Текст книги "Кийя: Супруга солнечного бога"

Автор книги: Наталья Черемина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Я таю, любимый, я исчезаю… В тебе…

Улыбка тронула его рот двумя ямочками, глаза смягчились. Он нагнулся и поцеловал ее долгим, нежным поцелуем, от которого у Кийи стало тесно в груди. Потом его мягкие губы скользнули вбок, по щеке и обхватили мочку уха. От этого простого прикосновения ее дыхание стало прерывистым, по телу побежали мурашки. Он втянул носом воздух, будто стараясь удержать запах ее кожи, и заскользил дальше – по шее к плечу. Потом к груди. Кийя уже не в силах была сдерживать стоны, когда он осторожно обвел языком ее сосок и втянул его в рот.

Медленно, со вкусом он исследовал ее тело, пробуя его на ощупь, на вкус и на запах. Долго рассматривал ее женские органы, очерчивая пальцем все их складочки и выпуклости. Делал это он с лицом любопытного мальчишки – с горящими глазами, азартно закусив губу. Налюбовавшись, он стал так же медленно, дразняще очерчивать те же самые узоры, но языком. Тело Кийи выгибалось, пальцы судорожно мяли тонкие простыни.

– Иди же ко мне! – не выдержала она. – Скорее!

Аменхотеп как будто ждал этого приглашения. Он лег на нее и снова поцеловал в губы. На сей раз поцелуй не был нежным – это было скорее пожиранием. Ощутив острый, солоноватый вкус, который он принес из ее лона, Кийя уже не владела собой. Задыхаясь, она подалась к нему всем телом, обхватила руками и ногами и прижалась так тесно, словно хотела раз и навсегда слиться с ним в один организм…

В течение месяца его величество Аменхотеп Четвертый был каждодневным гостем Места Красоты. Правда, в общих увеселениях он больше не участвовал, предпочитая уединяться в покоях с Кийей. Устав от страсти, они много говорили. Аменхотеп рассказывал ей о своих планах, перемежая практические соображения с рассуждениями о жизни, боге и месте человека на земле. Он объяснял Кийе смысл своего учения о едином творце и поражался живости ее ума, благодаря которому она улавливала его мысли с полуслова и задавала интересные вопросы.

– Ты говоришь о едином боге и тут же называешь Атона, Шу и Ра-Хорахте, – говорила она и, затаив дыхание, ждала ответа.

– Это лишь ипостаси единого творца.

– Но ты называешь и Маат.

– Маат не бог, а истина. Это порядок, без которого все низвергнется в хаос.

– Стало быть, это тоже ипостась единого творца.

– Скорее, его неотъемлемая часть. Но ты умница, азиатка.

В этих разговорах был кладезь сведений для митаннийского государя Тушратты, но Кийя забыла о данном отцу обещании. Она забыла, чья дочь, забыла обо всем. Даже идеи и теории мятежного супруга, хоть и увлекали ее, но не заменяли самого его присутствия. Смысл существования заключался в ожидании вечера, когда придет ее любимый господин и скажет высокомерно: «Мое величество здесь, радуйся, женщина», – а потом рассмеется, как нашкодивший мальчишка.

Но как раз накануне того, как она собиралась сообщить ему радостную весть, он не пришел.

– Нефертити родила, – перешептывались жены гарема.

Нефертити родила девочку, и счастливый отец не отходил ни на шаг от своей главной жены и первого ребенка. С трудом превозмогая гордость, Кийя написала ему, что тоже беременна, но ответа не получила. Она послала служанку с устным сообщением, но та вернулась, доложив, что к счастливым родителям никто не допускается. Кийя опустила голову и посмотрела на свой еще плоский живот. Погладила его – сосуд жизни будущего отпрыска божественного фараона. И отправилась писать письмо Тушратте.

Спустя еще месяц умер старый фараон. Церемонии по отпеванию, похоронам и паломничествам растянулись почти на полгода. Страна замерла в ожидании. Многие, в том числе и иностранные государи, ждали продолжения политики Аменхотепа Третьего от его сына. Некоторые не скрывали, что не принимают юного мечтательного фараона всерьез, и адресовали дипломатическую почту царице-матери Тии. Скоро они поняли, что жестоко ошибались.

