Текст книги "Поскрёбыши"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Бразильский сериал

Плывут они в Бразилию, в Бразилию, в Бразилию,

И я хочу в Бразилию – к далеким берегам.

Из Редьярда Киплинга

За столом сидит француз Пьер Деларю. Такой не совсем правильный француз – живущий в Бразилии. От своих сотрапезников-москвичей мало чем отличается. На самого хозяина дома, учителя и поэта Леонида Ройтмана, вообще похож один к одному. Не исключено, что одинаковые у них достатки и недостатки. Так ли это, увидим по ходу дела. Во всяком случае, он здорово моложе и усердно клеится к хозяйской дочери Ирине. А сходство с отцом по всем фрейдистским теориям предвещает ему успех. Ирина пошла в мать, корректора Наталью Славолюбову. Тургеневская девушка – прямой пробор над выпуклым лбом, просветленный взгляд и всё такое. При том упрямое стремленье вон из отечества. Поди пойми. Чужая душа потёмки.

Родители уж намучились со своей тихоней. Тихий омут. Тихий ужас. Сама – специалистка по древним языкам. Первый брак – с режиссером, сбежавшим из провинции. Тот шутил, что женился на всей троице Ройтманов по сумме очков. Однако некоторые действующие лица этой истории были не в восторге. Бытовых тягот они ни нести, ни делить не умеют. Жизнь осложнилась с рожденьем вдрызг больного ребенка. Явилось существо с неимоверными психическими отклонениями, по-своему очаровательное, но не поддающееся коррекции. Всё не слава Богу – режиссер лишился работы. Выяснилось, что дирекция театра разумела ее как временную. Той порой бедствующая первая жена режиссера прислала на лето восьмилетнюю дочь – вылитая Миньона. Ситуация никак не расшивалась. Грянул развод. Тут же усугубилась болезнь сына. С ним управлялся и добивался от него какого-то прогресса один отец.

Дальше – час от часу не легче – Ирочкино увлеченье коллегой Сашей Файнштейном. Эти двое проводили в беседах по пять-шесть часов кряду. А Наташа, для смягченья неловкости, как проклятая занимала беседой скромную Соню Файнштейн. Тут вовремя подоспел Пьер – клин клином вышибают – славист, стажировка в Москве. За ужином у беспечных Ройтманов не глядит на странного мальчика Кирюшу Долганова. Только лишь на его мать. И уж готов увезти ее за три моря.

Если женщина в совершенстве знает латынь, греческий, иврит, всю группу славянских языков, английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, финский, эстонский, и это далеко не всё, уж на португальском она с Божьей помощью изъяснится. Нельзя поручиться, что так сразу сядет переводить из Комоэнса, но всё же. Вот они на борту самолета – окрыленный любовным успехом Пьер, трогательно смущенная Ирина и ее белокурое безумное дитя. О, русская земля, ты уже не то что за шеломенем, а и вовсе за Атлантическим океаном. Только в конце полета Пьер разул глаза и разглядел состоянье пасынка. Ладно, что сделано, то сделано.

Сейчас ржавое такси с поющим во всю свою бегемотскую глотку шофером-негром тяжело ползет в гору. Облупленный, опутанный лианами дом встречает их сырой прохладой. Из недр его спешит настоящая Изаура, которую так и зовут. Десять ее вроде бы общих с хозяином темнолицых детей выглядывают изо всех углов. Тятька, дай пряника! Изаура – что ж вы думаете – взглянула, фыркнула как кошка и скрылась в бесконечной анфиладе сумрачных комнат. Знает, шельма – француз слишком мягок для репрессивных мер. Нейдет, не несет обеда. Пьер отрядил за ней очень юную светло шоколадную дочь, грациозную двумя грациями, французской и африканской.

Посольство не достигло результата. Упрямица велела сказать – пусть приезжие сами готовят. Вот так, во множественном числе. Приезжие той порой картинно спали в пыльных креслах, помнивших лучшие времена. Луч, пробившийся сквозь рваную штору, золотил кудрявую детскую головку. Архаичные косы Ирины падали на вытертый до белесых проплешин плед. Славист напряг память. Извлёк из нее: чтоб там речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить. И перешел к действиям. Благодаренье Богу – наступленье увенчалось успехом. Кой-какой порядок в доме ему удалось навести. Через малое время хмыкающая Изаура и ее шмыгающая носом дочь подали кукурузную кашу с тыквой, бобы с подливкой и лепешки непонятного состава. Пьер не смог добудиться своих подопечных и по очереди отнес обоих в загадочные глубины дома, разместив на перинах, остававшихся нетронутыми с рабовладельческих времен.

