Текст книги "Неделя как неделя"
Автор книги: Наталья Баранская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Четверг
Мы вскочили в половине седьмого. Дима бросился будить детей, я на кухню – только кофе и молоко! – потом к ним помогать. Похоже, что успеем выйти вовремя. Но вдруг Котька, допив молоко, заявил:
– Я не пойду в садик.
Мы в два голоса: «Не выдумывай!» – «Одевайся!» – «Пора!» – «Мы уходим!»
Нет. Мотает головенкой, насупился, вот-вот заплачет. Я присела перед ним:
– Котя, ну, скажи нам с папой, что случилось? В чем дело?
– Меня Майя Михайловна наказала, не пойду.
– Наказала? Значит, ты баловался, не слушался…
– Нет, я не баловался. А она наказывает. Не пойду.
Мы стали одевать его насильно, он начал толкаться, брыкаться и заревел. Я твердила одно:
– Котя, одевайся, Котя, надо идти, Котя, мы с папой опаздываем на работу.
Дима догадался сказать:
– Идем, я поговорю с Майей Михайловной, выясним, что там у вас.
Котька красный, потный, залитый слезами, всхлипывая, пытается рассказать:
– Витька свалил, а не я. Он разбился, а она меня по-са-ди-ла од-ного… Это не я! Это не я! – И опять рыдания.
– Кто разбился – Витька?
– Не-е-ет, цве-е-ток…
Я сама чуть не плачу – так мне жалко малыша, так ужасно тащить его, такого обиженного, силком. И страшно: весь потный, еще простудится. Умоляю Диму непременно узнать, что произошло, сказать воспитательнице, как Котя нервничает.
– Ладно, не раскисайте, – говорит Дима сурово, – их там двадцать восемь штук, можно и ошибиться.
Тут вдруг Гуля, которая была до последней минуты спокойна, заплакала и стала тянуть ко мне ручки:
– Гуля… маме…
Бросаю всех, кричу с лестницы Диме:
– Позвони мне обязательно! – сбегаю вниз, несусь к автобусу, штурмую один, другой… В третий попадаю.
Еду и думаю о Котьке. В группе действительно двадцать восемь ребят, у воспитательницы, конечно, может не хватить на всех внимания и даже сил. Но лучше совсем не разбираться, если некогда, чем разобраться не до конца, наказать несправедливо…
Вспоминаю, как звала меня заведующая, когда Котьку переводили в новый сад, работать нянечкой, как уговаривала: «Полторы ставки, воспитательница помогает раскладушки расставить, постели со стеллажей снять, детей на прогулку одеть». Видно, обеим хорошо достается – и няне и воспитательнице. Представить только – двадцать пять рейтуз, платков, шапок, пятьдесят носков, валенок, рукавичек, да еще шубки, да кашне и пояса подвязать… И все это надо дважды надеть да один раз снять, а еще после дневного сна… Двадцать пять… Что это за нормы, кто только их выдумал? Наверное, у кого детей нет или у кого они в садик не ходят…
Еду уже в метро, и вдруг меня как стукнет – сегодня же политзанятия, семинар, а я забыла дома программу, забыла даже заглянуть в нее… А ведь взялась подготовить вопрос и… забыла! Занятия раз в два месяца, можно, конечно, забыть. Но раз я взялась, забывать было нельзя.
По заведенному нами порядку мы делим вопросы между собой. Это «лавочка», спору нет. Но готовить все невозможно, некогда. Всех это устраивает. И сам Зачураев, руководитель наш, отставной подполковник, наверняка в курсе: не пытается втянуть в разговор никого, кроме добровольцев, заполняет паузы, «развивая вопрос». Дело идет достойно, споро и скоро. Никогда еще Зачураев не задерживал нас ни на минуту.
Ну ладно, приеду, возьму у Люси Маркорян программу, авось что-нибудь успею сообразить.
Все же первая моя забота должна быть – механическая. Если я сегодня не прорвусь туда, будет плохо. Заглядываю – Вали нет. Кричу:
– Где Валя?
