355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Горбачева » Прекрасная Натали » Текст книги (страница 10)
Прекрасная Натали
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 01:13

Текст книги "Прекрасная Натали"


Автор книги: Наталья Горбачева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Из письма Маминьки ты увидишь, что мы все чувствуем себя очень хорошо, оттого я ничего не пишу тебе на этот счет; кончаю письмо, нежно тебя целую, я намереваюсь тебе написать побольше при первой возможности.

Итак, прощай, будь здоров и не забывай нас.

Понедельник 14 мая 1834. Ярополец».

Будучи всегда сдержанна на людях, Натали не отступила от этой сдержанности и в своей приписке – ее могла прочитать Маминька; к чему выставлять свои самые интимные чувства напоказ. Письмецо написано по-французски. Правила хорошего тона диктовали обращение к адресату на «вы» – «vous». Натали писала на «вы» даже к брату Дмитрию, но к Пушкину обратилась «tu» – «ты». По-французски это обращение имеет гораздо более интимный оттенок, чем по-русски. Так называют друг друга счастливые любовники. Все письма Пушкина к Натали полны нежной заботы и беспокойства о ней и невыразимой тоски разлуки. «Без тебя так мне скучно, что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю. Вот уже месяц живу без тебя; дотяну до августа…», «Жена моя милая, женка, мой ангел – я сегодня уж писал тебе, да письмо мое как-то не удалось. Начал я было за здравие, а кончил за упокой. Начал нежностями, а кончил плюхой. Виноват, женка. Остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим…», «Я не поехал к Фикельмон, а остался дома, перечел твое письмо и ложусь спать», «Что ты путаешь, говоря: о себе не пишу, потому что неинтересно. Лучше бы ты о себе писала, чем о Соллогуб, о которой забираешь в голову всякий вздор – на смех всем честным людям и полиции…», «Скучно жить без тебя и не сметь тебе даже писать все то, что придет на сердце».

Вскоре Пушкин узнал от Жуковского, что его письмо от 22 апреля вскрыли на почте и передали Государю. «Я не писал тебе потому, что свинство почты меня так охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство буквально». В своем дневнике Пушкин уточняет: «Несколько дней назад получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что Государь об нем ему говорил. Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонна и милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта (в лице почт-директора Булгакова. – Н. Г.)распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и нашед там отчет о присяге Великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо Государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо было показано Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоились. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью…» Через месяц-полтора Пушкин совсем успокоился и писал жене: «На того (царя. – Н. Г.) я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к…, и вонь его тебе не будет противна, даром что джентльмен. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух…»

Эта тема, видимо, всесторонне обсуждалась супругами. «Чистый воздух» – воздух свободы, желанная атмосфера «трудов и чистых нег», был необходим им обоим.

«Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в плохую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив. Но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или нужды, унижает нас…»

«Хлопоты по имению меня бесят, с твоего позволения, надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и со вздохом сложить с себя камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнять долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе, и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль. Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело жить в нем между пасквилями и доносами? Ты спрашиваешь меня о „Петре“? идет помаленьку; скопляю материалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок. Вчера видел я Сперанского, Карамзиных, Жуковского, Вильегорского, Вяземского – все тебе кланяются. Тетка (Загряжская) меня все балует – для моего рождения прислала мне корзину с дынями, с земляникой, клубникой – так что боюсь поносом встретить 36-й год бурной моей жизни…»

Из этого отрывка видно, как сильно нуждался Пушкин в общении со своей женой. Натали интересовало все в жизни мужа: и его творчество, и продвижение его литературных работ, и его – теперь уже ее также – друзья, и трудности с его родственниками, их имущественные дела. И Пушкин обо всем докладывал жене, признаваясь, что слушается ее советов, ее здравого смысла…

«Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения. Пускай они его коверкают как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба. Не так ли?…»

«Сегодня едут мои в деревню, и я их иду проводить, до кареты, не до Царского Села, куда Лев Сергеевич ходит пешочком. Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром, Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то и наплачусь и наплачусь, а им и горя мало…»

«Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То то, то другое…»

«Меня здесь удерживает одно: типография. Виноват, еще другое: залог имения. Но можно ли будет его заложить? Как ты права была в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет, а которые испортили мне столько уже крови, что все пиявки дома нашего ее мне не высосут».

«У меня большие хлопоты по части Болдина. Через год я на все это плюну – и займусь своими делами. Лев Сергеевич очень дурно себя ведет. Ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает у Дюме по 14 бутылок шампанского. Я ему ничего не говорю, потому что, слава Богу, мужику 30 лет; но мне его жаль и досадно, Соболевский им руководствует, и что уж они делают, то Господь ведает. Оба довольно пусты… Всякий ли ты день молишься, стоя в углу?» «Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас…»

25 июня, подпав под влияние минутного настроения, Пушкин написал Бенкендорфу: «Граф, поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение…»

Письмо дошло до государя, и тот призвал Жуковского для объяснений. «Вот что вчера ввечеру Государь сказал мне в разговоре о тебе и в ответ на вопрос мой: нельзя ли как этого поправить?» «Почему же нельзя? Пускай он возьмет назад свое письмо. Я никого не держу и его держать не стану. Но если он возьмет отставку, то между им и мною все кончено», – написал Жуковский Пушкину, и тот принял совет царя, сообщив другу: «Получив первое письмо твое, я тотчас написал графу Бенкендорфу, прося его остановить мою отставку, так как мой поступок неосмотрителен, и сказал, что я предпочитаю казаться скорее легкомысленным, чем неблагодарным. Но вслед за тем я получил официальное извещение о том, что отставку я получу, но что вход в архивы будет мне запрещен. Это огорчило меня во всех отношениях. Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и все. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснить все это графу Бенкендорфу мне недостало духу – от этого и письмо мое должно было показаться сухо, а оно просто глупо.

Впрочем, я уж верно не имел намерения произвести, что вышло. Писать письмо прямо к Государю, ей-Богу, не смею – особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня…»

Бенкендорф докладывал царю: «…Так как он сознается в том, что просто сделал глупость, и предпочитает казаться лучше непоследовательным, нежели неблагодарным (так как я еще не сообщал о его отставке ни князю Волконскому, ни графу Нессельроде), то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека: лучше чтобы он был на службе, нежели предоставлен самому себе». Последовала высочайшая резолюция: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

Дело кончилось тем, что Пушкин обратился, надо полагать, с обдуманным письмом к Бенкендорфу, так и не решившись писать прямо царю. «Граф! Позвольте мне говорить с вами вполне откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душою моей клянусь, это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено.

Повторяю, граф, мою покорнейшую просьбу не давать хода прошению, поданному мною столь легкомысленно…» (6 июля 1833 г.).

22 июля Пушкин записывал в дневнике: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился со двором, но все перемололось. Однако это мне не пройдет».

Царь Николай I отнюдь не посягал на творческую свободу Пушкина, он лишь следил, чтобы в его творениях не было бунта против Бога, царя и отечества. «Медный всадник» был не пропущен высочайшей цензурой, но в отказе напечатать его не было ничего окончательного и бесповоротного. От Пушкина требовалось убрать языческое наименование царя – «кумир», а «горделивого истукана» вымарать вовсе. Пушкин постарался исправить свои «ошибки». Из девяти мест, помеченных царем ΝΒ («хорошо заметь» – с латинского «нотабене»), поэт в семь внес изменения. Но два исправить так и не смог: Жуковский уже после его смерти находчиво отредактировал поэму. Между прочим, небольшие поправки царем «Пугачева» Пушкин назвал в своем дневнике «очень дельными».

В августе, убедившись, что неотложные дела с печатанием «Истории Пугачевского бунта» подходят к концу, Пушкин, испросив «увольнение в отпуск в Нижегородскую и Калужскую губернии на три месяца с сохранением получаемого им ныне содержания», перебрался на новую квартиру на Дворцовой набережной, после чего выехал из Петербурга. Остановившись всего на несколько часов в Москве, он поспешил в Полотняный Завод ко дню именин своей Натальи. Отпраздновали их по-семейному: три сестры Гончаровы, маленькие Пушкины с отцом, Дмитрий Николаевич… Другой имениннице – Наталье Пушкин отправил поздравительное письмо из Полотняного Завода.

«Милостивая государыня матушка Наталья Ивановна! Как я жалею, что на пути моем из Петербурга не заехал я в Ярополец; я бы имел и счастие с Вами свидеться, и сократил бы несколькими верстами дорогу, и миновал бы Москву, которую не очень люблю и в которой провел несколько лишних часов. Теперь я в Заводах, где нашел всех моих, кроме Саши, здоровых, – я оставляю их еще на несколько недель и еду по делам отца в его нижегородскую губернию, а жену отправляю к Вам, куда и сам явлюсь как можно скорее. Жена хандрит, что не с Вами проведет день Ваших общих именин; как быть! и мне жаль, да делать нечего. Покамест поздравляю Вас со днем 26 августа; и сердечно благодарю Вас за 27-е. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом. В Петербурге я часто видался с братом Иваном Николаевичем, а Сергей Николаевич и жил у меня почти до самого моего отъезда. Он теперь в хлопотах обзаведения. Оба, слава Богу, здоровы.

Целую Ваши ручки и поручаю себя и всю семью мою Вашему благорасположению.

А. Пушкин».

Натали этим летом жила в Полотняном Заводе не в большом, а в Красном доме – вдали от шумных ткацких фабрик, которые почти вплотную примыкали к главному гончаровскому дому. Этот дом был деревянный, двухэтажный – 14 комнат со всеми удобствами, даже с ванными. Дом, прекрасно обставленный дедом Афанасием Николаевичем для своих многочисленных гостей, стоял в очень красивом саду с декоративными деревьями и кустами, пышными цветниками и беседками. Фасад дома обращен был к пруду, к которому спускалась выложенная из камня пологая лестница. По берегам пруда были посажены ели, подстригавшиеся таким искусным образом, что походили на причудливые фигуры. В Красном саду еще поражали своими экзотическими плодами оранжереи, в которых зрели лимоны, апельсины, абрикосы и ананасы.

В этом райском уголке Пушкин пробыл со своей семьей около двух недель, много гуляя по «плодовитому» саду. Совершали верховые прогулки вдвоем с женой и большой компанией с Гончаровыми. Обедали все вместе в главном доме и нередко проводили там вечера. Пушкин рылся в гончаровской библиотеке в старинных книгах, относящихся к эпохе Петра I. Дмитрий Николаевич подарил шурину целую связку нужных ему книг.

Это было безмятежно счастливое, ничем не омраченное существование – идиллия, мечта поэта, которая оставила по себе вечную память новым стихотворением:

 
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить… И глядь – как раз – умрем,
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег…
 

1834

Погостив в Заводе, вернулись в Москву: оттуда Пушкин двинулся в Болдино – в преддверии осени, а сестры Гончаровы с Натали – в Петербург. Екатерина и Александра предвкушали перемены своей судьбы.

Однако осень обманула ожидания поэта. Пушкин написал 224 строки «Сказки о золотом петушке» и не сумел выкупить вторую часть Болдина, принадлежавшую покойному дяде Василию Львовичу. Воссоединения наследного поместья не состоялось: эта вторая часть впоследствии была продана с аукциона.

«В деревне встретил меня первый снег, и теперь двор перед моим окошком белешенек: это очень любезно с его стороны, однако я писать еще не принимался, и в первый раз беру перо, чтоб с тобой побеседовать. Я рад, что добрался до Болдина; кажется, менее будет мне хлопот, чем я ожидал. Написать что-нибудь мне бы очень хотелось. Не знаю, придет ли вдохновение. Здесь нашел я Безобразова (мужа незаконной дочери Василия Львовича. – Н. Г.).Он хлопочет и хозяйничает и, вероятно, купит пол-Болдина. Ох, кабы у меня были 100 000! как бы я все уладил; да Пугачев, мой оброчный мужичок, и половины того мне не принесет, да и то мы с тобой как раз промотаем; не так ли? Ну, нечего делать!..» (15 сентября).

В отношении денег заведенный порядок никогда не менялся. «Бывали дни, после редкого выигрыша или крупной литературной получки, когда в доме мгновенно являлось изобилие во всем, деньги тратились без удержу и расчета, – точно всякий стремился наверстать скорее испытанное лишение. Муж старался не только исполнить, но и предугадать желания жены. Минуты эти были скоротечны и быстро сменялись полным безденежьем, когда не только речи быть не могло о какой-нибудь прихоти, но требовалось все напряжение ума, чтобы извернуться и достать самое необходимое для ежедневного существования…» (А. П. Арапова).

«Мне здесь хорошо, да скучно, а когда мне скучно, меня так и тянет к тебе, как ты жмешься ко мне, когда тебе страшно. Целую тебя и деток и благословляю вас. Писать я еще не принимался» (17 сентября).

«Вот уже скоро две недели, как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут, и роман не переписываю. Читаю Вальтер Скотта и Библию, а все об вас думаю. Здоров ли Сашка? прогнала ли ты кормилицу? отделалась ли от проклятой немки? какова доехала? Много вещей, о которых беспокоюсь. Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет – так с Богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Натальи Ивановны сутки – и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое…

Скажи, пожалуйста, брюхата ли ты? если брюхата, прошу, мой друг, быть осторожней, не прыгать, не падать, не становиться на колени перед Машей (ни даже на молитве). Не забудь, что ты выкинула и надобно тебе себя беречь. Ох, кабы ты была уж в Петербурге…» – написал Пушкин последнее из Болдина письмо жене – и отправился в дорогу. Как о том вспоминает болдинский диакон, «Пушкин выезжал из Болдина в тяжелой карете, на тройке лошадей. Его провожала дворня и духовенство, которым предлагалось угощение в доме. Когда лошади спустились с горы и вбежали на мост, перекинутый через речку, – ветхий мост не выдержал тяжести и опрокинулся, но Пушкин отделался благополучно. Сейчас же он вернулся пешим домой, где застал еще за беседой и закуской провожавших его, и попросил отслужить благодарственный молебен…».

«Наконец, мы имеем новости от Александра. Натали опять беременна, ее сестры живут с нею и нанимают очень хороший дом пополам с ними. Он говорит, что это ему удобно в смысле расходов, но немножко стесняет его, потому что он не любит нарушать своих привычек».

В доме Пушкиных появились две новые корреспондентки, которые в письмах к родным подробно описывали свой быт и продвижение по лестнице, ведущей в высший свет…

16 октября похвастаться еще нечем: «…Мы были два раза в французском театре и один раз в немецком, на вечере у Натальи Кирилловны, где мы ужасно скучали, на рауте у графини Фикельмон, где нас представили некоторыми особами из общества, а несколько молодых людей просили быть представленными нам, следственно мы надеемся, что это будут кавалеры для первого бала. Мы делаем множество визитов, что нас не очень-то забавляет, а на нас смотрят как на белых медведей – что это за сестры мадам Пушкиной, так как именно так графиня Фикельмон представила нас на своем рауте некоторым дамам… Твоя графиня (Надежда Чернышова. – Н. Г.)приедет сюда вместе с Кругликовыми в ноябре, по словам Пален, так что улаживай соответственно свои дела и приезжай к Рождеству с нашей коляской (которую сестры просили перекрасить „в очень темный массака с черной бронзой и обив малиновым шелком“, а вместе с коляской привезти клубничного и земляничного варенья, а также „скорее ящик с нашими бальными платьями, оставшийся в московском доме“. – Н. Г.).Тетушка очень добра к нам и уже подарила каждой из нас по два вечерних платья и еще нам подарит два; она говорит, что определила известную сумму для нас. Это очень любезно с ее стороны, конечно, так как, право, если бы она не пришла нам на помощь, нам было бы невозможно растянуть наши деньги на сколько нужно…» (Екатерина Гончарова – брату Дмитрию Николаевичу).

Через месяц настроение Екатерины и Александры улучшилось, и просьбы о субсидии становятся настойчивее – расходы увеличивались. Мысль о деньгах проходит красной нитью через все последующие письма сестер Дмитрию Николаевичу. Александра Николаевна, обращаясь к брату, довольно изящно пошутила на эту тему: «Твой образ в окладе из золота и ассигнаций – всегда там – у меня на сердце». Вероятно, осмотревшись, Екатерина и Александра Гончаровы потеряли надежду на скорое замужество – их бедность не вдохновляла кавалеров. Внешне сестры выглядели безукоризненно, но по сравнению с Натали казались «посредственной живописью рядом с Мадонной Рафаэля». «…Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями)», – признавала злоязычная Софи Карамзина, а сестра Пушкина отмечала: «Они красивы, эти невестки, но ничто в сравнении с Наташей».

«Позавчера мы видели Великого Князя на балу у г-на Бутурлина, он изволил говорить с нами и обещал Таше перевести Сережу (брата Сергея Николаевича. – Н. Г.)в гвардию, но не раньше, чем через два года. Тетушка хлопочет, чтобы Катиньку сделали фрейлиной к 6 декабря; надо надеяться, что это ей удастся. Мне кажется, что нас не так уж плохо принимают в свете и если старания Тетушки будут иметь успех, к нам будут, конечно, относиться с большим уважением… Несмотря на всю нашу эко номию в расходах, все же, дорогой братец, деньги у нас кончаются… Ты не поверишь, как нам тяжело обращаться к тебе с этой просьбой, зная твои стесненные обстоятельства в делах, но доброта, которую ты всегда к нам питал, придает нам смелости тебе надоедать. Мы даже пришлем тебе отчет о наших расходах, чтобы ты сам увидел, что ничего лишнего мы себе не позволяем. До сих пор мы еще не сделали себе ни одного бального платья, благодаря Тетушке, того, что она нам дала, пока нам хватало, но вот теперь скоро начнутся праздники и надо будет подумать о наших туалетах. Государь и Госу дарыня приехали позавчера, и мы их видели во французском театре. Вот теперь город оживится. Мы уверены, дорогой брат, что ты не захочешь, чтобы мы нуждались в самом необходимом и что к 1 января, как ты нам обещал, ты пришлешь нам деньги… Ты пишешь, что в Заводе стоит полк; вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в столицу; три года мы там провели впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые, красавцы, жалко. Но нет худа без добра, говорит пословица, прелестные обитательницы замка могли бы остаться и Петербурга бы не видали…» (28 ноября, Александра – брату Дмитрию).

Наконец 6 декабря, в день именин императора – на «зимнего Николу», старания Тетушки и Натали увенчались полнейшим успехом, о чем и сообщила виновница торжества. «Разрешите мне, сударь и любезный брат, поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин де Гончарофф, ваша очаровательная сестра получила шифр [7]7
  Вензель императрицы, который фрейлина прикалывает к придворному платью.


[Закрыть]
6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила, чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встретить кого-либо прекрасней, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и вам не совсем чужая. Итак, 6-го вечером, как раз во время бала, я была представлена Их Величествам в кабинете Императрицы. Они были со мной как нельзя более доброжелательны, а я так оробела, что нашла церемонию представления довольно длинной из-за множества вопросов, которыми меня засыпали с самой большой доброжелательностью. Несколько минут спустя после того, как вошла Императрица, пришел Император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов и в конце концов сказал, что каждый раз, когда я буду в каком-нибудь затруднительном положении в свете, мне стоит только поднять глаза, чтобы увидеть дружественное лицо, которое мне прежде всего улыбнется и увидит меня всегда с удовольствием. Я полагаю, что это любезно, поэтому я была, право, очень смущена благосклонностью Их Величеств. Как только Император и Императрица вышли из кабинета, статс-дама велела мне следовать за ней, чтобы присоединиться к другим фрейлинам, и вот в свите Их Величеств я появилась на балу. Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала только два французских танца. Но надо тебе сказать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с Императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл голову ей за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу.

Теперь, когда мое дело начато, надо мне узнать, когда и куда я должна переезжать во дворец, потому что мадам Загряжская просила, чтобы меня определили к Императрице. Тетушка Екатерина дежурит сегодня, она хотела спросить у Ее Величества, какие у нее будут приказания в отношении меня… Мы уже были на нескольких балах, и я признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому q, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас, один Бог может вознаградить их за хорошее отношение к нам… Тетушка так добра, что дарит мне придворное платье. Это для меня экономия в 1500–2000 рублей. Умоляю тебя не запаздывать с деньгами, чтобы мы получили их к 1 января…»

Натали была беременна и ради сохранения ребенка старалась быть очень осторожной. Она бы и вовсе оставила балы и визиты, если бы не необходимость сопровождать сестер в «общество». Они называли свою младшую «нашей покровительницей» и без нее не знали, «как со всем этим быть». А с января 1835-го «Таша почти не выходит, так как она даже отказалась от балов из-за своего положения, и мы вынуждены выезжать то с той, то с другой дамой».

Екатерина Гончарова так и не переехала во дворец, осталась жить с сестрами.

Натали, глядя на своих сестер, возможно, в их поведении узнавала свои первые шаги в свете, сопровождающиеся молодой, естественной радостью от успехов, от которых кружится голова… