Текст книги "Инсталляция (СИ)"

Автор книги: Наталья Дубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Зал имени Боярского

* * *

Однажды в шляпе Боярского поселился котёнок. Боярский проснулся с утра, тапочки разношенные надел, в шляпу по обыкновению заглядывает, а оттуда котёнок две лапы протягивает, мявкает беззвучно, а потом о полы шляпы начинает когти чесать.

– Чёрт-те что! – рявкает Боярский.

А котёнок просто мяучит.

– Кто поселил его сюда? – вопрошает Боярский, а котёнок грызёт края шляпы.

Жена подходит к Боярскому и гладит его по плечу.

– Он посягнул на мою шляпу! – возмущается Боярский и показывает на котёнка своими широкими ладонями. – Эта малость своими лапищами…

– Миша, – ласково говорит жена. – Кот сидит в коробке…

– Моя шляпа – коробка?! – возмущается Боярский.

Кот сворачивается клубочком и засыпает. Боярский поднимает шляпу и подносит жене к носу.

– Моя шляпа – коробка?! – повторяет Боярский.

– Ой, и точно шляпа, – говорит жена. – А я и не заметила.

Поговаривают, что Боярский смирился с котёнком и даже носит его под шляпой постоянно. А когда котёнок разбушуется и начинает бегать по голове, Боярский громко окрикивает котёнка по имени:

– Каналья!!!

* * *

К нам в детский сад приходил Боярский в шляпе и пел.

Лёвочка подкрался сзади, стянул с него шляпу, и Боярский замолчал.

Потом Лёвочка опять надел шляпу, и Боярский запел.

Снял – замолчал.

Мы очень этому обрадовались.

А Лёвочка сам надел на себя шляпу и запел голосом Боярского.

А Боярский ушёл.

Кашу манную есть.

Там в Лёвочкиной тарелке ещё много оставалось.

Спортзал

Пятый в команде

Было 8.22 утра – время, когда за окном пролетали пингвины. Спортивные, поджарые, стройные. Мистер Эдвардс покачнулся на кресле-качалке и встряхнул газету. Вид у него был такой, будто бы ему дела нет до пролетающих пингвинов. Он втянул носом воздух. Пахло завтраком, приготовленным горничной. Яичница с ветчиной, кофе. Гренки. Мистер Эдвардс очень любил гренки и по выходным обильно натирал их чесноком. Нужно было удержаться и не отправиться в столовую прямо сейчас. На чтение газеты мистер Эдвардс тратил ровно 8 минут. В 8.30 утра он с удовольствием прислушался, как хлопает входная форточка, и пингвины один за другим влетают в дом. Только после этого он, сжав газету в кулаке, с кряхтением встал с кресла и отправился прочь из комнаты, ведомый запахом.

Пингвины выстроились у стола, все четверо – Рони, Смит, Гектор и Энди. Они казались взволнованными и нетерпеливо дёргали крыльями. Мистер Эдвардс не обратил на это внимания, прошёл к столу и, положив газету рядом с завтраком, любовно разгладил её. Пингвины переглянулись, Гектор свистнул. Мистер Эдвардс скосил взгляд. Пингвины смотрели на него во все глаза, будто ждали чего-то. Но было время завтрака. Мистер Эдвардс взмахнул полотенцем, затолкал его за воротник и взял в руки вилку с ножом. Чёрно-белая четвёрка один за другим вспрыгнула на стулья. Смит придвинул к себе тарелку так близко, что его клюв касался яичницы. Пока остальные устраивались, он нетерпеливо откусывал и, поворачиваясь к чашке, нюхал кофе. В столовой повисло напряжение, но мистер Эдвардс блаженствовал. Он ещё раз перечитал статью о городской суете и улыбнулся. Посмотрел на пингвинов и удивился тому, что в тарелках (кроме тарелки Смита) еда осталась нетронутой.

Рони нервно икнул и спросил:

– Что пишут?

