Текст книги "Я знаю, как ты дышишь"

Автор книги: Наталья Костина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Такие представления они устраивали не больше двух раз в неделю и непременно меняли места – боялись примелькаться. Если бы пляжный сезон не был столь ограниченным, они бы непременно попались, но такого не случилось ни разу. Жанна как вдохновитель и мозговой центр шоу пыталась разработать другие схемы быстрого обогащения, основанные на их феноменальном сходстве, но дура Женька неизменно протестовала. Говорила, что карманные деньги можно заработать честно… будто был какой-то особый криминал в том, чтобы раскрутить на сотню-другую заносчивых лохов с их подружками-лохушками с пляжа! Женька же охотнее подряжалась раздавать листовки у метро, париться в самую жару внутри поролонового зайца в парке – словом, не умела поймать кайф, словить адреналин, достичь высшей точки некоего наслаждения… Скучная она была и слишком правильная, эта Женька!

Отчего же теперь она так часто ее вспоминает – ту, прежнюю, худую, загорелую до черноты, чуть более застенчивую, чем сестра, и гораздо более ранимую?

Зачем ворошить прошлое, которого уже нет?

Какой в этом прок?

Она все равно ничего не вернет!

Потому что все это давным-давно пропало.

* * *

– Илюш, ты не видел тетрадь толстую… темно-красную? Пропала куда-то!

– Родная, остановись, ты уже весь дом перевернула с утра! Что за тетрадь?

– Темно-красная, очень толстая… это даже не одна тетрадь, а две, соединенные вместе…

– И что в этих тетрадях? Утерянный роман Паустовского «Калуга»?

– Какая разница что! Они лежали в моем столе! Я их никогда никуда не перекладывала! Это… это очень личная вещь!

– Прости, – муж мгновенно замкнулся, – но я уважаю твое личное пространство и никогда бы ничего не взял без твоего ведома!

Жанна рухнула на край кровати и закрыла лицо руками.

– И ты меня, пожалуйста, прости… Я ничего такого не хотела сказать. Просто это действительно очень личное… и оно пропало! Исчезло… И я в самом деле уже весь дом перерыла… и…

– Ну ладно… Ну не плачь! Ну что ты как ребенок! Куда ему деваться, если, как ты говоришь, не выносила эти артефакты из дома? Кстати, о ребенке: в Антошкиных игрушках смотрела?

– Илюш, ну как бы это туда попало?! – спросила она, все еще обливаясь слезами, но уже подпадая под его утешительную уверенность, что тетрадь – та, в которую она записывала ВСЕ, – вовсе не исчезла… она до сих пор где-то здесь. Просто она сама положила ее не на обычное место или оставила на столе, а Тошка стащил… и уже распотрошил для каких-то своих поделок, или изрисовал карандашами, или…

На самом деле она знала, что не могла забыть ЭТО, или не запереть ЭТО в столе, или позволить, чтобы ЭТО, предназначенное только для ее глаз – неправда, что дневники пишутся для того, чтобы их в конце концов прочитал кто-то другой! – чтобы ЭТО нашел Илья! Или даже Тошка… сын не мог ничего сделать с тетрадью, потому что он не мог ее взять! Тогда кто? КТО?!

У нее, наверное, был такой жуткий вид, что муж поспешил выдвинуть еще одну версию:

– Ты вчера к маме ходила. С собой не брала?

Она не брала тетрадь… или же взяла, сама того не заметив? Просто положила в сумку… случайно. И что, там тоже случайно выложила? Даже находясь под гипнозом, она бы этого не сделала! А что же она тогда сделала? Что она сделала?!

Она слишком много чего сделала!

Слишком много!

Но об этом никто не должен узнать!

Однако зачем тогда она вела этот чертов дневник?! И зачем призналась, что он у нее есть… был!

– Джен…

– Не называй меня этим идиотским именем! – завизжала она. – Я не Джен! Я Жанна! Жанна! Жанна!!!

– Хорошо… – Он запнулся и с явным трудом выговорил: – Жанна.

