355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Костина » Я знаю, как ты дышишь » Текст книги (страница 3)
Я знаю, как ты дышишь
  • Текст добавлен: 27 ноября 2019, 10:00

Текст книги "Я знаю, как ты дышишь"


Автор книги: Наталья Костина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ну, – проворковала пришедшая почти нежно, поскольку сегодня явно была в духе, – что там у нас прорисовывается?

– Хорошо… – выдохнула Катя. – Если уж на то пошло, я вам доложу, то есть обрисую начистоту, Маргарита Пална… Угу! Вот это, вот это и вот это, – она размашисто пометила желтым маркером, – вообще полный бред, и я этого делать не буду! Потому что не желаю зря государственные деньги тратить! Вот этот пункт, – она указала на подчеркнутое зеленым, – опасен для моей жизни, здоровья, карьеры и психики, и этим я тоже ни в коем случае заниматься не стану! Ну и, наконец, вот это, главное! – Катя с наслаждением провела жирную черту ядовито-розовым: – Вот! На это вы, как мне кажется, возлагаете особые надежды! Однако смею заметить, что данное деяние подпадает аж под три статьи Уголовного кодекса, причем виноватой окажусь именно я, и поэтому это я тоже не буду выполнять! И последнее: если бы даже я пошла на все эти противоправные действия оптом или в розницу из каких-либо непонятных мне соображений, то все равно собранные таким манером доказательства никак не могли бы фигурировать в суде! И любой мало-мальски грамотный адвокат от всего этого беззакония и камня на камне не оставит!

Мадам важняк взирала на взбунтовавшийся приданный ей низший состав с таким изумлением, что, кроме невнятного шипения, не могла издавать больше ничего. Скрипковская! Скрипковская, черт побери! Которая сама лезла затычкой в такие противоправные бочки, только чтобы помочь доказать и наказать, вдруг разговаривает с ней не как сотрудница и временами даже сообщница, а… как какая-то бюрократка-проверяющая, по-другому не скажешь!

– Катерина, ты с ума сошла?! – выдохнула она наконец.

– Точно! – подтвердила Катя. – Сошла! И теперь буду делать все, как положено! Если не могу найти свидетельства преступления, то фабриковать их точно не стану! Если преступник умнее нас, пусть гуляет!

– То есть как это, – взвилась Сорокина, – гуляет?!

– Пешком! Дышит свежим воздухом! На каруселях катается!

– У тебя, Скрипковская, с головой явно не в порядке! – Прокурорская дама вскочила со стула и, сметая на пол все подряд, рванула к себе имущество.

– Точно. С головой у меня не в порядке! – согласилась Катя. – У меня по этому поводу даже справка есть! И если у вас все, – она собрала с пола разлетевшиеся листки, тщательно отобрала те, что принадлежали Сорокиной, и вручила их по адресу, – если все, то у меня еще куча других дел!

– Угу! – Следователь не глядя впихнула все внутрь. – Ладно! Я сейчас пойду к вашему начальству и…

– Именно этого я и хочу! – парировала Катя. – Чтобы это все увидело начальство! Чем незаконным вы меня склоняете заниматься!


* * *

– Ну и к чему такому незаконному она тебя склоняла?

– А ты что, сам не прочитал?

– Ну… она мне особо не показывала, но орала так, что до самой проходной слышно было! А потом рапорт накатала. На, полюбуйся!

Катя, вовсе не уверенная в том, что она хочет это читать, нерешительно взяла с лысенковского стола три убористо исписанные странички. Ого, ничего себе Сорокина на нее нажаловалась! Вот это да! Подробно, обстоятельно, с перечислением по пунктам всех Катиных промахов, начиная с той поры, как она пришла сюда практиканткой и с Сорокиной даже знакома не была! Ну и, соответственно, полрапорта занял список собственных регалий и заслуг, а то, что они, заслуги, у нее, важняка Сорокиной, имеются, это уж всякий знает! Как и промахи у невыносимой, неисполнительной, ленивой, тупой, слепой, безрукой и некомпетентной старлея Скрипковской, которая теперь к тому же еще и Тодрия! Между строк так и читалось, что с нее надо снять погоны, в судебном порядке отобрать все полученное за время службы жалованье, а потом еще и публично высечь розгами, чтобы другим неповадно было!