Мистер Эдвардс довольно потряс газетой:

– Жалуются, что пингвины летают.

Энди запрыгнул на стол, взглянул на газету и схохмил:

– А в наших жалуются, что люди ходят.

– Вы не выпускаете газет, – сказал мистер Эдвардс.

– Скоро будем, – пообещал Энди, на что мистер Эдвардс ему ответил только:

– Энди, милый, слезь со стола, это некрасиво.

Вообще-то Энди на столе смотрелся грациозно, но должны же быть какие-то правила приличия, считал мистер Эдвардс. Энди послушно спрыгнул на стул, и Рони выпалил:

– Завтра соревнования.

– Отлично, – искренне обрадовался мистер Эдвардс и взял с тарелки ещё одну гренку.

– Командная эстафета, – добавил Рони.

– Хорошо, – сказал мистер Эдвардс, натирая гренку чесноком.

– Участвуют команды из пяти спортсменов, – сказал Рони, и все пингвины впились взглядами в мистера Эдвардса. И только Смит при этом отщёлкивал клювом кусок гренки.

Мистер Эдвардс, жуя, что-то промычал, наверняка одобряя завтрашнее мероприятие. И тогда Смит, оставив гренку в покое, проговорил:

– У нас не хва-та-ет.

– Четверо, – подтвердил Энди.

– Не хватает, – сказал Рони.

Гектор свистнул.

– Мне безумно жаль! – воскликнул мистер Эдвард и подтянул к себе миску с гренками поближе. – Это непоправимое обстоятельство. Бедняги!

– Вообще-то нет, – с присвистом поправил его Гектор.

– Поправимое, – сказал Энди.

– Выход есть, – подтвердил Рони.

И Смит таинственно произнёс:

– Пятым в команде может быть представитель любого вида.

– Любого вида, – сказал Энди.

– Любого, – кивнул Рони.

А Гектор только пристально смотрел на мистера Эдвардса, пятого в команде пингвинов. Мистер Эдвардс перевернул газету, достал из кармана ручку и стал яростно разгадывать кроссворд.

Было 8.22 утра – время, когда за окном пролетали пингвины. Мистер Эдвардс в солидном костюме, при галстуке, стоял на беговой дорожке и представлял, как был бы он счастлив дома, в кресле-качалке, овеваемый запахом кофе и гренок. Его сегодняшний этап был самым сложным для пингвинов. Сначала полёт, затем плаванье, после – коньки, снова полёт и, наконец, бег. Пингвины были не сильны в беге. Их бег даже спортивной ходьбой было сложно назвать. Мистер Эдвардс про себя называл это шлёпаньем. Пингвины были сильны в шлёпаньи, но слабы в беге. И он, пятый в команде, должен был завершить дистанцию, пробежав сотню метров – почти непреодолимое расстояние для пингвинов. Мистер Эдвардс почувствовал прилив гордости за свой вид и решил величаво оглядеться – чтобы увидеть несчастных, готовящихся к бегу пингвинов из других команд. И только сейчас заметил, что на соседней беговой дорожке стоит женщина в прекрасном светло-синем платье и печально смотрит в небо.

– Простите! – воскликнул мистер Эдвардс.

– Мисс Люсия, – представилась женщина и, всхлипнув, высморкалась в платочек.

– Мисс Люсия! – почти закричал мистер Эдвардс. – Посмотрите, какое солнце! Взгляните, какие деревья вокруг! Прекрасная беговая дорожка! Чем вы так расстроены?

– Вами… – сказала мисс Люсия и замялась.

– Мистер Эдвардс, – представился мужчина.

– Вами, мистер Эдвардс! – сказала мисс Люсия.

Мистера Эдвардса больно кольнула её фраза. Он – всего лишь пятый в команде, он мог бы сидеть дома, раскачиваться в кресле, перечитывать утреннюю газету, гладить кота – он беззаветно находится здесь, на беговой дорожке и полностью отдан судьбе… И вдруг им – недовольны!

– Понимаете… – печально сказала мисс Люсия. – Я очень люблю своих пингвинов. Я желаю им победы. А они очень расстроятся, если проиграют. А вместе с ними расстроюсь и я. Я, пятая в команде, должна была мчаться вперёд, к победе! И вдруг вы, мистер Эдвардс – спортивный, поджарый, стройный…

Мистер Эдвардс взглянул на свой животик и улыбнулся про себя.

– Конечно, вы примчитесь первым, – продолжила мисс Люсия. – А мои пингвины… Они… они… – и снова стала всхлипывать.

– Это мы ещё посмотрим, – заволновались пингвины на других беговых дорожках.

Мистер Эдвардс, как мог, успокаивал мисс Люсию. Он знал, что сделает – даст ей пробежать первой, а потом подойдёт к ней и скажет:

– Мисс Люсия, вы так прекрасны! Выходите за меня! Пусть ваши пингвины станут моими пингвинами, а мои пингвины – вашими пингвинами…

Он размечтался и не заметил, что Рони тычет ему в бок эстафетной палочкой.

– Пора, – нетерпеливо говорил Рони и переступал с лапы на лапу, – пора.

– Да-да, конечно, – сказал мистер Эдвардс и перенял эстафету.

Он взглянул на мисс Люсию – её пингвин мчался на передачу эстафетной палочки, и мисс Люсия вот-вот ринется к победе.

– Ну? – нетерпеливо сказал Рони.

– Сейчас-сейчас, – сказал мистер Эдвардс, наблюдая, как на дистанцию выходит мисс Люсия.

Он стал пятиться и говорить:

– Вперёд! Смелее!

Мисс Люсия была плохим бегуном. То ли она редко выходила из дому, то ли так прикипела к своим пингвинам, но её бег даже ходьбой нельзя было назвать, а так – шлёпанье…

– Ещё немного! Вперёд! – подбадривал её мистер Эдвардс и пятился, пятился, повторяя про себя: «Пусть ваши пингвины станут моими пингвинами. Пусть мои пингвины…»

Мистер Эдвардс чуть не упал от внезапного препятствия. Оборванная им финишная лента полетела на пол, а зрители – пингвины и люди – закричали со всех сторон:

– Поздравляем! Поздравляем! Победа!

Мистера Эдвардса осыпали цветами. Мистера Эдварса несли на руках. Оттуда, сверху, он увидел плачущую мисс Люсию, и пробормотал:

– Пусть мои пингвины…

– Слышать ничего не хочу про ваших пингвинов! – злобно крикнула мисс Люсия и величаво прошла мимо, роняя на беговую дорожку слёзы.

На мистере Эдварсе уже была медаль – он даже не заметил, когда она появилась. Рони тащил тяжеленный кубок, Энди радостно прижмуривался, Смит гордо выпячивал клюв, Гектор насвистывал песню.

Пингвины неслись по небу, и, удерживаемый ими, летел мистер Эдвардс – пятый в эстафетной команде.

Пингвины не могли понять, чем он так расстроен, но точно знали, что это пройдёт завтрашнему дню, ровно к 8.30 утра.

Зал с красивой инсталляцией в центре

Про доброту людскую

Устроился я на полу между туалетом и ванной милостыню просить. Шляпу перед собой положил – внушительную такую, широкополую, лицо жалостливое состроил и давай ныть:

– Люди добрые, мама и папа! Помогите чем можете, не дайте пропасть родному человеку!

Никто не откликнулся. Это потому, что папа с мамой в комнате, а я неправильное место выбрал. Я пересаживаться не стал, но завопил:

– Люди добрые! Соседи, горожане, сограждане! Помогите чем можете! Улица Народная, дом пятнадцать, квартира…

Тут папа выглянул ко мне:

– Что вопишь, как резаный? Чего тебе?

– Милостыню, – говорю я. – Подайте, дяденька.

Папа рассердился:

– Какой я тебе дяденька?