В конце душного лета ближайшая школа у подножья холма приняла русскоязычного ученика. Испанская школа есть, но подальше. Каждое утро с ранцем на щуплой спине он трусит вниз по крутой выщербленной дороге вместе с шестерыми крепкими мальцами-мулатами. В классе никто о его особенностях не подозревает. Языковой барьер защитил его от насмешек, а новые братья от побоев. Четверо девочек остаются в усадьбе, неспешно выполняя вместе с матерью работы по дому и кормящему его обитателей огороду. Смена языка прошла безболезненно для того, кто и русского путем не понимал. И другая обстановка не беда для существа, всё равно витающего. Раньше человечьей речи его замкнуто-гениальный мозг оккупировали бессловесные мифы недооткрытого континента. Птичий толк и звериное тайное знанье легко проникли в его голову. В воображенье встали дыбом образы. Клубятся, как облака. Так уж всё сошлось. В нужное место привезла его мамочка, сама о том не подозревая. Тут его нашел Неусыпный глаз. Заметил сквозь толщу листвы темных деревьев, что соревнуются в росте. Борются за солнечный свет, буйствующий наверху. Встреча Кирюши с Тем, кто раздает дары, состоялась. Само Провиденье сыграло эту бразильскую бахиану. Теперь остается ждать, пока прорастет семя.

Ирочка преподает английский язык, тоже в португальской школе, чуть подальше. В ближайшей не было вакансий. Сама въехать в гору на старом дрындулете не может, сил не хватает выжать газ. Всегда подсаживает какого-нибудь черного юношу, идущего впереди. Бибикнет, откроет дверцу, пересядет. Тот шлепнется на горячее сиденье водителя. Вперед, и с песнями! До ее отсталого сынишки здесь точно так же никому нет дела, как и до его сводных братьев. Не признаете вы мое ро-одство… Пьер Деларю равнодушен к школьным успехам всей честной компании. Оголтелая наивность спасает Ирину от опасных догадок. Держит в неведенье относительно того, каким дикостям учат ее маленького лорда Фолкенроя здоровенные негритянские подростки. Мать надеется: если Кирюша и нарушает какие-то европейские нормы поведенья, то в общем бедламе это сходит незамеченным. Тут она права. Но в том мало утешенья.

В один прекрасный день в доме оказалась очень красивая молодая квартеронка, роль которой была не вполне ясна. Какой сосед и на каких условиях одолжил Пьеру эту полурабыню-полубарыню, осталось неизвестным. Только Ирине с Кирюшей пришлось переселиться во флигель. Там они и жили, найдя под рукой всю утварь. Видно, не их первых сюда выселяли. Перебивались кой-как, уже не обслуживаемые Изаурой, но пользуясь по неписаному разрешенью плодами сада и огорода. Прошло года полтора в странном оцепененье безволия со стороны Ирины и в покое идиотизма – что касается Кирюши. Тут на горизонте замаячил еврей из Австралии с какими-то таинственными аферами. Увидел Ирину в городке на равнине. По наитию заговорил с ней на идиш. Да, жаргоном она, конечно, владела. Не долго думая, бизнесмен купил билеты на самолет, два взрослых и один детский. Опять двадцать пять – уже на борту понял, как обстоит дело с малышом. Но они давно были в воздухе. Снова эта молчунья из застенчивости кого-то надула. Прощай, Бразилия! Никогда вы не найдете в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах. Ну уж скромные русские рощи больше в глаза не увидят этих двоих, унесенных ветром. Их ждут – не дождутся пропитанные эфирными испареньями пожароопасные эвкалиптовые заросли. Им обещан силуэт кенгуру на горизонте пустыни, не ищущие с ними встречи быстроногие аборигены и, что самое главное – сумчатые волки. Нескоро придет письмо в московскую пятиэтажку: Кирилл пишет маслом. Необычно пишет, непохоже на себя: сильно и смело.

Богема

Почему это люди, говорит Маринка, если интересные, то безнравственные, а если нравственные, то уж такие неинтересные. Как ты можешь так говорить, Маринка. Порок, ты видела, печален, а добродетель весела. Порок смеется, но зловеще. И страшно около порока, как у порога на реке.