Не слышат, не понимают, потом я не сразу понимаю… Наконец дошло – Валя куда-то вышла. Опять! Оставляю ей записку, в которой все, кроме одной фразы, неправда: «Валечка, милая, выручайте! Сомневаемся в прочности доработанной массы. Без испытаний у вас все остановилось. На меня сердится Я. П. Второй день не могу вас застать».
Наверху у нас одни добрые люди. Никто меня не спрашивает, почему я так поздно, но все хотят рассмотреть новую прическу, вчера не успели. Я верчусь во все стороны – затылком, в профиль. Тут входит Алла Сергеевна и, сказав с улыбкой: «Очень мило», – сообщает, что мною только что интересовалась Валя.
Я вылетаю в коридор, но не успеваю сделать несколько шагов, как меня окликают – к телефону. Это Дима. Он успокаивает меня: Майе про Котьку сказал, она обещала разобраться. Меня это не утешает.
– Она так и сказала?
– Да, именно так.
– А ты ей рассказал, что он говорит?
– Рассказывать особенно не пришлось, но самое главное сказал…
Повесив трубку, вспоминаю, что не предупредила Диму о политзанятиях, – ведь я приду на полтора часа позже. И заготовок к ужину не успела сегодня сделать! А дозвониться в Димин «ящик» нелегко. Попробую позже, а сейчас скорее к Вале, пока никто не проскочил вперед!
Валя недовольна – я пришла недостаточно быстро. Ворчит:
– То бегают, бегают, то не дозовешься.
Сегодня у них производственное совещание, с четырех свободны все установки, если работать самостоятельно – пожалуйста. Тот, за кем это время, отказался.
С четырех? Это слишком поздно! Всего полтора часа, если б не было семинара. А он начинается в 16.45. И я не могу сегодня с него отпрашиваться, раз мне выступать. Значит, всего сорок пять минут. Объясняю Вале, но она не понимает.
– Вы просили, вот я вам и даю.
– Нельзя ли начать хоть на часик пораньше, хоть на одной установке?
– Нет, нельзя.
– Как же мне быть? – думаю я вслух.
– Уж не знаю. Решайте… А то отдам другим. Желающих много…
– А кто там пораньше, может, мне поменяться?..
– Нет уж, не устраивайте мне тут обменное бюро – и так у нас проходной двор…
Хорошо, мы берем это время – значит, в 16.00.
На обратном пути ломаю голову – как быть? Может, Люське отпроситься с занятий, провести несколько опытов? Только каждый образец надо измерить микрометром, обязательно каждый, хоть они изготовлены по стандарту… Сделает она это? А вычислить площадь поперечного сечения? Не признает она этой тщательности. Нет, Люську отставить. Кого еще можно просить – Зинаиду? Но она, наверное, забыла все это.
Значит, необходимо отпроситься с семинара.
Я сижу над дневником, составляю сводку вчерашних электроиспытаний, а в голове все вертится мыслишка, как бы мне удрать от всех да поработать в физико-механической до конца дня.
– А где Люся Вартановна? – спрашиваю я.
Все молчат. Неужели никто не знает? Ну если так, то я пропала. Значит, Люся черная «ушла думать». В таких случаях она умеет скрыться так, что никто ее не найдет.
Внезапно наступает перерыв. Люся беленькая, наклонясь ко мне говорит:
– Ты что, спишь, что ли, говори скорей, чего тебе, задерживаешь, ведь два часа.
Я начинаю соображать вслух, что мне надо, а Люська торопит:
– Ну все, что ли?
– Все, – отвечаю я, – раз тебе некогда, то все!
– Ну что злишься? – уступает Люська.
А я не злюсь, я просто не знаю, что мне делать.
И как раз в эту минуту телефон: «Воронкову просят срочно в проходную принять изделия с производства». Я кидаю Люське две трешки:
– Купи что-нибудь мясное. – В дверях вспоминаю: – И чего-нибудь пожевать (я ведь еще не ела сегодня).
Внизу в проходной лежат выброшенные из «пикапа» три громоздких свертка с надписями: «В полимеры Воронковой» – первые опытные изделия из стеклопластика-1, выполненные на нашем экспериментальном заводе, – кровельные плитки, толстые короткие трубы. Поспешил Яков Петрович заказать, ведь состав изменен… Только место на стеллажах занимать будут.
Спрашиваю у вахтера, где Юра – наш рабочий, посыльный, «мальчик на подхвате». Только что был тут. Он всегда «только что» там был, где он нужен. Пробую найти его по телефону, но мне некогда. Беру один из свертков и тащу его по лестнице на третий этаж. Старый вахтер причитает, жалея меня, бранит Юру. Под этот аккомпанемент я потихоньку перетаскиваю все свертки к нам в лабораторию. Когда я тащусь с последним, меня догоняет Люська с нашими покупками:
– Оля, «Лотос» дают в хозтоварах, я заняла очередь, кто б пошел, взяли бы на всех…
«Лотос» нужен, очень нужен, но я только машу рукой – не до «Лотоса» мне, четвертый час, только успеть собраться в механическую и все-таки в программу заглянуть. Но Люси Маркорян все еще нет… Впрочем, я же решила – иду в механическую?! Вот съем, что мне Люська принесла, и умотаюсь. Но беленькая куда-то пропала – не за «Лотосом» ли? Лезу к ней в сумку – две булки, два творожных сырка. Уж половина-то наверное мне.
Собираюсь потихоньку, образцы наши давно внизу, и без пяти четыре исчезаю.
Начну с маятникового копра. Замеряю первый брусок, закрепляю. Устанавливаю угол зарядки. Отпускаю маятник. Удар! Образец выдержал. Теперь увеличим нагрузку. Что это, я волнуюсь? Спортивный азарт Ставка на стеклопласт-2: выдержит – не выдержит? Образец не разбивается при максимальной силе удара. Ура! Или еще рано кричать «ура»? Испытания на прочность на этом ведь не кончаются… А растяжение? Сжатие? Твердость?
Я погружаюсь в увлекательный спорт, в котором я тренер, а мой подопечный спортсмен – Пластик. Он прошел первый тур и готовится ко второму: опять измеряется толщина, ширина, опять вычисляется площадь поперечного сечения… Теперь новая машина, новая нагрузка…
Через некоторое время я нахожу на листе с подсчетами сдобную булку и творожный сырок. Вот интересно! Я уже съела булку и сырок наверху. Что это – приходила Люська? Я не заметила. Очень хорошо так работать – в темпе, молчаливо, один на один с делом. Но вдруг до меня доходит моя фамилия, которую выкрикивают напористо и зло:
– Воронкова! Воронкова!! Да Воронкова же!!
Оглядываюсь. У дверей стоит Лидия.
– Занятия начинаются. Давай. И поскорей. – Выпалив это, она хлопает дверью.
Разыскала! А что, если не пойти? Черт возьми, хоть этот опыт должна я закончить? Через десять минут распахивается дверь и влетает Люська.
– Ну что же ты? – кричит она. – Лидия скандалит, Зачураеву на тебя пожаловалась. Идешь ты, наконец?
– Иду, иду. Скажи хоть, о чем вы там говорите?
– О неграх, – бросает Люська, вылетая за дверь.
Сбрасываю измеренные образцы обратно в коробку, туда же кидаю микрометр, карандаш, листы бумаги с расчетами, а сверху хлопаю дневник испытаний.
Бегу по лестнице, стараюсь вспомнить тему занятий. При чем там негры? А, кажется вопрос о противоречиях – антагонистических и неантагонистических. Будто так. Да, именно так.
Забегаю к себе, сваливаю на стол все имущество и, схватив карандаш и тетрадку, с виноватым видом вхожу в соседнюю большую комнату, где собирается вся лаборатория.
Говорит сам Зачураев, но, как только я открываю дверь, он замолкает. Прошу извинения и пытаюсь пробраться к Люсе Маркорян.
– Что вы так запаздываете? – сердится Зачураев. – Садитесь, вот же свободное место. – Он указывает на ближайший стул. – Давайте продолжим. Итак, мы рассмотрели, что такое противоречия и каков их характер в классовом обществе в условиях капитализма.
Зачураев вытаскивает платок из кармана и вытирает руки. Значит, сейчас перейдет к новому вопросу.
– Ну-с, а в социалистическом, бесклассовом, обществе – существуют ли в нем противоречия, вернее сказать, мешающие его поступательному движению пережитки? Какой они носят характер? Кто хочет, пожалуйста… Ну-с, прошу…
Все молчат. Полная тишина. Взглядываю искоса на Люсю Маркорян. Она смотрит на меня, подняв брови – удивлена.
И тут слышится робкий голос:
– В обществе, развивающемся на пути… в социалистическом обществе не может быть противоречий… Кто не выдержал молчания? Шурочка.
Зачураев обрадованно подхватывает чахлую реплику.
– Не совсем так, не совсем… Нельзя сказать, что бесклассовое общество, общество, построившее социализм, свободно от трудностей, ошибок, даже противоречий, связанных в основном с преодолением пережитков, так сказать, «родимых пятен», доставшихся нам от прошлого, таких как…
Тут я получаю записку от Лидии: «Что ж ты молчишь, это свинство».
Я вскакиваю и говорю с вызовом:
– А разве нет новых противоречий?.. Вот, например, я…
И меня понесло… Поток, водопад слов: я не успеваю, мы, женщины, не можем все успеть, семья, специальность, учеба, дети, болезни, работа, не могу – все кое-как, испытания не кончены, не успеваю, год кончается…
Зачураев пытался меня остановить:
– Дети, наверное, ходят в садик, скажите спасибо государству, оно берет на себя большую долю расходов, помогая вам…
От его слов я завелась еще сильнее: эмансипация, заброшенный дом, распущенные дети, разваленные семьи, это что – не противоречие? Дети-одиночки, без братьев-сестер. Мать загружена, перегружена. Нагрузки растут, а где забота?
– Так что же вы – зовете назад, к домострою?
– Не зову, у меня диплом инженера-химика, я люблю работу, хочу работать лучше. Детей мне жалко…
Чувствую, лучше остановиться, еще не хватает зареветь. И вдруг выпаливаю:
– Освободите меня от политзанятий, не могу, не успеваю! – И плюхнулась на стул совсем без сил.
– А вот по этому вопросу поговорим в парткоме. Я лично освободить вас не могу, не имею права.
Зачураев говорил еще что-то об эмансипации, о революционерках, их идеалах, о передовых наших женщинах, о матерях-героинях. Но я уже не слушала. Ужасно, что я так и не предупредила Диму о семинаре. Что он будет делать с детьми? Ведь я утром ничего не успела заготовить к ужину. Как там Котька с его переживаниями? Не уверена, что Майя Михайловна, если она «разбиралась», не причинила ему новых обид.
Занятия окончены, все торопятся – пересидели лишних двадцать минут. Люська беленькая на ходу бросает мне: «Ну и дура ты!» Люся Маркорян качает головой: «Пожалела бы свои нервы».
Я бегу по коридору, догоняю Зачураева и прошу извинить меня – бросила опыты, очередь на испытания… Он отвечает глухим голосом, и я вижу, какой он усталый и старый:
– Ладно, ладно. Понимаю. Вы разнервничались. Бывает. А на занятия ходить надо, готовиться тоже надо. Кстати, скоро у вас будет новый руководитель – философ. Желаю здравствовать.
Бегом до комнаты, хватаю сумку и бегом же до раздевалки.
Часы в вестибюле показывали четверть восьмого. Такси бы схватить, не до дому, конечно, но хоть до метро!
Но такси не попалось, и я бежала до троллейбуса, а потом бежала по эскалатору в метро, а потом до автобуса… И вся запыханная, потная, около девяти влетела в дом.
Дети уже спали. Гуленька у себя на кроватке раздетая, а Котька, одетый, у нас на диване. В кухне за столом, заставленным грязной посудой, сидел Дима, рассматривал чертежи в журнале и ел хлеб с баклажанной икрой. На плите, выкидывая султан пара, бушевал чайник.
– Что это значит? – строго спросил Дима.
Я сказала коротко, каким был сегодняшний день, но он не принял моих объяснений – я должна была дозвониться и предупредить. Он прав, я не стала спорить.
– Чем же ты накормил детей?
Оказалось, черным хлебом с баклажанной икрой, которая им очень понравилась – «съели целую банку», – а потом напоил молоком.
– Надо было чаем, – вздохнула я.
– Откуда я знаю, – буркнул Дима и опять уткнулся в журнал.
– А что Котька?
– Как видишь, спит.
– Вижу. Я о садике.
– Ничего, обошлось. Больше не плакал.
– Давай разденем его, перенесем в кроватку.
– Может, сначала все-таки поедим?
Ладно, уступаю. С голодным мужчиной бесполезно разговаривать. Поцеловав и прикрыв Котьку (он показался мне бледным и уставшим), я возвращаюсь на кухню и делаю большую яичницу с колбасой. Ужинаем.
В доме полный бедлам. Все разбросанное в утренней спешке так и валяется. А на полу возле дивана ворох детских вещей – шубки, валенки, шапки. Дима не убрал, очевидно, в знак протеста – не опаздывай.
После яичницы и крепкого чая Дима добреет. Я рассказываю ему про семинар.
– Ты, Олька, как маленькая, на этих занятиях полагается петь по нотам, пора бы уж знать.
Вдвоем мы раздеваем и укладываем сына, убираем детскую одежку. Потом я отравляюсь на кухню и в ванную – убирать, стирать, полоскать…
Я легла только в первом часу. А в половине третьего мы проснулись от громкого Гулькиного плача. У нее заболел живот, сделался понос. Пришлось ее мыть, переодевать, перестилать постель, вталкивать в нее энтеросептол и класть грелку.
– Вот она, икра с молоком, – ворчала я.
– Ничего, – успокаивал Дима, – это так, разовое.
Потом я сидела возле Гульки, придерживая грелку, мурлыкала сонно: «Баю-баю-баиньки, под кустом спят заиньки…» – голова моя лежала на свободной руке, рука на бортике кроватки.
Легла я около четырех, и, кажется, только закрыла глаза – будильник!
Пятница
С утра меня песочат в нашей комнате за то, что не подготовила вопроса, затянула занятия. Покорно выслушиваю всех недовольных, прошу извинения. А мысли мои вьются вокруг ребят. Мы отвели Гульку в ясли, хотя следовало бы оставить ее дома. Оставить на один день можно и без справки, но без справки не можем обойтись ни я, ни Дима. А вызвать врача – значит сказать, что было. Врач, конечно, пошлет на анализ, раз это желудочное. Анализ – значит, несколько дней… И мы отвели Гульку.
Меня быстро прощают, даже Лидия смягчилась. Марья Матвеевна сообщает – «строго между нами», – что с нового года у нас будет новый руководитель занятий – кандидат философских наук.
Переходим к своим делам. Пятница – конец недели: забот у всех куча. Что-то надо закончить по работе, выписать в библиотеке книги и журналы, назначить деловые встречи на понедельник, личные свидания на выходные, в перерыв сделать маникюр или набойки… Нам, «мамашенькам», предстоят большие закупки на два дня.
И еще – надо заполнить анкету. Все как будто ждали до последнего дня, у всех возникли вопросы, и все потянулись в кадры за сведениями о больничных. Это решили провести организованно – командировали Люсю беленькую помочь в подсчетах.
Я знаю: ни у кого не будет столько дней по болезни, как у меня.