Я посмотрел на него и сказал:

– В штанах-трениках.

– О-о-о! – взвыл папа и побежал за мамой.

Я состроил жалостливую рожу и давай у противоположной стены милостыню просить. Пришла мама, а я ей сходу:

– Тётенька, шапка пустая уже третий день! Подайте, не будьте как вон тот дяденька! – я показал на папу дрожащей рукой.

Мама скрестила руки на груди и сказала:

– Ты бы хоть спел или сплясал. Что мне за просто так милостыню давать?

Я ей объяснил:

– А я потому что несчастный.

Мама настаивала:

– Несчастные тоже могут петь и плясать.

– Ай, люли, люли, – спел я.

– Не ве-рю! – сказала мама. Она всегда не верит по Станиславскому, хотя сама по себе верит.

– А как же шляпа? – жалостно спросил я и стал бить шляпой по полу. – Ай, подайте, умоляю ваши мозги и органы чувств…

Папа с мамой переглянулись и зашушукались. Я прислушался, даже пополз к ним, держа шляпу в одной руке, и приподнялся на коленях.

– Достал, – бурчал папа маме на ухо. – Получит двойку и давай зубы заговаривать.

– Точно, – сказала мама. – Промолчал бы – никто и не заметил.

Папа предложил:

– Пойдём уже дневник смотреть, а не эту комедию.

Они развернулись, я выпустил шляпу из рук, захватил папу за правую ногу, а маму за левую. Они волочили меня по полу в мою комнату, я отчаянно кричал:

– Подайте! – и смотрел назад, как по скручивающейся коридорной дорожке спешит за мной пустая широкополая шляпа.

Инсталляция

– Ребята, перед вами картина «Мальчик в мячике». Опишите её.

Кузнецов завозился и заоглядывался. Все сидели так тихо, что было хорошо слышно, как возится и оглядывается Кузнецов.

– Кузнецов! – сказала учительница.

Кузнецов поднялся и почесал затылок.

– Чё делать-то?

Учительница глубоко вздохнула и показала на доску. К ней кнопками была прикреплена бумажная репродукция. Учительница постучала по репродукции и сказала:

– Опиши.

– Легко вам говорить, – покачал головой Кузнецов. В классе захихикали.

– Кузнецо-ов, – протянула учительница и снова постучала по картине. – Я жду.

– Я не могу, – улыбнулся Кузнецов, – я не готовился.

– К чему тут готовиться, Кузнецов? – спросила учительница. – Вот искусство. Вот ты. Можно сказать, онлайн. Расскажи, что видишь.

Кузнецов растерянно огляделся, несильно пнул парту и предложил:

– Пусть Сафронова расскажет. Она про искусство лучше знает.

Катя Сафронова уже возвысилась над партой, когда учительница покачала головой:

– Сафронова, конечно, расскажет. Но мне надо, чтобы ты рассказал, Кузнецов. Мне надо, чтобы работала твоя голова, а не Сафроновой.

Сафронова села за парту и заметно обиделась. Кузнецов вышел к доске и первый раз взглянул на картину.

– Чё? – сказал он и отступил на пару шагов.

– «Мальчик в мячике»! – торжественно сказала учительница. – Наконец-то искусство поразило тебя, Кузнецов. И ты спасовал перед ним, Кузнецов. Эх, Кузнецов, Кузнецов.

– Кто нарисовал-то? – с любопытством спросил Кузнецов.

– Это Виноградарский! – гордо сказала учительница и снисходительно похлопала Кузнецова по шевелюре. – Надо знать такие вещи! Что тебе показывает эта картина, Кузнецов?

– Кружок какой-то… – пожал плечами Кузнецов.

– Это мячик! – забеспокоилась учительница.

– А почему плоский?

– Потому что искусство!

– А… – сказал Кузнецов и ощупал картину. – А мальчик где?

– В мячике! – крикнула учительница.

– В смысле, кружке?