Ужасно шумно в доме Шнеерсона. В большой однокомнатной квартире Сени Шнеерсона на Таганке. Вблизи просторной бестолковой площади, где улицы расходятся звездой. Где нынче надо месить мокрый неубранный снег и нести его на ребристых подошвах прямо в неряшливую Сенину комнату. От нее отрезан ломтик старой тетке, четвертый год больной в чахотке. Или, по крайней мере, в хроническом бронхите. Тетка долго и тяжело кашляет за перегородкой. Потом выходит, седая и растрепанная. Говорит мне: «Вы единственный нормальный человек, который здесь бывает». Это семидесятый с хвостиком год. Сеня еще советский инженер в каком-то гипропро. На перегородке с теткиной стороны – я туда захожу, когда она зовет сквозь кашель – большая Сенина фотография. За рабочим столом, на котором два портрета Ленина, вымпел «Ударник коммунистического труда» и рогатая модель спутника. С Сениной стороны – его портрет с квадратной черной бородой, в ровно намалеванной синей рубашке. Поверх толстого слоя краски приколот настоящий комсомольский значок. Это только одно из дюжины Сениных изображений, подмигивающих и показывающих язык обескураженному посетителю. В различной технике и разных видах – фавна, кентавра, чёрта в ступе. С каждого из своих друзей-художников Сеня взымает такую дань. Иногда постоянную экспозицию вытесняют наскоро устраиваемые персональные выставки кого-то из тех же двенадцати. Сейчас холсты, натянутые на разноколиберные подрамники, перевернуты и прислонены к стенам. Можно наклонить и посмотреть. Автор иной раз спьяну запротестует. Потом положит гнев на милость и сам показывает с комментариями. Сеня стоит посреди всего этого бардака в синей рубашке, с комсомольским значком, борода лопатой. А никак не фавном и не кентавром. Боже упаси. И все его апостолы толкутся рядом. Пили, пьют и будут пить. Убийственный шум летит к высокому потолку, оседая на лепном плафоне. Ma bohème.

Ну да, Сеня тоже пробовал писать, маслом и по-всякому. Никому не заказано. Но пить ему удается лучше. Я не пишу и не пью. Сторонюсь порока. Мне разрешено наблюдать. Володя Алейников берет лист из школьной рисовальной тетради. Разливает по нему красное вино. Мокает обагренные вином пальцы в сырую акварель. В две минуты начал и закончил мой портрет. Краешек глаза со зрачком, одну крылатую ноздрю и уголок темных губ. Похож до мурашек на спине. Рядом не раздеваясь стоит Борух. На паркете в калошах – с них натекла лужица. В слишком вызывающем для начала семидесятых черном пальто до пят и столь же мрачной шляпе. Совсем неплохо смотрится. Опирается на длинный зонт. Разыгрывает барона де Шарлюса. Хвастается всеми грехами, половину выдумывает. Ведет так называемые коллекционерские операции – во всем мире пик моды на дореволюционную Россию. Мебель, аксессуары – лампы, часы. Семейные портреты, иконы. Сует свои рога и копыта ко мне – у меня есть, но я не отдаю.

Собратья-инженеры, все с пятым пунктом, у Сени бывают, но в другие дни – он не любит мешать вино с водой. Не знаю, почему тетка их не посчитала за нормальных людей. Вместе ездят в провинцию налаживать автоматические линии по заводам. Копят на кооперативы и машины. Все, кроме Сени. Зимой отправляются кататься на горных лыжах, чтоб потом весь год чувствовать себя суперменами. С Сеней, пока он такой, как сейчас, скучно не бывает. Но это в феврале. Когда зима изломится, медведь переворотится. Сейчас декабрь, темень за окнами. Мокрый снег, затоптанный паркет и тусклый свет под бесконечно далеким потолком.

Вдруг сразу всё пришло в движенье Часы не вовремя пробили, окно открылось сквозняком. Лист с акварелью закружился, упал под захламленный стол. Сошли со стен два-три портрета, у Боруха раскрылся зонт. Когда волненье улеглось, средь комнаты стояла женщина, с которой еще не было написано ни одного портрета. Она пришла без предупрежденья, не сообразуясь с Сениными четко расписанными журфиксами – для чистых и нечистых. Ее зовут Зоя, она полна жизни, то есть чиста и нечиста одновременно.

С того дня пошла свистопляска. Этот бриллиант пульсировал, как маленькая звезда, и принципиально не мог быть заключен ни в какую оправу, достойную или недостойную его. Портреты писались, талантливыми людьми, но не могли передать биенья и мерцанья. Такая модель – вызов на богоборческое состязанье, которое известно чем кончается. Да здесь владел и любил Сеня, по крайней мере сначала. Выглядело абсурдно. Всё равно что владеть рекой от истока до устья. Мы, его друзья, вскоре измучились вместе с ним вечными переменами в Зое. Они были сродни превратностям судьбы. Река рушила плотины и затопляла берега. Чтоб не ездить более в длительные командировки, Сеня покинул свой гипропро и прочно занялся антиквариатом. Тетка ушла в лучший мир, послав нам из-за тонкой стенки краткое напутствие – живите! Мы последовали ему без колебаний. С тех пор не стало перегородки в Сениной комнате и преград его движенью по пути порока, Маринка (она делает круглые глаза).

Изломилась зима, и в не такие уж короткие дни февраля мы все на Карпатах. Сеня в ударе. Играет на гитаре, поет свой новый цикл песен – к Зое. Всю ночь гудит огонь в изразцовой печи – дрова сами ходят из лесу. Хозяйка жарит нам пончики, обжигая руки над плитой. Ели начинаются там где-то далеко внизу, а заканчиваются в низкооблачном небе. Но свалился с неба еще один человек. Зоя разжала зубы, Сеня упал из-под купола.

Весна пришла, но она опоздала. Любовь больна, она кашляет кровью. Не подходите, это заразно – а я хочу подойти. На Таганке чирикают воробьи. В грязном дворе ручей промыл ледяную корку. Щепка уплывает к уличной решетке. Небо разбилось на мелкие осколки луж. Дверь отперта. У Сени стеклянные глаза. Сеня, голубчик, соколик, что с тобой? Молчит, на столе ампула.

Тетка сказала – живите, и жизнь отыграла своё. Во всяком случае пока. Сеня научился наконец зарабатывать деньги. У него всё время толкутся люди, прежние и новые, непонятные звери антиквары. Зоя Гамаюнова охотно играет роль хозяйки салона. Ей нравится. Играй, милая, играй… чтоб глядел я жадно из того угла…

Лето, лето – не на всем Божьем свете, но, по крайней мере, в северном полушарии. Хотя ему недолго уж осталось. Мы живем в Тарусе в доме Боруха. Яблоки падают в вёдра с водой – бум! плюх! Звёзды не держатся на своих золотых ножках. И Сеня еле держится. Зоя приехала было вместе с ним, потом произошла какая-то перегруппировка. Теперь тот другой счастливец скрипит уключинами на Оке, и Зоины волосы светятся в тумане. А Сеня стал совсем плохой. Не понятно, дождется ль вечерней порой опять и желанья, и лодки.

Осенью, только другого года, Сеня сам нанимается караулить лодки у Речного вокзала. Антикварные дела нейдут, на дворе андроповщина. В отделе кадров Сеню спрашивают: «Как же Вы собираетесь прожить на такую зарплату?» – «Да ведь установил же кто-то этот оклад… значит, подразумевается, что на него можно жить…» – «Вы, должно быть, пьете?» – «Как все…» Я навещаю Сеню на лодочной станции. Мы долго молча смотрим на водную гладь.

Друзья-инженеры в счастливый момент поняли, что с нами русскими каши не сваришь, и все разом отчалили в Канаду. У Сени культ уехавших друзей. Издали они ему кажутся более романтичными. Художники выпили свою интегральную норму и один за другим откинули звонкие копыта. Антиквары холодны и расчетливы. Но Сеня сохраняет этот заработок. Лодочную станцию он давно оставил. Перестройка. Неприветливый берег, которого никто уж не чаял увидеть. Как качает ступивших на него! Стена разрушена. Одиноко торчащие ворота открыты настежь. Ветер хлопает дверцами. И вдруг – о радость! Приезжает в гости самый скучный из брайтонбичских друзей. Свистать всех наверх! Я сижу за слишком роскошным для голодного времени столом. Что воспоминаний! Помнишь, как пошли катер регистрировать? Сидит еврей. Мы ему: у нас ллодка, назвали Аидда. Он не шевелится. Мы опять: ллодка… Аидда… ха-ха-ха! Все замолкают. Тихий ангел пролетел. Сеня, с недавним крестиком на груди, просит помянуть Зойку. За любимую красивую Зойку! Не дотянула до пятидесяти… в юности гимнастка… всё равно что циркачка… Сениных развеселых портретов на стенах нет – они в запасниках. Только Зойкины, и ни один не похож. Их тоже дюжина, по числу выпавших в осадок членов кружка. Если посмертно прославятся, пусть художественное объединенье называется «Зоя». Да, надежного сходства нет. Не могло быть. Не существовало того застывшего, что дало бы себя копировать. Был только всепоглощающий поток жизни.

Как одна семья по волнам житейского моря плавала

Посвящается семье Ершовых

Возле Череповца в тридцати километрах гарнизон – испытательный полигон военной техники. Сюда распределен после Бауманского училища Лёха Полетаев с женой Надеждой и сыном Петей. То есть Петя еще в проекте. Но уж стоит глубокая зима, и скоро ему быть. Лёха уходит дежурить на пол суток. Надежда его топчется по деревянному дому, топит неподатливую, нескоро разогревающуюся печь. Наливает молочка необщительной трехцветной кошке с пугливо прижатыми ушами. Высматривает в низкое оконце, нейдет ли по заснеженной дороге единственный на свете человек Лёха. От её дыханья подтаивает нерукотворное вологодское кружево на стекле. Потом уж ничего не видать. Ждет, когда стукнет в сенях дверь со зверской пружиной. От этой двери у кошки Маньки черт знает на что похож хвост, дважды перебитый – еще при майоре, жившем тут до них. Север пугает Надежду ранней темнотой. Она из Алма-Аты, с примесью крови не казахской, но армянской. Снег всё подваливает. Из Череповца уж предупредили, что скорая к ним не проедет. Холодно всюду, и в настороженной Алма-Ате, и в притихшем Ереване. Остыли горы, молодые горы над Алма-Атой, острые, как молодые зубы, и конусные горы Армении, будто сверху прилепленные то на плоскогорье, то в долину. Застыли дома, блочные с резными балконами в Алма-Ате, и дома Еревана из теплого розового камня. Выше Алма-Аты на самом краю пропасти живут беспечные горнолыжники. При выезде из Еревана лепятся к горе сараюшки-дачки. Ветер треплет сухую лозу. Продувает насквозь южные республики. А здесь, на равнине, снег подсыпает настойчиво, как в горах. Завтра Лёха на военном вездеходе отвезет свою надежду к поезду и отправит рожать в Алма-Ату.

И отвез, и отправил. Зима всё раскручивается по вьюжной спирали. Лёхе не в диковинку, раз сам он из Архангельска. Приходит с дежурства к нетопленой печи – у Маньки в блюдце молоко замерзло. Дышит теперь сам на стекло и ждет телеграммы.

Благая весть пришла в марте, когда солнце уж примерялось к двухэтажным сугробам. Лёхе дали увольнительную на две недели. Приехал в Алма-Ату, записал сына в загсе. Прощаясь, поцеловал свой палец и приложил к смуглой щечке Петра Алексеича. Оставил свою надежду нянчить детеныша. Отправился забрать трехцветную кошку из казармы в настывший дом. Ехал в гарнизон по обтаявшей дороге, разлинованной тенями берез. Ему, голубоглазому, здесь было то что надо. Где родился, там и пригодился.

Дети растут в болезнях. Чернявого Петю всё не удавалось пересадить с юга на север. Потом слегла бабушка Шушаник. Пришлось Надежде с сыном лететь обратно в Алма-Ату, ходить за старым и за малым. Заявился Лёха после дембеля. Отнес на четвертый этаж легонькую больную – через месяц после операции. Ей оставалось жить чуть меньше года. Следом за похоронами Надежда родила еще сына. Другого способа борьбы со смертью она не знала. Степан Алексеич по окрасу был уже русак. Остались они четверо в квартире с резным балконом. В девяностом году испугались: потянуло чем-то враждебным. В последнюю минуту поменялись на Ульяновск, в однокомнатную, пятый этаж без лифта. Уж что подвернулось, лишь бы в Россию. С мертвенным шорохом за их стеной упал невидимый занавес, сомкнулись неосязаемые створки. Кто не успел – тот не успел.

В Ульяновске, жившем до сих пор в значительной степени за счет идеологического паломничества, была та еще паника. Надежда преподавать в школе математику кой-как воткнулась, а Лёха своё первоначальное рабочее место скоро потерял. Ходил с во такой бородой и маялся. Дети с сентября пошли – Петя в школу, Степашка в садик. Жена занялась еще и репетиторством. Стоял безрадостный ноябрь, над пристанью висел туман, забулдыги в бушлатах таскали по сходням ящики с пивом. Тогда Лёха и провалился в какое-то другое измеренье. Как тянулась черная эта зима – не помнит. Только весной пришло письмо из Москвы от Аркадия – соседа по общежитью в Бауманке: начал свое дело, приезжай, без тебя не справлюсь.

Снова врозь на целый год. С карантинами и бюллетенями Надежда домаялась до мая. Четвертого числа парило, небо после обеда было подозрительно желтым. Громыхнул весенний первый гром. В шесть вечера вдруг стало темно, как в душе грешного негра. Зажгла свет, но через несколько минут отключили электричество. Запахло пылью, скатавшейся от редких капель. Закрыла окно. Мерно застучало по крыше, тоном серьезного предупрежденья. И тут прорвало фронт. Ветер понес, как взбесившаяся лошадь. Хлопнула внизу рама, вылетело чье-то стекло. Пронеслась стая ржавых листов кровельного железа. Зазвонил колокол на пристани: шторм, шторм, шторм… Над городом, многими устами проклятым, разверзлись хляби небесные. За стеной дождя зги не стало видать. С потолка так хлынуло, ровно как небо обрушилось. А вот пол не пропускал. По колено в воде Надежда бросилась распахнуть дверь. Но замок их без ключа не открывался, ключ же выпал из дрожащих рук и буквально в воду канул – не нашарить, не найти. Пересадила испуганных детей с дивана на стол. Почти что по пояс в воде побрела отворить окно – и отшатнулась: молния ударила в ясень под ним. ''Бабушка Шушаник, – в голос закричала Надежда, – заступись, проси за нас!'' Дошло куда надо. В замочной скважине повернулся ключ, дверь вывалилась наружу под тяжестью воды, сразу обрушившейся в лестничный пролет. В комнату ворвался Лёха.

И свет дали, и ураган промчался, и ливень перестал. Вода сошла, ключ нашелся в щели возле притолоки. Голубь понес в клюве зеленую ветвь на Арарат, хоть и вне пределов Армении находящийся, однако хорошо видный из Еревана. Вовремя подоспевший Лёха стал собирать свою подмоченную семью в Москву. Там ждала какая-никакая квартира, заработанная им за год сумасшедшей жизни.

Вот сидит за письменным столом московский школьник Петя, жгучий десятилетний брюнет. Якобы делает уроки. Не верьте. Стирает жестким ластиком в своей метрике место рожденья: город Алма-Ата. У Степашки точно такая же запись, только он другой масти, и вообще без комплексов – приготовишка. Надежда влетает в комнату, отбирает несчастную метрику, запирает в ящик. А по окраинам расколотой страны гуляет смута и растет отчаянье.

Надеждина мама приехала. Наконец-то утихшая, смертельно больная. Сдалась и отступила ее неправдоподобная красота. И Лёхина овдовевшая мать к ним перебралась, не в полном разуме от всего пережитого. Обе угасают долго и мучительно. Положили их в землю – Надежда родила третьего сына, Никиту. Должна же быть какая-то надежда. Малышу уже четыре. Светленький, в отца, от которого унаследовал еще и оголтелую любовь к единственной женщине в их семье. То и дело подходит к ней сзади и незаметно целует в спину.

У Лёхи теперь собственное дело. Он всё дергается, боится, и правильно боится. Достаток пришел буквально вчера. Ему кажется – как пришел, так и уйдет. Не за себя боится. Одна голова не бедна, а и бедна, так одна. Говорит Лёха всю дорогу про рис. Сколько он где стоит, как его моют, дробят. Какие из него блюда готовят. А то мы не знаем. Редко когда беззаботно вспомнит: в Алма-Ате хорошие книги на русском языке просто так на прилавках лежали. Это из другой жизни. Теперь небось не лежат. Там еще водились роскошные русские библиотеки. Читай – не хочу.

Каких только людей у нашего царя не было! Мусульманские народы… калмыки-буддисты… А про казахов трудно даже что-либо с уверенностью сказать. И опереться почти не на что. Повзрывали мы у них атомные бомбы, позапускали космические ракеты с Байконура. Пошумели, наколбасили и ушли. Этот дорелигиозный народ сомкнул свои немногочисленные ряды и застыл в молчанье, не сулящем ничего хорошего. До сих пор Лёху дрожь пробирает – а ну как остался бы без российского гражданства? без вины виноватым? И никаким ластиком не стер бы страшного клейма? Просыпается в холодном поту. Снова погружается в беспокойный сон, а перед глазами всё рис, рис.