* * *

Жанна? Да пусть, если вдруг у нее возникла такая прихоть! Пусть будет Жанной, потому что роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть… Нет! Он тут же ощутил мгновенный протест: неприятие, отталкивание, отстранение… Именно нет! Он не хочет так… потому что так уже пробовал и ничего не получалось? И он не хочет возвращаться назад, туда, где НУЖНО было так называть! А теперь – приведи она ему хоть бесконечное множество причин, зачем бы ему следовало так сделать, а ей – БЫТЬ этой самой Жанной – нет, нет и нет! Однако она не хочет называть причин, а он не хочет ее к этому принуждать. Потому что все эти методы изощренного насилия – это так называемое СОСУЩЕСТВОВАНИЕ в семье… вся эта цивилизованная инквизиция ему глубоко… Что – глубоко? Чужда? Противна? Или так происходит именно потому, что его тоже принуждали БЫТЬ, КАК ВСЕ, и он до сих пор это помнил? Принуждали везде: грубо, тычками – в школе и исподволь, маленькими шажками, но все же достаточно чувствительно – дома.

С того времени и до сегодня он порой чувствовал, как в голове бывает полным-полно чужих мыслей, которые неизвестно какими путями туда просочились. Теперь он не допускал насилия над своей личностью – но вот что бывает, когда ты растерян! Что же говорить о детстве, когда еще не умеешь – не умеешь ничего: ни сопротивляться, ни отстаивать свое, собственное, не умеешь даже самого малого – закрыться и не впустить чужое! И свое вытесняется, исчезает, девается неизвестно куда, а его место занимает то, что тебе не нужно: и пусть оно сто раз прекраснее твоего, еще не оформившегося, не готового к самостоятельной жизни, еще не родившегося даже – но…

«Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Это только на бумаге писалось сотни тысяч раз, а уж проговаривалось!.. Нет, сейчас он не хочет даже Шекспира! Избито… все избито! И самое страшное даже не то, что кто-то хочет высказать СВОЮ мысль, а как раз то, что этот кто-то не делает этого! Люди в большинстве случаев не высказывают собственного, потому что оно не такое красивое, не такое емкое, не такое пафосное! Не бьет сразу по всем чувствам… поэтому все ищут цитаты! Берут чужое, не думая, что оно никогда не станет своим! И сколько НАСТОЯЩИХ слов пропало зря, потому что они НИКОГДА НЕ БЫЛИ СКАЗАНЫ!

Да, свое заменили чужим. Суррогатом. Подобием. Фарфоровыми фруктами – красиво, глянцево, не портится и без малейшей червоточины! Ничего, что нельзя употребить по прямому назначению, – зато можно хранить почти вечно! А еще можно взять красивую штамповку и в рамочку золоченую вставить! И будет почти как оригинал!

Роза пахнет розой? Розы бывают и вовсе без запаха! И без шипов, и цвет у них у всех разный! И одни доверчиво раскрываются, словно ладонь ребенка, показывающего тебе самое заветное, другие же – никогда! Так и умирают, сникая на стадии бутона… не показав сущности, зрелой середины, того, что ВНУТРИ; не достигнув старости, не осыпав лепестков… Странно, что, увядая, многие цветы иногда пахнут особенно сильно и пряно – перед тем как начать источать аромат смерти, разложения… прямой помойки.

Женщина, которая этим вечером пыталась обидеть его, пахла страхом. У страха был свой, только ему свойственный, едкий дух, распознаваемый им безошибочно. Было еще что-то… он не разобрал что. Потому что так же сильно, как и страхом, от нее пахло любовью. Которую она зачем-то сейчас пыталась спрятать. Зачем? Что она хотела изгнать или позабыть? Что посчитала постыдным или несовершенным, когда у них все было так хорошо? Когда наконец все стало НАСТОЯЩИМ?

Ему не нравилось, когда он не понимал, что происходит, – а сейчас он не понимал. Ему хотелось подойти к ней, спросить, но… Ее страх даже сквозь любовь отчетливо отдавал непреклонностью: она боялась, но все равно собиралась сделать по-своему.

Что-то происходило… что-то нехорошее? Да! И хотя он вроде бы получил ответ: его жена, видимо, не совсем здорова, ей бы отдохнуть, – между строк отчетливо сквозило: ей нужно лечиться. У нее невроз или как это еще называется? Синдром Мюнхгаузена? Это когда человек всеми силами старается привлечь к себе внимание? Но она не такая! Ей не нужно внимание… такого сорта! А что ей нужно? Тетрадь, которую он никогда не видел и которую она якобы потеряла? Неужели это просто новый виток? И теперь она будет разыскивать свои якобы пропавшие вещи? Нет. Здесь что-то другое! И еще: она не притворялась! Потому что страх ее не был притворством!

Он помнил – нет, вернее, ВСПОМНИЛ, что в те самые дни от нее пахло страхом с такой сногсшибательной силой, что даже он забеспокоился! И поехал к Антону… и пытался донести до той, которая была названа кем-то когда-то именем Катя, что происходит с его женой. У него не слишком хорошо тогда получилось, потому что все время сбивало это имя – Катя. Никакая она была не Катя! Как и Жанна была никак не Жанной… Странно, что люди не пытаются присмотреться к только родившемуся НОВОМУ человеку: кто он? Какое СОЗВУЧИЕ? Соединение красок, запахов, звуков… полутонов, которые год от года будут проявляться, крепнуть, вызревать… И как мало имен в мире, но даже и тех, что уже есть, люди не используют сполна, идя все теми же проторенными дорожками, что и сотни поколений до них. И только некоторым везет: Илья – имя, данное ему наверняка случайно! Странно, что оно попало в точку: но так тоже бывает. Когда первый же выстрел неумелой руки оказывается прямо в середине мишени. Однако в основном такие выстрелы попадают куда им и положено: в небо, в снег, в туман, в горящий закат… да что ему станется, закату? Он умрет сегодня вместе с нелепым именем. А завтра будет новый! Или имя летит и пытается прицепиться к человеку, случайно прошедшему рядом. Человеку с другим, но таким же нелепым, ничего о нем не рассказывающим именем. И ему бы назваться, как то, что приснилось накануне родов его матери: приснилось единственно правильным кодом, ключом, звукорядом, цветовым сочетанием, всем вместе! Когда уже научатся записывать это?! И когда люди перестанут удивляться случающимся промелькам НАСТОЯЩЕГО? И не спрашивать с испугом самих себя: вот это, только что – ЧТО это было?!

Он знал, что назовет сына колокольным именем: Ан-тон. Которое будет менять тон, крепнуть и глубже звучать год от года – и в этом будет только логика, только ПРАВДА. В имени Жанна не было правды… Оно, наоборот, все мельчало, обесценивалось, протиралось, линяло, рвалось на части… Оно было чужим и случайным – как подобранная на дороге бумажка, обрывок текста… Оно ни о чем не говорило… как и имя Катя. Катя – это наивное, с торчащими кудряшками, как ни причесывай, все равно не соберешь: вечно махрится по всей голове, выбивается то на виске, то сзади… Катя – это один носок всегда спущен и у юбки то подкладка отпоролась, то змейка разошлась… Катя – это ситцевое, именно ситцевое, а не батистовое Настя, или сатиновое прочное Татьяна, или трещащее ацетатными искрами Юлия, или же Полина – имя из натурального шелка, гладкого, тяжелого… Катя – это румянец на щеках, вот тут, тут угадали, как она краснеет, эта Катя! Но больше… больше ничего…. Как жаль! Он бы придумал ей более подходящее имя – но что ему Катя! Когда рядом мучилась Джен-Дженни-Йена… птичка! Кто прав? Она, он, девушка с неподходящим именем Катя и нервным, неровным закатом румянца?

Может, в самом деле та, что потребовала звать себя Жанной, что-то ищет… Ищет и не находит? Он ей чего-то недодает… да! Каких-то витаминов любви… И как можно было ему – ему! – замкнутому, зацикленному на себе, повернутому вечно в себя, вовнутрь, – как можно было ему вообще к ней приблизиться?! Он не мог дать ей того, чего она хотела, – и столько, сколько она хотела. Не потому что у него этого не было – напротив, у него ЭТОГО было в избытке! Но если говорить, повторять это слово, которое она желала слышать каждый день, оно сначала потеряет звучание, а потом и вовсе станет ничем! Как объяснить, что даже у слов – и в первую очередь у слов! – истирается оболочка, а потом и распадается, и то, что было в нее облечено, испаряется без следа? Становится розой без запаха… а потом и той, что внезапно приобретает запах: но это уже дух тления, распада, конца.

Снег не всегда пахнет снегом, зима – зимой, так же как музыка не всегда бывает звуком. Наверное, это порой невозможно представить… и он – не тот, кто может это внятно объяснить. Более того, он не хочет этого объяснять. Неспособен. Как некоторые неспособны понять бесконечность Вселенной и конечность жизни.

Он любил ту, что спала – или не спала? – в соседней комнате; он любил ее бесконечно – или конечно? – с того самого дня, когда она шла по улице, будто по тоннелю из поставленных друг против друга зеркал, и держала в руках цветы – желтые, бессонные, цветы-якорь, цветы-знак, цветы-ключ.

Он просидел тут, раздумывая, как ей помочь в этот раз и как ЗАСТАВИТЬ принять помощь! – принять, не разрушив и не сломав ничего, что они выстроили вдвоем в их собственном зеркальном тоннеле. Ночь уже заканчивалась, шла на убыль, менялась, линяла, будто змея, и выползала из старой кожи: начинался рассвет. Та же змея становилась утром: свежим, обновленным… хотя до этого еще далеко. Он успеет. Постарается успеть. Еще не поздно содрать с себя все, словно ставшую тесной кожу – оболочку, кожуру… УПАКОВКУ. Снять, как оболочку со слова: не рассыпав, не растеряв, не смяв содержимого. Которое тоже постоянно меняется… и меняет тебя самого. Снять – и предъявить самую суть. Ему кажется, она сумеет… она поймет!

– Ты спишь? – спросил он осторожно, хотя уже по ее дыханию с порога услышал, что она не спала. Что не могла уснуть. И даже не попыталась.

– Я?.. – спросила она испуганно и сделала только половину вдоха. Сердце же ее между тем стукнуло три, нет, четыре раза, а потом и вовсе сбилось с ритма.

Он слышал это – и его собственное сердце сжималось от боли, от сочувствия, сострадания, желания помочь… которого она не принимала, как не принимала и всего остального.

Почему?!

Почему, когда он решается принести ей всего себя, все оказывается напрасно?!

Он не мог этого понять. ПОКА не мог. Но он старался. Старался прорваться сквозь всё возводимые и возводимые ею стены, преграды, препоны, тупиковые ложные ходы… ведущие в никуда зеркальные тоннели без отраженного в них света от желтых цветов. Без ее лица, повернувшегося к нему только на одно мгновение, но в то же мгновение узнавшего его! И отринувшего! И отказавшегося!

Но он попытается еще раз. А если будет нужно – то и еще.

– Это я, – сказал он тихо.

Зачем сказал, когда мог не говорить? А зачем мы даем имена людям, и предметам, и запахам, и звукам, и даже чувствам? Даем имена ложные и настоящие, придуманные и подлинные? Имена-подделки – и порой такие искусные подделки, что от настоящих не отличишь! Имена-мистификации, имена-шоу, имена-тюрьмы, которые только и делают, что всю жизнь держат владельца под замком! Мы даем имена еще и потому, что без них ДРУГИЕ не узнают очевидного! Не могут этого сделать. Не умеют, пока не прикажут: «Брось костыли и ходи!»

Сними с себя свое имя, сбрось его! Потому что тебе уже не нужны никакие подпорки!

Ты выросла, ты переросла ВСЕ имена.

Птичка моя, роза с самым сильным запахом, женщина без одежды – потому что одежда тебе тоже не нужна! Моя Вселенная, мое совершенство, моя ДУША!

Он не будет все это говорить ей сейчас. Потому что не сумеет передать бедными, несовершенными словами? Или потому что не хочет? Или оттого, что мысленно говорит это ей постоянно, говорит всякий раз – прикосновением? Взглядом?

Или он промолчит, потому что она все равно сейчас ему не поверит?

– Это я… – еще раз повторяет он. Зачем? Он и сам этого не знает.

Это.

Я.

* * *

– Это я, Жанна… Скажите, Соня, я вчера у вас не забывала такую большую толстую тетрадь? Темно-красного цвета… Нет? Да вы не волнуйтесь так, ничего ценного… просто личные записи… в основном кулинарного свойства. Как мама? Очень хорошо! Я заеду в конце недели, привезу деньги и лекарства и тогда сама посмотрю. Знаете, столько лет их собирала… для женщины это очень важно!.. Да, это прекрасно, что вы меня понимаете! Да, если можно, посмотрите, пожалуйста, еще и в той запертой комнате, я тоже там всегда раздеваюсь, может, я ее там выложила? Нет, я не тороплюсь… я подожду… Буду очень благодарна… Нет? Ну, значит, оставила где-то еще… До свидания.

Она точно знала, что звонила и беспокоила сиделку напрасно. И что она не брала вчера тетрадь с собой. Она вообще никогда ее отсюда, из этого дома, не выносила! Но… куда же тогда она исчезла?!

Вывод напрашивался только один: кто-то сделал слепки с ее ключей, включая и этот, от стола, и проник к ним, туда, где они всегда чувствовали себя в безопасности… Где спокойно засыпали, ходили полуодетые, а то и вовсе безо всякой одежды, обнимали ребенка, садились спиной к двери, приникали друг к другу и проникали друг в друга так, что забывали обо всем на свете… и ни о чем, ни о чем, ни о чем не думали!

Их дом – он на самом деле был их крепостью; пока кто-то не пришел и не забрал тетрадь – единственное, что стоило отсюда унести! Завладеть всем, что она делала, всем, о чем думала, для того чтобы окончательно дожать ее! Потому что написанное ею в дневнике – это не кофе с цианистым калием, от которого умрешь быстро и безболезненно, даже не осознав, что ты умираешь. Это – проказа, которая будет долго разрушать тебя, клетку за клеткой… пока не останется ничего, кроме сплошных гноящихся язв.

Человек, совершивший в своей жизни один, но действительно ужасный поступок.

Человек, раскаявшийся в том, что совершил.

Нет, она не раскаялась… Она бы сделала это снова!

И снова!

И опять.

И даже сегодня – она бы еще раз это сделала!

И еще: нет сослагательного наклонения ни в истории, ни в жизни. Что сделано, того уже не исправить. Никакими раскаяниями.

Никакими слезами.

Особенно когда эти слезы и раскаяния ненастоящие.

* * *

– Девушка, вы прям настоящий…

– …настоящий!..

– …настоящий?..

Далее за ворвавшимся в ее сознание словом последовал непонятный звон, но Катя твердо знала, что обычно при ее профессии после слова «настоящий» следовало «Шерлок Холмс». Однако сейчас что-то не складывалось… не срасталось, включая странный звон в ушах и как бы во всей голове. Хотя все остальное – остальное срослось очень точно… все, что они с Сорокиной спланировали после того, как она поговорила с Любой Барибобу – бывшей Любой Крячко, продавшей ей когда-то те самые счастливые сапоги, в которых ее привезли в клинику к Тиму… нет… привезли ее в туфлях! Опять-таки, нет: в туфлях она выписывалась, потому что уже тепло было, а привезли ее… Ох ты ж… привезли-то ее в чем мать родила! Потому что ее тогда раздели и топили в ванне! И она была совершенно голая! Нет… не голая… Лысенко ее, как приличного человека, в простынку завернул! А сейчас вот ужасно холодно… и наверняка она голая… потому что одетому человеку просто не может быть так холодно! Не должно быть так холодно… в декабре? В декабре всегда холодно! И вчера ей тоже было холодно, и она решила по пути заскочить домой и вместо тонкого свитера надеть под куртку толстый, потому что ей предстояло еще бегать и бегать, а на улице с утра как задуло, так и не прекращало, и у нее уже зуб на зуб не попадал. Нужно было срочно утепляться, пока она не простудилась и не слегла в самый ответственный момент, как тогда, когда они брали маньяка, а она подхватила такой грипп, что даже из дому выйти не могла! И было ужасно обидно… хотя нет, не ужасно, потому что они как раз помирились с Тимом и он так трогательно за ней ухаживал…

Да, свитер нужно было поддеть непременно – такой толстый свитер, с горлом и очень длинными рукавами, закрывающими даже пальцы наполовину. Она знала, где этот свитер лежит, что было удивительно при том беспорядке, который образовался ее стараниями в их комнате. Потому что туда постепенно перекочевала половина коробок с балкона, так как в комнате гораздо удобнее было их потрошить, а на балконе уже и ступить было некуда, да и темно – и утром, и вечером, когда они оба возвращались.

Она совсем неслышно открыла дверь своим ключом, так же неслышно, будто вор-домушник, скинула сапоги и повесила на вешалку куртку. За последнее время, после обидных замечаний Сорокиной, что наружник из нее совсем никудышный, она насобачилась передвигаться не производя никакого шума – почти как ниндзя! Отрабатывала технологию она в основном в квартире, и порой никто и не подозревал, что Катя пришла домой, и уже проскользнула в их с Тимом комнату, и даже балкон с коробками открыла и закрыла, и парочку выволокла, и сидит теперь посреди устроенной барахолки совершенно как домовая мышь под полом – нет, даже еще тише! Потому что мыши не задумываются о том, слышат ли их… или же задумываются?

«Только рассуждений о психологии мышей мне не хватало!» – мысленно фыркнула Катя и, совершенно не используя пятку, на одних лишь пружинящих носочках двинулась вглубь квартиры. Квартиры, где, в отличие от места, в котором она только что побывала, ничего не скрипело, не шаталось, не отваливалось при первом прикосновении, не падало, не обрушивалось… Словом, красться беззвучно здесь было совсем легко, и она даже улыбнулась.

– …Нет, нет! – внезапно раздался голос совсем рядом, и Катя резко затормозила. Оказывается, свекровь дома! Когда ее тут вовсе не должно было быть! У нее вроде сегодня прием в платной клинике… или это завтра? Или… вчера? С этими сорокинским авралом и спешкой она совершенно запуталась в днях недели, если честно. Вот что бывает, когда сначала не ходишь на работу, а потом возвращаешься и…

– …нет, что ты! Я даже рада, что они у нас живут!

Несмотря на состоявшийся недавно у них со свекровью разговор по душам, закончившийся, как Катя даже не ожидала, сейчас она все же саркастически улыбнулась. Угу… Рады они! Дипломатия на марше! Скажем прямо, была бы рада она, Катя, если бы родители Тима вдруг ввалились к ним в дом, да еще и на совершенно неопределенный срок? И разбрасывали бы везде свои вещи? Потому что это в первые две недели они как-то держались в пределах выделенной им комнаты, а потом пошло-поехало! И сейчас их личное имущество где только не валяется! Включая ванную, кухню и даже туалет. Не далее как вчера Тим зачем-то притащил туда свою зарядку и там ее и оставил! А потом весь дом перевернул, и кричал, и за голову хватался, и даже сказал, что это она ее взяла! И они чуть не поругались. Хорошо, как раз Отар Шалвович вышел из салона «два нуля» весьма озадаченный и с зарядкой в руках! Тим приткнул ее возле умывальника, на крючке, где полотенце висит. Маленький такой угловой умывальник – очень удобно в туалете, – надо Тиму подсказать, чтобы у них тоже такой сделали… Ага, и со специальной полочкой для неожиданных вещей! И обязательно с сейфом: вдруг Катя вздумает пистолет положить? Это сейчас ей смешно, а тогда вовсе не смешно было! Да, очень вовремя Отар Шалвович разрядил атмосферу, потому что она буквально была готова запустить в Тима чем-нибудь… тяжелым? Нет… скорее его собственным свитером. Чтобы не ушибить ненароком, но показать, как она расстроена облыжными обвинениями. И свитер как раз под рукой был. Да, Отар Шалвович просто душка. Его бы Катя точно впустила на какой угодно срок, но он без своей своеобразной жены просто никуда! Ладно… бог с ней… не такой уж она и крокодил, как оказалось, свекровь Лидия Эммануиловна… Ну и она, Катя, тоже ведь не крокодил! И что, места ей жалко, что ли? «Да живите сколько хотите», – вот что сказала бы она, точно!

Эта мысль настолько поразила ее, что она не отодвинулась от приоткрытой двери, как следовало бы, а осталась стоять и даже дыхание затаила.

– …нет, ну какие еще внуки! Они ведь женаты только три месяца! Нет, и в проекте нет! – Свекровь засмеялась каким-то горловым, очень нежным смехом, которого Катя раньше никогда не замечала. – И не надо им пока никаких детей! Пускай хоть для себя поживут несколько лет, мир посмотрят! Нет, ты зря меня обвиняешь в том, что это я не хочу с внуками возиться, я бы с удовольствием! Ах, вот как! Это студенты обо мне такое говорят или это твое личное мнение? Что ж… с одной стороны, это хорошо, что они трепещут! Потому что они теперь даже в морге селфи делают с покойниками в обнимку и ржут при этом, как гибриды ослов с патологоанатомами! Нет, я тебя уверяю, вот она как раз очень милая девочка… Ну и что из того, что милиционерша? И я очень рада, что он не женился на какой-нибудь медсестре, как половина наших с тобой знакомых! Сама знаешь, что такое наши сестры! Да, работа у нее тяжелая… ужасная работа, я бы сказала… но она при этом работает, а не сидит на шее у мужа, что, согласись, моя милая, немаловажно!

Катя глубоко вдохнула. Оказывается, она даже не дышала, чтобы оставаться незамеченной. Да, но как быть теперь? Кашлянуть, чтобы обозначить свое присутствие? Или прокрасться назад к двери и сделать вид, будто только пришла?

– …нет, он ее так любит, что это даже неприлично! – Свекровь снова засмеялась.

О господи! Неприлично как раз торчать тут как приклеенная и слушать этот панегирик себе любимой, в конце концов!

Катя сделала осторожный шаг назад к входной двери, затем еще один… потом развернулась всем корпусом и, семеня, как в балете, добралась до вешалки. Тихо натянула сапоги, стащила с вешалки куртку, повернула ручку двери и…

– Катя, это вы?

Свекровь стояла в дверях своей комнаты с трубкой в руке. Старлей Скрипковская брякнула дверной ручкой и, проявляя смекалку и находчивость в условиях, приближенных к боевым, сделала вид, что только-только явилась.

– Да… – пробормотала она. – Вот… пришла за свитером. На улице так холодно, ужас! А… вы тоже дома?..

* * *

– …не все дома у нее, наверное!.. За таким пойти!..

Да почему ж ей не нужно было идти за свитером? Очень даже нужно! Потому что без него холодно… или она его не надела? Потому так и холодно? И отчего кусок жизни – от появления свекрови в дверях с телефонной трубкой в руках до прямо сейчас – куда-то исчез? Целый кусок ее жизни, несколько часов пропало бесследно… а вместо этого куска отчего-то было небо. Голубое эмалевое декабрьское небо, по которому тот самый сумасшедший ветер, начавшийся еще утром, гнал небольшие, аккуратные, твердые, перекрахмаленные облачка.

«Я на небе… – нелогично подумала Катя. – Потому так и холодно. В высоких слоях атмосферы всегда холодно, даже летом». Она пошевелила пальцами, потому что ее всё занимал вопрос: надела она тот самый свитер с длинными рукавами или нет? Пальцев она не почувствовала, рукавов – тоже. Зато увидела ангела. Нет, он на нее не смотрел – потому что лица его Катя не разобрала. Зато у ангела были просто огромные, пухлые, вздымавшиеся двумя мощными полукружиями, слегка грязноватые – должно быть, от долгого употребления, ангелы-то живут, наверное, вечно! – крылья, заслонявшие большую часть неправдоподобно прекрасного неба, и отчего-то хриплый голос. Ну да, голос такой, потому что тут же ужасно холодно, на небе-то! Тут сквозняк почище, чем на земле! И ангелы, оказывается, тоже простужаются!

– …вот этим самым он ее и звезданул!..

Звезданул?! Это от слова «звёзды»… То есть отправил прямо к звездам, выходит? Голова кружилась, и небо тоже немножко вертелось вокруг – со всеми звездами, которые звездились, собираясь в созвездия, и звездались… нет… звезданулись?.. нет, снова не то! Звезды – они постоянные… в отличие от планет, которые беспрерывно куда-то перемещаются… кружатся… как звон в ее голове! А по звездам можно вычислить путь и определить направление… И они с Сорокиной тоже все правильно вычислили! Почему же она сейчас лежит тут… звезданутая? Но все-таки с ней ангел, крылья которого, не жалея своей первозданной чистоты, реют вокруг, и осеняют, и защищают… Она хотела что-то сказать, но из горла вырвался только неопределенный хрип.

– Полицию надо вызывать, вот что! – прогудел кто-то в отдалении, и еще прогудело что-то… глас небесный? Трубы иерихонские? Но зачем так громко, зачем этот вопящий дурным голосом паровоз, когда голова раскалывается! Она глубоко потянула в себя ледяной небесный воздух и уже определенно застонала. А потом сказала:

– Я сама полиция!

И тут произошло еще одно чудо: в зрении ее словно навели резкость и… крылья ангела оказались просто огромной стеганой задницей, нависавшей в аккурат над ее лицом. Крылья затрепетали… то есть человек в стеганых лыжных штанах распрямился и перестал что-то рассматривать между Катиными головой и ногами и сказал:

– Кажись, ничего больше не сломано. Это она когда падала, зацепилась и расцарапалась чуток. Но полицию я все-таки вызвал бы! А заодно и скорую помощь.

* * *

Помощь! Ей определенно нужна была помощь! Однако она не знала, кто ТЕПЕРЬ смог бы ей помочь.

Помочь ей сейчас могло разве что чудо.

Однако никаких чудес больше не будет… ни маленьких… когда у машины отсутствовали тормоза, а она почему-то вдруг решила проверить – еще папа учил ее, что, выезжая на дорогу с гололедом, стоит проверять тормоза, – и она не разбилась, потому что место было почти ровным, а ведь могла бы! Потому что дальше предстоял крутой спуск… малое это чудо или большое? Ладно, пускай числится малым, а большое – когда ее, уже падающую, уже всю внутренне сжавшуюся от неминуемого, что произойдет через миг, – ухватили чьи-то сильные, надежные руки. Она снова осталась цела, а поезд промчался мимо, лишь дохнув в лицо затхлым ветром тоннеля, в котором уж точно не было никакого света… да, это было большое чудо!

Но теперь лимит чудес наверняка исчерпался. Теперь каждый сам за себя? Наверное… даже больше, чем наверное! И, конечно же, не будет никакого чуда, даже самого малюсенького: она не найдет тетради. Своего дневника. Своей жизни: день за днем… Сомнений, раздумий, мыслей… Таких явных, таких обличающих ее мыслей!..

По квартире были развешены рисунки – много рисунков. По стилю они скорее были ближе к абстракции: линии, кривые, цветовые пятна… Неужели это все мама?! Или это Сонино?

– Соня, это что… вы? – отчего-то совершенно просевшим голосом спросила она.

– Нет, что вы! Я бы не посмела тут столько своего… И я совершенно не умею рисовать… Это все ваша мама! Мне кажется, это ей очень помогает! Она сейчас заснула – безо всяких лекарств и так спокойно… Я стараюсь лишнего ей не давать, и доктор ваш сказал, что если все хорошо, то и не надо. Не думайте, я самодеятельностью не занимаюсь! – Девушка покрылась неровным, пятнами, румянцем. – Я пока еще не врач… и нескоро им буду. Я только то, что доктор сказал… порекомендовал. А вы за тетрадью своей пришли? Я везде искала…

– Да… то есть нет. Я просто зашла, потому что было по дороге, и…

– Тогда, может быть, чаю?

– Да, пожалуй… Я разденусь пока, хорошо?

Жанна прошла в дальнюю, их бывшую детскую комнату, скинула пальто и, развешивая его на плечиках, поймала себя на том, что все продолжает осматриваться, шарить глазами, не в силах успокоиться, и до сих пор ищет пропавшее: пухлую, истрепанную по краям тетрадь, к которой скотчем была присоединена еще одна, – и от этого дневник получился нелепым, неровным, неряшливым, но очень приметным. Она смогла бы отыскать его на ощупь среди тысяч других тетрадей! Она знала каждую завернувшуюся трубочкой с угла страницу… Она столько раз брала его в руки и столько раз перечитывала! Однако в этой спартанской комнате, из которой давно убрали все лишнее и ЛИЧНОЕ – все, напоминающее о Жене, – ее дневника не было… по крайней мере, на виду. В самом деле, неужели она просто положила бы его здесь, на столе, по странной, небывалой забывчивости и ушла? Или же зачем-то спрятала то, что никогда не выносила из своей комнаты, тут, среди старых ненужных книг и папиных папок с вырезками, выбросить которые рука не поднималась? Или положила дневник в шкаф к семейным альбомам? Альбомы, кстати, вот: лежат на столе… должно быть, с тех самых пор, как они с девицей Катей, которая полицейская, их смотрели. Но она тогда вроде убирала альбомы на место? «Да, – усмехнулась Жанна про себя, – это было…»