– В смысле, в мячике! – сказала учительница. – Давай без смыслов, Кузнецов! Говори по делу! Расскажи про мальчика! Какой он? Кто он? Чего хочет? О чём мечтает?

– Вы мне сначала мальчика дорисуйте, – попросил Кузнецов. – А то мне рассказывать не о ком. Что, раз искусство, то можно мальчиков не дорисовывать, а мне про них рассказывай?

По рядам пошёл шум, Петя Новиков потянул руку вверх:

– Можно, я скажу?

– Не можно! – огрызнулась учительница. – Вы ему всю жизнь подсказывать будете? Если он в двенадцать лет мальчика в мячике разглядеть не может, то что с ним будет дальше?

Рыжий мальчик с третьей парты звонко крикнул:

– То дальше он мячика в мальчике не сможет разглядеть!

Учительница бросила классный журнал на стол и крикнула:

– Разглядывай уже! Рассказывай! – и грустно добавила. – Говори что-нибудь…

– Про кружок? – уточнил Кузнецов.

– Про картину, – вздохнула учительница.

– И почему этот кружок – и вдруг картина? – с вызовом спросил Кузнецов.

– Потому что в раме, – вздохнула учительница. – Два. Садись на место, Кузнецов.

Шёл урок. Сафронова стояла у репродукции и что-то рассказывала об образе детства, как оно прячется за чем-то утраченным и незримым, как оно поглощает нас и скрывается навсегда. Кузнецов рвал бумажки, комкал их в мячики и бросался одноклассников. Он стоял на подоконнике и прислонялся спиной к стеклу. Вокруг него была оконная рама, а потому Кузнецов стал искусством, и ему сегодня было можно всё.

Cиний или красный

В младенчестве Бри был таким тихим, что его мама надевала слуховой аппарат на ночь, чтобы услышать, если Бри вдруг заплачет. С каждым годом он становился громче на пол-октавы. И было ясно, что, доживи он до пятисот лет, смог бы заглушить рёв реактивного двигателя.

Впрочем, к пяти годам Бри и вправду полагал, что бессмертен, а его мама считала, что нет. Потому она ему постоянно говорила:

– Не лезь.

– Не ходи.

– Бри, малыш, будь умницей.

Но Бри лез, ходил, не был умницей, а нёсся вперёд и спасал всё на своём пути. Если Бри попадалась под руку какая-то несправедливость, он тут же делал её справедливостью. В народе так и говорили:

– Опять Бри справедливостей наделал.

Люди не любили идеальный мир.

Хотя мама за самого Бри не очень-то переживала. Больше она переживала за его волосы. Маленькому Бри приходилось часто терпеть всякие маски, споласкивания головы отваром лопухового корня и прочую ерунду.

– Это, Бри, чтобы к старости у тебя не было лысины, – приговаривала мама. – Старики с лысиной ужасны.

– Мама-мама-мама, – только и мог сказать Бри.

Он не мог бороться с несправедливостью в лице самого близкого человека. Сам он считал, что, как только появится лысина, он сразу обреется наголо, и станет круче всех дурацких стариков. Если надо, их он тоже спасёт. Можно ведь в доме престарелых ночью прокрасться в палаты и обрить всех наголо. Когда у людей нет выбора, они тоже счастливы.

Бри так думал и был счастлив.

Но вскоре он перестал быть счастливым ребёнком.

Началась школа.

Бри достался самый тупой класс, где не было ни одного умного взгляда. По утрам толкал дверь класса ногой, брезгливо говорил:

– Дебилы… – и только тогда заходил в кабинет.

Класс свистел, бросался бумажками, гоготал. Тогда Бри становился на первую парту, разводил руки в стороны и кричал:

– Будет бедствие – будете сами спасаться! Я вас спасать не буду! Вы недостойны!

– Га-га-га! – гоготал класс. – Бри сожрали упыри!

Единственное, что умел его класс – это рифмовать.

– Я не понимаю стихов! – говорил им иногда Бри. – Не надо мне их читать! Говорите словами, идиоты!

– Га-га-га! – отвечал класс. – Бри, ещё раз повтори!

– Я же говорю вам! – говорил Бри. – Я не понимаю стихов! Не надо больше!

Класс дружно хохотал.

– А тебя, – кричал Бри самому пухлому и самому тупому однокласснику. – Тебя я особенно спасать не буду! Больше всех тебя не буду спасать!

Пухлый одноклассник жевал гамбургер, а по щекам его катились слёзы. Обидно, когда тебя отказываются спасать.

Впрочем, считал Бри, если на его школу свалится какая-то опасность, он всё равно всех спасёт, не раздумывая. И только потому, что он не будет думать в этот момент, потому всем и повезёт. Задумайся он хоть на секунду – и всё, все погибли и пропали.

Однажды на город полетел метеорит. Мама вынесла Бри на балкон проветривать, и он смотрит – метеорит приближается.

– Мы скоро все умрём, мама, – сообщил Бри.

– Да ты что, сынок, – безразлично сказала мама.

– Метеорит, – сказал Бри.

– Метеорит – в атмосфере сгорит, – пробормотала мама, размешивая тесто для печенья.

Бри рвал на себе волосы и с грустью наблюдал, как в воздухе догорал последний метеорит. С тех пор он решил бороться с поэзией во всех её проявлениях, но через час на город напал гигантский зверь. Бри подошёл к зверю вплотную и сказал ему:

– Ты угрожаешь нашему городу. Ты угрожаешь мне. Ты угрожаешь маме.

– Гррррррррррр! – взревел зверь.

– Ты угрожаешь мистеру президенту и всем-всем-всем.

Зверь прорычал что-то неразборчивое, и Бри проорал:

– Что-что ты сказал?

Зверь сперва чуть не слопал Бри, но потом прорычал ещё раз. Бри показалось, что он сказал:

– Грррррррррыыы, я вылез из норррыыы!

Перед Бри предстала поэзия во всех её проявлениях, и Бри спокойно с ней расквитался. Больше никто никогда ему не говорил стихами. Даже когда он читал стихи из учебника литературы, они были прозой.

– Я памятник себе воздвиг, – читал Бри. – Это получился нерукотворный памятник. К нему никто не мог зарасти. Народная тропа тоже. У моего памятника есть голова, и она никому не покоряется, потому что я никому не покоряюсь, я крут!!!

Учителя пугались и ставили Бри пятёрки.

Однажды Бри спас сам себя, когда сам на себя напал. Больше он никогда сам на себя не нападал.

Любимой игрой Бри была «синий или красный». Бри держал перед мамой два проводка и спрашивал:

– Синий или красный?! Синий или красный?!

Или перед пухлым одноклассником держал два проводка и орал:

– Синий или красный?! Синий или красный?!

Одноклассник очень плакал, потому что было страшно, и ещё он не различал цвета. Бри тоже не различал цвета, но в спасении мира ему это никогда не мешало! Когда он выбирал какой-то проводок, то просто говорил:

– Этот, – и никогда не ошибался.

В пятом классе Бри спас целую страну, в шестом – весь мир. Один раз было даже две всемирные угрозы сразу, и Бри никак не мог разобраться, с какой бы из них разобраться в первую очередь. Поэтому он создал третью угрозу, которая уничтожила первые две, и все они уничтожили друг дружку. К седьмому классу Бри спас в общей сложности двадцать миллиардов человек (если плюсовать людей, спасённых при каждой всемирной угрозе). Но всё это была ерунда. Тем более что уже надвигалась вселенская угроза, она возвышалась надо всем существующим, кочующим по воздуху, нависала над людьми, планетами, чёрными дырами, злыми и добрыми монстрами и громыхала:

– Бри! Уиллис! Брюс! Слышишь?! Уиллис?! Опять размечтался на уроке?! А ну марш к доске! Я тебя ещё раз спрашиваю – ты выучил стихотворение?!