Аменхотеп Четвертый заявился в Место Красоты, когда Кийя была на шестом месяце.

– Я слышал, что ты беременна, моя дорогая, но не смог навестить тебя ранее.

– Господин очень занят, я понимаю, – отозвалась Кийя с плохо скрываемой горечью. Она знала, что занятый супруг каждый вечер проводит с Нефертити и дочерью.

– Ты даже не понимаешь, насколько я занят. Скоро все будет по-другому. Все… – Он улыбнулся каким-то мыслям, потом прервал свои раздумья и сообщил деловым тоном: – Ты родишь сына, и он станет мужем моей дочери, Меритатон. Как муж принцессы божественной крови, со временем он станет фараоном. Да, и еще одно. Ты поедешь со мной.

– Куда? – растерянно спросила Кийя, но Аменхотеп уже стремительно выходил из покоев. – И откуда тебе знать, что я рожу сына?..

Аменхотеп угадал, Кийя родила сына и назвала его Сменхкара. Она безошибочно чувствовала, что порадует царственного мужа, включив в имя новорожденного принца упоминание солнечного бога. С другой стороны, упоминание Атона в имени наследного принца означало бы наглый вызов пока еще могущественным фиванским жрецам. Поэтому Кийя включила в имя сына древнего бога солнца Ра. Судя по тому, что вдовствующая царица Тии явилась к ней с частным визитом и одарила обширными угодьями с виноградниками в Дельте, она все сделала правильно.

Время шло, а фараон словно забыл о своей второй жене. Задуманные перемены в государстве захватили его полностью, не оставляя места для женщин. Из своих покоев в Месте Красоты Кийя жадно следила за всем происходящим в стране. Следила и подробно записывала, чуть ли не ежемесячно отправляя рапорты о происходящем в Вассокан. Она делала это с мстительным удовольствием и затаенным сожалением. Царевна прекрасно отдавала себе отчет, что забыла бы о своих обязательствах перед отцом, если бы муж каждый вечер приходил к ней, а не к Нефертити.

«…построил в Фивах храм Атона и заявил, что это есть единственный истинный бог, – писала она Тушратте. – Прекратил пожертвования храму Амона и все подати, ранее принадлежащие фиванскому богу, перераспределил в пользу новоявленного божества. Запретил называть себя Аменхотеп, что значит «Амон доволен», и принял новое имя Эхнатон – «угодный Атону». Но этого ему показалось мало. Между Фивами и Мемфисом он затеял стройку прямо в пустыне. Город будет называться Ахетатон – «небосклон Атона», и туда переедет столица Египта. Жрецы ропщут, но их никто не слушает. Армия на стороне молодого Хоремхеба, а тот предан фараону…»

«С одной стороны, это хорошо, – отвечал Тушратта дочери, – ибо его границы остались без присмотра и хетты, миновав нас, уже напали на одного из северных князьков, который тщетно взывал к вниманию фараона. С другой же стороны, это плохо, ибо золото, причитающееся нам, идет на все эти преобразования в государстве. Я понял, что с самим говорить бесполезно, но есть еще Тии. Говори с ней, убеждай, что золото нужно Митанни. Обещай, что Митанни примет удар хеттов на себя, если получит золото от Египта…»

Кийя постаралась сдружиться с вдовствующей царицей и исправно выполняла поручения отца. В Вассокан вновь последовал обоз с подарками, правда, гораздо более скудными, чем во времена старого Аменхотепа. Тем временем строительство новой столицы подходило к концу, и новоявленный фараон Эхнатон почтил своим присутствием Место Красоты. Не утруждая себя застольем с дамами, он сразу же прошел в покои Кийи. И застал ее врасплох – она молилась Иштар. Лицо фараона исказилось гневом.

– Значит, так ты верна Отцу нашему небесному?

Он уже развернулся, чтобы выйти вон, как Кийя метнулась к двери, загородив ее:

– Ты не можешь уйти, господин, несправедливо обвинив меня! Я не молилась, а поминала мою убитую наставницу. Сегодня день ее рождения. Она была жрицей Иштар, да! Но, кроме этого, она спасла мою жизнь. Если бы не Шубад, я бы с тобою сейчас не говорила.

– И для поминания женщины ты стояла на коленях перед гнусным идолом? – спросил Эхнатон, немного смягчившись, но все еще саркастически.

– Идол похож на нее лицом. Вавилонский мастер ваял его с натуры Шубад. Я будто разговаривала с моей верной подругой. Ведь я… так одинока. – Неожиданно для себя самой Кийя вдруг расплакалась.

Растерянный Эхнатон подошел к ней и неуверенно погладил по голове. Она рывком обняла его и прижалась всем телом, словно ища защиты.

– Ты не одинока, – пробормотал он, – у тебя есть я. И сын. Кроме того, вокруг тебя женщины. Даже родная сестра.

– Ах, им нет до меня никакого дела! А мы с сыном не видим тебя подолгу. Я сохну, мой господин! – Кийя беспомощно посмотрела на него снизу вверх и прильнула к груди. Осторожно касаясь губами тонкой ткани, она нашла маленькое острие мужского соска и мягко поцеловала. Потом еще раз и приникла надолго, с жадностью.

Эхнатон охнул, обхватил ладонями ее голову и прижал к себе покрепче.

– Ты не будешь одинока, я тебе обещаю. Я пришел… чтобы сказать тебе… что через десять дней мы выезжаем… Чтобы ты собиралась… О, не останавливайся…

Не размыкая объятий, они перешли в опочивальню и стали рывками стягивать друг с друга одежды.

– Подожди, господин, не спеши. – Кийя придержала его руки, с трудом переводя дыхание. – Я хочу насытиться тобой.

Она подвела его к кровати и мягким движением уложила на спину. Зашла со стороны головы и стала медленно поливать его голый торс теплым молоком, приготовленным для ребенка. Потом, как зверушка, медленно двигаясь вперед на четвереньках, стала методично слизывать то, что налила. Особенно она старалась над сосками, потому что прекрасно знала о том, насколько чувствительны они у фараона. Он вперился бессмысленным взглядом в маленькие груди, маячившие прямо над его лицом, и оцепенел. Постепенно она продвигалась все ниже и ниже, пока ее горячий, влажный рот не овладел налитым кровью мужским органом своего царственного супруга. Перейдя от легкой, дразнящей щекотки к напористым, агрессивным ласкам, она хищно выгнула спину и вцепилась ногтями в бедра Эхнатона. Теперь над его лицом оказался черный кудрявый треугольник, и он безотчетно потянулся к нему, но тот был слишком высоко. По мере того как ласки Кийи усиливались, треугольник спускался все ближе к лицу. Вот он уже увидел прямо перед собой сквозь черные завитки набухшую и готовую раскрыться плоть. Рванув вперед, он врезался в этот влекущий плод языком, обхватил зубами твердый красный комочек, и их стоны слились в один.

Эхнатон не в силах был оторваться от Кийи до следующего вечера. В Место Красоты то и дело являлись посыльные от визиря, казначея, военачальника, от царицы-матери, от Нефертити. Эхнатон несколько раз порывался уйти, но не мог. Митаннийская царевна словно околдовала фараона. Лишь когда в гарем явился сам великий визирь, он же отец Нефертити, Эйе, фараон вынужден был собраться.

– Дай мне очнуться, дай прийти в себя, – повторял он, держа Кийю за руку. – Отпусти меня.

– Мой господин, это ты меня держишь.

– Ах да. Тогда оттолкни меня.

– Я не могу.

– Я приказываю.

Кийя нехотя высвободила свою руку и попросила:

– Не исчезай надолго, любимый.

– Я не исчезну. Я возьму тебя с собой. Готовься, собирай свой двор и сына, скоро мы отбываем в Ахетатон.

Новая столица поразила Кийю своей абсолютной незащищенностью и неземной красотой. Это был не город-крепость, а город-сад. Причем сад, выросший в бесплодной пустыне за каких-то пару лет. Приглядевшись, можно было увидеть, что деревья привезены и посажены прямо в кадках, так же как и кусты, а клумбы – на плодородном дерне, взятом из болотистой Дельты. На южной окраине Ахетатона был выстроен роскошный дворец, Мару-Атон, где Кийе предстояло жить вместе с домочадцами.

Она отправилась в новую столицу не с основным обозом, которым следовали сам фараон, две его маленькие дочери и главная супруга, беременная третьим ребенком. Приказ выдвигаться последовал позже официального открытия города с жертвоприношением Атону и освящением местности. Кийю душила ярость. Когда Эхнатон был рядом, она не помнила себя от любви и страсти, но когда он уходил и пропадал надолго, она его ненавидела всей своей измученной от ожидания душой. Сейчас он через гонца передал свое распоряжение о переезде, не удостоив ее личного послания. С искаженным лицом царевна бродила по своим опустевшим покоям, толкая и пиная попадавшихся под руку служанок. У нее в очередной раз мелькнула мысль, чтобы отравить Нефертити или даже самого фараона, чтобы не страдать, не испытывать это постоянное унижение своей второстепенной ролью. Конечно, как разумная женщина, она быстро выкинула это из головы, решив насолить проклятому возлюбленному более изощренным способом.

Приехав в Ахетатон, Кийя внимательно изучила месторасположение и план города, не поленилась выяснить строительные сметы и реальные затраты на колоссальное строительство. Все это она подробнейшим образом расписала в своем письме отцу. «Неудивительно, что его рука оскудела, – отвечал Тушратта, – при такой расточительности мы скоро совсем перестанем получать золото. Я напишу ему лично…»

Эхнатону писали Тушратта, ассирийские сепаратисты – к неудовольствию митаннийского правителя, вавилонский царь Бурн-Буриаш и многие большие и малые царьки всего Ближнего Востока. Все требовали денег и защиты от хеттской угрозы. Эхнатон выполнял их просьбы лишь наполовину, и то под давлением матери – ему самому нужно было золото для осуществления грандиозных планов, а беды северо-ханаанских князей, притесняемых могущественным царством Хатти, казались ему слишком далекими и неважными.

Так прошло несколько лет. Блистательный Ахетатон хорошел с каждым годом, сюда стекались подати со всего государства. Храм Атона богател, как богатели и приближенные фараона. Здесь сосредоточилась власть Египта, отсюда дули ветры, определяющие политику всего известного мира.

Примерно через год после приезда в новую столицу Кийя забеременела и родила второго сына, которого, уже не сомневаясь, назвала Тутанхатон – «живое подобие Атона». Это произошло следом за появлением на свет третьей дочери Нефертити. Кийя недолго злорадствовала над тем, что соперница рожает одних девочек, а она – сыновей. В Египте престол передавался по женской линии, фараоном мог стать тот, кто женится на принцессе божественной крови, то есть на дочери фараона и его главной жены. Конечно, сыновья Кийи были с самого рождения сосватаны за дочерей Нефертити, но митаннийская царевна вновь была унижена. И здесь ей не довелось стать первой.

Властитель Египта захаживал в Мару-Атон, правда, не так часто, как хотелось бы Кийе. Но каждый раз он признавался, что ему все труднее и труднее уходить от нее. В этом не было ничего странного, учитывая все старания, которые прилагала Кийя, чтобы каждый визит фараона становился праздником. Она приглашала музыкантов и танцовщиц, устраивала представления и пиры, на которых вино лилось рекой. А потом она увлекала Эхнатона к себе в опочивальню и показывала ему представления в собственном исполнении. Она умела быть все время разной. Иногда – грубой, жесткой, причиняющей боль и требующей взамен боли. Иногда нежной, как мотылек, способной довести его до экстаза одними только легкими прикосновениями кончиков пальцев. Все умения, полученные на уроках Шубад и собственными стараниями, Кийя демонстрировала на ложе с фараоном. Кроме того, в последнее время она увлеклась изучением зелий и ароматных курений. Это была рискованная наука, на грани колдовства, а колдовство жестоко каралось Эхнатоном. Но Кийя решилась на это в отчаянной попытке удержать мужа возле себя. Это ей удавалось, испытав на фараоне очередной любовный или возбуждающий рецепт, но ненадолго.

Были дни, когда они и вовсе не предавались плотским утехам. Когда Эхнатон был усталым или раздраженным, Кийя опаивала его сладкими зельями, делала расслабляющий массаж и стерегла его сон. В такие мгновения она любила его еще сильнее, чем в моменты страсти. Едва дыша, не отрываясь она смотрела на умиротворенное лицо своего господина, словно хотела впитать в себя, запечатлеть навсегда в своем сознании каждую черточку любимого образа.

И каждый раз, когда он уходил, Кийя словно умирала. Спотыкаясь, бродила она по своим покоям, не находя места. Подолгу лежала в постели, вдыхая его запах, впитавшийся в простыни. Проклинала судьбу за то, что они не родились безвестными крестьянами, живущими тихой и правильной жизнью, ничего не ведая и лишь любя друг друга. Проклинала нравы этой страны, где купец, ремесленник или жрец жили в браке с одной женой, а у фараона их были сотни. Горько осознавала, что могла бы стерпеть даже сотню ни к чему не обязывающих увлечений своего возлюбленного, нежели одну непобедимую соперницу, каковой была Нефертити. «Чем же ты его так привязала, ведьма?» – вопрошала Кийя и исступленно грозила небу кулаками. Но когда Эхнатон приходил, она ничем не показывала своих терзаний. Всегда гостеприимная, изысканно одетая, веселая и шаловливая, она встречала его и играла в те игры, в которые он хотел. Только изредка робко спрашивала:

– Ну почему ты не останешься подольше?

– Не могу, дорогая, ты же знаешь.

– Тебе же здесь хорошо, ты сам говорил.

– Истинная правда, любимая, хорошо. И всегда мучительно уходить.

– Ну почему же тогда?..

– У меня есть обязанности. Там – работа, здесь – развлечения.

Они умели развлекаться. Вместе пристрастились к охоте, где Кийя выказывала навыки, полученные еще на родине. Она метко стреляла из лука, метала ножи и уверенно управляла лошадьми.

– Ты меня поражаешь все больше и больше, азиатка, – говорил фараон со смесью насмешки и восхищения.

Однажды, охотясь на льва в пустыне, Эхнатон и Кийя оторвались от свиты, увлекшись гонками на колесницах. Они уже полдня загоняли зверя и теперь, напав на его след, от радости потеряли голову и мчались во весь опор. Вскоре на горизонте появился матерый самец, уже порядком выбившийся из сил. Заметив погоню, он остановился и приготовился к обороне. Эхнатон стремительно приближался к нему, подняв копье на изготовку. Кийя на своей колеснице держалась чуть поодаль, чтобы не испортить господину победу над хищником. Никто не ожидал, что лев окажется настолько отчаянным, что решится прыгнуть на мчащуюся колесницу. Одним ударом он сломал лошади шею и приготовился к новому прыжку. Фараон успел спрыгнуть с колесницы, на полном ходу завалившейся на бок, и, не удержавшись, покатился кубарем по песку. Но не успел он подняться на ноги, как зверь оказался прямо перед ним.

Не задумываясь ни на мгновение, Кийя погнала колесницу на льва. Скорее охотничье чутье, чем быстрота мысли, подсказало ей, что хищника надо сбить с толку и отвлечь, не теряя ни секунды. Когда лев уже подобрался для прыжка на свою жертву, перед ним резко затормозила колесница. Лошадь встала на дыбы, дико храпя и закрывая собой сжавшегося на песке человека. Не давая зверю опомниться, Кийя молниеносно выхватила кинжалы и метнула их, целясь в шею. Один из них скользнул вдоль туловища льва, лишь слегка ободрав шкуру, а другой воткнулся в загривок. Обезумевший от боли хищник прыгнул на нее. За миг до удара огромной лапы Кийя соскочила с колесницы на землю, но далеко она уйти не успела. Разинув огромную пасть и роняя на песок длинные нити слюней, зверь оглашал рыком всю пустыню и неуклонно приближался. У Кийи мелькнула мысль, что настал момент прощаться с жизнью.

Но не успела обдумать, какими именно словами это сделать, как все закончилось. Она уловила только стремительное движение смуглых окровавленных рук в золотых браслетах. С глухим бульканьем лев завалился на бок и судорожно царапал когтями землю. Из его глотки торчало древко копья и хлестала кровь. Эхнатон отошел подальше от умирающего, но все еще опасного зверя и с тревогой присел рядом с Кийей. Его грудь вздымалась, как у загнанного животного, руки слегка дрожали, но голос был ровным.

– Ты не ранена?

– Нет… – Кийя смотрела на него во все глаза. – Господин, ты проткнул его копьем почти насквозь! Мой бог, откуда в человеке столько силы?

– Я ведь не простой человек, верно? – усмехнулся фараон, потом посерьезнел и сказал: – Я испугался, что могу потерять тебя, и Отец небесный придал мне сил.

Чтобы услышать эти слова, Кийя без сожаления отдала бы жизнь. Ее затрясло, как в нервном припадке, смех и слезы смешались, заставляя захлебываться.

– Ты спас меня, любимый. Ты спас мою жизнь.

– Ты спасла меня первой. – Эхнатон посмотрел на мертвого льва и задумчиво проговорил: – Могли умереть… Очень просто…

Они сидели друг напротив друга, тяжело дыша, в песке, пыли и крови. Корона слетела с головы царя, парик Кийи съехал набок. Смотрели друг на друга новым взглядом, будто только что познакомились. Двое, не блистательный фараон и его вторая жена, а просто мужчина и женщина посреди дикой пустыни, только что избежавшие смертельной опасности. Внезапно, повинуясь древнему инстинкту самца-победителя, он бросился на нее, рыча, как голодный зверь. Она, забыв про все тонкости и премудрости любовного искусства, бросилась ему навстречу. Жадно, нетерпеливо они сцепились на песке, измазавшись в львиной крови с головы до ног, и отдались своему порыву со всей силой и страстью людей, для которых этот раз может быть последним.

Позднее, нежась в ванне с ароматическими маслами и потягивая молодое вино, они со смехом вспоминали это приключение. Служанки массировали их расслабленные плечи, музыканты наигрывали красивую мелодию, в курильницах слабо тлели дурманящие травы, распространяя вокруг себя благоухающий туман. Руки Кийи распластались по краю ванны, а ноги под водой дразнили мужские органы Эхнатона. Ему доставляло удовольствие делать вид, что ничего не происходит, и поддерживать непринужденный разговор:

– Мое величество желает, чтобы ты научила меня метать ножи так же ловко, как делаешь это сама.

– Тогда пусть ваше величество обещает, что научит меня метать копье так же ловко, – в тон отвечала Кийя, и ее гибкие ступни обхватили напрягшийся фаллос.

– Боюсь, с копьем ты не справишься, оно слишком тяжелое.

– А я сильная. – Ступни перестали беспорядочно забавляться и начали равномерно двигаться.

– Не столько сильная, сколько ловкая… ммм… быстрая… да… ооо… – На мгновение Эхнатон запрокинул голову назад, и Кийя с удовольствием ощутила, как выплескивается семя. – Но если очень хочешь, научу, – закончил он фразу как ни в чем не бывало.

Вечером Кийя провожала его, как обычно, со слезами на глазах. Но в глубине сердца поселилась надежда, что в этот день между ней и мужем протянулась невидимая нить, что свяжет их жизни крепче.

Видно, так устроен человек – ему всегда мало. Чем чаще фараон гостил в Мару-Атоне, тем больше Кийя скучала. Чем дольше он оставался, тем труднее ей было его отпускать. Происходило непоправимое – она привыкала к его близости. Если раньше любовь Эхнатона была редким и ценным подарком, то теперь день без его любви был пыткой. Она сходила с ума от ревности, самой сладкой грезой ее стало мысленное убийство соперницы самыми жестокими и зверскими методами.

– Скажи, ты меня любишь? – допытывалась она у царственного супруга.

– Да, моя Кийя.

– А Нефертити ты любишь?

– Конечно.

– Так не может быть!

– Почему?

– Кого-то ты должен любить больше! Ты ведь ее любишь больше? Да?

– Я вас обеих люблю. – В такие минуты фараон забывал о своей безграничной власти и готов был сквозь землю провалиться, лишь бы не видеть слез в глазах рассерженной и расстроенной женщины.

– Но живешь ты с ней!

– Так надо. Так… положено. Она главная…

– Это ты главный! Ты можешь перевернуть мир одним движением пальца. Ты заставил страну забыть богов, которым она поклонялась тысячелетиями. И ты боишься нарушить порядок на женской половине?

– Прекрати! Она моя сестра, моя соратница, помощница. Она всегда была рядом, сколько я себя помню.

– Ты думаешь, я не смогла бы стать твоей соратницей и помощницей?

– Да, но…

– Что?!

– Ты не смогла бы заменить ее. – Видя, как лицо Кийи искажается горем, он поспешно добавлял: – Есть вы двое – ты и она. Зачем заменять друг друга? Не лучше ли дополнять? Вы такие разные.

Ей приходилось глотать обиду, чтобы не рассердить Эхнатона. Она жила в Мару-Атоне, довольствуясь титулами «честной супруги» и «возлюбленной государя». Кийя стала очень богатой женщиной, владелицей полей, садов, виноградников. Ей нужно было управлять своим обширным хозяйством, добрую половину доходов с которого она отправляла одряхлевшему отцу. И все же она была настороже. Ждала чего-то. Чего?

Чего бы она ни ждала, это произошло. На двенадцатом году правления Эхнатона, через семь лет после переезда столицы Египта в Ахетатон, на благословенную землю пришла чума. Это произошло после пышных празднеств в Ахетатоне, сопровождаемых приемом многочисленных гостей, послов и данников со всех концов земли. Поговаривали, что чужеземцы завезли чуму в Египет и сделали это намеренно, чтобы ослабить и без того шатающийся трон великого правителя.

Кийя участвовала в праздничных выездах, охотах и молениях, но только как сопровождающая двух своих сыновей. Рядом с Эхнатоном царили Нефертити и шесть их дочерей. Кийя с удовольствием отмечала, что соперницу изрядно потрепали бесконечные роды. Сейчас это была уже не та ослепительная красавица, которая насмехалась над митаннийской царевной в Фивах. Груди ее обвисли, как и живот, под глазами появились круги, в углах рта залегли глубокие складки. Но фараон, казалось, не замечал этого. Он по-прежнему смотрел на свою спутницу влюбленным взглядом, мог в нарушение протокола запросто обнять ее на людях и поцеловать. Он без конца возился с дочками. Рискуя выглядеть смешным, катал их на плечах, подбрасывал в воздух, щекотал и баюкал.

К сыновьям он относился суховато, по-мужски, хотя и представлял их всюду как своих преемников. Кийя сама нечасто видела своих детей – мальчики учились в храмовой школе всевозможным наукам, боевым искусствам и политическим хитростям под личным руководством всесильного визиря Эйе. Когда она пыталась попенять фараона тем, что отстранена от своих собственных детей, он ответил ей довольно резко:

– Сменхкара и Тутанхатон воспитываются как наследные принцы. Они уже не принадлежат тебе, они – достояние Кемет.

Приставленная сопровождающей своих детей на торжественных церемониях, Кийя с грустью осознавала, что это чистая правда. Мальчики смотрели на нее как на кормилицу – милое воспоминание раннего детства. Сейчас они с восхищением внимали каждому слову отца. Кроме него авторитетами для них были военачальник Хоремхеб, казначей Май и, конечно, Эйе. И еще они слишком часто заглядывались на своих будущих жен – старших дочерей Нефертити. Красивые и капризные девчонки прекрасно знали о своих воздыхателях и словно нарочно дразнили их кокетливыми взглядами. Это почему-то особенно выводило Кийю из себя – словно два маленьких плевка вдогонку к ее унизительному положению второстепенной жены.

Первой умерла вдовствующая царица Тии. Приехав на праздники в Ахетатон, она так и не вернулась в свою фиванскую резиденцию. Чума охватила всех – в каждой семье, будь то ремесленники или вельможи, кто-то умирал. Тии, пожилая, но еще не дряхлая женщина, угасла за два дня. Эхнатон, не успевший опомниться от смерти матери, которая всю жизнь помогала ему поддержкой и умным советом, вскоре получил другой, еще более страшный, удар. Умерла вторая дочка, Макетатон. Хорошенькая, веселая девочка, обожавшая рисовать и танцевать, была самим воплощением жизни. Наверное, поэтому она так долго боролась со смертью. Десять дней от ее кровати не отходили самые лучшие врачи царства, но они не могли ничего поделать с болезнью, которая приходила и уходила по неведомым им законам.

Слуги рассказывали, что, увидев бездыханную дочь, Нефертити словно повредилась рассудком. Она кричала Эхнатону, что это он во всем виноват, что он прогневил богов и на их головы пало наказание за его ересь. Фараон на глазах постарел лет на десять, он замкнулся в себе и ни с кем не разговаривал. Нефертити же с дочерьми он отослал жить в усадьбу на севере Ахетатона, оставшись в главном дворце один. Как ни силилась, Кийя не могла радоваться этому событию. Сердце матери заходилось отчаянным, животным страхом при мысли, что с ее ребенком может случиться подобное несчастье.

Но мор прошел, и жизнь понемногу вошла в свою колею. После долгого отсутствия Эхнатон появился на пороге Мару-Атона.

– Моя любезная супруга не составит ли компанию моему величеству? – спросил он угасшим голосом, и Кийя бросилась ему на шею, забыв о недописанном письме своему отцу и вообще обо всем на свете.

– Я вылечу тебя, мой господин, я снова зажгу огонь в твоих глазах, – лепетала она, опускаясь на колени и развязывая пояс на его одеждах.

На следующий же день Эхнатон пригласил Кийю совершить с ним молебен Атону. В просторном храме без крыши, залитом мягким еще утренним солнцем, они были вдвоем. Кийя выполняла ритуалы, которые обычно были поручены Нефертити. Она волновалась, все ли делает правильно, но Эхнатон, казалось, не замечал ничего вокруг. Рассеянно возложив на алтарь венок из лотосов, он вдруг спросил Кийю:

– Не было ли у тебя когда-нибудь ощущения того, что ты появилась на свет не вовремя? Как будто ты чужая в этом мире?

Кийя видела, что у фараона в душе накипели невысказанные слова. Неизвестно почему, но она понимала его. Так хорошо понимала, будто он высказывал ее собственные мысли. И она эхом отозвалась:

– Чужая… Как будто говоришь с людьми на незнакомом языке.

– Да, они тебя не понимают, – подхватил Эхнатон. – Ты их понимаешь, а они тебя нет. Не то чтобы кругом глупцы, они стараются, но у них как будто все по-другому устроено…

– Как будто у них главное – одно, а у тебя – совсем другое… – продолжила Кийя.

– Суета их бог. А мой бог – бесконечность, – закончил он свою мысль.

Кийя кивнула и добавила:

– У них нет твоего большого сердца и божественной искры, чтобы понять тебя, государь. Таким, как ты, дарована вечность. Потомки будут вспоминать тебя через много множеств поколений, потому что ты такой, как есть.

Эхнатон посмотрел на нее глазами, полными благодарности. Потом снова нахмурился и сварливо спросил:

– Ты тоже считаешь, что чума – это наказание за ересь?

Она ждала подобного вопроса и ответила не задумываясь:

– Нет, государь, это происки врагов, желающих сломить волю вашего величества. Желающих вернуть власть своим богам и золото своей казне. Глупцы, они не знают, что пытаются запугать высшее существо.

Почерневшее от горя лицо Эхнатона как будто просветлело. Одновременно в нем появилось что-то жесткое и решительное.

– Враги будут повергнуты без всяческой пощады. Земля вздрогнет от моего гнева.

И действительно, Египет содрогнулся. Такого еще не бывало от начала времен. Отряды воинов громили храмы древних богов, стирали их имена со стен. Даже имени своего отца, Аменхотепа, не пощадил властитель из-за того, что в имени этом упоминался фиванский покровитель Амон. Только имена Атона, бога-солнца Ра и истины Маат разрешалось произносить вслух. Поклонение старым богам каралось смертной казнью. В фанатичном экстазе Эхнатон запретил даже слово «бог». Отныне Атон именовался Отцом, а сам фараон – божественным Сыном. Одно неосторожно оброненное слово могло стать для любого, даже самого высокопоставленного лица, смертным приговором. Полетели головы верховного жреца Амона и его ближайших сподвижников. Огромные богатства были конфискованы в пользу храма Атона, а семьи казненных жрецов и вельмож пущены по миру.