Но думать об этом некогда – и у меня, как у всех, полно дел. Надо разобраться в том, что я сделала в механической. Всё мое имущество, которое я вчера бросила на стол, так и лежит. Обидно, что я не использовала предложенное Валей время… Только бы не оправдалась Люськина информация насчет внеочередного заказа, которому дадут «зеленую улицу» по всем лабораториям. Или, по крайней мерс, пусть это случится попозже. По расписанию на той неделе у нас в механической целый день. Будем работать втроем: я, их лаборантка, Люська. Может, и сделаем все, может, успеем?
Я переписываю в дневник результаты вчерашнего опыта, укладываю в коробку брошенные вчера образцы, рву и выкидываю черновики с расчетами. Распаковываем с Люськой свертки с готовыми изделиями. Выставляю на стенд для обозрения несколько кусков листового стеклопластика, короткие трубы разного сечения. Пишу к ним этикетки. Сейчас сяду за сводный график, надо сделать так, чтобы осталось внести в него только новые испытания.
Но где же он? Вчера я над ним не работала. Позавчера положила его в свой ящик – под дневник. Там его нет. Вытаскиваю все из ящика на стол: графика нет. Перебираю все по листку – нет. Говорю себе: «Спокойно!» – перекладываю все с правой стороны стола на левую. Нет! Может, затащила его вчера с дневником в механическую? Бегу к Вале. Нет, она не видела. Неужели пропала работа нескольких дней?
На меня находит какое-то отупение – сижу, уставившись в стену. Ничего не вижу, ни о чем не думаю. Потом замечаю табель-календарь, смотрю на него, и вдруг до меня доходит, что пятница 13 декабря – это сегодня. Еще вчера у меня было ощущение: вот начался декабрь, – а тут пожалуйста – середина месяца и через две недели сдавать отчет. Успею ли я за эти четырнадцать дней… нет, за двенадцать, нет, даже за одиннадцать, закончить испытания в механической и электролаборатории, обобщить результаты, составить новый сводный график, написать отчет…
Я сижу, опустив руки, вместо того чтобы искать график, и думаю, что не могу успеть…
Вдруг мне на плечо ложится рука, и Люся черная, наклонившись ко мне, спрашивает:
– Где ты, Буратинка? Потерялась? Или что потеряла?
Люся? Как хорошо! Я чуть прикасаюсь к ее руке щекой. Все она понимает. Я действительно потерялась. Потерялась в туче дел и забот – институтских, домашних.
– Я потеряла сводный график результатов всех испытаний, такую таблицу. – Я показываю руками, какая она большая. – Все перетрясла, не понимаю…
– А это не она? – спрашивает Люся, прикоснувшись к белому листу, который лежит посредине стола.
Я беру лист, он раскрывается и превращается в мой график. Меня разбирает смех, я просто трясусь от смеха, закрываю рот руками, чтобы не было слышно, и смеюсь до слез. Смеюсь и не могу перестать. Люся хватает меня за руку, тащит в коридор, встряхивает и говорит:
– Перестань, сейчас же перестань!
Я стою, прижавшись спиной к стене, слезы текут у меня по щекам, и тихо постанываю от смеха.
– Оля, ты псих, – говорит Люся, – поздравляю, у тебя истерика!
– Сама ты псих, – отвечаю я ей ласково и прерывисто вздыхаю. – Истерика – это теперь не модно, теперь короче – стресс. И бьет наотмашь. А я просто смеюсь. У меня очень смешная жизнь. Одно за другим: не успеваешь ни на чем задержаться. Какой-то коктейль из мыслей и чувств. Нет, я не псих… А у тебя вон какие ямы под глазами. Ты что, опять не спишь? Вот ты и есть настоящий псих.
– Я-то давно псих. Но я старше тебя на шесть лет, и у меня дома, ты знаешь, всегда нервы… А ты держись: ты молодая, ты здоровая, у тебя чудесный муж. – Она стискивает мои руки своими худыми пальцами, мне больно от ее длинных ногтей, но я терплю. Она глядит остро прямо мне в зрачки, как будто гипнотизирует. – Ты умница, ты способная, ты полна сил… Ладно, – Люся отпускает мои руки, – давай закурим. Ах да, ты не… – Она сжимает зубами сигарету, щелкает зажигалкой и затягивается. – А зря – помогает. Впрочем, не стоит связываться. Ну так: в перерыв мы с тобой идем в магазин, по дороге ты мне все расскажешь.
Мы идем по улице, я рассказываю про трудности с механической и Валей, про разговор с шефом, про Гулькин живот, про срок окончания испытаний – боюсь не успеть.
Люся слушает, кивает головой, то суживает глаза, то раскрывает их широко и говорит: «да-да-да…» или бросает певучее «да-а-а?». Мне от этого уже становится легче. Несколько минут мы молчим.
– Буратинка, ты помнишь, тебя интересовало, кто придумал наш стеклопластик? Я обещала сказать тебе.
– Да, рассказать «преглупую историю».
– Точно. Это даже не история, а просто анекдот. Коротенький. Идея была моя, я сама подарила ее Якову. Не потому, что я такая богатая. А потому, что была беременна. И уже совсем решила родить второго… Не подумай, что Сурен меня допек. Сама решила. Маркуше так лучше. Работать потом я долго бы не могла. Я знала. Пусть, думаю, без меня делают. И подарила.
– Ну и?..
– Что?
– А ребенок? Что же случилось?
– Ничего. Испугалась в последнюю минуту. Сделала аборт. Как всегда, втайне от Сурена.
– Как – «втайне»?
– Так, «еду в командировку» на пять-шесть дней…
Я нахожу Люсину руку и не выпускаю ее. Так мы шагаем рядом. Шагаем и молчим.
В магазинах, где толчея и спешка сегодня больше обычного, мы нагружаем дополна четыре сумки и в три часа отправляемся в обратный путь. Я тащу довольно бодро, а Люся просто переламывается под своей ношей. Вдруг навстречу Шурочка:
– А я решила на подмогу.
Прошу ее взять сумку у Люси, Люся – у меня. Наконец ставим Шуру посредине и несем четыре сумки втроем. Приходится спуститься с тротуара, каждую минуту мы останавливаемся – пропустить машину.
– Девочки, примите нас в долю! – кричат нам двое встречных парней.
– У нас свои мальчики, – отвечаю я. Мне весело оттого, что день солнечный, что мы перегородили всем дорогу, оттого, что нас трое…
Оттого, что я не одна.
Приходим, и тут же появляется Люся беленькая с подсчетами «больных дней». Я, конечно, на первом месте, как и думала. По больничным и справкам у меня пропущено семьдесят восемь дней, почти треть рабочего времени. И все из-за ребят. Все списывают свои цифры, значит, все видят, что у кого. Не пойму, почему мне так неловко. Даже стыдно. Я как-то сжимаюсь, избегаю смотреть на всех. Почему это так? Я ведь ни в чем не виновата.
– Вы заполнили анкеты? – спрашивает Люська. – Дайте посмотреть, как вы считали время…
Но мы так же не знаем, как подсчитать время – на что сколько его идет. «Мамашеньки» совещаются. Решаем, что надо обязательно указать время на дорогу, – все мы живем по новостройкам, на дорогу тратим в день около трех часов. «Занятия с детьми» никому не удается выделить – мы «занимаемся» с ними меж другими делами. Как говорит Шура: «Мы с Сережкой весь вечер на кухне, он за день наскучается, так и не отходит от меня».
– Так как же писать про детей? – недоумевает Люся беленькая.
– Какую же неделю подсчитать – вообще или конкретно эту? – спрашивает Шура.
– Любую, – отвечает Люся черная, – разве не все они одинаковы?
– А я не каждую неделю хожу в кино. – У Люськи новые затруднения.
– Что голову ломать, – говорю я, – я беру эту неделю. Неделя как неделя.
Глупый вопрос, заключаем мы. Разве можно подсчитать время на домашние дела, даже если ходить всю неделю с секундомером в руках?.. Люся Маркорян предлагает указать общее время, что остается от рабочего дня и дороги, а потом перечислить, что на это время приходится. Мы удивлены – оказывается, для дома у нас есть от сорока восьми до пятидесяти трех часов в неделю. Почему же их не хватает? Почему столько несделанного тянется за нами из недели в неделю? Кто знает?
Кто действительно знает, сколько времени требует то, что называется «семейная жизнь»? И что это такое вообще?
Если составить словарь, то сколько же войдет в него слов, необходимых для обрисовки семейной жизни. Он начнется с буквы «А» – «аборт» – и пойдет множеством слов через весь алфавит: «болезнь», «верность», «дети», «деньги», «кухня», «любовь», «материнство», «мы», «нервы», «неверность», «обида», «очередь». Да на одну только букву «П» сколько! – «пеленки», «перебранка», «пироги», «покупки», «постель», «постирушка», «поцелуй»… А в конце «эгоизм», «юмор», и закончится местоимением «Я». Да, да – «я» ведь тоже составное семьи наравне с «мы» и «ты»…
Я беру свою анкету домой, Люся черная тоже. Надо еще успеть до конца дня провернуть разные дела.
Путь к дому сегодня нелегок. В руках две тяжеленные сумки – куплено все, кроме овощей. В метро приходится стоять – одна сумка в руках, другая под ногами. Толкучка. Читать невозможно. Стою и считаю, сколько истратила. Всегда мне кажется, что я потеряла деньги. Были у меня две десятки, а сейчас одно серебро. Не хватает трешника. Пересчитываю опять, вспоминаю покупки, что лежат в сумках. Второй раз уже выходит, что я потеряла четыре рубля. Бросаю это, начинаю разглядывать тех, кто сидит. Многие читают. У молодых женщин в руках книжки, журналы, у солидных мужчин – газеты. А вон сидит толстяк в шапке пирожком, смотрит «Крокодил», лицо мрачное. Молодые парни отводят взгляд в сторону, сонно прикрывают глаза, лишь бы не уступить место.
Наконец «Сокол». Все выскакивают и бросаются к узким лестницам. А я не могу – пакеты с молоком, яйца. Плетусь в хвосте. Когда подхожу к автобусу, очередь машин на шесть. Попробовать сесть в наполнившуюся? А сумки? Все же я пытаюсь влезть в третий автобус. Но сумки в обеих руках не дают мне ухватиться, нога срывается с высокой ступеньки, я больно ударяюсь коленкой, в этот момент автобус трогается. Все кричат, я визжу. Автобус останавливается, какой-то дядька, стоящий у дверей, подхватывает меня и втягивает, я валюсь на свои сумки. Колено болит, в сумке наверняка яичница. Зато мне уступают место. Сидя я могу взглянуть на коленку, на дырявый чулок в крови и грязи, открыть сумки и убедиться, что раздавлено лишь несколько яиц и смят один пакет молока. Ужасно жалко чулки – трехрублевая пара!
Как только я открываю дверь, все выбегают в переднюю – ждут! Дима берет из моих рук сумки и говорит:
– Сумасшедшая!
Я спрашиваю:
– Как Гулькин животишко?
– Ничего, все в порядке.
Котька прыгает на меня и чуть не сбивает с ног, Гулька требует немедленно «ляписин», который она уже заприметила. Я показываю свою коленку и, прихрамывая, иду в ванную. Дима тащит йод и вату, все меня жалеют – мне очень хорошо!
Я люблю вечер пятницы: можно посидеть подольше за столом, повозиться с ребятами, уложить их на полчаса позже. Можно не стирать, можно сесть в ванну…
Но сегодня после бессонной ночи ужасно хочется спать, и мы, уложив ребят, бросаем все в кухне как есть.
Я уже легла, Дима еще в ванной. Уже сон тяжелит мое тело, но вдруг мне представляется, что Дима по привычке заведет будильник. Сую его под диван со словами «сиди и молчи». Но его тиканье пробивает толщу дивана. Тогда я выношу его на кухню и запираю в шкафчик с посудой.