– Кто б сомневался в моем несоответствии!.. – буркнула Катя, задетая за живое, и брезгливо бросила докладную Сорокиной на начальственно блестящую столешницу. – И что теперь? Тебе еще один рапорт нужен? Об увольнении? Ладно, я готова!

– Я не готов! – припечатал Игореша, в этот момент до невозможности похожий на одного из своих любимых индюков: такой же надутый и недовольный. – Ты что, не могла сделать вид, что стараешься, а потом отписаться как-нибудь?

– Я не привыкла как-нибудь! – огрызнулась она. – Но если ты настаиваешь, могу накатать любую фигню под твою диктовку и ответственность!

– Кать… – Лысенко прекратил изображать из себя сокрушенное руководство и тут же потерял всякое сходство с фамильной птицей. – Я понимаю, что ты права на все сто, но и ты ж меня пойми! Мне тут, – он плавно обвел рукой кабинет со статусными регалиями, – ой как непросто! Кручусь… и нашим, и вашим! А ты нашла с кем свару затевать. С Сорокиной! С ней ссориться все равно что снотворное со слабительным пить: и не выспишься, и в дерьме по уши будешь!

– Уже… – тяжело вздохнула Катя, осознав глупость совершенного шага. И с прокуратурой поцапалась, и Игорешу подставила! А тут еще до кучи и непонятное дело с Наташкиным родственником! – Ладно, – со вздохом сказала она, – давай мне эти… сорокинские движения мысли. Буду думать, как что-нибудь выкрутить!

– Поздно! – Лысенко взъерошил свои белесые вихры. – Она уже от тебя отказалась. Категорически. Теперь ей Бухина подавай! Потому что он тихий, умный и, главное, исполнительный!

– Ой! – сказала Катя. – Честное слово, вот этого я не хотела!


* * *

– Я этого не хотела, – проговорила женщина и зачем-то оглянулась, хотя за ее спиной была глухая кирпичная стена без окон. – Я не хотела, чтобы Илья к вам пошел. Мне кажется… это просто цепь каких-то нелепых совпадений!

– Вы так считаете?

Позавчера Катя с трудом добилась какой-то внятной информации от ее мужа, а сейчас эта самая Жанна битый час все отрицает! И машина у нее испортилась случайно, ну и потом, затормозила же она, не разбилась? Кто мог машину испортить? Да никто не мог! Никого не подозревает: все вокруг не люди, а просто ангелы небесные! И с кофе тоже был случай вовсе и не странный – мало ли от чего продукты портятся? К тому же этот самый кофе она пить не стала, так что и говорить не о чем! Когда она обнаружила, что с кофе непорядок? Пошла в туалет руки вымыть, а когда вернулась, показалось, что от стаканчика с ее латте несет какой-то не то медицинской, не то химической дрянью… Ну, может, и стаканчик бракованный попался, все может быть! Нагрелся, и завоняло…

– И куда вы его дели, кофе? – поинтересовалась Катя.

– Выбросила в контейнер для мусора. Наверное, все-таки в него что-то случайно попало, пока меня не было… Зачем рисковать здоровьем из-за каких-то тридцати гривен? – стараясь выглядеть легкомысленной, заявила Жанна.

Наверное, что-то попало в кофе отнюдь не случайно, как не на голом месте отказали и тормоза! Зачем же эта Жанна морочит ей голову? Или же она что-то скрывает, или этого всего в реальности не было и Жанна просто пытается привлечь к себе внимание мужа, который к ней, допустим, охладел? О тормозах и кофе все знают только с ее слов, но вот последний случай зафиксирован видеокамерами, и тут уж действительно есть о чем подумать!

Катя немного помолчала, рассматривая собеседницу: Жанна была практически ее ровесницей – или совсем не намного старше. Непроницаемые темные глаза, гладкие черные волосы, собранные в низкий блестящий узел. Минимум макияжа: густые ресницы свои, а не приклеенные, очень чистая матовая кожа, яркие губы… Темно-серое прямое английское пальто расстегнуто, под ним – белый пуловер под горло и серая юбка-карандаш. Мда… трудно выглядеть легкомысленной дурочкой, если не носишь широкие татуированные брови, а к ним ресницы полуметровые на магнитах и помаду с блестками, да еще и так одеваешься! Тебе бы, дорогая, в блондинку перекраситься, грудь до пятого размера накачать и губы уточкой сделать – глядишь, кто и повелся бы на то, что ты тупая от природы!

– Скажите, а в метро вас тоже случайно сбросили под поезд? – Катя не спускала с собеседницы глаз, но та, видимо, была готова к допросу с пристрастием: не моргала, не елозила, не отводила глаз, не терла нос, дышала ровно и спокойно… Такую попробуй поймай! Даже детектор лжи перед этой Жанной, наверное, спасует!

– Меня просто слегка толкнули, и я поехала на каблуках – пол-то там скользкий! И потом, я же не упала? Спасибо, конечно, тому мужчине, который меня схватил, – действительно могла бы свалиться!

Она не могла свалиться – она уже свалилась! Катя несколько раз просмотрела запись: широкоплечий мужчина, расторопный и очень вовремя подвернувшийся, практически за шиворот втащил Жанну обратно на платформу, а через несколько секунд в том месте промчался состав! Так отчего же она сейчас не желает признать очевидного? Ведь если бы случайный спаситель не действовал быстро или не оказался достаточно сильным, то она, эта самая Жанна, не сидела бы здесь с Катей сегодня и не делала бы вид, что ничего не происходит! Оглядываясь при этом на тень, скользнувшую по стене!

– Вашего мужа осудили за растрату чужого имущества? – неожиданно сменила она тему.

– Да… – Жанна все-таки заерзала, но представила это, будто поправляет сбившуюся юбку.

– А почему суд постановил избрать мерой наказания лишение свободы, а не штраф, например?

– Потому что Илья не признал свою вину… – нехотя сказала непонятная жена непонятного человека. – И вел себя на следствии не слишком умно. И… нам нечем было уплатить такой большой штраф, если честно.

– Но у вас же есть родственники, неравнодушные к судьбе вашего мужа. Почему вы не обратились к ним? И потом, если бы штраф назначили даже в максимальном размере, стоило ли это двух лет жизни в колонии? – безжалостно продолжала допытываться Катя. Ей не нравился Илья, из которого она почти ничего не вытащила, и эта Жанна ей тоже не нравилась! И если бы она не дала слово Наталье и Антону… – Суд мог пойти навстречу, тем более у вас был маленький ребенок…

– Да что вы меня об этом спрашиваете?! – вспылила Жанна. – Это ваша юрисдикция и ваш суд так распорядились, в конце концов! А он действительно был невиновен!

– То есть он чужих денег не брал? – осведомилась Катя.

– Я ему верю, – увильнула от прямого ответа собеседница. – И у нас ребенок тогда тяжело болел, все деньги на его лечение уходили… И мне некогда было во все вникать, если честно!

– Сейчас вам тоже некогда вникать, я так понимаю, – парировала Катя. – Все случайно. Испорченные тормоза, отравленный кофе, попытка сбросить вас под поезд, когда не вышло с кофе, причем прямо на следующий день!

– Наверное, с кофе было все в порядке, но я была сильно расстроена историей с машиной, ее пришлось в ремонт сдавать, вызывать эвакуатор… И мне показалось, что кофе как-то не так пахнет… или это потому, что в туалете было такое мыло… пахучее? Наверное, все же именно так… мыло! А в метро я тоже все думала про свою машину: она только из ремонта была – и надо же, опять! Я снова огорчилась и поэтому случайно подошла слишком близко к краю!

– Ладно. Хорошо! Если вы и сами себе верите, значит, говорить нам с вами больше не о чем. Раз вы никого не подозреваете и считаете, что это у вас в роду! Как там у О’Генри в «Вожде краснокожих»: «…ничего такого хронического, кроме малярии и несчастных случаев»! А у вас даже без малярии! Одни несчастные случаи! И, несмотря ни на что, все хорошо и прекрасно! Простите, что отняла ваше время!

Кате, разумеется, нужно было бы прибавить: «Надумаете рассказать правду, обращайтесь», – но она почему-то не желала этой самой правды, которую ей не спешили показывать. И которую от нее тщательно прятали. Что ж, одни любой ценой жаждут докопаться до истины – даже ценой служебного несоответствия, – а другие эту самую истину хотят убрать с глаз долой… Значит, есть что скрывать! Только это не ее, не Катино дело, что бы эта самая холеная Жанна о ней ни навоображала! Думала, небось, что Катя ее будет уличать в несоответствиях, или уговаривать облегчить душу, или мужа с ребенком пожалеть? Нет… и это тоже не ее дело – жалеть чужих мужей! И разбираться в чужих некрасивых делах, тем более когда эти дела хотят спрятать как можно глубже и никому не показывать! Илья, муж этой молодой и красивой женщины, предпочел угодить за решетку, лишь бы что-то понадежнее скрыть. Но, выходит, тот же самый Илья считает, что у его жены нет никаких тайн, во всяком случае, ничего такого, что нельзя было бы рассказать другим. И он о ней действительно беспокоится, раз утверждает, что некие неизвестные хотят ее убить! Однако при этом не видит никакой связи с тем, что когда-то растратил чужие деньги, а теперь вот, возможно, таким способом его заставляют их вернуть? Антон говорит, что Илья очень умный и даже порядочный… Угу, и Илья умный, и Антон, и она, Катя, умная, а уж про Сорокину и говорить нечего! И тем не менее все они совершают глупые, а местами даже и непорядочные поступки. Такие, что порой и сами этому поражаются… И не счел ли Илья свой приезд к родственникам теперь именно такой глупостью, и не дал ли обратный ход, решив утрясти проблему самостоятельно и велев жене все отрицать? Чтобы спустить потихоньку все на тормозах… которых нет! Черт ногу со всеми ними тут сломит! А заодно и мозги!

– Хорошо, – сказала Катя, вставая и черкая что-то для себя на использованной салфетке. – Простите, что отняла ваше время, – еще раз повторила она.

Жанна Антипенко с видимым облегчением поднялась, но Катя наметанным глазом заметила, что она снова рефлекторно обернулась. Однако за ними все так же никого не было, и кирпичная стена тоже была на месте. Толстая, надежная, ничего не слышавшая стена… Да и слушать тут было нечего, если честно!

Они почти одновременно сняли с вешалки в углу свою одежду и почти синхронно вышли на крыльцо, и тут Катя вспомнила, что не дала этой упрямой Жанне свою визитку.

– Если вы все же захотите со мной поговорить, звоните. – Она протянула замешкавшейся молодой женщине картонный прямоугольничек. Жанна размашисто стала поднимать воротник пальто, и Катя невольно посторонилась от ее маневров.

– Вот черт! – воскликнула та, зацепившись рукавом за серьгу и выдернув ее из уха. То, что произошло далее, Катя не забудет никогда: она слегка отодвинулась, чтобы не наступить на хрупкое ювелирное изделие, а Жанна стремительно начала нагибаться, чтобы поднять сережку, – и в этот момент грянул выстрел. Пуля просвистела буквально рядом с головой Кати и наверняка попала бы в эту глупую, упрямую курицу, если бы та не наклонилась за своим имуществом!

Катя рухнула в ноябрьскую слякоть сама и так шарахнула сумкой по ногам Жанны, что та вскрикнула и упала на колени.

– Лежите тихо! Не поднимайтесь! – прошипела Катя, шаря рукой и пригибая антипенковскую родственницу к самому крыльцу. Сейчас она жалела лишь об одном: что на ней нет бронежилета и что она вообще во все это ввязалась! Раскаивалась она и в том, что обо всем непременно узнает Тим, а также его родители… и ее мама! Мама непременно узнает! И тоже скажет, что ей пора бросать эту работу!


* * *

«Возможно, мне действительно пора все это бросать? – подумала она, глядя на свои изгвазданные блекло-голубые джинсы и безнадежно порванную куртку. – Мне надоело падать и постоянно объяснять людям, что они не правы!»

– Ну что, убедилась наконец, что ты не права? – торжествующе сказала ей примчавшаяся на стрельбу в центре города Сорокина. А вечером то же самое, или почти то же, ей в категорической форме объявит Тим! Что она не права, и что нужно искать что-то более подходящее ее нынешнему замужнему статусу, и что вполне хватит того, что наркоман, пытавшийся раздобыть дозу, убивал ее при помощи молотка… А теперь вдобавок в нее еще и стреляли! И как уверить Сорокину, что стреляли не в нее, а в эту тихую с виду Жанну, молчком приткнувшуюся в углу? Когда дело это частное и ушлая и к тому же обиженная ею Маргарита Павловна ни о чем таком догадаться не должна? Как говорит Лысенко, сплошной когнитивный диссонанс!

– Вот они себя и выдали! И мы, судя по всему, на правильном пути! А поскольку у этого мерзавца алиби – он сейчас на работе, я сразу проверила, – то, выходит, тут целая шайка и преступный сговор!

Катя только махнула рукой, уныло разглядывая прореху на новенькой куртке.

– Вот ты куртку жалеешь, а он тебе чуть голову не снес! – злорадно утешила ее следователь. – И подружка твоя, наверное, напугалась!

Жанна сидела, отвернувшись. Она так и не оттерла как следует грязь со щеки и теперь невидящим взором уставилась в темное стекло, на улицу, где уже зажглись фонари и сияли лампы криминалистов.

– Когда меня отпустят? – спросила она у Кати шепотом.

Кате очень хотелось сказать, что никогда или, по крайней мере, до тех пор, пока она не вытрясет из Жанны всей правды. Но она стиснула зубы, поскольку рядом победно сопела Сорокина, заполнявшая бесчисленные формуляры и цукающая подчиненную ей команду.

– Вы-то хоть понимаете, что стреляли именно в вас? – спросила она злым шепотом. – Или снова станете рассказывать мне, что это просто совпадение?

На миг Кате показалось, что в глазах молодой женщины промелькнул ужас, но это длилось лишь долю секунды. А затем она сказала:

– Вы так думаете? Совпадение? Но мне кажется, что стреляли не в меня – кому я нужна? – а именно в вас! Напрасно я согласилась на нашу встречу! Пожалуйста, попросите, чтобы меня отпустили побыстрее – у меня, знаете ли, маленький ребенок и вообще семья!


* * *

– У тебя семья! – бушевал вечером Тим. – Семья! Не знаю, как для тебя, но для меня это слово значит очень многое! То тебя по голове бьют, то стреляют! Ладно, когда ты еще жила сама по себе, то могла собой распоряжаться! А теперь нас двое! А может, когда-нибудь будет трое! Но только ты этого не хочешь! Ты хочешь бегать с пистолетом по всему городу и играть в сыщики-разбойники!

Кате не хотелось говорить, что у нее и пистолета-то не было… Ей вообще сейчас не хотелось говорить. А еще ей очень хотелось, чтобы Тим не орал так, а просто сел рядом и обнял ее, и прижал к себе, и пожалел, и уложил в постель, и укрыл, и подоткнул одеяло… И она сейчас же разрушила бы всю уютную конструкцию, и вылезла бы из одеяла наполовину, и притянула бы его к себе прямо в свитере, и он бы сразу забыл, что хочет измерить ей температуру и принести чаю с малиной из сада Катиной мамы, которая, кстати, тоже против ее работы… Все, все против!

Она сидела, уставившись в темное стекло, – точно так же, как сидела два часа назад безучастная, закрывшаяся от нее Жанна… Глупая, как она не понимает, что в следующий раз она не свитер испачкает или колени разобьет – в следующий раз ее непременно укокошат! Почему, почему она ничего не захотела рассказать ей? Один не умеет рассказывать, а другая не хочет! А теперь еще и Тим никак не угомонится!

– Не надо так кричать, Тимка, – упавшим голосом сказала Катя. – Я… я все понимаю! Только… только это не в меня стреляли.

– А в кого?! – совсем уж страшным голосом заорал Тим. – В кого?! Если, кроме тебя, там никого не было?!

– В племянницу Антипенко, – наконец выговорила она, не в силах больше молчать. Потому что Тиму можно было довериться. И потому что они действительно были семья… семья, и ничто другое, даже если у них никогда не будет детей! Никого не будет, кроме них двоих, – но они все равно будут семьей. Одним целым. Она так считает. Так чувствует. Вот только сказать об этом не может… сейчас особенно не может. Потому… потому что он ей просто не дает это сказать!

– То есть как – в племянницу Антипенко? – не поверил он. Или не до конца поверил, но хотя бы кричать перестал. И сел рядом с ней.

– Ну, помнишь, мы пару дней назад к ним ездили? – спросила Катя.

Да, во второй раз она уже не заговаривала о такси, и он отвез ее сам, хотя она неоднократно замечала, что он почему-то не любит бывать у Антипенко. Что ему там некомфортно. И с Наташкой он разговаривает буквально сквозь зубы. Да, с Антоном Тим вежлив, и даже что-то такое они вдвоем обсуждают, но… Наталью он не любит, это точно. И, доставив ее туда вечером, тут же поспешил откланяться, хотя его и уговаривали остаться. Тим уехал домой один, а она осталась… хотя у них семья. И она спала на огромной кровати в гостевой спальне одна, а Тимка спал дома один. Ночью она проснулась и привычно протянула руку, чтобы обнять его, но наткнулась лишь на прохладу простыни рядом. И на еще одну несмятую подушку. Которая не пахла Тимом… она ничем не пахла, кроме какой-то отдушки для белья. И в комнате было так тихо, так непривычно тихо и… одиноко? Да! Одиноко! Потому что она удивительно быстро привыкла, что он рядом: дышит, ворочается, когда она не может уснуть, иногда касается ее рукой, точно желая удостовериться, что она здесь, а не выскользнула потихоньку и не ушла на кухню курить… и просто никуда не делась! И она всегда отзывалась на эти касания и прижималась к нему – всегда, даже если боялась разбудить его, ведь наутро ему снова оперировать и нужно выспаться… Да, она не любит оставаться одна где бы то ни было и знает, что он тоже не любит, но он почему-то уехал, хотя мог и остаться!

– Помню… – буркнул Тим.

– Я сейчас тебе все расскажу, только ты не кричи и не перебивай меня, хорошо?

– Чаю тебе сделать? – проговорил он, уже начиная оттаивать.

– Сделать! – обрадовалась она. – Если честно, я немного промерзла. Ну, там мокро было, где мы… упали, короче говоря. И у меня штаны намокли, и куртку я порвала, – сказала она, хотя он все уже видел: и ее новые джинсы, которые теперь хоть выбрасывай, потому что с такой светлой ткани грязь не отстирать никакими силами, и куртку, конечно. – Но лучше ты посиди со мной, Тимка!

– Да я и так сижу! – сказал он, но все-таки обнял ее за плечи. И прижал к себе. И поцеловал в волосы, и за ухом, и в шею…

И тогда она все ему рассказала. Все. Хотя рассказывать пока особо было нечего, потому что женщина, на которую три раза – нет, теперь уже четыре – покушались, ничего ей не поведала. В том числе о мужчине, с которым она жила и тоже всегда спала рядом – нет, не всегда… были же эти два года, когда он спал совсем в другом месте… куда никто не хочет попасть! И она спала одна или клала рядом их маленького сына, чтобы не натыкаться ночью на холодную подушку… чтобы рядом кто-то дышал! Спокойным, родным, теплым дыханием. От которого твоя жизнь становится важной и нужной. И это совсем не так, когда в одном помещении вместе с тобой дышат, и вскрикивают, и храпят, и скрипят зубами еще восемьдесят чужих мужчин, осужденных за разные скверные дела… Она говорит, что он ничего такого не делал, что его посадили напрасно. Но Антон утверждает, что он всегда был странным, его племянник Илья!..


* * *

Он всегда был странным, сколько себя помнил. Странным ребенком, который вырос в странного взрослого. Который вырос, но не перестал слышать слова и музыку одновременно или слышать музыку и видеть при этом целые симфонии цвета. Как бы он хотел объяснить хоть кому-то, что это так же просто, как видеть и слышать фильм, например! Никто ведь не удивляется, когда вечером, на закате, вдруг вспыхнет, зажжется высаженный вдоль дороги ряд пронзительно-красных или лиловых цветов – расспроси любого, непременно вспомнят, что видели! Но отчего же тогда никто не понимает, что при этом может происходить и другое? Что вместе с картинкой вдруг начинает идти и звуковая дорожка? Где-то в голове будто включат что-то, и грянут радостно валторны или саксофон начнет фразу совсем человеческим голосом… медовым… прозрачным… слегка хриплым – но это приятная хрипотца, такая же, как и внезапно вспыхнувший, вылезший вперед других красный! И все: выбивающийся из общего ряда цвет, и сопутствующий звук, – они не диссонируют, нет, не рвут общей ткани вечера, но лишь подчеркивают ее…

«Ваш ребенок ведет себя странно, – написала в записке классная руководительница. – Прошу вас зайти в школу!»

Он был тогда в первом классе, и они начали учить буквы. Он уже знал все буквы и умел читать. И, наверное, все их знали, и читать тоже умели все. Без этого детей сейчас не берут в школу. Но он зачем-то спросил у своего соседа, как звучит у него буква «а» – так же, как у него самого, или нет?

– А-а-а… – начал нараспев тот. – А-а-а! А-а-а!!

– Ре-е-е! – запел он, радуясь и вторя ему. – Ре-е-е! Ре-е-е!..

– Антипенко! Илья Антипенко, когда учительница называет твою фамилию, нужно встать!

Он послушно поднялся.

– Это буква «а», мы учим букву «а», но совершенно не обязательно начинать петь на уроке чтения! Когда у вас будет урок музыки, ты будешь петь!

– Это не я пою! – сказал он. – Это поет буква! Вы ведь тоже слышите, да?

Некоторые его одноклассники просто удивленно смотрели, а некоторые смеялись, думая, что сейчас начнется какая-то интересная игра. Но учительница сразу всех поставила на место.

– В классе должно быть тихо! – проговорила она. – Буквы не поют! А Илюша Антипенко сейчас встанет вот здесь, возле меня, и скажет: «Я не буду больше мешать вести урок, потому что хочу выучить все буквы!» Правильно я говорю, Илюша?

Да, конечно, ему следовало согласиться, и все бы дальше было хорошо, но он почему-то заупрямился, и обиделся, и даже расстроился. Поэтому он прошел туда, куда указали, но не сказал, что хочет выучить буквы, потому что уже знал их, от первой и до последней, и знал, как звучит каждая! И что есть такие буквы, которые даже и не звучат, а, допустим, щелкают, как буква «мягкий знак»! Как только ты на него посмотришь, он щелк – и отстегивается, совсем как замочек на старом дедушкином чемодане! А когда он пристегивается где-то в слове к другой букве или виснет у слова на хвосте, это совсем уже по-другому! Иногда это так, будто ешь пирожное эклер: во рту шелково и щекотно… а иногда кисло-сладко, или мятно, или даже как будто безо всякого вкуса, но холодно! А буква «а» сама по себе – это нота ре, если нажимать ее на мамином пианино. А если с другими буквами, то она никакая… она не звучит! А еще есть слова, которые светятся… или от них щекотно, и даже есть слова, от которых словно только что чихнул! И когда музыку слушаешь, она тоже вся светится! Это потому что все связано, но только в той книге, что осталась у него на парте, нарисовано совсем по-другому! «Ма-ма мы-ла ра-му»! Красный – желтый, а потом такой синий-синий! Только в этой книге, которая «Букварь», все перепутано: желтый-зеленый, желтый-зеленый! Так не бывает! Зачем буквы покрасили как не надо?! Или…

Он вспомнил, как его внезапно осенило прямо там, на уроке, где класс теперь уже всеми семьюдесятью шестью глазами смотрел на него одного. Семьюдесятью шестью, включая учительницу. А он стоял, и ему было стыдно, потому что он только-только понял: не все слышат одно и то же! И видят тоже, наверное, не одно! И тот, кто рисовал картинки в этом учебнике, наверное, почему-то видел слова в рассказе про раму, которую мыла чья-то мама, лишь желтыми и зелеными, хотя они определенно все разные! Но говорит же папа, что все люди, все-все-все – все разные! И людей в мире даже больше, чем слов, – это он тоже понял там, на месте, куда его выставили на всеобщее обозрение!

Он стоял и молчал, потупившись, а потом вдруг, взглянув на учительницу, увидел, что она стала как часы… не те, которые со стрелками, а которые мама ставит на пианино, когда приходят ее ученики! Она и ему их ставит, хотя ему они не нужны, он сам отсчитывает и никогда не сбивается! Часы! Метроном – вот как они называются! Учительница стояла ровно и одновременно словно бы раскачивалась из стороны в сторону, жестко и мерно… Метро-ном! Метро-ном! Тело у нее было как лакированное дерево, а глаза – посверкивающие и железные… и они всех их считали! Мари-на Ива-нов-на! Мари-на Ива-нов-на! Глаза двигались из стороны в сторону – и все время мимо него… мимо него! Потому что она жила вот этим отсчитыванием и не понимала, как может буква одновременно быть звуком! И никто тут, оказывается, этого не понимал! Почему?!

Ему стало так страшно, как никогда не бывало дома, даже когда он был совсем маленьким… И приходила соседка, и брала его на колени. Тогда все было очень простое. Люди звучали совсем как простые буквы. Соседка была ля диез, потому что она его любила. Она брала его из кроватки так радостно, что он буквально взлетал в ее руках. И он сам к ней тянулся. А другая, которая не была музыкой – но которая почему-то приходила к ним чаще, чем та, которую он любил, – она вообще не звучала. Она была как холодный воздух из щели под окном. Даже теперь, когда он уже весьма взрослый мужчина, стоит ему поднести раскрытую ладонь к тому месту, откуда зимой под подоконником проникает холодная и острая, будто случайно попавшая за шиворот капля, струя, в памяти возникает ее лицо с наведенными дугой бровями, и ее лиловая помада, и завивка-химия на голове. И руки у нее не звучат, они холодные. Он начинал плакать, лишь взглянув на ее сиренево-синие губы – невозможный, отвратительный на человеческом лице цвет! А у нее еще и ногти были такие же! Острые, блестящие, словно мертвая чешуя… рыбный цвет, протухший, трупный! «Ма-а-аленький! – говорила она. – Уже плачет! Ма-а-мочка-а-а еще не ушла-а-а… не ушла-а-а! А мы-ы-ы пла-а-ака-а-аем!» Ему были противны ее руки, и губы, и вся она… хотя она была очень хорошая, эта соседка, как оказалось потом, когда он вырос, – но первое впечатление детства! И этот сине-сиреневый цвет обмороженной плоти, к которому у этой женщины было, по-видимому, какое-то особое пристрастие – ему она так и не изменила!

Да, буквы звучали, как звуки, а потом стали звучать некоторые слова, но вот весь текст, целиком… его было невозможно прослушать, как те пластинки, которые ему ставила мама. Как невозможно было переложить музыку в слова, в стихи, в детские песенки, собрав все, что он слышал, воедино… Получалась абракадабра! Но зато созвучия преобразовывались в цветовые сочетания, и он смотрел и смотрел на музыку… смотрел на то, что другие только лишь слушали!

Ему вдруг стало очень страшно, и он закричал. Закричал изо всех сил. И зажмурился, чтобы не видеть, как окрашен его собственный страх, тот ужасный звук, что он из себя исторгал, – но все равно видел его под собственными веками. Он был бурый, этот звук, с тускло светящимися болотными краями, как будто за этим звуком и цветом что-то еще находилось… что-то пряталось! Мягкое, отвратительное на ощупь… жижа, чавкающая, нагревшаяся под солнцем грязь на дне мелкого прудика… Обволакивающая пальцы снизу, когда на нее наступишь, всасывающая их… а за ней – прикосновение еще более мерзкое, невыносимое, как эти взгляды, что сейчас смотрят, дотрагиваются, ощупывают, пробуют, скребут по нему! Водоросли! Шершавые, чужие, чужеродные, прячущиеся там, где их не ожидаешь, и хватающие тебя за ноги, будто ты их добыча! Он не хочет быть добычей этих сосущих глаз! Этих водорослей, от которых убегаешь со вскриком, и они тебя отпускают и ничего уже не могут тебе сделать – им вообще, наверное, не до тебя, существа из другого мира, слишком теплого и сильного для них. Но потом ты еще долго-долго чувствуешь на коже то место, где они к тебе прикоснулись. И будто там, в этом месте, ты уже перестаешь быть собой и становишься немножко как они!..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю