Текст книги "Неделя как неделя"
Автор книги: Наталья Баранская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Наталья Баранская
Неделя как неделя
Понедельник
Я бегу, бегу и на площадке третьего этажа налетаю на Якова Петровича. Он просит меня к себе, спрашивает, как идет работа. Ни слова не говорит он о моем опоздании – я опоздала на пятнадцать минут. В прошлый понедельник было двенадцать, и он тоже беседовал со мной, только днем, интересовался, какие журналы, каталоги – американские, английские – я просмотрела. Тетрадка, в которой мы расписываемся в лаборатории по утрам, лежала тогда у него на столе, и он посматривал на нее, но ничего не сказал.
Сегодня он напоминает мне: в январе испытания нового стеклопластика должны быть закончены. Я отвечаю, что помню.
– В первом квартале мы сдаем заказ, – говорит он.
Я знаю, помню, не могла ж я забыть…
Темные глазки Якова Петровича плавают в розовой мякоти лица, и, нащупав мой взгляд, он спрашивает:
– А вы не запаздываете с испытаниями, Ольга Николаевна?
Я вспыхиваю и растерянно молчу. Конечно, я могу сказать: «Нет, что вы, конечно нет». Лучше было бы сказать так. Но я молчу. Разве я могу ручаться?
Тихим, ровным голосом Яков Петрович говорит:
– Учитывая ваш интерес к работе и… м-м-м… ваши способности, мы перевели вас на вакантное место младшего научного сотрудника, включили в группу, работающую над интересной проблемой. Не стану скрывать, нас несколько беспокоит… м-м-м… удивляет, что вы, так сказать, недостаточно аккуратно относитесь к работе…
Я молчу. Я люблю свою работу. Я дорожу тем, что самостоятельна. Я работаю охотно. Мне не кажется, что я работаю неаккуратно. Но я часто опаздываю, особенно в понедельник. Что я могу ответить? Надеюсь, что это просто разнос, ничего больше. Разнос за опоздания. Я бормочу что-то про ледяные тропки и сугробы в нашем необжитом квартале, про автобус, который приходит на остановку переполненным, про страшную толпу на «Соколе»… и с какой-то тоскливой тошнотой вспоминаю, что все это я уже говорила раньше.
– Надо постараться быть собраннее, – заключает Яков Петрович, – вы меня извините, так сказать, за нравоучения, но вы еще только начинаете свой трудовой путь… Мы вправе надеяться, что вы будете дорожить доверием, которое мы оказываем молодому специалисту…
Он растягивает губы, получается улыбка. От этой сделанной улыбки мне становится не по себе. Каким-то не своим, охрипшим голосом прошу я извинить меня, обещаю стать собраннее и выскакиваю в коридор, Я бегу, но у дверей в лабораторию вспоминаю, что я непричесана, поворачиваю и бегу по длинным узким коридорам старого здания, бывшей гостиницы, в туалет. Я причесываюсь, положив шпильки на умывальник пол зеркалом, и ненавижу себя. Ненавижу свои спутанные вьющиеся волосы, заспанные глаза, свое мальчишеское лицо с большим ртом и носом, как у Буратино. Почему я с таким вот лицом не родилась мужчиной?
Кое-как причесавшись, одергиваю свитер и вышагиваю обратно по коридорам – надо успокоиться. Но разговор с шефом крутится во мне, как магнитофонная лента. Отдельные фразы, интонации, слова – все кажется мне тревожно-значительным. Почему он говорил все время «мы» – «мы доверили», «нас беспокоит»? Значит, у него был разговор обо мне с кем же? Неужели с директором? Как он сказал: «беспокоит» или «удивляет»? «Удивляет» – это еще хуже. А это напоминание о вакантном месте… Его хотела получить Лидия Чистякова. По стажу у нее преимущество, а выбор пал на меня – специальность ближе. И, конечно, помог мой английский – лаборатория здорово им пользуется.
Взяв меня в свою группу и поручив мне полгода назад испытания нового материала, Яков Петрович, конечно, рисковал. Я это понимаю. С Лидией он был бы спокойней за сроки… А вдруг он хочет передать ей мою работу? Это ужасно, ведь я сделала почти все опыты.
Но, может, я все преувеличиваю? Может, это просто моя постоянная тревога, вечная спешка, страх – не успею, опоздаю… Да нет, он хотел пробрать меня, его раздражают мои опоздания. Он прав. Наконец, это его обязанность. Мы же знаем своего зава – он работяга, он аккуратист. Ну хватит, довольно об этом!
Переключаю мысли, сейчас я составлю сводку результатов испытаний на теплостойкость и жаростойкость, которые мы закончили в пятницу. Опыты в физико-химической лаборатории меня не беспокоят – они идут к концу. А вот физико-механические – это наше узкое место. В механической лаборатории не хватает установок, не хватает рук. Ну, руки ладно – у нас есть две пары своих, мы многое делаем сами. Но некоторые установки… на них целая очередь. Тут приходится «понаблюдать», как выражается Яков Петрович, или попросту «пробивать». Я пробиваю стеклопластик, из другой группы кто-то пробивает свое, и все мы бегаем на первый этаж, прыгаем перед старшей лаборанткой, которая составляет график испытаний и следит за очередностью, называем ее то Валечкой, то Валентиной Васильевной и всячески стараемся пролезть в какую-нибудь щель – пусть только она образуется.
Да, надо забежать к Вале. Спускаюсь вниз, толкаю дверь на пружине, навстречу мне вырывается упругая волна шума, но я преодолеваю ее и прохожу за стеклянную перегородку. Это Валина «конторка», всегда здесь народ, но сейчас она одна. Прошу ее «просунуть» нас на этой неделе. Валя качает головой – нет, но я продолжаю ее упрашивать.
– Может, во второй половине недели, заходите.
Теперь к себе, в лабораторию полимеров. В нашей «тихой» комнате, где мы отрабатываем результаты, ведем расчеты, девять человек, а столов помещается только семь. Но ведь всегда кто-то на опытах, в библиотеке, в командировке. Сегодня один из столов мой. И он простаивает уже сорок минут.
Вхожу. Меня встречает шесть пар глаз. Я киваю и говорю:
– Я заходила в механическую.
Голубые глаза Люси беленькой встревожены: «У тебя что-нибудь случилось?»; огненные глазищи Люси черной сочувственно укоряют: «Эх ты, опять?»; взгляд Марьи Матвеевны поверх очков предупреждает: «Только, пожалуйста, без разговоров!»; полуприкрытый подсиненными веками взор Аллы Сергеевны рассеян: «Кто там? что там?»; Шурины круглые глаза, всегда немного испуганные, расширяются еще больше; укол острых зрачков Зинаиды Густавовны мгновенно разоблачает: «Знаем, какая механическая, – опоздала, имела разговор, вон щеки горят, а глаза расстроенные». Наша группа – это обе Люси и я. Руководитель – Яков Петрович. Но больше с делами группы возится Люся Маркорян. Когда я пришла работать в полимеры, новый стеклопластик был еще только задуман. Одна только Люся колдовала с аналитическими весами, колбами, термостатом. Работала над составом. Все считали, что идея нового стеклопластика принадлежит Маркорян, а потом оказалось – Якову. Я ее спросила как-то: «Люся Вартановна, почему говорят, что новый стеклопластик придумали вы?» Она посмотрела на меня: «Разве говорят? Ах, вот как… Ну пусть себе говорят», – и больше ничего. Потом как-то обещала рассказать эту «преглупую историю». Пока молчит, я больше не спрашиваю.
Мне поручены испытания – что-то я делаю сама, что-то вместе с сотрудниками лабораторий, где ведутся опыты, обрабатываю и обобщаю результаты.
Люся беленькая (она же Людмила Лычкова) прессует и формует образцы для испытаний – строго по установленным стандартам – и вообще помогает во всяких делах.
Еще у нас Зинаида Густавовна, отчасти. На ней планирование и «канцелярия» по всем группам, переговоры с нашими заказчиками. Дела всем хватает.
Вот я за столом, отодвигаю ящик, чтобы достать дневник испытаний, и тут замечаю на столе анкету. Наверху жирным шрифтом: «Анкета для женщин» – и карандашом в углу: «О. Н. Воронковой». Интересно! Оглядываюсь. Люся беленькая показывает мне такую же. Анкета большая. Читаю… Третий пункт: «Состав вашей семьи: муж… дети до 7 лет… дети от 7 до 17 лет… пр. родственники, проживающие с вами…»; муж один, детей двое, бабушек-дедушек, увы, нет, прочие родственники сами по себе. Дальше такой вопрос: «Что посещают ваши дети – ясли, детсад, группу продленного дня в школе». Посещают, конечно, ясли и сад посещают мои малыши.
Составители анкеты хотят знать, в каких условиях я живу: «Отдельная квартира… жилпло-щадь… кв. метров… количество комнат, удобства…» Условия у меня прекрасные – новая квартира, тридцать шесть метров, три комнаты…
О! Да они хотят знать обо мне решительно все. Их интересует моя жизнь по часам… «в принятую единицу времени». Ага, «единица» – это неделя. Сколько часов у меня уходит на: «а) домашнюю работу, б) занятия с детьми, в) культурный досуг». Досуг расшифрован: «радио и телепередачи, посещение кино, театра и проч., чтение, спорт, туризм и проч.».
Эх, досуг, досуг… Слово какое-то неуклюжее «досуг»… «Женщины, боритесь за культурный досуг!» Чушь какая-то… До-суг. Я лично увлекаюсь спортом – бегом. Туда бегом – сюда бегом. В каждую руку по сумке и… вверх – вниз: троллейбус – автобус, в метро – из метро. Магазинов у нас нет, живем больше года, а они еще недостроены.
Так комментирую я про себя анкету. Но вот следующий вопрос, и всякая охота остроумничать у меня пропадает: «Освобождение от работы по болезни: вашей, ваших детей (количество рабочих дней за последний год; просим дать сведения по табелю)». Прямо пальцем в больное место! К утреннему разговору с шефом… Что у меня двое детей, начальству, конечно, известно. Но сколько дней я просиживаю из-за них дома, никто не подсчитывал. Познакомятся с этой статистикой и вдруг испугаются. Может, я сама испугаюсь – я ведь тоже не подсчитывала. Знаю, что много… А сколько?
Сейчас декабрь, в октябре был грипп у обоих – начала Гулька, потом заболел Котька, кажется, две недели. В ноябре простуда – остатки гриппа дали себя знать по плохой погоде, дней восемь. В сентябре была ветрянка – принес ее Котька. С карантином получилось чуть ли не три недели… Вот ведь уже не помню! И так всегда – один уже здоров, а у другого в разгаре.
А что еще может быть? – думаю я в страхе за ребят, за работу. Корь, свинка, краснуха… и, главное, грипп и простуда, простуда. От плохо завязанной шапки, от плача на прогулке, от мокрых штанов, от холодного пола, от сквозняков… Врачи пишут в справке ОРЗ – острое респираторное заболевание. Врачи торопятся. Я тоже тороплюсь, и мы отводим ребят еще с кашлем, а насморк у них не проходит до лета.
Кто придумал эту анкету? Зачем она? Откуда взялась? Я верчу ее, но не нахожу никаких данных о составителях. Смотрю на Люсю черную и делаю ей знак глазами – «выйдем». Но сразу же поднимается Люська беленькая, и мы оказываемся за дверьми втроем. Это жаль. Мне так хотелось поговорить с Люсей Маркорян об утренней беседе, работе, анкете – обо всем вместе. Люська – добрая душа, но говорить при ней я не буду, она болтушка, всякая информация ее распирает.
Маркорян тотчас закуривает и, выпустив на нас клуб дыма, спрашивает с вызовом:
– Ну что?
Это значит: «Как тебе анкета?» Я понимаю. Но Люся беленькая возмущается:
– Как – «что»? Она же ничего не знает, она опоздала…
– Еще и опоздала! – говорит Люся черная с насмешливым сочувствием и кладет мне на плечо руку, худую, как птичья лапа. – Неужели ты не можешь не опаздывать, Буратинка, а?
– К нам приходили эти самые, ну… демографы, – торопится Люська выложить новость, – и сказали, что экспериментально проведут анкету еще в нескольких женских институтах и на предприятиях…
– Институт у нас, правда, мужской, но с женскими лабораториями, – вставляет Люся черная.
– Да ну тебя! – отмахивается Люська. – А потом, если опыт пройдет удачно, такую анкету проведут по всей Москве.
– Что значит «удачно», – спрашиваю я Люсю черную, – и вообще чего они хотят?
– Черт их знает, – отвечает она, вздернув острый подбородок, – анкета – это теперь модно. В общем, они надеются выяснить важный вопрос: почему женщины не хотят рожать?
– Люся! Они ж этого не говорили! – возмущается Люся беленькая
– Говорили. Только называли это «недостаточные темпы прироста населения». Мы вот с тобой даже не воспроизводим насления. Каждая пара должна родить двоих или, кажется, даже троих, а у нас только по одному… (Тут Люся вспоминает, что беленькая – «мать-одиночка».) Тебе хорошо – с тебя не посмеют спрашивать. Оле тоже хорошо – она план выполнила. А я? Мне вот дадут план, и тогда – прощай моя диссертация!
Они говорят, я смотрю на них и думаю: «Люся Маркорян похожа на обгорелую головешку, Людмилка – на пушистого белого барашка, а если судить «по-анкетному», то первая – самая благополучная, а вторая – самая обездоленная из четырех «мамашенек» нашей лаборатории».
Мы все знаем друг про друга. Муж Люси черной – доктор наук, недавно построили большую кооперативную квартиру, денег хватает, у пятилетнего Маркуши есть няня. Кажется, куда лучше? А на самом деле вот что: доктор пять лет допекает Люсю тем, что она эгоистка, губит ребенка, доверяет воспитание чужим старухам (отдать мальчика в детский сад он не разрешает). Люся вечно ищет очередную пенсионерку «сидеть с ребенком». Доктор настаивает, чтобы Люся оставила работу, он хочет второго ребенка и вообще «нормальную семью».
У Люси беленькой мужа нет. Вовкин отец, капитан, слушатель какой-то военной академии, приехавший из другого города, скрыл от Люськи, что у него семья. Узнала она об этом поздновато. Когда Люська сказала капитану, что она на четвертом месяце, он исчез, как провалился. Мать Люськи, приехавшая из деревни, сначала чуть не прибила дочь, потом пошла жаловаться на капитана «самому главному начальнику», потом плакала вместе с Люськой, ругала и кляла всех мужчин, а потом осталась в Москве и теперь нянчит внука, ведет хозяйство. От дочери она требует только – делать покупки, стирать большую стирку и обязательно ночевать дома.
Меньше всего мы знаем про Шуру. Сынишка ее учится в третьем классе. После школы, до прихода матери, он дома один. От группы продленного дня Сережа отказался наотрез, хозяйничает. Шура за день звонит домой несколько раз: «Как поел? Не забыл газ погасить?.. Дверь смотри не оставь, когда пойдешь гулять!.. (А ключ у него на тесемке пришит к курточке.) Учишь ли уроки? Не зачитывайся». Серьезный парнишка! У Шуры муж пьет. Она скрывает, но мы догадались давно. Мы ее не спрашиваем о муже.
Должно быть, самая счастливая из нас – я.
Шутку Люси Маркорян насчет «плана по детям» Люся беленькая, в которой бушует любопытство, принимает всерьез.
– Как… план? – ахает она, и ее тонкие бровки взлетают под самые кудряшки. – Не может быть?! Ах, ты шутишь?! – В голосе ее слышно разочарование. – Ну, конечно, шутишь… А я думаю, девочки, что анкета – это не просто так. Дадут нам, матерям, какие-нибудь льготы. А? Вот рабочий день сократят. Может, начнут больничные за детей оплачивать, не только три дня… Раз изучают, что-нибудь да сделают.
Люся беленькая волнуется, трясет завитками волос, круглое лицо ее разгорается.
– Ах ты, «белая овечка, дай шерсти колечко», – говорит Люся черная словами из детской песенки, – строителей у нас мало, рук на все не хватает. Вот в чем дело. Ясно тебе? Уже сейчас строителей не хватает. А что будет дальше? Дальше кто будет строить?
– Что строить? – спрашивает Люська с горячим интересом.
– Все: дома, заводы, станки, мосты, дороги, ракеты, коммунизм… В общем, все. А защищать это все кто будет? А землю нашу заселять?!
Я слушала и не слушала. Утренний разговор опять завертелся в голове… «Советую вам быть собраннее», – сказал Яков. Может быть, уже все решено и мою работу передают Лидии? Опаздываю, распустилась… Плохо! А тут еще дойдут до него мои «показатели» по болезням…
Как жаль, что не удалось поговорить с Люсей Маркорян. Но она сама видит, что со мной что-то не так. Обняв меня за плечи и чуть притянув к себе, она говорит нараспев, покачиваясь вместе со мной:
– Не волнуйся ты, Оля, тебя не уволят…
– Еще бы посмели ее уволить, – вскипает Люська беленькая внезапно, как молоко, – с двумя-то детьми? Да и сначала положено выговора давать, а у тебя пока одно замечание…
Тоже за опоздания.
Мне становится стыдно – Люська такая добрая, отзывчивая, а я не захотела при ней говорить о своих делах.
– Понимаете, девочки, боюсь я, все время боюсь не успеть со своими испытаниями. Через месяц срок…
– А! Не психуй, пожалуйста, – обрывает меня Люся Маркорян.
– Что значит «не психуй»? – кидается на нее Люська. – Видишь, человек переживает… Ты бы ей сказала: «Успокойся, не нервничай». Правда, Оля, ты зря переживаешь. Ей-богу! Вот увидишь – все будет хорошо…
От этих простых слов у меня вдруг схватывает горло. Надо бы еще зареветь! Выручает Люся черная.
– Слушайте, красавицы, – энергично хлопнув нас по плечам, говорит она. – А что, если нам устроить тройной обмен? Люся берет мою квартиру, я переезжаю к Ольге, Ольга к Люсе.
– Ну и что? – недоумеваем мы.
– Нет, ерунда… – Люся Маркорян чертит пальцем в воздухе. – Нет, надо вот как: Оля переезжает ко мне, я – к Люське, а Люся к Оле. Вот так получится то, что надо.
– Хочешь сменять свою трехкомнатную квартиру на мою комнату в коммунальной? – усмехается Люся беленькая.
– Нет, не хочу, но… приходится. Проигрываю на метраже и удобствах – ванной нет? есть? – но зато выигрываю в другом, более важном. Ты, беленькая, на этом тоже не потеряешь – Олин Дима чудесный. Мой Сурен будет счастлив – Оля моложе и, кажется, толще меня… А мне нужна бабушка, вот как нужна! Ну как – пойдет? Выручайте бедного диссертанта!
– А идите вы, – кричит Люся беленькая, вспыхнув, – ни о чем серьезном поговорить не можете! – И она резко поворачивается, чтобы уйти, но тут дверь распахивается, и Люська чуть не сбивает Марью Матвеевну.
– Товарищи, вы так шумите, – говорит Марья Матвеевна басом, – что мешаете работать. Что-нибудь случилось?
Я хватаю Люсю беленькую за руку, и вовремя – она уже набирает воздуху, чтобы одним духом выложить Эм-Эм (так между собой зовем мы Марью Матвеевну) весь наш разговор.
Мы все уважаем Марью Матвеевну. Нам нравится ее душевная чистота. Но говорить с ней на серьезные темы невозможно. Мы заранее знаем все, что она скажет. Мы считаем ее старой «идеалисткой»: нам кажется, что она несколько… абстрагировалась, что ли. Обычная жизнь ей просто незнакома – она парит над нею высоко, как птица. Биография ее исключительна: производственная коммуна в начале тридцатых, в сороковые – фронт, политотдел. Живет она одна, дочери воспитывались в детдоме, давно уже у них свои дети. Занята Марья Матвеевна только работой – производственной, партийной. Ей уже семьдесят.
Мы чтим Эм-Эм за все ее заслуги – как может быть иначе?
– Так что у вас тут? – спрашивает Марья Матвеевна строго.
– Да вот, Буратинку прорабатываем, – улыбается Люся черная, – Олю…
– В связи с чем это?
– За опоздание… – торопливо вставляет Люська, и напрасно.
Марья Матвеевна укоризненно качает головой: так я вам и поверила… Мне становится неловко, Люсям, я вижу, тоже. Невозможно держать себя так с Эм-Эм.
– Вот, Марья Матвеевна, – говорю я вполне искренне, хоть и не отвечаю на ее вопрос, – как странно получается: у меня двое детей, и я этого… стесняюсь, что ли… Мне почему-то неловко – двадцать шесть лет и двое детей, вроде это…
– Дореволюционный пережиток… – подсказывает Люся черная.
– Что вы такое говорите, Люся! – возмущается Марья Матвеевна. – Не выдумывайте, Оля. Вам надо гордиться тем, что вы хорошая мать, да еще и хорошая производственница. Вы настоящая советская женщина!
Эм-Эм говорит, а я спрашиваю – про себя, конечно, – почему мне надо гордиться; такая ли уж я хорошая мать; стоит ли меня хвалить как производственницу и что входит в понятие «настоящая советская женщина»?! Бесполезно спрашивать об этом Марью Матвеевну – она не ответит.
Мы успокаиваем Эм-Эм тем, что у меня просто такое настроение, оно, конечно, пройдет.
Все возвращаются в комнату. Даже про анкету толком не узнала – когда и кому надо ее сдать? Но тут же получаю записку: «Анкеты будут собирать в следующий понедельник от нас лично. Хотят знать наше мнение. У них могут быть вопросы. А у нас? Люся М.»
Спасибо, и хватит про анкету.
Я нахожу в дневнике пятницу и выписываю на листок последние опыты – для Люси Маркорян. Потом достаю большой, как газета, лист бумаги, расчерчиваю его по форме. Это будет сводный график всех проведенных испытаний. Он строится по данным нашего дневника.
Первый состав стеклопластика проявил повышенную ломкость. Дорабатывали рецептуру связующих. Потом начали вторую серию испытаний. Опять все сначала: гигроскопичность, влажность, теплостойкость, жаростойкость, огнестойкость… Никогда не представляла, что такая тщательность, осторожность, такое внимание могут быть отданы… канализационным трубам и крышам.
По этому поводу, давно, был разговор с Люсей черной. Я призналась, что мечтала попасть в другую лабораторию. Люся посмеялась: «Молодежь хитрая, все хотят работать на космос, а кто же земную нашу жизнь будет устраивать? – А потом вдруг спросила: – А вы никогда не жили в доме, где людям на головы льются нечистоты из старых ржавых труб и проваливаются потолки?» Выяснилось, что раньше мы обе жили именно в таких домах. Только я, должно быть, не очень над этим задумывалась.
Чем больше я возилась с новым стеклопластиком, тем больше увлекалась. Теперь мне не терпится закончить испытания доработанного состава. Как он будет переносить нагрузки? Какую прочность обнаружит? И как раз в механической затор. Затор и пробка.
А все остальное идет нормально. Вот я начинаю заполнять график данными физико-химических испытаний – они почти закончены. Медленно выстраиваю колонки цифр, листаю дневник. «Водостойкость. Образец № 1… Образец № 2… Образец № 3… вес в миллиграммах… время погружения 15 ч. 20 м., время извлечения 15 ч. 20 м.= 24 ч., вес после извлечения…»
Пальцы левой руки придерживают линейку на нужной странице, правая рука выписывает цифру – среднее, выведенное из результатов трех опытов, – в таблицу. Надо быть очень внимательной, ошибаться нельзя.
– Оля, Оля, – зовет меня тихий голос, – без десяти два, я ухожу, говори, что тебе?
Сегодня очередь Шуры делать закупки для «мамашенек». Такое у нас правило – покупать продукты сразу для всех. И перерыв себе выпросили с двух до трех, когда в магазинах меньше народа. Заказываю масло, молоко, кило докторской да еще булку – здесь поесть. Никуда не пойду, буду работать – столько времени сегодня потеряла.
Люся черная куда-то скрылась, думаю, тоже наверстывает упущенное. Точно! Она появляется за десять минут до конца перерыва. Платье и волосы ее пахнут вроде бы лаком – знакомый запах нашего состава. Она голодна как зверь, и мы съедаем половину моей колбасы, разорвав надвое булку, и запиваем свой обед водой из-под крана в лаборатории.
Я опять углубляюсь в график. Вторая половина дня проходит так быстро и незаметно, что я не сразу понимаю, почему в «тихой» комнате вдруг становится так шумно. Оказывается, все уже собираются домой.
Опять автобус, и опять перегруженный, потом метро, месиво пересадки на «Белорусской». И опять надо спешить, спешить, опаздывать нельзя: мои возвращаются к семи.
Еду в метро с комфортом – стою в углу возле закрытой двери. Стою и зеваю. Зеваю так, что парень рядом не выдерживает:
– Девушка, интересно, что вы делали сегодня ночью?
– Детей баюкала, – отвечаю я, чтобы отстал.
Зеваю и вспоминаю сегодняшнее утро. Утро понедельника. Без четверти шесть звонит телефон, звонит долго – междугородный. Никто не подходит. Я тоже не хочу вставать. Нет, это звонят у двери. Телеграмма? Может, от тети Веры – вдруг приезжает? Я лечу в переднюю. Телеграмма лежит на полу, уже распечатанная, но в ней нет ни одного слова, только дырочки, как на перфокарте. Я плавно пролетаю над немой телеграммой и поворачиваю обратно, чтобы вернуться в постель… Только теперь до меня доходит, что звонит будильник", и я говорю ему: «Застрелись ты». Он сразу же замолкает. Становится тихо-тихо. Темно. Темно и тихо. Тихая темнота. Темная тихота…
Но я вскакиваю, быстро одеваюсь, все крючки на лифчике попадают в свои петли, и – о чудо! – даже оторванный пришит. Я бегу на кухню – ставить чайник и воду для макарон. И опять чудо: конфорки пылают, вода в кастрюле бурлит, чайник уже шумит. Он посвистывает, как птица, – фюить-фу, фюить-фу, фюить-фу… И вдруг я понимаю: свистит не чайник, а мой нос. Но я не могу проснуться. Тут меня начинает потряхивать Дима, я чувствую его ладонь на спине, он покачивает меня и говорит:
– Олька, Олька, да Оля, проснись же наконец, опять будешь бежать как сумасшедшая.
Тут я действительно встаю: одеваюсь медленно, крючки на лифчике попадают не в те петли, а один оторван.
Иду в кухню, зацепляюсь за резиновый коврик в передней и чуть не падаю. Нет газа, спичка гаснет, обжигая мне пальцы. А! Я забыла повернуть ключ. Наконец я в ванной. Умывшись, я погружаю лицо в теплое мохнатое полотенце, вроде бы засыпаю еще на полсекунды и просыпаюсь со словами: «Да провались оно всё!»
Но это чепуха. Нечему проваливаться – все хорошо, все прекрасно. Мы получили квартиру в новом доме. Котька и Гуленька чудесные ребята, мы с Димой любим друг друга, у меня интересная работа. Проваливаться совершенно нечему, незачем, некуда. Чепуха!
