Текст книги "Чёрная книга Арды (издание 1995 г. в соавторстве)"

Автор книги: Наталья Васильева

Соавторы: Наталья Некрасова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Теперь, осознав свою обреченность, свою отверженность, он почти успокоился. Он шел на северо-запад, и с каждым шагом утешал себя – еще не сейчас, еще не скоро, еще можно побыть здесь, в Арте, еще не сейчас...

"Я все-таки что-то делал и хорошее. Пока мог. Что ж, мое время кончилось, и я больше не нужен. Я все понимаю – теперь пора Эльфов. И если я стал таким, то воистину надо уйти, чтобы не погубить их... Гэлеон, Оружейник... Даже не смею назвать вас друзьями..."

Осеннее море хмурилось, мешаясь с низким, затянутым клочковатыми облаками – словно пыльной паутиной – небом. Великое море Арты. Живое, певучее, любимое море. Серо-зеленая мутная вода яростно грызла берег. Воздух пах солью и водорослями – густой, хоть режь ломтями, запах. Моросило. Ветер смешивал мелкие морские брызги с водяной пылью неба. Хорошо и грустно. "Будет еще одна ночь. А на рассвете я уйду. Нет, на закате, пусть будет еще день, и я поплыву за Солнцем. Ведь больше ничего не будет. Это порог..." Он пошел прочь от берега, подальше от шума моря, чтобы последние часы в Арте прожить без этого напоминания о том, что надо уйти. За каменной гривкой моря не было слышно. Здесь начинался лес, так похожий на тот, у озера. Мох, алые бусинки брусники... Ни такого мха, ни таких ягод за морем нет.

К вечеру распогодилось. Небо. Небо Арты, бездонное, прозрачное. Чертог Мирозданья... Звезды... Очи Тьмы...

"– Свет... откуда? Что это?

– Солнце.

– Это сотворил ты?

– Нет. Оно было раньше, прежде Арты. Смотри.

– Что это?

– Звезды. Такие же солнца как то, что видел ты. Только они очень далеко. Там – иные миры..."

"Там этого не будет. Там небо слепое. Но ведь я не смогу ничего забыть. Куда же мне идти, ведь и умереть мне не дано..."

Что-то зашуршало в кустах. Гортхауэр вскочил. Желтые глаза волка. Он знал этих зверей. Неизвестно, откуда они взялись, но они были друзьями и ему, и Мелькору. Они не могли говорить, но Гортхауэр умел читать их мысли. И он понял, что волк искал его. Искал по приказу Мелькора. И стало ему страшно, что, увидев Валу, он не сможет уйти.

– Пожалуйста, – быстро и сбивчиво заговорил он, – не выдавай меня, не говори, где я. Я должен, обязан уйти, пойми! Умоляю, не выдавай меня!

Волк несколько мгновений смотрел на него, оскалившись, словно усмехаясь. Затем повернулся и исчез так же тихо, как и появился.

Майя успокоился. В мыслях волка было сочувствие. Не выдаст.

Утром – совсем теплым, почти летним – ветер принес напоминание о море. Хотелось в последний раз ощутить Арту всей кожей... Как же тяжело будет в липком, сладком, безветренном воздухе Амана... Он сбросил разодранную куртку, как змея старую кожу, словно снимая с себя плоть, данную Артой.

– Ортхэннэр! – долетел откуда-то зов. Совсем близко. Он задрожал, словно бич Ахэро коснулся его спины. Нашел. Выследил. Как преступника. Зачем, зачем... Ведь он сам хотел, чтобы ушел... Зачем мучить...

– Ортхэннэр! Где ты? Не прячься, где ты?

Он заметался по поляне, охваченной каменной подковой. Уйти, спрятаться, скорее, чтобы не видеть... Снова беспокойная птица зашевелилась в груди... Ничего, скоро перестанет... Он бросился, куда глаза глядят, налетел на камень, упал ничком, ободравшись об острые сколы, вскочил, ругаясь от досады, и понял, что бежать поздно.

– Ортхэннэр, подожди! Почему ты бежишь? Выслушай!

– Нет... Нет, уходи! Уходи, пожалуйста! Оставь меня! Я же не выдержу!

– Подожди...

– Не-е-ет!.. Не надо, я все знаю, я все понял, не говори! Ты ничего не сможешь, не жалей меня! Предопределенность... Тебе ее не одолеть, я ничего не смогу, я все понимаю: мне суждено разрушать. Молчи, не надо ничего! Я же все, все уже сделал, что мог, дальше – я зло. Будь милосерден, отпусти, зачем я тебе?

– Куда же тебе идти? – каким-то упавшим голосом сказал Мелькор, и лицо его стало страшно усталым и постаревшим.

– Не жалей, доканчивай. Я не останусь здесь, я не должен приносить зло, я чужой Арте! Я знаю, знаю, ты думаешь, я уйду в Валинор и буду против тебя, как Курумо. Ведь так?! Поверь хоть сейчас – я скорее язык себе вырву, чем хоть слово против тебя скажу там! Я уже не смогу забыть! Я там тоже чужой, я и здесь чужой, но там я зла не принесу! Отпусти, уйди!

– Что ты говоришь! Выслушай! Там же не простят тебя, ты же не будешь лизать им ноги, как Курумо!

– "Как твой брат" – так и говори. Не все ли тебе равно, господин... Да что они смогут мне сделать? Ну, посадит Ауле на цепь, когда-нибудь отпустит... Но там не будет тебя, никто не приручит меня, легче, когда враги... Не говори ничего! ("Проклятая птица, ну почему ты опять рвешься, почему сейчас!") Никто не приручит меня...

Он странно засмеялся:

– Скажи, господин, если ты все знал, зачем приручил меня? Зачем дал надежду? Почему не прогнал? А ведь я полюбил тебя... Нет, я не лгу, это правда. Жалел? Жестока же твоя жалость! ("Да не рвись же ты, утихни!") Теперь мне трудно уйти... Да что тебе все это, я же только слуга-ослушник... Ну так прикажи Ахэрэ бить меня, если я стал злой тварью, так все же легче!

Он отступал шаг за шагом, пятясь от идущего к нему Мелькора, пока не наткнулся на каменную подкову. Все. Он замолчал, подняв отчаянное лицо, ожидая чего угодно – удара, проклятия, гнева... Он шел, прижимаясь спиной к шероховатому камню вдоль подковы, не отводя взгляда от лица Мелькора, всеми силами пытаясь заставить утихнуть страшную птицу. А она все не утихомиривалась, она рвалась наружу, и он уже не понимал своих слов, потому что перестал владеть своим телом. Он судорожно хватал воздух, глотая его, давясь, обжигая горло, и, уже упав, он пытался отползти, спрятаться. А потом он только кричал от боли и бился раненым зверем на земле, пытаясь разорвать грудь и выпустить птицу. И Мелькор всем телом упал на него, прижимая его руки к земле, потому что в руке Майя был острый как нож камень, и уже дважды он рассек свое тело там, где билась птица, и по его груди текла живая теплая кровь. Мелькор никогда не думал, что в этом теле таится такая сила. Он едва справился с ним. Думал только об одном – в Гортхауэре проснулось сердце. Не дать ему убить себя. В Валиноре ему тогда не жить. Лучше не думать, что с ним могут сделать в назидание другим. Изменившего простят, изменившегося – никогда. А Гортхауэр все кричал, и глаза его были неестественно большими и черными, и слезы текли по его измазанному землей и кровью лицу. Никогда еще Мелькор не видел в глазах живого существа такой муки. Такой боли. Гортхауэр тонул в воздухе Арты, он мучительно прорастал ей, становясь частью ее, превращаясь в живое существо. Он рождался заново. И боль была первым знаком и даром новой жизни. Мелькор не помнил, сколько прошло времени до того, как крик Майя перешел в судорожное всхлипывание, и его тело, задрожав, обмякло. Вала поднялся, с трудом переводя дыхание. Никогда он еще так не уставал... Майя лежал неподвижно, закрыв глаза, словно мертвый. Лицо его было измученным, осунувшимся, отмеченным печатью боли. Но он был живым – живым по-настоящему. Он неумело, тяжело, неровно дышал, и, даже не слушая его сердца, можно было видеть, где оно бьется. Мелькор устало опустился рядом, положив голову Гортхауэра себе на колени. Осторожно стер с его лица кровь и грязь. Постепенно дыхание Майя стало тише и ровнее, сердце забилось спокойнее, лицо разгладилось и стало таким же беззащитным, как лицо младенца. Он спал – в первый и последний раз. Но и сон его был необычным: он слышал Арту. Он был каплей воды и вместе с паром поднимался в небо, чтобы стать радугой, золотистым облаком в лучах восходящего солнца и лететь над всей Артой, и падать дождем на землю, и вливаться в подземные ручьи и реки, пройти по волоскам древесных корней и услышать жизнь и мысли дерева, раствориться в нем, раскрыться клейким листом... Он был орлом высоко в небе, над облаками, и своими острыми глазами видел все живое внизу... Он был травой, он пробивал черную землю, он слышал ее, он слышал ветер над собой, он пил ветер и Солнце; и воздух Арты вливался в него, и пламя Арты билось в его новорожденном сердце. Он прорастал Артой, как она прорастала им...

Он спал. Прошла ночь, и минул день. И еще ночь и день. И много ночей и дней. А Мелькор все сидел неподвижно, закрывая спящего от ветра и дождя, раскинув над ним свой плащ, как птица – крылья над гнездом. Отгорела осень, и настала зима, и снег засыпал его плащ, и Мелькор был как ель, чьи ветви под снегом – защита траве. Эльфы пришли и хотели унести спящего, но Мелькор молча покачал головой и прижал палец к губам. Снег засыпал его волосы... И пришла весна, и пробудились травы и деревья. Тогда Вала сложил крылья за спиной, и солнечные лучи разбудили спящего... И Мелькор тихо сказал, глядя в его глаза:

– С днем рождения, Гортхауэр.

Гортхауэр ничего не спросил. Он все понял. Он слишком многое понял в своем долгом сне. Он поднялся, почти равный ростом со своим Учителем и, взяв его руку, положил ее туда, где билось его сердце.

– Когда-то ты отверг мой дар. Знаю, не из-за того, что хотел обидеть меня. Но этот дар примешь ли?

Мелькор улыбнулся.

– Да, и с величайшей благодарностью. Прими и ты такой же дар от меня, Ученик мой...

И случилось так – пришел к Мелькору Оружейник, и, посмеиваясь – такая уж у него была манера говорить – сказал:

– Учитель! Гортхауэр просил меня поговорить с тобой.

Это было любопытно. Обычно Майя всегда приходил сам. Непонятно, что могло помешать ему теперь.

– Ну, так говори. Я всегда рад слушать тебя и его.

Оружейник опять усмехнулся. Был он Эльфом спокойным и уверенным в себе, что, впрочем, никогда не переходило в нахальство. Не слишком рослый, он обладал огромной силой. Постоянная работа в кузнице дала ему мощную широкую грудь и плечи, мускулистые руки, похожие на корни тысячелетнего дерева. Один из немногих, он носил бороду. "Для внушительности", – говорил он, и видно, эта внушительность помогала ему. Мало, кто мог подумать, что этот спокойный основательный Эльф моложе многих, чуть ли не ровесник Менестрелю.

– Так вот, Учитель, сам Гортхауэр не решился идти к тебе...

– Почему? – чуть ли не обиженно спросил Мелькор, а сердце задергало воспоминание – немудрено, что Майя боится теперь любого своего творения, любого поступка после того, что случилось между ними.

– Да побаивается, – усмехнулся Оружейник.

– Но чего? Ведь я еще не знаю, в чем дело. Разве я хоть раз пенял ему на его деяния... с тех пор?

Действительно, Мелькор теперь очень осторожно говорил с Учеником, боясь опять ранить его. Слишком ему был дорог горячий, по-юношески взбалмошный Майя.

– Понимаешь ли, Учитель, это не вещи касается. Он сделал живое, последнее слово Оружейник произнес по слогам, – и, похоже, сам не знает, что делать со своими тварями.

Оружейник опять усмехнулся:

– Право же, забавные чудища. Но, клянусь, не понимаю, чего хотел Гортхауэр!

Мелькор недоуменно смотрел на Оружейника.

– Так пусть идет сюда. Да вместе со своим произведением. Кажется, что-то он не то натворил.

А Гортхауэр чувствовал себя страшно виноватым. С одной стороны, им руководили благие намерения. Он хотел, чтобы тяжелый труд в шахтах и рудниках, может потом и на строительстве каменного жилья, выполнял бы кто-нибудь покрепче Эллери. С другой стороны, была тут и толика тщеславия и гордости. На существа высшие его не хватило бы, но создать что-нибудь гномообразное, не хуже, чем у Ауле, он надеялся. Так и сотворил он нечто живое. Спохватился поздно – ведь по сути дела, рабов создал. И вот тут ему стало страшно. От глаз Мелькора все равно не укроешь, уничтожить – рука не поднимается, живые все-таки. Решил покаяться, пока не поздно.

...Тварь была здоровенная и несуразная. Можно было разгневаться, но можно было и рассмеяться. Мелькор предпочел второе. Да и нельзя было не рассмеяться, глядя на неуклюжее туловище, похожее на заросший лишайником булыжник.

– Что ты сотворил? – веселился Мелькор. – Это что такое?

– Учитель, – облегченно вздохнул Майя. – Я сам не знаю. Хотел сделать их в помощь Эльфам, да, боюсь, толку от них немного будет. Да и, честно говоря, неловко мне как-то. Они получились... как бы точнее сказать... ущербными. Даже если они сами этого не сознают – что до того? Разум говорит – уничтожь, а рука не поднимается.

– В этом ты прав. Они живые. И разум у них есть, какой-никакой. Пусть живут. Кстати, из чего ты их сотворил?

Майя заулыбался. Он любил рассказывать о том, как он делал ту или иную вещь, увлекаясь, расписывая все до мельчайших подробностей.

– Понимаешь, я их давно задумал, но никак не мог представить, какими они могут быть. А вот раз ночью увидел кучу валунов. Очертаниями они были похожи на что-то с руками и ногами. Ну, я и поспешил заклясть образ, чтобы не забыть, не потерять. Наверное, поторопился... А потом я дополнил его кое-какими деталями и заклял уже заклятием сущности. Вот такой он и появился...

Гортхауэр растерянно и все-таки с какой-то симпатией посмотрел на гиганта.

– А что же он в чешуе? И в пасти такие зубища?

– Ох, Учитель, если бы я знал! Похоже, в камнях спала ящерица, и, когда я заклинал образ, я и ее заклял. А еще он света не любит, ведь я его в ночи увидел. Учитель, что же мне с ним делать?

– Что делать?.. Ничего. Пусть живет. Может, и из них выйдет толк. Я понимаю тебя; не бойся – это не Орки. Они вряд ли сумеют принести большой вред, если, конечно, на них не найдется какого-нибудь Курумо...

– Не дам! – упрямо сказал Гортхауэр. – Не допущу! И чтобы никто не посмел использовать их во зло, я наложу на них еще одно заклятие. Они не смогут жить на солнце. Ночь породила их образ, дневной свет будет их превращать в те же камни, из которых они рождены.

– Не спеши. Знаешь ли, зачастую живая тварь выходит из-под власти создателя. И, думаю, поскольку они живы и разумны, пусть будут свободны. Пусть будет у них возможность стать иными. Пусть живут сами по себе может, хватит им силы и ума сделать себя.

Гортхауэр улыбнулся.

– Хорошо. Я даже надеяться не смел. Но, Учитель, прости меня – если бы ты повелел сейчас уничтожить их, я бы тогда точно ушел. Только не обижайся, ладно?

Мелькор засмеялся, странно глядя на ученика.

Гортхауэр не понял и задумался. Впрочем, кто ведает замыслы Учителя?

ГОСПОДИН И СЛУГА. 500 Г. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ

Курумо задыхался от страха и ярости. "Выгнал! Меня – выгнал! Ну, ничего, ты еще заплатишь за это! Вы все еще заплатите! Однако... что же делать? Остаться в Эндорэ? Бессмысленно. Нет. Только в Валинор. Валар я уговорю. Ты еще поймешь, кто я такой! Железо любишь, сволочь? Будет тебе железо. Полный убор – и на руки, и на шею, и на голову. И эти... ученички твои – тоже свое получат!"

В Маханаксар, Собрании Великих, перед тронами Владык Арды предстал Курумо – с измученным лицом, в изорванных одеждах – и простерся перед троном Манве, обняв его колени и оросив слезами ноги его:

– Наконец-то, господин мой! Наконец-то я пришел к тебе!

Король Мира взглянул на Майя с плохо скрытым недоверием:

– Откуда же ты пришел?

– Нет мне прощения, о Великий! Лживыми речами и предательскими дарами склонил меня Враг к черному служению, и страшными карами грозил он мне, если посмею я ослушаться его. Но я прозрел, я увидел истинный свет; и тогда он заточил меня в подземелье, устрашив чудовищными муками, какие способен измыслить лишь Враг Мира. Но хотя внешне я покорился, в сердце моем жила память о Благословенной Земле, и ждал я удобного случая, чтобы бежать. И вот – я здесь. Да, я был слаб, я виновен перед тобой, о Владыка Мира и перед вами, о Великие. Со смирением приму я, ничтожный прах у ног ваших, любую кару, каков бы ни был ваш приговор... О, как же я счастлив быть здесь! Как же я рад, что постиг, наконец, истину! Но чем искуплю я вину свою?

– Встань, – изрек, наконец, Манве с явным удовольствием. – Каково будет решение ваше, о Могучие Арды?

– Пусть поведает о деяниях Мелькора, – молвил Намо. – Все, что знает.

– Язык отказывается служить мне, о Великие, едва вспомню я о чудовищных злодеяниях Врага. Все, чего касается он, становится извращенным, гнусным, источающим зло. Леса, дивное творение Владычицы Йаванны, наполнил он мраком и ужасом, и страшными тварями, жаждущими крови, населил их в насмешку над созданиями Ороме, Великого Охотника Валар. Не смог покорить он воды Средиземья, но отравленные злом, горьки, как отрава, стали они, и молчат голоса их, как ведомо Повелителю Вод Ульмо. Разрушает он все, что может, и уродливым становится лик Арды, ибо глумится он надо всем, что сотворил ты, о Ауле, Великий Кузнец, милостивый господин мой. И отвратительные наваждения, туманящие разум, измыслил он, о Ирмо, Повелитель Снов, так, что каждый видящий их, может сойти с ума. И ты, о Намо, знай, что называет себя Враг Владыкой Судеб Арды, нарушая волю Единого. И прекрасных Детей Единого пытками и черным чародейством обращает он в мерзостных Орков, кровожадных чудовищ, полных ненависти ко всему живому, принуждая их служить себе, и готовит войну против вас, о Могучие. Приносят они кровавые жертвы, терзая невинных тварей живых, и гнусные пляски устраивают они во время этих сборищ, о прекрасная Нэсса; и птицы избегают владений его, где никогда не бывает весны, о вечно юная Вана.

Плачь, о Целительница Эстэ: чудовищны муки любого, кто отдан во власть Врага! Плачь, о милосердная Ниенна: страшны раны, что наносит он Арде!

Но даже это не самое страшное из деяний Врага. Ибо есть среди слуг его те, кто сохранил несравненную красоту Эльфов, но их души отравлены злом. Черными Эльфами называют они себя, и гораздо опаснее они, чем Орки, ибо облик их прекрасен и благороден, но искусны они во лжи. И всю историю Арды искажают они, о мудрая Вайре, и возносят хулу на Единого, и почитают Врага – да будет он проклят навеки! – Творцом Всего Сущего. И ведут они еретические речи о множестве миров, и говорят, что не ты, о пресветлая госпожа Варда, зажгла звезды, но что были звезды прежде Арды, и не Единый создал их. А Хозяин их, Мелькор, в гордыне своей Владыкой Арды провозглашает себя, и повелителем всего в Арде, и сильнейшим среди Валар...

– Довольно! – взревел Тулкас. – Пора покончить с гнусным мятежником!

– Помедли, о могучий Тулкас, – сказал Манве. – Велика сила Врага...

– Прости, о Великий, что смею говорить без твоего позволения...

– Говори, – тут же разрешил Король Мира.

– Мощь его не столь велика, как думает он. Он не ждет войны, ибо уверен, что никто не осмелится напасть на него. Слуги его слабы и неискушенны в деле военном, Орки же покуда немногочисленны. Собери войско, о Король Мира, и да возглавит его могучий Тулкас, неодолимый воитель. Я же знаю укрепления Врага и укажу вам дорогу.

Тогда восстал с трона Манве, Король Мира, и молвил:

– Да будет так. Ты же, Курумо, получил прощение Великих, и ныне ждем мы, чтобы деяния твои стали порукой словам твоим. И будешь ты в чести среди народа Валар.

И, пав на колени, припал младший брат Гортхауэра к руке Манве. И младший брат Мелькора не отнял руки.

ВОЙНА СВЕТА. 502 Г. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ. ВОЙНА МОГУЩЕСТВ АРДЫ

"Тогда сказал Манве Валар: "Таков совет Илуватара, открывшийся мне в сердце моем: вновь должно нам принять власть над Ардой, сколь бы велика ни была цена, и должно нам избавить Квенди от мрака Мелькора". Тогда возрадовался Тулкас, но Ауле был опечален, предвидя, что многие раны причинит миру эта борьба... Долгой и тяжелой была осада Утумно, и много было битв перед вратами Черной Твердыни, о которых не дошло до Эльфов ничего, кроме слухов..."

Так говорит "Квента Сильмариллион".

Эленхел. Имя – соленый свет далекой звезды. На языке Новых, Пришедших, оно прозвучало бы Элхэле, звездный лед. Зеленоватый прозрачный лед, королевской мантией одевающий вершины гор, цветом схожий с ее глазами.

Он сказал как-то – Элхэ. Имя – горькое серебро полынного стебелька. Назвал так – и не ошибся. И вправду похожа на стебель полыни – невысокая, хрупкая, тоненькая. И этот невероятный цвет волос – почти серебряные, словно водопад светлого металла. Огромные, на пол-лица глаза прозрачно-зеленые, как горные реки зимой...

Она редко плакала, но смеялась еще реже. Она была – мечтательница, умевшая рассказывать чудесные истории, но иногда взгляд ее становился горьким и пристальным – тогда немногие могли выдержать его, ибо была она Видящей.

Непредсказуемая, она могла часами беседовать с Книжником или Магом, расспрашивать Странника об иных землях, и они забывали за разговором, что ей лишь шестнадцать – слова ее, печальные и мудрые, казалось, не принадлежали подростку; – а потом вытворяла что-нибудь по-мальчишески лихое и отчаянное. Ну кто, кроме нее, отважился бы летать в полнолуние в ночном небе, оседлав крылатого дракона? Дети восхищались и втайне завидовали, Учитель хотел было отчитать за хулиганство, но был совершенно обезоружен смущенной улыбкой и чуть виноватым: "Но ведь он сам позволил... Знаешь, Учитель, ему понравилось..."

Подолгу сидела она со своим братом Дэнэ и рассказывала ему о звездах и Арте. Ей говорили: "Послушай, ведь он же ничего не понимает – ему же так мало лет; погоди, пусть подрастет немного..." Она улыбалась и отвечала: "Нет, он понимает и будет помнить..."

В последнее время так случалось все чаще: она уходила одна в горы, в леса, к реке и возвращалась молчаливой и грустной. Одиночество – священный дар; никто не расспрашивал ее, но задумчивость и некоторая "поэтическая меланхоличность", как с усмешкой определил отец, появившаяся в ее облике, и та мягкая женственность, что внезапно открылась в ней, наводили на мысль, что пришло время оттаять сердцу маленькой Снежной Королевы. Мать лукаво и ласково улыбалась, отец недоумевал – что же скрывать-то? – юноши гадали, кто стал счастливым избранником...

Из цветов и звезд

сплету я венок тебе,

сердце мое:

звезды неба и звезды земли,

травы разлуки и встречи,

жемчужины скорби

вплету я в венок тебе,

Крылатая Тьма;

тонкой нитью жизни моей

перевью цветы...

...Такая сумасшедшая выдалась весна – никогда раньше не было такой. Он-то видел все весны Арды и помнил их – бессмертные ничего не забывают. Сумасшедшая весна – словно кровь бродила в жилах, как молодое вино. Как-то получилось, что он оказался совсем один – всех эта бешеная круговерть куда-то растащила. Утром он столкнулся с Гортхауэром – глаза у того были большущие и совсем по-детски восхищенные. Он смотрел на Мелькора и словно не видел его, вернее, никак не мог понять, кто перед ним.

– Что с тобой? – удивился и немного испугался Вала, Гортхауэр ответил не сразу. Говорил он медленно, словно обдумывая слова, и голос его снизился почти до шепота.

– Но ведь весна, – непонятно к чему сказал он. – Ландыши в лесу...

А потом ушел, словно околдованный Луной.

Мелькор засмеялся. Чего уж непонятного – весна, и в лесу ландыши. Конечно. Что может быть важнее? Весна. Ландыши. Брось думы, бессмертный зануда, иди – весна, в лесу ландыши. Ведь пропустишь всю весну! И ему стало почему-то настолько хорошо из-за этой простоты ответа – весна, ландыши – что он просто, как мальчишка, поддал дверь ногой и выскочил наружу, под теплые солнечные лучи. Чего еще нужно? Вот она, эта жизнь, и не ищи ее смысла, просто люби и живи.

Лес был полон весеннего сумасшествия. Даже лужицы между моховыми кочками неожиданно вспыхивали на солнце, словно тот смех, что доносился с реки. Неужели купаются? Ведь вода еще холодна... Он пошел на смех. Здесь берег был самым высоким, и лес подходил вплотную. На камне под обрывом кто-то сидел. Он раздвинул ветви. Совершенная неподвижность. Бледно-золотые волосы. Конечно, это Оннэле Кьолла. Даже в такой яркий день. У нее бывали такие часы – ничего не замечая, она замирала, погруженная в непонятные мысли, и если удавалось ее вывести из этого состояния, она говорила: "Я слушала". А что слушала – она даже не могла объяснить. Однажды она почти весь день просидела так под холодным ветром и мокрым снегом – после того, как он пытался зримо изобразить вечность. Тогда ее привели домой Эленхел и Дэнэ, и пришлось срочно лечить ее – она жестоко простудилась. А сейчас ему, словно мальчишке, захотелось тихонько подкрасться и дернуть ее за волосы. Он беззвучно рассмеялся.

– Оннэле!

Девушка медленно обернулась. Она улыбалась, и на ее коленях он увидел венок.

– Ты опять задумалась? Даже сегодня?

– Мысли не выбирают часа, Учитель. Приходят, и все.

– Да брось ты их! Сейчас весна ведь. Ландыши в лесу! Кстати, вот и венок. Значит, кто-то подарил? Так ведь?

– Да, – девушка рассмеялась. – И знаешь кто? Гортхауэр.

– Да? – брови Мелькора поползли вверх.

– Учитель, ты ошибаешься. Я поняла, о чем ты подумал. Знаешь, просто у меня не было венка – некому подарить. Он и сказал, что сегодня – он мой рыцарь. Просто пожалел, видно.

– Неужели никто не подарил тебе венка? Ты же так красива...

– Наверное, не так уж и красива. Впрочем, меня трудно найти. Но, кстати, даже у Аллуа нет венка. Учитель, если бы она принимала все венки, то утонула бы в них! Эленхел тоже отвергает всех ухажеров.

– Почему?

– Я не читаю их мыслей. Думаю, она ждет только одного венка и подарит свой тоже только одному.

Мелькор помолчал.

– Ну что же, я рад за нее.

– А там, посмотри – видишь? Ну, смотри же!

Он тихонько посмотрел туда, словно боялся спугнуть. Моро и Ориен.

– Смотри, делают вид, что не знают друг друга, что им все равно! Знаешь, Учитель, сегодня хороший день. Несмотря ни на что.

– В чем дело? – он почти инстинктивно ощутил какую-то тревогу в ее словах.

– Я слушала, – она промолчала. Затем резко подняв ярко-зеленые глаза, спросила:

– Что такое смерть? Как это – умирать? Почему? Зачем? Это – не быть? Когда ничего нет? Значит, когда меня не было, это тоже было смертью? Или смерть – когда осознаешь, что это смерть, что ничего больше не будет?

– Девочка... В такой день...

– Хорошо. Не будем.

– Нет-нет. Я, знаешь ли, могу сказать только одно: это выбор. Он есть у тебя и сейчас, но ты – изначально есть ты. А когда ты сможешь выбрать... нет, трудно объяснить...

– Значит, смерть – это благо?

– Нет! Но и не надо бояться ее. Это – не конец. Но потеря всего, что так тебе дорого... Я не знаю. Я не умирал. Я же Вала... Словом, это право создать себя заново, прожить другую жизнь – но лишь прожив достойно эту, сделав выбор еще сейчас. Послушай, а может я тоже когда-то жил, только ничего не помню? Откуда я знаю все, что знаю? Откуда моя сила? Ох, девочка, ты умеешь спрашивать...

– Я не хотела, право же!

– Да нет, ты правильно поступила. Ладно, сегодня не тот день. А кому ты подаришь венок?

– Надо же сделать приятное Гортхауэру!

Девушка замолчала. Затем серьезно посмотрела в лицо Мелькору:

– А ты кому подаришь венок?

– Я... я не знаю... не думал!

Девушка улыбнулась – но как-то невесело.

– Я знаю, кто ждет твоего венка. Это не я, не думай.

– Кто тогда?

– Этого я не скажу. Прости.

Сейчас все в мире казалось ему новым, непривычным, неизведанным, все вызывало в нем радостное изумление. Прав был Учитель, назвав тот весенний день – днем его рождения. Он жадно впитывал в себя красоту мира, потому что знал уже, знал наверно – это последняя весна, и никогда не суждено ей повториться...

Учитель сказал – Арта предчувствует беду. Да, так... Никогда еще не были так обреченно-прекрасны цветы, так чисты и печальны птичьи голоса, никогда не поднимались так высоко голубоватые горькие травы. Или – это только кажется ему? Словно Арта прощается со своими детьми... Может просто взгляд изменился? Но только никогда прежде в дни весны не плакало звездами высокое ночное небо...

Гортхауэр бродил по лесу, когда вдруг – услышал. Он даже не сразу понял, что это: показалось – песнь Арты звучит в нем. И замер, не решаясь подойти ближе, словно боялся спугнуть трепетную чуткую птицу. Человек поет так, лишь когда он один, и нет дела до того, что подумают о его песне другие.

Постепенно он стал различать слова:

Прозрачно-зеленая льдинка – печаль, легкий

вздох белокрылой зимы

тебе не увидеть высоких вершин, не услышать

Северный Ветер, недолог твой век...

Надломленный стебель полыни, тебе не быть

вплетенным в венок,

родниковой водой серебристых лучей не омоет

тебя Луна;

ты останешься горечью памяти на губах...

И мне из цветов и звезд венка уже не сплести:

Горькие воды моря таят жемчужины скорби,

не дойти до светлых долин, где встречи

трава растет...

Серебряной нитью жизни цветы перевить

не сумею

легче, чем тонкую паутинку западный ветер

ее разорвет...

Лишь трава разлуки так высока...

Майя слушал, затаив дыхание. Было мучительно неловко – словно случайно подслушал чужую тайну, – но уйти не мог: заворожил летящий голос.

Он узнал поющую – по длинным серебряным волосам. Он не понимал, что с ней, что происходит с ним самим, – просто было горько и светло, словно пришло знание неизбежного, словно нашел ответ на давно мучивший его вопрос.

Она умолкла, подставив лицо свету первых звезд. Нужно было уходить. Теперь он не имел права оставаться. Майя бесшумно растворился в сгущающихся сумерках. Он знал, что уже никогда не забудет...

...Чуть позже Гортхауэр решил, что должен принести Элхэ что-нибудь в дар об этой встрече. Нет-нет, конечно, он не скажет ей, что – слышал. Просто – так надо. Прощальный дар, как эта песня – прощание.

Странно и пугающе – день начался с веселого сумасшествия, а кончился тревожным раздумьем. Майя медленно брел домой. Слева, где-то далеко-далеко, догорал закат. Однако было еще довольно светло, и звездчатка в сумерках словно светилась. Гортхауэр замер. Почему раньше он не замечал этих цветов? Конечно, роскошный ландыш, восковая чаша с густым дурманящим ароматом, великолепен; но когда везде – ландыши, ландыши, ландыши – просто устаешь. Он наклонился получше рассмотреть цветы. Маленькие белые звездочки без запаха, словно вплетенные в пышную путаницу тонких и ломких разветвленных стеблей с крохотными узенькими листьями. Сейчас вся и без того темная блестящая зелень звездчатки казалась совсем черной. Он осторожно взял три стебля – и в его ладонях оказался ажурный ворох зеленых нитей, в котором запутались звезды... Как в том уборе, что Гэлеон сделал для Иэрне. Майя улыбнулся. Вот и подарок от этого неповторимого дня...

Огни в окнах домов были такими уютными и добрыми, что у Майя стало тепло на душе, и неясная тревога и горечь улеглись и затихли. Он брел к себе, вертя в руках цветы – какая-то задумка должна была вот-вот обрисоваться, но что именно, он пока не знал.

– Ой, Гортхауэр! А Учитель тебя искал. Он тебя давно ждет, иди скорее!

Майя кивнул, и быстро пошел к дому Гэлеона – Мелькор сейчас гостил у него.

Майя вошел. С первого взгляда стало ясно, что Учитель тоже странно угнетен. Он хотел было спросить, но Вала заговорил первым: