Текст книги "Прекрасная Натали"

Автор книги: Наталья Горбачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

11 января в нидерландском посольстве состоялся завтрак. Приглашенная на него Софья Карамзина писала: «Ничего не может быть красивее, удобнее, очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить лиц безмятежнее и веселее, чем лица всех троих, потому что отец является неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь».

Всю жизнь, которую молодоженам привелось прожить вместе – всего шесть лет, как и у Натали с Пушкиным! – Екатерина любила своего мужа и пользовалась несомненной взаимностью. Но Пушкин был ослеплен, ему тошно было от этой супружеской идиллии, все казалось притворством: «…надо было видеть, с какой готовностью он рассказывал моей сестре Катрин обо всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения…» (С. Н. Карамзина).

Отчего так случилось? Приведем последнее свидетельство секунданта Пушкина К. К. Данзаса, который записал: «Пушкин возненавидел Дантеса и, несмотря на женитьбу его на Гончаровой, не хотел с ним помириться. На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерн-отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и Дантесом (все это делалось публично, и даже близкие друзья в один голос восклицали: „Да чего же он хочет? да ведь он сошел с ума! Он разыгрывает удальца!“ – Н. Г.)… Дантес приезжал к Пушкину со свадебным визитом, но Пушкин его не принял. Вслед за этим визитом Пушкин получил второе письмо от Дантеса (с просьбой о примирении. – Н. Г.). Это письмо Пушкин, не распечатывая, положил в карман и поехал к Загряжской, через нее хотел возвратить письмо Дантесу. Но, встретясь у ней с бароном Геккерном, он подошел к тому и, вынув письмо из кармана, просил барона возвратить его тому, кто писал его, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже и имени его он слышать не хочет. Геккерн отвечал, что так как письмо было писано к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его. Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерну со словами: „Ты возьмешь его, негодяй!“ После этой истории Геккерн решительно ополчился против Пушкина, и в петербургском обществе образовались две партии: одна за Пушкина, другая за Дантеса и Геккерна. Партии эти, действуя враждебно друг против друга, одинаково преследовали поэта, не давая ему покоя… Борьба этих партий заключалась в том, что в то время как друзья Пушкина и все общество, бывшее на его стороне, старались всячески опровергать и отклонять от него все распускаемые врагами поэта оскорбительные слухи, отводить его от встреч с Геккерном и Дантесом, противная сторона, наоборот, усиливалась их сводить вместе, для чего нарочно устраивали балы и вечера, где жена Пушкина вдруг неожиданно встречала Дантеса. Зная, как все эти обстоятельства были неприятны для мужа, Наталья Николаевна предлагала ему уехать с нею на время куда-нибудь из Петербурга, но Пушкин, потеряв всякое терпение, решился кончить это иначе. Он написал барону Геккерну в весьма сильных выражениях известное письмо, которое и было причиной роковой дуэли нашего поэта. Говорят, что, получив письмо, Геккерн бросился за советом к графу Строганову и граф, прочитав письмо, дал совет Геккерну, чтобы его сын, барон Дантес, вызвал Пушкина на дуэль, так как после подобной обиды, по мнению графа, дуэль была единственным исходом. В ответ Пушкину барон Геккерн написал письмо, в котором объявил, что сын его пришлет ему своего секунданта. Это был виконт д'Аршиак» (Данзас).

Дадим, наконец, высказаться и Дантесу, которому по сложившейся давно традиции слова в свое оправдание никогда не давали. «Со дня моей женитьбы каждый раз, когда он видел мою жену в обществе мадам Пушкиной, он садился рядом с ней и на замечания относительно этого, которое она однажды ему сделала, ответил: „Это для того, чтобы видеть, каковы вы вместе, и каковы у вас лица, когда вы разговариваете“. Это случилось у французского посланника на балу за ужином в тот же самый вечер. Он воспользовался, когда я отошел, моментом, чтобы подойти к моей жене и предложить ей выпить за его здоровье. После отказа он повторил то же самое предложение, ответ был тот же. Тогда он, разъяренный, удалился, говоря ей: „Берегитесь, я Вам принесу несчастье“. Моя жена, зная мое мнение об этом человеке, не посмела тогда повторить разговор, боясь истории между нами обоими… В конце концов он совершенно добился того, что его стали бояться все дамы… Я вам даю отчет во всех подробностях, чтобы дать Вам понятие о той роли, которую играл этот человек в нашем маленьком кружке. Правда, все ге лица, к которым я Вас отсылаю, чтобы почерпнуть сведения, от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта. Они также хотели видеть во мне только иностранца, который убил их поэта, но здесь я взываю к их честности и совести, и я их слишком хорошо знаю и убежден, что я их найду такими же, как я о них сужу» (Дантес – полковнику Бреверну, 26 февраля 1837 г.).

«Перед смертью Пушкина приходим мы, я и Якубович, к Пушкину. Пушкин сидел на стуле, на полу лежала медвежья шкура; на ней сидела жена Пушкина, положа свою голову на колени к мужу. Это было в воскресенье, а через три дня уже Пушкин стрелялся» (Сахаров). В те же дни Пушкина видели в книжном магазине: он спрашивал книгу о дуэлях. Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой Вревской в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. Тщетно та пыталась его успокаивать. Наконец, она напомнила ему о детях его. «Ничего, – раздражительно отвечал он, – император, которому известно мое дело, обещал взять их под свое покровительство». За несколько часов до дуэли, объясняя секунданту Дантеса д'Аршиаку причины, которые заставили его драться, сказал: «Есть двоякого рода рогоносцы; одни носят рога на самом деле, те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее, я принадлежу к последним».

Условия дуэли были таковы: драться 27 января за Черной речкой возле Комендантской дачи. Оружием выбраны пистолеты, стреляться на расстоянии двадцати шагов с тем, чтобы можно было сделать пять шагов к барьеру, никому не было дано преимущества первого выстрела: каждый мог сделать один выстрел, когда ему будет угодно. В случае промаха обеих сторон дуэль должна быть возобновлена на тех же условиях. Личных объяснений между противниками не было. За них объяснялись секунданты.

Дантес выстрелил первый и ранил Пушкина в живот. Собрав все силы, сделал свой выстрел и Пушкин. Когда Дантес упал, контуженный, Пушкин подумал, что он убит, и сказал: «Я думал, что его смерть доставит мне удовольствие, теперь как будто это причиняет мне страдание». Другие свидетели добавляют, что, когда он узнал, что Дантес только ранен, Пушкин прибавил: «Как только мы поправимся, снова начнем».

По дороге домой раненый Пушкин «в особенности беспокоился о том, чтобы по приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как поступить, чтобы этого не случилось…». Данзас через столовую прошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела со своей незамужней сестрой Александрой. Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся… Она бросилась в переднюю, куда в это время люди вносили Пушкина на руках. Первые слова его к жене были следующие: «Как я счастлив! Я еще жив, и ты возле меня! Будь покойна! Ты не виновата, я знаю, что ты не виновата…» (П. А. Вяземский). Натали сделала несколько шагов и в передней упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев раненого, признал смертельную опасность. Он сказал об этом Пушкину. По его желанию послали за священником. Арендт поехал с докладом к государю: Пушкин просил передать ему, что он умирает и просит прощения за себя и за Данзаса.

Сознание того горя, которое он причинит жене и детям своею смертью, мучило Пушкина ежеминутно.

«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», – говорил он доктору Спасскому.

Княгиня Вяземская «была с женою, которой состояние было невыразимо: как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (В. А. Жуковский). Пушкин ждал приезда Арендта, говорил: «Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно». На следующее утро он призывал жену, «но ее не пустили, ибо после того, как он сказал ей: „Арендт меня приговорил, я ранен смертельно“, она в нервическом страдании лежит в молитве перед образами. Он беспокоился за жену, думая, что Она ничего не знает об опасности, и говорит, что „люди заедят ее, думая, что она была в эти минуты равнодушною“: это решило его сказать ей об опасности» (А. И. Тургенев). Твердил Спасскому: «Она не притворщица, вы ее хорошо знаете, она должна все знать».

«Император написал собственноручно карандашом записку к поэту следующего содержания: „Если хочешь моего прощения и благословения, прошу тебя исполнить последний долг христианина. Не знаю, увидимся ли на сем свете. Не беспокойся о жене и детях; я беру их на свои руки“. Пушкин был тронут, послал за духовником, исповедался, причастился и, призвав посланника государева, сказал ему: „Доложите императору, что, пока еще вы были здесь, я исполнил желание Его Величества и что записка императора продлит жизнь мою на несколько часов. Жалею, что не могу жить, – сказал он потом друзьям своим, окружающим умирающего, – отныне жизнь моя была бы посвящена единственно Государю“. Жене своей он говорил: „Не упрекай себя моей смертью, это дело, которое касалось только меня“» (П. А. Муханов).

«Данзас спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти, касательно Геккерна? – Требую, отвечал Пушкин, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином» (П. А. Вяземский). Предсмертные жестокие страдания Пушкина продолжались 43 часа.

«Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается, – писал Тургенев, – но умирающий сильно не страждет, он покойнее. Жена подле него. Александрина плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды. Она повторяет ему: „Ты будешь жить!“»

За десять минут до кончины он сказал: «Нет, мне не жить и не житье здесь. Я не доживу до вечера – и не хочу жить. Мне остается только – умереть».

«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала: „Пушкин, Пушкин, ты жив?“ Картина была разрывающая душу» (Данзас).

Смерть наступила 29 января около трех часов дня. Натали осталась двадцатичетырехлетней вдовой с четырьмя малолетними детьми, не прожив с мужем и шести лет.

«Буря, которая за несколько часов волновала его душу неумолимой страстью, исчезла, – пишет Жуковский, – не оставив в ней и следа. Никогда в этом лице я не видел ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти… Какая-то удивительная мысль на нем разливалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовлетворяющее знание».

Граф Строганов взял на себя хлопоты похорон и уломал престарелого митрополита Серафима, воспрещавшего церковные похороны «самоубийцы». Пушкин еще до получения государева письма выразил согласие исповедаться и причаститься на другой день утром, а когда получил письмо, то попросил тотчас же послать за священником, который потом отзывался, что себе желал бы такого душевного перед смертью настроения. На старца Серафима мог подействовать и митрополит Московский Филарет по настоянию своей поклонницы Е. М. Хитрово, дочки Кутузова.

«Бедный Пушкин! Вот чем он заплатил за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты: сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению» (А. В. Никитенко).

«Вчера, входя в комнату, где стоял гроб, первые слова, которые поразили меня при слушании Псалтыри, который читали над усопшим, были следующие: „Правду твою не скрыв в сердце твоем“. Эти слова заключают всю загадку и причину его смерти: то есть то, что он почитал правдою, что для него, для сердца его казалось обидою, он не скрыл в себе, не укротил в себе, а высказал в ужасных и грозных выражениях своему противнику – и погиб!..Смирдин сказывал, что он продал после дуэли Пушкина на 40 тысяч его сочинений, особливо Онегина», – написал 1 февраля А. И. Тургенев, который вместе с дядькой поэта Козловым сопроводил гроб с телом поэта к месту последнего упокоения в Святогорском монастыре.

Глава 3. Вдова-бесприданница
«Да ниспошлет господь силы и мужество…»

«В субботу вечером я видела несчастную Натали. Не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она произвела на меня: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли» (С. Н. Карамзина, 2 февраля).

«Вчера мы еще раз видели Натали, она уже более спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение отца, где намерена провести два года. „Муж мой, – сказала она, – велел мне носить траур по нем два года, и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение“» (С. Н. Карамзина, 10 февраля).

8 февраля возвратился из Святогорского монастыря Тургенев и первым делом посетил вдову поэта: «Ввечеру же был у вдовы, дал ей просвиру монастырскую и нашел ее ослабевшую от горя и от бессонницы, но покорною Провидению». Несомненно, таинства церкви укрепили ее, она много говорила со священником, часто ездила в церковь и горячо молилась. «Пушкина еще слаба, но тише и спокойнее. Она говела, исповедовалась и причастилась и каждый день беседует со священником Баженовым, которого рекомендовал ей Жуковский. Эти беседы очень умирили ее и, так сказать, смягчили ее скорбь. Священник очень тронут расположением души ее и также убежден в непорочности ее» (П. А. Вяземский, 10 февраля).

Перед отъездом в Заводы произошла прощальная встреча сестер в доме Пушкиных, в котором Екатерина не бывала с тех пор, как отправилась из него на венчание. Свидание происходило в присутствии братьев, Александры и тетушки Екатерины Ивановны. Екатерина плакала, предчувствуя, что скоро расстанется с родными навсегда.

16 февраля Натали выехала в Москву, что дало пищу для новых разговоров. «Москва о ее приезде дозналась; все узнали, что она не видела Сергея Львовича, и ее немилосердно ругали, особливо женщины. Таковы всегда человеки! Снисходительны к тем, кои в счастии, и строго взыскивают с тех, кои и без того горем убиты…» По Москве пронесся слух, что по приказу царя вдову поэта постригли в монахини.

В 20-х числах Натали с детьми и тетушкой Загряжской были в Заводах. По приезде она написала свекру, и между ними, убитыми одним горем, завязалась теплая переписка.

«Я надеюсь, дорогой Батюшка, вы на меня не рассердились, что я миновала Москву, не повидавшись с вами; я так страдала, что врачи предписали мне как можно скорее приехать на место назначения… Я надеюсь, вы мне напишете о своем здоровье, что касается моего, то я об нем не говорю, вы можете представить, в каком я состоянии. Дети здоровы, и прошу для них благословения» (1 марта).

«Вы не представляете себе, как мне дорого малейшее доказательство вашего благорасположения ко мне, это такое утешение в моем ужасном несчастье. Я имею намерение приехать в Москву единственно для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и представить вам своих детей. Прошу вас, дорогой Батюшка, будьте так добры сообщить мне, когда вам это будет удобнее… Мне остается только, Батюшка, просить вас молиться за меня и за моих детей. Да ниспошлет вам Господь силы и мужество перенести нашу ужасную потерю, будем вместе молиться за упокоение его души».

Натали не сумела приехать в Москву, и в августе сам Сергей Львович решил навестить свою невестку. «Я провел десять дней у Натальи Николаевны. Нужды нет описывать вам наше свидание. Я простился с ней как с дочерью любимою без надежды ее еще увидеть, или лучше сказать в неизвестности, когда и где я ее увижу. Дети – ангелы совершенные, с ними я проводил утро, с нею день семейственно» (С. Л. Пушкин – Вяземскому). Не предполагал Сергей Львович, что в 40-е годы будет часто бывать у невестки в Петербурге и она будет заботиться об одиноком больном старике…

Около двух лет прожила Наталья Николаевна в Полотняном Заводе в том самом Красном доме, в котором она провела счастливейшие две недели с Пушкиным. Очень тепло к ней относились все родные. «Береги сестру, дорогой брат. Бог тебя вознаградит», – писал Иван Николаевич Дмитрию. Наталья Ивановна очень скоро приехала и прожила с дочерью два месяца. Жизнь текла тихо и монотонно. Изредка праздновались дни рождения или именины, сестры много читали, переписывались с петербургскими и московскими друзьями. Несколько раз навещал вдову своего друга Нащокин, летом 1837 года приезжал Жуковский, дважды Наталья Николаевна ездила вместе с детьми к матери в Ярополец. Она выписала в Заводы все сочинения Пушкина и пыталась их читать, но у нее не хватило мужества: «…слишком сильно и мучительно они волнуют – все равно что слышать его голос, а это так тяжело».

Удалившись из шумного Петербурга, все равно приходилось существовать на людях, так редко удавалось побыть одной… Она чувствовала, что ей необходимо полное одиночество. Зрела мысль переселиться в Михайловское, в тот любимый Пушкиным уголок земли, где теперь покоился его прах. Наталья Николаевна стала хлопотать перед опекой о выкупе для ее детей поместья (всего долгов Пушкина уплачено было опекой около 120 тысяч рублей): «Оставаясь полтора года с четырьмя детьми в имении брата моего среди многочисленного семейства, или лучше сказать, многих семейств, быв принуждена входить в сношения с лицами посторонними, я нахожусь в положении, слишком стеснительном для меня, даже тягостном и неприятном, несмотря на все усердие и дружбу моих родных. Мне необходим свой угол, мне необходимо быть одной, с своими детьми. Всего более я желала бы поселиться в той деревне, в которой жил несколько лет мой покойный муж, которую любил он особенно, близ которой погребен прах его. Я говорю о селе Михайловском, находящемся по смерти его матери в общем владении – моих детей, их дяди и тетки… Итак я прошу Попечителей войти немедленно в сношение с прочими владельцами села Михайловского, спросить об их условиях, на коих согласятся они предоставить оное детям своего брата, выплатить им, если возможно, следующие деньги и довершить таким образом свои благодеяния семейству Пушкина» (22 мая 1838 г.). Летом этого года начались разговоры о возвращении Натальи Николаевны с семьей в Петербург. Ей было очень тяжело принять такое решение, но она пошла навстречу настояниям тетушки Загряжской, которая считала Наталью Николаевну «дочерью своего сердца» и очень скучала без нее. «Тетушка здесь, и она мне сказала, что уже сняла дом, чтобы заставить сестер приехать», – писал Иван Николаевич брату Дмитрию 13 октября 1838 года. Екатерина Ивановна подумала и об Александре, о которой уже ходатайствовала перед императрицей о принятии ее во фрейлины. Александра вновь стала обретать уверенность в будущем и просила сестру не лишать ее счастья устроить свое замужество. Наталья Николаевна, любя Александру, не могла противиться и ее просьбам. И наконец, начатые опекой хлопоты по выкупу Михайловского также требовали ее присутствия в столице…

«Твои сестры неожиданно приехали ко мне проститься перед отъездом в Петербург. Дай Бог, чтобы они не раскаялись в этой затее, которая в глазах здравомыслящих людей мало похвальна. Старшая, без сомнения, больше всех виновата, но это, однако, нисколько не оправдывает и младшую», – написала Наталья Ивановна из Яропольца старшему сыну в ноябре 1838-го. Уже из Петербурга Александра сообщила: «Дорогой Дмитрий, ты просил меня сообщить тебе о приеме, оказанном нам в Яропольце. Должна тебе сказать, что мы расстались с матерью превосходно. Она была трогательна с нами, добра, ласкова, всячески заботилась о нас. Мы пробыли у нее сутки». В письме была приписка от Натальи Николаевны: «…не говорю об матери, сестра уже все подробно описала; одним словом, она с нами обошлась как нельзя лучше, и мы расстались со слезами с обеих сторон».

Снова сестры оказались в Петербурге, но теперь их было двое, а Натали в свои 26 лет должна была стать опорой своему немалому семейству. Главу семьи уже невозможно назвать легко и беспечно – Натали… Она стала Натальей Николаевной.

Трудно представить, чтобы она забыла свою старшую сестру Екатерину Николаевну. После смерти мужа внезапный и трагический разрыв с сестрой стал второй незаживающей раной сердца. Наталья Николаевна не писала ей, но с Екатериной переписывались Дмитрий Николаевич и Наталья Ивановна, и она не могла не знать, что происходит в далеком Сульце, где поселилась сестра со своим мужем. После дуэли Дантес провел два месяца в Петропавловской крепости, по суду был лишен «чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства» и как иностранец был выслан из России. В открытой телеге, разжалованный, сопровождаемый жандармом, он был довезен до границ Российской империи и встретился с Последовавшей за ним чуть позже беременной женой в Берлине. Барон де Геккерн сам написал голландскому королю просьбу об отозвании его с занимаемого поста, более всего желая, чтобы государь Николай I не был «обманут клеветой в этом грустном деле». Геккерн-старший глубоко переживал случившееся.

«Если что-нибудь и может облегчить мое горе, то только те знаки внимания и сочувствия, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом только в час пополуночи…» «Я не имею прав на благоволение Его Императорского Величества, хотя я получил тому доказательства, исполнившие меня признательностью, но совесть моя мне говорит, что я никогда не перестал быть достойным его уважения; в этом все мое честолюбие; оно велико, конечно, но я осмеливаюсь надеяться, что все мое поведение всегда его оправдывало», – написал де Геккерн перед своим отъездом из России графу Бенкендорфу.

Семейная жизнь молодых Дантесов-Геккернов под покровительством родного отца и приемного протекала в атмосфере взаимной любви и доверия, о чем свидетельствует множество документальных и устных свидетельств потомков. Приведем только одно, в котором новая трагедия с большей ясностью высвечивает чувства, соединившие Екатерину Гончарову с Жоржем Дантесом. Первый их ребенок родился 19 октября 1838 года, и дата рождения опровергает ходившие слухи, что «Дантес вынужден был жениться, прикрывая грех». Затем родились еще две девочки, но желанного наследника не было. Екатерина очень хотела мальчика, который потом стал причиной ее смерти: она умерла от родовой горячки спустя месяц после родов. Первым эту весть сообщил родным Геккерн-старший. «Наша добрая, святая Катрин угасла утром в воскресенье около 10 часов на руках у мужа. Это ужасное несчастье постигло нас 15 октября (1843). Я могу сказать, что смерть этой обожаемой женщины является всеобщей скорбью. Она получила необходимую помощь, которую наша церковь могла оказать ее вероисповеданию. Впрочем, жить, как она жила, это гарантия блаженства. Она, эта благородная женщина, простила всех, кто мог ее обидеть, и в свою очередь попросила у них прощения перед смертью». Жорж Геккерн написал Наталье Ивановне через Дмитрия: «Любезный Дмитрий, из письма, что я вам посылаю для г-жи вашей матушки, адрес которой мне неизвестен (потому что Катрин всегда надписывала конверты), вы узнаете об ужасном несчастье, которое перевернуло всю мою жизнь; не могу писать, силы мне изменяют, потому что сердце мое разрывается, оно не было подготовлено к такому несчастью…»

Вот ответ на соболезнования Дмитрия Николаевича: «Сульц, 22 декабря 1843 г. Любезный Дмитрий, я был чрезвычайно тронут столь дружественным письмом в связи с кончиной моей дорогой Катрин. Вы правильно делаете, что жалеете меня! Никогда у меня не было такого жестокого и неожиданного удара, эта смертьснова перевернула всю мою жизнь, которую ангельский характер вашей прекрасной сестры сделал такой спокойной и счастливой. Можно было бы сказать, что у нас было какое-то предчувствие, что нам мало времени предстоит прожить вместе: никогда мы не разлучались, во всех моих поездках и путешествиях жена меня сопровождала, у меня не было ни одной тайной мысли от нее, равно и Катрин давала мне возможность всегда читать в ее прекрасной и благородной душе. Наше счастье было слишком полным, оно не могдо продолжаться. Бог не захотел оставить дольше на земле эту примерную мать и супругу. Провидению, неисповедимому во всех проявлениях, иногда угодно даровать нам такие избранные существа, чтобы указать, какими должны быть все женщины, а затем оно их берет обратно, чтобы предоставить оплакивать их тем, кто имел счастье их знать. Посылаю вам письмо к г-же вашей матушке, т. к. я не знаю ее адреса. Я попросил бы вас в следующий раз, когда вы будете ко мне писать, сообщить его мне, чтобы я мог адресовать ей письма непосредственно. Я рассчитываю часто писать ей: она всегда была так безупречна в письмах ко мне, что я питаю к ней самую искреннюю привязанность, я буду часто писать ей о внуках и сообщать все подробности об успехах в их воспитании. Ж. Г.».

Наталья Ивановна не замедлила ответить зятю. «Вы обещаете, дорогой Жорж, писать мне и извещать о ваших детях. Я принимаю ваше предложение с поспешностью и благодарностью, вы можете этим заполнять ту ужасную пустоту, что я ощущаю от сознания, что Катя уже больше не счастлива на земле, о чем она мне писала в каждом своем письме. Ее безупречная жизнь и ангельский конец дают мне возможность не сомневаться, что Господь дарует ее душе нерушимый покой – награда сердцу матери, которая особливо пеклась о том, чтобы сделать своих детей достойными Божиего милосердия. Целую детей и прошу вас, дорогой Жорж, принять уверения в чувствах матери, которая всегда будет вашей преданной Н. Г.».

Екатерина де Геккерн умерла 34 лет от роду и была похоронена в фамильном склепе баронов Дантесов в Сульце. Жорж остался молодым вдовцом 30 лет с четырьмя детьми и дожил до глубокой старости, став богатым и известным во Франции человеком, сенатором. Храня верность своей супруге, больше никогда не женился и умер 83 лет в родном доме, окруженный детьми, внуками и правнуками.

…В Петербурге Наталья Николаевна жила скромно и уединенно. Красота ее не поблекла, в ней проявилось что-то новое, духовное… «Когда вы увидите м-м Пушкину, будьте добры спросить у нее адрес художника Мазера, я не могу его найти, а она, я думаю, видит его время от времени. Бог мой, как она хороша, эта мадам Пушкина, – она в высшей степени обладает всеми теми целомудренными и умиротворяющими свойствами, которые тихо привлекают взгляд и пробуждают в сердце того, кто их наблюдает, мысль, я бы сказал, почти религиозную. Жаль, что ее лицо так серьезно, но когда по временам на ее губах мелькает улыбка, как ускользающий луч, тогда в ее ясных глазах появляется неизъяснимое выражение трогательной доброжелательности и грусти, а в ее голосе есть оттенки нежные и немного жалобные, которые чудесным образом сочетаются с общим ее обликом…» – восхищался современник, встретив Наталью Николаевну после долгого отсутствия.

В более широком обществе она стала появляться не сразу. Поначалу ее посещения ограничивались родными да еще семействами Карамзиных, Вяземских, Мещерских и других ближайших друзей Пушкина. Появление ее даже в этом узком кругу знакомых отмечалось как событие. 10 декабря 1840 года Плетнев пишет Гроту: «В 11 часов вечера поехал к Карамзиным. Там было все, что только есть прекраснейшего между дамами в Петербурге, начиная с Пушкиной, поэтши, да молодой Соллогуб». Из других писем известно, что ездила Наталья Николаевна и на концерты, бывала на придворных балах, но находилась всего лишь на хорах, наблюдая оттуда, как танцует сестра-фрейлина.

По-дружески был очень близок ей князь Вяземский, который до известной степени как бы руководил ею в сношениях с обществом, часто бывал у нее, зазывал к себе, сопровождал в театры и на вечера. Шутливо он писал о ней: «…наша барыня со дня на день прекрасней, милее и ненагляднее, она и всегда была такая красавица, что ни пером описать, ни в сказке не рассказать, но теперь нашла на нее такая тихая и светлая благодать, что без умиления на нее не взглянешь» (1840).

И все-таки уединение, сельская тишина неудержимо влекли к себе Наталью Николаевну. Лето 41 – го и почти полгода 42-го года она вместе с детьми провела в Михайловском. И если бы дом был пригоден для жилья в зимнее время, она осталась бы там и на больший срок. В один из приездов Наталья Николаевна поставила памятник на могиле мужа.

В 1843 году Наталья Николаевна впервые после смерти Пушкина появилась при дворе. «Этой зимой императорская фамилия оказала мне честь и часто вспоминала обо мне, поэтому я стала больше выезжать. Внимание, которое они соблаговолили проявить ко мне, вызывало у меня чувство живой благодарности. Императрица даже оказала мне честь и попросила у меня портрет для своего альбома. Сейчас художник Гау, присланный для этой цели Ее Величеством, пишет мой портрет». Чуть подробнее записала об этом «вхождении в свет» А. П. Арапова. «Силою обстоятельств Наталья Николаевна понемногу втянулась в прежнюю светскую жизнь, хотя и не скрывала от себя, что для многих это служит лишним поводом упрекнуть ее в легкомыслии и равнодушном забвении. Но она не в силах была устоять деспотическому влиянию тетушки, настаивавшей на принятии любезных или лестных приглашений и не допускавшей даже мысли об отклонении от чести появляться при дворе. А Император часто осведомлялся о ней у престарелой фрейлины, продолжая принимать живое участие в ее судьбе, интересуясь изданием сочинений Пушкина, входя в материальное положение осиротевшей семьи и выражая желание, чтобы Η. Н. по-прежнему служила одним из лучших украшений его царских приемов. Одно появление ее при дворе обратилось в настоящий триумф. В залах Аничкова дворца, взамен обычных танцевальных вечеров, на которые ввиду их интимности добивались приглашения как знака высочайшей милости, состоялся костюмированный бал в самом тесном кругу. Екатерина Ивановна выбрала и подарила племяннице чудное одеяние в древне-еврейском стиле, – по известной картине, изображавшей Ревекку… Как только начались танцы, Николай Павлович, заметя ее высокий рост, направился к Η. Н. и, взяв за руку, повел к императрице, сказав во всеуслышанье: „Смотрите и восхищайтесь!“ Александра Федоровна послушно навела лорнет на нее и со своей доброй, чарующей улыбкой ответила: „Да, прекрасна, в самом деле прекрасна! Ваше изображение таким должно бы было перейти к потомству“».