Текст книги "Поскрёбыши"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Говорить ей пришлось не с одной свекровью, а уже и с упрямым. звонарем. «Ты куда, милая, его потащишь? Небось в Швецию? Сама живи с кем знаешь, а ребенка у бога не отымай. На него оттуда, сверху, глаз положили». Сашенька стала совсем беспокойна. Жизнь ее уж второй раз будто кто узлом завязывает. Как, не в обиду никому будь сказано, звонарь однажды завязал чертенятам хвосты. Неразрешимая головоломка. И за что над ней такое повторенье? Хвосты бесенятам звонарь же и развязал. А тут встал в просвет дверей Ларисиной дачки и молчит. За его спиной цветет и пахнет Ларисин сад. Мальчик, подросший за полтора года во Мценске, застыл серед комнаты и к матери нейдет. Молчит и Лариса. Просто не знает, что сказать. Чуяло сердце – добром не кончится. Но чтоб так…

Значит, уехала Саша без сына. Не к Нильсу в Упсалу, не к Олегу на Усиевича, а к родителям на Песчаную. Легла ничком, уткнула лицо в подушку и мочит ее слезами. Ничего от нее отец с матерью не добились, только за Олегову квартиру очередного взноса не заплатили. Олег было пытался качать права. Дескать, это не я, это она. За что ж меня-то наказыать? ВАШЕГО ребенка МОЯ мать растит. Ему отвечали коротко: не нашего, а твоего. А ты нам вообще никто. Впрочем, ребенка мы готовы взять в любую минуту, если ты нам его на руках принесешь, раз у Саши не вышло. Езжай попробуй, авось повезет. (Такую отповедь дал ему лично Виктор Петрович, который обычно в своем доме рта не раскрывал. Евгения от беседы устранилась. Демонстративно-демонически гремела посудой на кухне.) Вот так черти Олега заложили. А он уж подсел на воробьевские дотации. Съехал. Всё добро оставил на Усиевича – алчное его сердце кровью обливалось. Говорят, живет у разведенной женщины старше его с ребенком лет десяти. Не знаю, не знаю. Лично меня Олег в известность не поставил. Но ведь он как раз такие варианты и рассматривал.

Во Мценск он всё же поехал. Душа его чуяла, что Воробьевы Ларису в деньгах урезали. Так и было, но он по телефону боялся спросить, тянул. Мценск встретил Олега звоном. Звон был суровый, и день июньский невероятно холодный. Ветер, казалось, не хотел пускать Олега с вокзала на площадь – будто бы звон гнал его обратно в Москву. Ступай, ступай, без тебя обойдемся. Мать встретила его на пороге. «Никитка где?» – «На колокольне». – «Ты что, мать, спятила? такой ветер офигенный». – «Да ты поди посмотри». И вправду на колокольне ветер с ног сбивает. Иван Антоныч Никитку к себе веревкой привязал. Сам вызванивает в большие колокола, а пятилетний Никитка (довольно крупный) с чувством, с толком, с расстановкой звонит в маленький. Увидал Иван Антоныч Олега, крестится, кричит: изыди. Не Олег звонаря послушался – ноги его послушались. Ссыпался с колокольни по крутой лестнице, ледви-ледви шею не сломал. А черти его за полы куртки хватают, острыми коленками в зад пинают и хохочут скверным смехом. Господи, твоя воля. И не хошь, так вспомнишь семинарию.

Дома было и того хуже. Лариса хмурилась, вещичек Никиткиных собирать не хотела. Говорила: подожди Иван Антоныча, как он решит. Тоже нашелся хозяин. Хорошо хоть покормила, и то без улыбки. «Мать, вы что, все сговорились меня достать? Вы ее, Александру. На меня не наезжайте. Что я вам. мальчик дался? мне тридцать семь». Лариса только вздохнула. В воздухе беззвучно пронеслось: а какой толк, что тебе тридцать семь? чего, твою мать, то есть меня, ты достиг? Олег запальчиво ответил на ее невысказанную мысль: «Я у дяди в деле седьмой год». Тут Лариса высказалась вслух: «Знаю, знаю. Мне Володя звонил. Сто лет ты ему не нужен. Если б не покойная твоя бабка… Стоишь как дубина стоеросовая в демонстрационном зале. А сделки идут через интернет. Ты даже компьютера толком не освоил, всё за тебя Саша». – «Мать, я ж не виноват, что меня тогда незаконно исключили». – «Молчи лучше. Если б следователь покопал как следовает… Я тогда у Дмит Васильича в ногах валялась, колени его обнимала. Чтоб вспомнил, как с твоим дедом под одной шинелкою спали. Хорошо, Дмит Васильич по старым партийным связям сумел тебя отмазать. Могло и не получиться. Сидел бы ты, и к нонешнему дню вышел законченный вор. Вор в законе». – «Мать, неужто ты веришь, что это я тогда в Орле ночью…» – «Спроси свою совесть Меня не спрашивай. Раньше не верила. Но ты с тех пор столько всего натворил…»

Да, критический возраст – тридцать семь лет. Иной человек задумается: быть или не быть. Только не Олег. Олег уж как-нибудь да вывернется. Ему плюнь в глаза– божья роса. Появился на пороге звонарь с дружкою. Никита укутан – ни дать ни взять кочан капусты. Поверх всех одежек ремень с надежной пряжкой и кольцом для карабина. Страховка. Разрумянился. Иван Антоныч принес деньги, что батюшка дал. Как взрослому за работу в тяжелых условиях. Да, июнь больно неласков. Лариса Никитку раздевает, на Олега не глядит. И Никитка не смотрит. Вот чертенок маленький. Как взрослые, так и он. Туда же. А мне его везти. Поди, отбиваться станет. Сели обедать, Олег по второму разу. Выпили со звонарем. А тот больше помалкивает. Ну и ручищи у него. Июнь, говоришь, неласковый. Сами вы не больно-то ласковы. Стала Лариса со стола убирать. Тут Иван Антоныч и сказал – спокойно так. Ты, Олег, исключенный семинарист, всё едино как поп-расстрига. Тебе на том свете ничего хорошего не светит. Сын твой Никитка у господа бога любимое дитятко. В нем хитрого человечьего разума не будет, а одна святость. Глядишь, отцовы грехи отслужит. Не перечь господу богу. Отступись. Денег мы с тебя не просим, с тестя-тещи твоих соломенных тоже не спрашиваем. Мать твоя пенсию уж два года как получает, да моя пенсия – я в горячем цеху отработал. Да мы с Никитой еще при церкви кормимся. Не смотри, что я тут не живу. Одно словечко скажи Лариса свет Николавна – я мигом сюда переберусь. Мне собраться – только подпоясаться. А то их к себе возьму. Даже просторней будет. Стану Никитку всякому мастерству учить, кроме нашего звонарского – в этом его ангелы небесные наставят. Не скоро я помирать слягу, мне еще служить и служить. Так что за сына не беспокойся. Вырастим. Тебе мешать не станем – навещай. И Саша пускай тоже. В нее и сын-то пошел. В Александре твоей уже юродство видно. А ты как все люди. Как все люди и живи. Не вздумай чего. Там, воровать ребенка или что. Это тебе не сериал по телевизору.

Олегу крепко не понравилось всё от начала до конца. Нелюбезный прием, неприятные напоминания, недвусмысленные укоры. Что матери, что чужого старика. Смолчал, затаил в сердце. Ну. а эксплуатация пятилетнего ребенка (шести еще не исполнилось) на ветру, с веревкой на поясе, чуть что не на шее? Тут он просто обязан вмешаться. Его отцовский долг. Бурсак-недоучка, Олег стал по жизни атеистом. Не совсем последовательным, но всё же. Чертям тоже не понравилось происходящее, хоть и по другим мотивам. Они, черти. конечно же не любили церковного звона. Хотя с этим конкретным звонарем Иван Антонычем у них существовало нечто вроде джентльменского соглашенья. Однако ж беси – народ непостоянный. Тут они углядели себе обиду. Привыкли видеть в Никитке еще одного бесеныша, и вдруг – нате вам. ИХ Никитку на ЕВОЙНУЮ колокольню. И черти стали исподволь подначивать Олега. На что именно? выкрасть сына – само напрашивается. Подстрекаемый ими, Олег встал ночью с раскладушки, оделся в темноте, сумку на плечо. Дитя в одеяло (тяжеленькое стало дитя) – и драть когти. Сел на проходящий ночью поезд. Мценские черти во множестве разместились на третьей полке. Еще и не то бывало: их сотня залезала в грецкий орех, такой вот грех.

Ранней холодной зарею Олег проснулся, ровно кто его толкнул. На противоположной нижней полке мальчика не было. Только одеяльце домашнее стояло домиком – пустое. Олег тронул его, одеяльце опало. Похитили. Кто? в купе никого не было. кроме его да сына. Ну как же не было? а сонмище чертей? Полазивши под столом, наш Шерлок Холмс нашел след грязного копытца. на упавшей скатерке. ОНИ! в милицию сообщать нельзя: попадешь в сумасшедший дом. Только этого не хватало. Москва. Олег завернул свою сумку в детское одеяльце, чтоб не полошить проводницу, и вышел на перрон. Приехали. С чем я вас и поздравляю.

Куда идти? К Воробьевым без Никитки нельзя. К чужой женщине, у которой жил – рано. Олег раскрыл сумку, засунул в нее уютное одеяльце, застегнул кое-как и пошел… в церковь. Господи, какая путаница царит в мозгу постсоветского человека. Церковь была закрыта. Олег постоял у ворот, неловко с отвычки перекрестился и отправился всё же к женщине. Ее звали Жанной. Неважно. С таким же успехом ее могли звать и Маргаритою. Как ни зови, она чужая и может в любую минуту быть заменена.

Трагичность жизни смягчается детской улыбкой. Но белая раса уже нацелена на вымирание. Тонкий цивилизованный человек не готов переносить грязных памперсов и неуемного крика. То, что родится от пьющей русской провинции, частенько и к службе в армии негодно. Интеллигентные семьи вроде воробьевской, подсевшие на современные опасные лекарства, производят всё больше и больше неполноценных детей. В Никиту же подмешался с Ларисиной стороны простодушный радостный ген. Никитушка проснулся с той самой улыбкой, какая искупает насилье, обман, разочарованье и вообще. Где проснулся? Ну куда, вы думаете, черти могли принести полюбившегося им звонаренка даже без Олежкиного старенького одеяльца, грея лишь своим дьявольски жарким телом?. Ну, нашли куда принести, уж они сообразят. Ихнее бесовское становище помещалось в заброшенном храме, на территории покинутого почтового ящика. Под Москвой, за бетонным забором. Сиганув через него, мценские черти отомкнули когтями замок на церкви, использовавшейся четверть века как сверхсекретная лаборатория. Постоянной московской прописки бесенята Шустрик, Шортик и Шельмец толкались боками – кто раньше пролезет в узкую щель с трудом открывавшейся двери. Чиркнув черт его знает чем, черти разожгли огонь в боковом пределе. Постелили черт знает чьи шкуры – вернее всего козлиные – и уложили украденное дитя. Тут оно и проснулось от тепла, тут и улыбнулось мерзким бесовским рожам. Александра той порой летела в Упсалу к своему Нильсу – ровнехонько так летела на светлый июньский север. Профессор Воробьев пил утренний кофий. Его мадам занималась йогою на двуспальном сундуке. Олег нехотя миловался с любвеобильной Жанною (или Маргаритой, или как там ее). Иван Антоныч пришел за Никиткою, разбудил Ларису и вместе с ней осознал случившееся. Им всё было ясно: мальчик уже у Воробьевых. Изъять у них Никиту было практически невозможно. Это юридическое ПМЖ – постоянное место жительства ребенка. Только если Воробьевы сами не справятся и запросят пардону, что очень может быть, но тут придется выждать. Если б господь на мгновенье дал верному своему звонарю увидеть вертеп, где пробудился юный дружка его – наверняка бы Иван Антоныч окочурился.

Вот так дни и шли. Всяк что-нибудь да думал. Александра в Упсале любилась со своим Нильсом. Думала, что щедрая Лариса, не растратив своего материнского потенциала на многочисленных выпусков детдомовцев и собственного бестолкового сына, присвоила Никитку и будет его растить, хоть ей кол на голове теши. Звонарь у нее подпевала, не стоит обращать вниманья. Сашенька не давала о себе знать. Подсела на кайф – у нее в характере было. Воробьевы думали: не наше дело. Пусть родители вызволяют ребенка из Мценского плененья. Привезут – мы возьмем. Определим в школу для дураков. Перебьемся. Вырастим. Лариса с Иван Антонычем думали: Воробьевы люди гордые, нескоро помощи попросят. Олег же думал: пропала моя головушка. Богу не послужил – теперь вот разбирайся с чертями. И ничего не предпринимал. А что тут предпримешь. Матери не звонил – они как бы друг на друга обиделись, ребенка не поделили. На самом деле не знал, что сказать. Ходил Олег на работу, стоял точно остолоп возле автомобиля-образчика с распахнутыми настежь дверцами. Изредка заглядывал дядя, хмуро кивал племяннику. Навязался на мою голову, нуль без палочки. И ни о чем Олега не спрашивал.

Черти Никитку не обижали, избави Вельзевул. Июнь распогодился до своей июньской кондиции. Беси принесли мальчику рубашку и штанцы (где-то сняли с веревки). Сандалики утащили с чужого крыльца, заодно и носочки. Всё подошло Ловкие они, черти, черт их возьми. И курточку ему, и бейсболочку – всё почти новенькое. Старались для ребенка. Жарили на адской сковородке вполне приличные котлеты. Умоют дитя из кадушки, откуда выпрыгнет перепуганная лягва, и поведут гулять по подмосковному еловому лесочку. Ворота железные в бетонном заборе покопались и открыли. Никитка выступает будто королевич. Кто во время прогулки встретится – черти отвернут свои темные свинячьи рыльца и смирнехонько разминуются на тропе. И никаких тебе школ для дураков. Сами в них учитесь. А чтоб не скучал их беленький бесеныш, нашли в кладовке бывшего храма небольшой колокол. Позеленевший, с отколотым краешком. Лазали, карабкались, исхитрились – подвесили на чугунную распорку под куполом, и веревку опустили чуть не до полу. Звони себе в утеху. Только черти, анархисты чертовы, жили не по часам, а как придется. Оттого глухой звон удивлял окрестных дачников в самое неподходящее время. Отец Андрон, что завел в местной администрации дело о восстановлении сего храма всех святых, земле русской просиявших, благополучно лежащее под сукном, сам в оскверненном храме не был уже года полтора. И то сказать, зрелище не из приятных. Однако слухи о звуках колокола в недрах полуразрушенного храма до него дошли. Батюшка сам услыхал сии звуки, проезжая мимо на велосипеде – рясу подоткнувши, дабы не попала в измасленную цепь. Счел звон благим предзнаменованьем. Подал еще одно прошенье в районную администрацию. Его подкололи скрепкою к первому.

В запущенное зданье бесы-коммуняки за семьдесят лет натащили черт и чего. Были и две школьные парты, старые, с откидывающимися крышками. Взрослые черти усадили за них Шустрика, Шортика, Шельмеца и Никитушку. И давай их учить по обычному человечьему букварю, сильно истрепанному. Где украли – черт их разберет. Но учили на совесть, и беленькое дитя уж читало по складам: ма-ма мы-ла ра-му. Трое сереньких бесенят немного отставали, но тянулись изо всех сил. Не боги горшки обжигают. Будут грамотные черти – пригодится в жизни. А вообще-то насчет жизни. Черти помирают ли? не знаю, никто не видел. Если и помирают, то не на глазах у крещеного люда, а в лесных трущобах, у лешего под елкою. По крайней мере, я так думаю. Если существуют бесенята и старый бес, что из моря вылез – должна быть на чертей и погибель. Но уж до ста лет живут, это уж сто пудов. Живучая нечисть, черт их побери.

Насчет елок. Прогуливаемое чертями дитя озиралось на высокие ели. Они склоняли к Никите стройные верхушки, украшенные смолистыми шишками. И Erlkönig подавал из чащи едва различимый в шуме леса голос: «Дитя! ты помнишь островерхую колокольню? ты помнишь золотоволосую Ларису? ты помнишь застенчивых юношей-сирот, гладивших тебя по головке?» И лесной царь сам норовил дотронуться до Никитиной головы. А вспомнит ли мальчик что-нибудь или вообще всё забудет от такого прикосновенья? Чуткое дитя не внемлет вкрадчивому голосу, не дается елям в лапы. Смеется с товарищами-бесенятами, кидается шишками. Весь в смоле. Ну да, черти вроде цыган. Или цыгане навроде чертей. Украли дитя и рады. Но чтоб обижать – этого не водится.

Лариса два месяца ждала, что Олег прорежется. Выдерживала характер. Наконец пересилила себя, позвонила сыну на мобильник. Олег не ответил. Лариса встревожилась, звонит сватам – не сватам, а так, родственникам по внуку. Евгения неприязненно сообщила, что никаких. вестей о Никите не имеет с весны. С тех пор как Лариса отказалась отдать ребенка Саше. Впрочем, они, Воробьевы, оценив ситуацию, решили не вмешиваться. В воробьевской квартире подняли параллельную трубку. Виктор Петрович спокойным голосом сказал следующее. По-видимому, Олег принял решение в сложившихся обстоятельствах растить мальчика самостоятельно. Его полное право не давать разрешенья на отъезд Никиты в Швецию. Она, Лариса, должна просто позвонить брату Владимиру и через него связаться с Олегом. Господи, как ей самой не пришло в голову. Отключившись от Воробьевых, немедленно набрала сотовый номер брата. Владимир ей: Олег поблизости, сейчас его вызову. Подожди минутку. И сдавленный голос Олега: «Мам. Я тебе сейчас перезвоню». Чуть погодя: «Мам, вот я. Мам, проспал я Никитку, чтоб хуже не сказать. Украли прямо в поезде. Скатерка со стола валялась у дверей. На ней СЛЕДЫ КОПЫТ. Никого в купе не было, мы только двое ехали».

Звонарь стоял рядом с Ларисой и чутким ухом всё слышал. Выхватил у нее трубку, говорит замогильным голосом: «Что же ты, сукин сын (прости, Лариса Николавна), два месяца трусил нам рассказать?» – «Иван Антоныч, я в церковь к батюшке ходил. Батюшка мне – иди в милицию. Они все, попы, неверующие, уж я-то знаю. Молился я, но господь моих молитв не слышит. Мам, это я, семинарист, тогда в Орле у ночных торговцев денег требовал». Путается, с кем говорит. Лариса уже далёко стоит, не слышит. И хорошо, что не слышит. Иван Антоныч ей запоздалого Олегова признанья не передал. Ни к чему, дело прошлое. Звонарь разговор оборвал, путается в брюках, сует ноги в ботинки, ищет документы. Целует наспех мокрую щеку Ларисы и выбегает из дому.

В Москве у Иван Антоныча был только один знакомый – звонарь Антон Иваныч. Утро едва забрезжило, а уж звонят в его коммуналку, да прямехонько ему: три раза. Антон Иваныч сердится: кому неймется в такую рань? Открыл – звонарь и звонил. «Здорово, Антон Иваныч». – «И ты здравствуй, Иван Антоныч. Что такое стряслось?» – «В двух словах не расскажешь. Дай дух переведу». Сидят за столом, говорят, друг другу верят. И вообще верят. Их ремесло такое: верь да звони. «А что, Антон Иваныч, не было ль в Москве какого чуда на колокольнях, или каких сбоев с церковным звоном?» – «Не в Москве, а под Москвою, и не с церковным звоном, так с отцом Андроном в самом деле было чудо». И еще несколькими словами обменявшись, поспешили они на сильно пьющий Курский вокзал. Ранней электричкой до станции Храпуново, а там пешечком через дубравку искать по наитию разрушенный храм всех святых, земле русской просиявших. Нашли нечто. Храм не храм, а так, срамотной обрубок. Где тут и колоколу быть. Таятся в ельнике, крестятся, выжидают. Часа два прошло, и тут вроде как слабой рукой в надтреснутый колокол кто-то и впрямь звякнул. Нашли! привел господь. Помолились наскоро и переместились в такие елки, откуда дверь видать. Подальше вышло, зато уж не прозеваешь. В самом деле, очень скоро увидели они Никитку, живого и здорового. Чистенького, улыбающегося, ведомого за ручки двоими почтенного возраста чертями, если в чертях вообще можно сыскать что-либо достойное почтенья. Сзади бежали свитою трое чумазых чертенят. Да не чумазые вовсе они, просто темнорылые. Очень славные бесенята, ежели разобраться. Товарищи детских игр, с позволенья сказать. За неимением иных. Уж лучше, нежели дебилы в спецшколе. Те еще и обидят. И вряд ли от них научишься чему хорошему. А от чертей? Ма-ма мы-ла ра-му. И то хорошо.

Ну что ж, предстоит выкрасть дитя, уже в третий раз. Всем оно понадобилось – и в Щвеции, и на Песчаных улицах, и в славном городе Мценске. Хотя, честно говоря, по сути дела оно нужно лишь Ларисе с Иван Антонычем (точнее, Иван Антонычу с Ларисой), да вот еще чертям. Сашеньке – той вообще ничего не рассказали, не сочли нужным. На ее звонки отвечали, что Никита у Ларисы, а последний раз сказали – у Олега. Что Ларисе, что Олегу Александра звонить побоялась. Подсела на размеренную западную житуху и притихла. Значит, больше всего до Никитушки дело двоим звонарям-антитёзкам. Надо им это дело обмозговать.

Хорошо обмозовывать, когда есть бутылка. Но звонари обошлись без нее. Вернулись к двери, откуда выступил караван, и хорошенько потрясли. Открылась. То есть замок был, но так. на пол-оборота хватало, а глубже забито всякой дрянью. Прогнуть дверь – этого оказалось достаточно. Закрыли изнутри тем же манером, пошли ощупью по сумрачным пределам. Нашли плохо загашенный костерок, поблизости постели. Вот эта – самая приличная. Даже простыни и наволочка с чьих то бельевых веревок. Лежбище человеческого детеныша, несомненно. Теперь искать, где спрятаться. Уж каноническую планировку церковного зданья звонари знают. Тут они чертей обыграют, вне сомненья. Цапнуть бы какой еды, но не дай бог заметят. Вот и выход на зады. Заложено засовом. Засов еле открыли – ржавый был, зараза. Дверь приперли снаружи бревном. Притаились под лесенкой, что раньше вела на колокольню. Сидят, чутко слушают. Уши у звонарей что надо. Вернулись беси. Никитка щебечет – много слов выучил, молодцы черти. Так постились звонари до августовской темноты, а изо всех отдушин кирпичного зданья несло жареным мясом. Вроде бы козлятиной. Кто-то тут коз держит. Беси глаза отвели хозяйке. Ну, цыгане да и только.

Прозрачной месячной ночью окончательно сдружившиеся в трудном деле звонари проникли во храм. Завернули мальчика в одеяльце, только уже не домашнее, черт знает где краденное, и тихо ушли, прислонив к задней двери то же бревнышко. Ангел небесный их подстраховал – стоял с распахнутыми крыльями, пока благие похитители не скрылись в ельнике. Лесной царь с отягощенных шишками верхушек пел: «Дитя, я пленился твоей красотой». Но ангел бдел, ребенок спал, и обошлось без новых приключений. Пока ждали первую электричку, скрывались за будкою, где продают билеты. Сели в вагоне на лавку. Уфф. Народ едет сонный – в пригородах работы нет. Живут, еще и снимают жилье. Едут, свои и пришлые, досматривают немудрящие сны. Вот вы чертей не видали, а мы видели.

По водворенье Никиты во Мценск все задействованные в этой истории лица были извещены. Прежде всего Иван Антоныч позвонил Олегу и буркнул в трубку: «Мальчик у бабушки, здоров, весел. Поставь свечку. Смотри, чтоб Александра не узнала – как бы с ней какой беды не вышло». Звонить Воробьевым пришлось Ларисе. Соврала – Олег де привез к ней Никитку. С ребенком всё в порядке, только это и сообщите Саше, ничего более. А Воробьевы тут же про школу. Никите уже шесть, сентябрь на носу. Надо срочно искать специнтернат. Ведь ребенок прописан у них, у Воробьевых. Рано или поздно вопрос встанет. Лариса ответила терпеливо, что она в таких вещах разбирается и всё утрясет.

Но Иван Антонычу в то утро еще пришлось звонить. Не успел он умыться – дитя проснулось. Увидал Никитушка Иван Антоныча, улыбнулся – двух месяцев в бесовском логове как не бывало. Нет, разница есть. Складно так говорит. Не дин-дон, а: звонить колокол. Почти правильно. Так звонарь с ним и пошел не пивши не евши господа звоном благодарить.

Лариса всё сообразила лучше некуда. Олег привез от Воробьевых Никитину метрику, кротко выслушав их отповедь. Лариса устроила внука учиться экстерном при родном детдоме. Читать-писать он у чертей немножко выучился, считать удары колокола Иван Антоныч научил. Вообще, хоть и нехорошо так говорить, пребыванье у бесей пошло Никите на пользу. У него в головенке всё как-то выстроилось. И говорить стал, и занимался с Ларисой всякий день часа полтора. Писал цифирки по клеточкам. А по косым линеечкам целые длинные слова: ко-ло-ко-ла. Бесенята, вернувшись своим ходом из Храпунова, смирно сидели в углу, стыдливо потупив зенья. Тетрадок себе не спрашивали, не просили и есть, а тихонько исчезали в обед. Черт – он сам о себе промыслитель. Понимали свое окаянство. Звонарь махнул на них рукой. Так мир устроен, не нам его переделывать. Там плюс, тут минус. Между ними колеблемся.

Приехала Саша – тактичные бесенята удалились на время. Сашенька проинспектировала Никитины (Ларисины) успехи и была прямо-таки счастлива. Оставила Ларисе так много денег (по нашим меркам) – хоть восстанавливай храм всех святых, земле русской просиявших. Наладила Ларисе интернет, скайп – и улетела в Упсалу. Ейный Нильс наблюдал по скайпу и постигал с Сашиных слов положенье дел. Устройство больного ребенка показалось ему вполне надежным. Понял в своем рационалистическом уме: брак с Сашей возможен. Ну что, Никита говорит – вполне прилично. Русский язык Нильс знал, оттого и занимал хорошее положенье в шведско-российской фирме. Лариса еще молода и энергична, связь ее с сиротским приютом крепка. Идея приписать мальчика к приютской школе удачна. Лариса со звонарем Иваном глубоко верующие люди. Для Нильса это имело существенное значенье. Мальчик не только учится грамоте и счету, но радостно постигает святое ремесло звонаря. Иван пока не стар, крепок. Успеют они с Ларисой поставить на ноги физически здорового, но умом не сильного Никиту. Будет хороший немногословный звонарь. А уж священник, какой тогда будет во храме, после смерти Ларисы распорядится, кому опекать прилежного звонаря. Всё видно как на ладони. Александра, я полагаю, что нам пора узаконить наши отношения.

Разводиться-то не пришлось. Молодцы хитроумные супруги Воробьевы. Саша обвенчалась с Нильсом по ихнему протестантскому обряду. Ларисе прислали по электронной почте фотографии. Никите объяснять не стали: не его недалекого ума дело. А он не так много знал слов, чтоб спрашивать, почему мама в белом платье. Ему только показали: вот мама Саша. Ма-ма Са-ша. И написали по косым линеечкам. Перепиши. Никитушка.

Женился и Олег, на разведенке пятью годами старше его самого, по имени не Жанна, а Ксения, но какая разница. Нам всё равно, и ему тоже. Ксения куда-то сплавила сына с невесткою, осталась одна в квартире. Город Железнодорожный, Москва под боком. И – поздравляю с законным браком. Олег ушел из дядиной фирмы. Жена устроила его в Железке на склад бытовой техники. Деньги у него водятся, но появляться у матери он боится. Вспоминает, как тогда в трудную минуту раскололся: я де и правда ночью в Орле наезжал на продавцов в палатках. А до Ларисы и не дошло – Иван Антоныч ее поберег. Лариса помощи от Олега не ждет. Какой из него отец. От чертей и то больше проку.

Двое взрослых мценских чертей не оставляли Никитку своими заботами. Приволокли синтезатор – с обломанными ножками, но Иван Антоныч починил. Черти застенчиво жались в углу, пока дитя пробовало пальчиком клавиши. О, как ошибся честный Нильс относительно Никитиного будущего! Ненавязчивым бесовским внушеньем мальчик уже через три недели стал выдавать столь авангардную музыку, что звонарь растерялся. Выгнал бесей. Пригласил школьного учителя музыки. Тот сказал: немедленно учить. А Саша-то, Саша! обливалась счастливыми слезами, глядя в компьютер: дитя играет заданную учителем бетховенскую Элизу (которая на самом деле Тереза). Меньше ему просто смешно было задавать. Звонарь купил на Сашины деньги подержанное, но хорошей фирмы фортепьяно. За Ларисиным окном веяла теплая орловская метель. Как будто не она замела младенца Савку с крестными – ведьмой Керасивной и робким дядькою Потапом.

Весна еще только присматривалась к нетерпеливо ждущим ее деревьям под Ларисиным окном, а Никитка уж играл «Кампанеллу» Паганини на фортепьяно, на синтезаторе и на специальных музыкальных колокольчиках, присланных Нильсом. Тот легко подсел на приятное чувство гордости необычным пасынком – всем показывал отснятый домашний концерт во Мценске. Рассказывал сказку, как больное дитя на мценской колокольне обрело редкий музыкальный дар. Дитя той порой учило Шустрика, Шортика и Шельмеца играть кампанеллу на нильсовых колокольчиках. Ничего, научились. Чем черт не шутит. Ему бы, Нильсу, быть пастором. Упустил свое призванье. Сидит с Сашенькой обсуждает на смеси шведского со мценским, кому принадлежит такое дитя: городу или миру. Все их споры решил по скайпу Иван Антоныч. Он сказал попросту: «Богу. Нашему. Православному. Оставьте его здесь (чтобы не сказать – оставьте в покое)». – «Оставим на родной почве», – ответил с небольшим акцентом умиленный Нильс, не желая вдаваться в теологические споры со звонарем. Тот, по-видимому, не подозревал о существовании единого бога для всех конфессий, по крайней мере христианских. Продвинутый Нильс отнесся к такому непониманию с пониманием. Есть понятие «иноверцы», есть понятие «инославцы». Они со звонарем были всего-навсего инославцы.

Возникали и супруги Воробьевы: мальчик должен учиться в центральной музыкальной школе при консерватории. Готовы снять квартиру для Ларисы с внуком. Звонарь и Воробьевых отшил. Крепкий оказался мужик. Самочинно взял на себя роль главы семьи, включавшей: Ларису, Никитку, двоих взрослых чертей (возможно, и побольше, кто ж их считал) да троих малолетних бесенят. Казалось, его ничто не могло смутить. Звоню во славу господню и буду звонить. Идите вы все. Черти по-прежнему у Ларисы не столовались, имели совесть, чего нельзя сказать о выпускниках детдома. Но этих Иван Антоныч к трапезе допускал. Хоть и великовозрастные, а все ж сироты. Глядишь, при нем с Ларисой научатся добру, а не худу. Прямо пряничный получается звонарь. Но уж такого соседа по дачному участку бог дал Ларисе. Было время, она им пренебрегала. Теперь вот одумалась. Осталось только обвенчаться. Но об этом звонарь пока помалкивал. Слишком много чертей набилось в Ларисину однокомнатную квартиру. Убытку от них не было, не было и никакого баловства. Даже, честно говоря, немалая польза. Но всё же. Интересно: с приходом приютских юношей черти незаметно исчезали. Известное дело: бес в замочную скважину пролез. Так что на сегодняшний день об их непрошенном постое знали только три персоны: Иван Антоныч. Никитка да Лариса от них по наслышке.

Саша в Швеции родила еще сына, крупного и белобрысого. Назвали Свеном. Никитка для шведской четы превратился в красивую легенду. Легенда легендой, а деньги перечислять на Ларисин счет не забывали. Воробьевы от Ларисы отвязались – удовлетворились шведским внуком. Олег, как давно грозился, исчез из поля зрения. Родила ли ему немолодая Ксения хоть мышонка, хоть лягушку – не знаю. Да он собственно и не просил. Жил в Железке, работал в Железке, в Москву не наведывался. Что было из Мценска ехать за сто верст киселя хлебать? Али во Мценске нейдет торговля холодильниками и стиральными машинами? в Железке бойчей? может быть.

Черти от Олега отстали до поры. Плюнули: что с него взять. Еще и Ксения наставила по всем подоконникам святой водички из реутовской церкви-новостройки. Мне думается, чертям по барабану. Просто Олег в новом качестве стал им неинтересен. У чертей свои заморочки. Сели – все ли, не все ли – в поезд, поехали во Мценск навестить своих чертенят: Шустрика, Шортика и Шельмеца. Существует ли у чертей институт отцовства – не поручусь. Не хочу вдаваться в подробности. Но некоторые чувства, схожие с родительскими, им все же свойственны. Несколько отличные от наших, конечно. Тем не менее. Когда стадо обезьян спасается бегством, обезьяний детеныш виснет на шею любому взрослому самцу. Может быть, у чертей вроде того.