Текст книги "Чёрная книга Арды (издание 1995 г. в соавторстве)"

Автор книги: Наталья Васильева

Соавторы: Наталья Некрасова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

В ту ночь на землю обрушился звездопад...

Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.

Шипы терновника впивались в его кожу, но он не ощущал этого.

Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.

Он шел и шел, не видя дороги пустыми от отчаянья глазами.

Не успеть – даже быть рядом.

"Глаза... какая боль... глаза мои..."

"Учитель!.."

Он шел и шел под истекающим звездами небом.

"Умереть..."

Он знал – умирать долго и мучительно, возвращаться – и вновь умирать.

Но сейчас он хотел этого.

"Сердце мира билось в твоих обожженных ладонях..."

Не сумел – защитить. Не сумел даже – разделить муку.

"Будь я проклят!.."

...Эонве предстал перед ним, снизойдя до разговора с Черным Майя, слугой Врага: Эонве блистательный, в лазурных – золотых – белоснежных одеждах, Эонве громогласный – "уста Манве", Эонве великий, глашатай Короля Мира.

– Зачем пришел ты, раб Моргота? – с презрительной надменностью победителя бросил он.

Тяжелая золотая гривна, осыпанная бриллиантами и сапфирами, охватывала шею Эонве, как ошейник.

Ошейник.

Гортхауэр стиснул зубы.

Глашатай Манве казался сгустком слепящего света рядом с Черным Майя. Алмазная пыль Валинора покрывала его золотые волосы; это казалось слишком неуместным в окровавленном сумраке Средиземья.

Эонве счел молчание Гортхауэра растерянностью и покорностью; и возвысил голос.

– Твой хозяин уже получил свое за все зло, причиненное Средиземью. Твоя участь не будет столь тяжела – ты всего лишь исполнял приказ... Конечно, я ничего не могу решать; но принеси покаяние, склонись перед величием Валар – и они простят тебя, как был прощен бунтовщик Оссе: Великие милостивы. Ты верно понял: сила и правда – на нашей стороне. Воля Единого...

Он говорил и говорил – громко, высокомерно, кажется, наслаждаясь звучанием собственного голоса.

А Гортхауэр не слушал его.

Не слышал.

– ...Говоришь, против чести? – издевался Тулкас. – Ну, что ж, я могу предложить тебе честный бой... Одолеешь – свободен и прощен. Ну, как?

– ...А теперь беги, – сказал Ороме, возвышаясь в седле. – Беги, может, спасешься. Если мои собачки позволят, – усмехнулся он.

– ...Увидишь, человек ты или нет, – прошипел Манве. – Ты подохнешь и вернешься, и опять будешь умирать и возвращаться – до Конца Времен! Тогда ты запросишь смерти, но я не дам ее тебе!

...Йаванна не хотела крови, она просто прогнала и прокляла ученицу, не желавшую покаяться.

– ...Учитель, я не могу так... Ведь я – виновен, как и они... За что ты караешь меня жизнью? Почему ты не отдал меня Манве?..

"За что ты караешь меня жизнью?!"

Он стискивал руки, вгонял ногти в ладони, но лицо его было неподвижно – застывшая маска.

"Что с ними сделали, будьте прокляты, будьте прокляты... Они даже не были твоими учениками, но они сражались за тебя, а я... А я?! За что, за что, зачем... Я должен был идти с тобой до конца... Учитель, Учитель... Я виноват во всем, и ты принял кару – за меня... не могу... зачем... ты всесилен, а я... ничего не знаю, ничего не умею... Учитель..."

Он словно погружался в омут глухой тоски, и тяжелая, как ртуть, серо-зеленая вода смыкалась над ним – медленно и равнодушно. Казалось, он утратил способность видеть и слышать: только густой слоистый туман перед глазами да пронизывающая, высокая, на пределе слышимости нота, впивающаяся в измученный мозг; и равнодушная жестокая рука сжимает саднящий комок сердца, пульсирующий бесконечной болью.

Когда, наконец, он вырвался из цепких лап безнадежности и безысходного отчаянья, его оглушил голос Эонве, обжигающе-душной мукой отдающийся в висках:

– ...И Враг был предан в руки Единого – да свершится воля Его, как суровая, но справедливая кара господина настигает непокорного злобного раба...

Гнев и ярость жгуче-багровой волной поднялись в душе Черного Майя.

"Будьте прокляты! Ненавижу!"

Кажется, Эонве ощутил это; он отстранился, в глазах его метнулся дрожащей мышью ужас.

Теперь Эонве почти кричал:

– Запомни: Валар не предлагают дважды! Ступай, пади к ногам Валар да судят они тебя по справедливости, как прочих! Покайся – ты будешь прощен!

"Может, услышат... Схватить его... Великие Валар, вызверился, как бешеный волк!"

"Ненавижу!"

Странно кружилась голова.

"Учитель... Что они сделали с тобой?!"

Словно горячая тяжелая ладонь легла на затылок, мелкие острые иглы кололи лицо... Широко открытые глаза не видят почти ничего – завеса пылающей тьмы, расчерченная сеткой огненных линий... Не хватает воздуха, частое прерывистое дыхание кажется слишком громким, и биение сердца лихорадочное, захлебывающееся – мучительно отдается в каждой клеточке тела; кровь в кончиках пальцев пульсирует в такт этому безумному стуку, все звуки слышатся, как сквозь вату – он снова оглох, он перестал ощущать собственное тело, в сгустившейся черноте глашатай Короля Мира кажется кровавым – темно-огненным силуэтом... Он терял сознание – он терял себя; и только эта безнадежная, страшная радость осознания: пощады не будет...

А потом он услышал – голос.

"Ученик мой, Хранитель Арты... прости меня, прости, если сможешь, прости за эту боль... Арта не должна остаться беззащитной, понимаешь? Только ты можешь сделать это, только ты – Ученик мой, единственный... Возьми меч. Возьми Книгу. Это – сила и память. Иди. Ты вспомнишь это, когда все будет кончено. Я виноват перед тобой – я оставляю тебя одного... Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил... Прощай".

Из небытия – сквозь пелену беспамятства, сквозь глухую завесу смертной тоски, сквозь отчаянье – этот голос. Как клинок, вспарывающий липкий паутинный кокон безволия.

"Возьми меч. Возьми Книгу. Иди".

Густо-фиолетовая тяжесть медленно покидала тело.

"Он оставил меня – жить. Собой заплатил он за мою свободу. За мою жизнь. И как смею я – нарушить его волю?.."

И Гортхауэр устыдился – того, что желал себе смерти. Умереть – легче, чем жить.

"Я не знаю, почему ты избрал для меня – жизнь. Мне трудно понять тебя, но я знаю – ты был прав... Какая мука!.. Не понимаю..."

Раскаянье жгло его – но это не было тем раскаяньем, которого так ждали Валар.

Эонве все еще говорил что-то, но Саурон не слышал его слов.

Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.

Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.

Иди.

...Он шел во тьму, и плащ летел за его спиной – черные крылья.

Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.

Шипы терновника впивались в его кожу, но он не ощущал этого.

Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.

Он шел и шел, не видя дороги пустыми от отчаянья глазами.

"Учитель!"

Он шел и шел под истекающим звездами небом.

...В ту ночь на землю обрушился звездопад...

– Прости меня, – непослушными губами шептал он, – прости, что не понимаю тебя. Прости, что не смог помочь тебе. В самый страшный для тебя час меня не было рядом с тобой. Прости меня. Прости меня, Учитель. Прости меня. Ты надеялся на меня – но что я могу?.. Я так слаб... Прости и прими меня, когда я приду к тебе... Учитель...

...Той ночью был шторм...

Учитель!..

СКИТАЛЕЦ. 547 ГОД I ЭПОХИ

...Войско покатилось дальше по гулким пустым коридорам, и тогда он бросил брату: "Я проверю..." – и быстро зашагал, почти побежал по отполированным тысячами шагов ступеням лестницы. "Проверю..." Что? зачем? – замок был пуст, он знал, он чувствовал это – все ушли, чтобы остаться там, перед высокими вратами, створы которых, окованные черным железом, были сейчас распахнуты настежь. Он не мог больше видеть этих спокойных, даже в смерти спокойных лиц – лиц Людей, вышедших на бой – в молчании, таком, что был слышен в тишине шелковый шелест их знамени – черного знамени без знака, без герба, – в молчании шедших в битву, и умиравших – в молчании... Он знал – они там, за черными вратами, все они, кому смерть не сумела закрыть глаз, они смотрят в низкое предзимнее небо, похожие чем-то на сбитых влет черных птиц – в молчании. Словно ждут – его, в этот день увидевшего, какой бывает смерть.

Двери распахнуты настежь. Пусто. Великие Валар, как же пусто, как тихо, до звона в ушах, до озноба – невероятно тихо, только эхо его шагов мечется по коридорам, забивается в уголки комнат, испуганно прячась от тишины.

Он остановился перед единственной закрытой дверью. Толкнул ее ладонью, ощутив прохладу резного дерева, и отступил на шаг, сжимая меч.

Тишина.

Он вошел, настороженно озираясь, мгновением позже осознав, насколько нелепо и страшно выглядит здесь с покрытым коркой спекшейся крови мечом.

Потому что здесь были – книги. Ряды и ряды книг, бережно уложенные на полки свитки – больше книг, чем он видел за всю свою жизнь; книги в переплетах из плотной тисненой ткани, из тонких древесных дощечек, в узорных серебряных окладах... Он, затаив дыхание, замер на пороге. Здесь не было так пусто и холодно, как в других комнатах, куда он заглядывал; здесь было другое – может, какой-то запах, неуловимое ощущение, он не знал.

Подошел к столу, на котором заметил небольшую книгу серебристо-зеленый переплет с тисненым рисунком ветвей какого-то незнакомого дерева, – и собирался было раскрыть ее, когда осознал, что все еще сжимает в руке рукоять бесполезного меча. Меч он прислонил к невысокому резному креслу и раскрыл книгу. Зеленоватая бумага с проступающим рисунком трав и цветов, легкие летящие знаки, похожие на Тэнгвар – слишком похожие на Тэнгвар, и все же – другие, больше говорящие душе, чем глазам – или ему просто так казалось?..

Тропы памяти

зарастают травой забвенья.

Но если раздвинуть стебли...

Он не успел удивиться тому, что без труда разбирает написанное незнакомыми знаками неведомого языка. Он стоял, повторяя про себя горчащие на губах слова: тропы памяти... Не думал больше о том, чтобы уйти – сел, не отрывая глаз от страницы, потом медленно перевернул ее. И еще одну. И еще...

...память подхватила его, как высокая волна, захлестнула, обжигая холодом, и соленые капли морской воды текли по его лицу, застилали взгляд пеленой тумана, мир терял отчетливость, мир дробился на тысячи граней, режущих ледяных осколков, мир плавился, менялся, тек, словно река, менялись, перетекая друг в друга, очертания, образы, лица, скользящие перед ним в радужной соленой дымке, и в шорохе волн угадывались голоса и слова, мелодии и звон струн, и песни флейт...

Он очнулся – и ощутил на губах привкус соли; провел ладонью по лицу, стирая соленые брызги... слезы?.. Слово... имя – его имя – Эллорн.

...и волна отхлынула, оставив его одного на берегу, он лежал, раскинув руки, и белое безжизненное небо нависло над ним – небо-без-дня, небо-без-ночи, пустое и светлое, а у берега лениво колыхалась мертвая зыбь, и не было даже птиц моря – хэйтэлли, одними губами выговорил он забытое слово, – он попытался приподняться, но песок рассыпался под пальцами сверкающими режущими осколками, алмазной пылью, воздух резал легкие – я болен, подумал он, я болен... Он поднялся и, пошатываясь, побрел прочь, в мертвое сияющее марево никуда...

Дрогнувшими пальцами он перевернул последнюю страницу и прочел начертанное знакомым летящим почерком

На сердце моем печаль,

но в Долине

Белый ирис еще цветет,

и можно помедлить...

Нет, это выпал снег.

Он поднялся, пряча книгу под плащом на груди – бережно, словно то было живое существо. Кружилась голова. Взял меч, неловко перехватив его у основания клинка, вздрогнул от прикосновения холодного металла к ладони, и вышел, тихо, тихо затворив за собой дверь...

Брат сидел у стены, обхватив голову руками и тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, словно пытался монотонными движениями убаюкать, унять боль. Меч его валялся рядом: видно, сам отбросил бесполезное, уже ненужное оружие. И Эллорн, остановившись перед ним, произнес еще одно имя, проснувшееся в памяти:

– Эннэт...

Брат поднял на него пустые от отчаянья глаза:

– Ты... уже знаешь... Что мы сделали... что мы с ним сделали...

Эллорн опустился на одно колено рядом с братом, положил руку ему на плечо – хотел успокоить, но тот дернулся, словно от прикосновения раскаленного металла и заговорил быстро, захлебываясь словами:

– Я стоял и смотрел, как они вели его... я хотел понять, кто он, почему он – такой... и я увидел... и все, что нам говорили... все это ложь, все, все... я узнал его... он... он посмотрел на меня – обернулся, словно почувствовал взгляд... вздрогнул и проговорил – имя, мое имя, одними губами, но я все равно услышал... И... больше не было ничего, они увели его, а я остался стоять, я смотрел ему вслед – хотел броситься за ним – ноги не держали... хотел крикнуть, и – не мог...

– Эннэт... алхо-эмэ, тайро... – подступило к сердцу чувство непоправимой беды, он с силой отчаянья выдохнул это – "кровь моя, брат мой", – что...

И, не успев окончить вопрос – понял.

– Я пойду, – вдруг четко выговорил Эннэт.

– Куда? Зачем?..

– Там Тайо. Я вспомнил... Тайо. Я должен ему сказать...

– Лаурэ...

– Тайо, – резко оборвал Эннэт. – И я хочу, чтобы он тоже вспомнил.

– ...Тайо!

Золотоволосый резко обернулся; сдвинул брови:

– Мое имя Лаурэ.

– Нет! Выслушай... все равно уже ничего не исправить, но мы можем хотя бы помнить. Ты – Тайо, и ты должен остаться здесь. Потому что там ты забудешь все.

– Что ты говоришь, Нолдо?..

Губы искривились в горькой усмешке:

– Я из Эллери Ахэ. Как и ты. Из Эльфов Тьмы. Он был нашим Учителем. Вспомни – деревянный город в Лаан Гэлломэ...

– Эльфы Тьмы? Ты безумен, – высокомерно бросил золотоволосый.

– ...и яблони, и серебряные сосны, и вересковые пустоши у Хэлгор, и Лаан Иэлли... ты помнишь – Праздник Ирисов? Йолли была Королевой Ирисов, а Учитель...

– Что?!

– Тайо, я умоляю тебя!..

– Ты безумен, – холодно и размеренно повторил золотоволосый. – Это наваждение Моргота. Сама эта земля отравлена злом. Владыка Снов излечит тебя...

– Снова? Разве ты не помнишь – так уже было? И я теперь не уйду, я не хочу терять память, я не отпущу тебя, ведь мы – последние, и... задохнулся, лицо мучительно исказилось, – он не Враг, он – Учитель. Наш Учитель, Тайо.

– Замолчи!..

Эллорн закрыл глаза. Алхо-эмэ, тайро... зачем ты пошел туда... зачем ты...

Он стоял, а на его плечи, на волосы ложился легкими хлопьями снег первый снег этой зимы, заметая поле, невесомым покровом одевая мертвых, и не было птиц, и не было ни Людей, ни Элдар – не было больше никого, ничего живого, он был один, теперь – один, и только повторял непослушными губами, прижимая к груди книгу – словно живое существо, которое может замерзнуть на ветру, – повторял беззвучно, теряя смысл слов: нет, это выпал снег... выпал снег... И ветер подхватывал слова, едва они успевали сорваться с его губ, и уносил в снежную круговерть – и не было больше слов, и не было боли – не было ничего, только там, внутри, бездонная пустота, – и тогда он пошел вперед. Ветер швырял ему в лицо снежные хлопья, а он все шел, не зная – куда, не ведая – зачем, зная только одно: некуда возвращаться, значит, надо идти вперед. Надо идти.

ВОЗВРАЩАЮЩИЙ ПАМЯТЬ. 534-550 ГОДЫ I ЭПОХИ

– Учитель... Тебя хотят видеть.

Мелькор отнял руку от лица:

– Кто?

– Какой-то мальчик... Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он... – воин замолчал, не зная, как продолжить.

– Пусть войдет.

Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:

– Приветствую тебя, Властелин Мелькор.

– Приветствую... Как имя твое?

– Дайолен. Дайо. Я знаю, я не должен был...

– Я понял. Подойди.

Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал:

– Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.

– Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой – шесть ртов, да я еще... Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: "Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк..." В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело... Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился... Я бы ничего, тетушку жалко... Ты прости меня, видно и правда судьба моя по деревням петь... Проживу как-нибудь... это ничего... Пойду я...

– Дайо!

– Властелин? – снова этот неподвижный взгляд в лицо.

– Останься.

– Зачем я тебе... такой?

– Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик.

– Ты... правда хочешь, чтобы я остался?

– У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам.

– Да... я вижу твои глаза... Я раньше думал: звезды – что это? Какие они? Теперь я знаю...

– Дайолен.

Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни.

– Да, Учитель?

– Собирайся в дорогу, Дайо.

Дайолен вздрогнул:

– Ты... ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? – лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным.

– Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал.

– Я не хочу уходить от тебя, Учитель.

– Не от меня. К людям. Слушай свое сердце.

– Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война... Мне неспокойно, Учитель; прости, но... но я боюсь за тебя... Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться – на звон оружия...

– Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И – вот, возьми эту лютню.

– Но у меня...

– Это мой дар.

Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую...

– Она... она живая, Учитель!.. Поет... плачет... никогда не слышал такого...

– Я сделал ее для тебя.

– Ты, Учитель?.. Разве я достоин такого дара?

– Твои песни – ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце.

– Она говорит, слышишь? И струны – как лучи звезд... Ох, Учитель, как мне благодарить тебя?

– Не нужно. Храни память. И пусть люди слышат тебя. Не забывай ничего, – голос Мелькора дрогнул.

Дайолен взял руку Учителя в свои. Осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли.

– Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше.

– Не думай об этом. Прощай.

– ...Ты говорил с ним? – выспрашивал мальчишка. – Ты знаешь его? Какой он, расскажи?

– У него глаза – звезды, а руки – чудо и боль. Он крылатый, но в его венце – вся скорбь мира. И голос – как музыка... когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать...

Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись:

– Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу.

Они шли на восток – много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно-остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал...

Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона...

Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал: "Ну что тебе, что..."

Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена.

– Что там? – отрывисто спросил менестрель.

Андар взглянул и ответил сонно:

– Ну, закат...

Сон как рукой сняло. Какой закат на Севере? Да и ночь ведь...

Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам... А потом – словно кто-то клинком рассек живую плоть неба разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда... Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю...

И потянулись дни – краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания и навязчиво повторяющееся: "Я думал... звезды... какие они?.. Теперь я знаю... Я вижу твои глаза... Твои глаза..."

Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к Дайолену – и отшатнулся, встретив неподвижный нечеловеческий взгляд.

В ту ночь на землю обрушился звездопад...

Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад – туда, где горела Звезда – так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда – как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был – свет глаз, которым не сиять уже никогда; и свет ее был – боль, которой нет сильнее...

Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень... Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту.

– Стойте!

Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого – и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца.

– Кто вы, откуда и куда держите путь?

Лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом.

– Кто это? – тихо спросил Дайолен.

– Не знаю, – так же приглушенно ответил Андар. – По обличью вроде Эльф... Одежда странная...

– Мы странники, – сказал Дайолен. – Идем на Восток.

– Ты менестрель? – лучник заметил лютню.

– Да... Позволите ли нам обогреться? Правда нам нечем отплатить за гостеприимство... разве что песней.

Эльф подумал немного.

– Идите за мной. Я отведу вас к правителю.

Андар с некоторой опаской поглядывал на Дайолена, но тот шел уверенно, лишь изредка касаясь стволов деревьев, и мальчик перестал волноваться.

Дом правителя здешних Эльфов был украшен тонкой резьбой по дереву: золотисто-светлый, словно пропитанный солнцем, звенящий и легкий. Андар заметно робел, но Дайолен держался с достоинством, и мальчик успокоился, только старался держаться поближе к менестрелю: мало ли, что может случиться?

Правитель Эльфов встретил их в небольшом круглом зале. Пол был устлан мягкими шкурами, и Люди шли словно по щиколотку в мягком теплом мху. Остановившись, Дайолен учтиво поклонился. Андар последовал его примеру.

Собравшиеся в зале Эльфы – кто сидел на резной скамье, кто прямо на полу, на шкурах – с интересом разглядывали Людей.

Старший – невысок ростом, строен и красив, в черных одеждах. Тонкая талия перетянута поясом из стальных пластин – у правителя почти такой же, серебряный: металл здесь – редкость. Черные волосы спадают на плечи тяжелой волной, лицо смуглое, с острыми по-птичьи чертами. Но самое странное – глаза: в мягких, по-девичьи длинных ресницах – две темно-зеленых, горящих странным огнем звезды, неподвижно смотрящих в лицо правителя. Становится не по себе от глубокого взгляда: как в душу глядит.

Младший – совсем мальчишка, светловолосый и хрупкий; кожа тонкая, прозрачно-белая, яркий румянец на высоких скулах. Смотрит настороженно, как лесной зверек: глаза – черные, глубоко посаженные. Одет не по-здешнему, но цвета те же – цвета леса. Только – меч у пояса, или, скорее, длинный кинжал: словно паж или телохранитель – у старшего оружия нет.

А темные глубокие глаза не отрываются от лица правителя. У Эльфа глаза тоже зеленые, но светлые как листва, пронизанная лучами солнца, с золотыми искрами. Если бы не это да не странная – зеленый лист с золотыми прожилками – пряжка подбитого мехом плаща, правитель ничем не отличался бы от собравшихся в зале: та же одежда из тонко выделанной тисненой золотисто-коричневой кожи и темно-зеленого полотна, разве что рубаха вышита богаче – зелено-золотыми нитями: тонкая вязь цветов и листьев.

– Приветствую тебя, Правитель Лесов, – Дайолен говорил на языке Синдар.

– Привет и тебе, менестрель, странник, пришедший от Заката.

У правителя был мягкий звучный голос, похожий на ласковый свет солнца, пробивающийся сквозь листву – по крайней мере, так казалось Дайолену.

– Ешь и пей, обогрейся у огня. Потом, если захочешь, расскажешь нам о своих странствиях: должно быть, ты многое видел в пути...

Андар метнул быстрый взгляд на Дайолена, но менестрель только тихо улыбнулся и поблагодарил.

– Правитель Айонар, позволь задать тебе вопрос...

– Спрашивай, менестрель.

– Твои глаза... У Эльфов они другие. Почему?

Правитель задумался. Андар внутренне ахнул: откуда Дайолен знает? А если Эльф разгневается?.. Мальчишка невольно огляделся по сторонам: их слишком много, если что – не уйти. И смотрят странно.

– Трудный вопрос задал ты, странник. Я не знаю и сам, из какого рода была моя мать. Я плохо помню ее. Она тоже пришла от Заката в давние времена... вернее, ее нашли в лесу. Она была молода, совсем девочка, дикарка; все молчала и смотрела, как испуганный зверек. Одета была в обноски, ноги изранены и загрубели – видно, долго бродила по лесам. Она была – Эльф, но непохожа на нас: волосы – как черная бронза, а глаза зеленые звезды... Говорят, она была очень красива. Говорят, когда пела умолкали птицы, словно стыдясь своих грубых голосов. Я помню только ее руки: маленькие, тонкие, теплые... Имя у нее было странное – Айони. Отец мой полюбил ее, и она стала его женой. Она умерла, когда мне минуло пять лет. Прилегла на траву и уснула... Так и думали, что спит. Отец тосковал по ней и через несколько лет ушел. Он говорил – однажды, незадолго перед смертью матери, пронесся над лесом черный ветер, и она плакала, протягивала руки к небу и шептала странные слова, словно вдруг вспомнила, откуда она и кто она... Только никому не рассказала об этом, все повторяла что-то об ушедшем народе, о сбитых черных птицах и о Звезде... Одно осталось от нее – взгляни...

Менестрель подошел к правителю, и в его руку легла брошь – кленовый листок из камня с мягко мерцающей каплей росы. Что-то дрогнуло в сердце Дайолена:

– Никто не знал, откуда приходили они – странники в черных одеждах; но плащи летели за их плечами как крылья птиц, и глаза их сияли как звезды... Странна была их речь, печальны были их песни, знали они имена богов, но не пели о Благословенной Земле... Говорили они о звездах, но иные давали им имена...

– Ты слышал о них? Ты знаешь о них?

Снова – всевидящий темный взгляд:

– Вы храните память?

– Мы помним... Они учили нас... Кто были они? Мы не знаем имен, менестрель...

Голос жесткий и ровный:

– Имен не осталось. Приказано забыть. Я спою.

Никто не успел ответить: запели струны черной лютни, и ясный чистый голос взлетел под золотистые своды...

Он пел, глядя куда-то поверх головы правителя, и все ниже опускал голову Эльф. Человек говорил – Учитель, не называя имени; человек именовал Людьми тех, кого знали как Эльфов Тьмы, Черных Эльфов, отступников. И плакала лютня, и высокая скорбь была в словах, и полынным серебром звенела мелодия...

Долго молчал правитель, а потом тихо сказал:

– Этого не может быть... но песня не лжет...

Новый голос хлестнул, как плеть:

– Прислужник Врага! Как ты смеешь... как смеешь петь такое!

Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью рукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные драгоценными перстнями.

Взгляд менестреля остановился на лице говорившего:

– Прости, я не сразу увидел тебя, Нолдо, – с легкой усмешкой сказал Человек.

– Лжец! Морготово отродье!

Дайолен вздрогнул как от удара, но голос его звучал спокойно:

– Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы тебя, Нолдо.

– Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный! – крикнул Эльф.

Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово:

– Ты, Нолдо, и ты, мальчик – вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей – таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить при себе меч.

Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его долгим взглядом.

– Странны песни Смертных... Верно, слово ранит больнее клинка... Горько слушать тебя, менестрель... и все же – пой. Я хочу слышать, хочу знать. Пой, я прошу тебя.

И снова запел Дайолен – о том, чего не мог видеть, о том, что услышал в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле слышно прошептал:

– Не надо... Не надо больше... Больно...

Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел как осенняя листва:

– Мне нечем одарить тебя... да, кажется, ты и не взял бы дара, ибо песни твои выше всех даров... Прими хотя бы это...

Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись, подал ему резной деревянный кубок, оправленный в серебро:

– Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель.

Дайолен поднял глаза на Эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе – как-то беспомощно.

– Что же ты? – начал было правитель. И вдруг осекся. – Ты... ты не видишь?

Горькая улыбка тронула губы Дайолена:

– Я слеп от рождения, правитель.

– Но как же...

– Глаза – я вижу. Больше ничего.

Андар осторожно принял у Эльфа кубок и положил на него руку Дайолена. Менестрель поднялся:

– Пью за тебя, правитель!..

Эльф подошел бесшумно и сел рядом.

– Менестрель.

– Да?..

– Я хотел просить тебя спеть мне.

– О чем ты хочешь услышать? – Дайолен выглядел задумчивым. – О заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан? Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных?

– Да! – порывисто ответил Эльф – и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. – Но как ты...

– Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата.

– Ты так хорошо знаешь языки Эльфов? Откуда? Впрочем, нет, потом; пой.

– Хорошо, – у менестреля была странная улыбка. – Только я буду петь по другому. Не так, как рассказывают у вас.

– Это все равно.

...Только один раз Эльф не смог сдержать тяжелого вздоха.

– Странная... песня...

Теперь Дайолен смотрел ему в лицо – очень серьезно и печально.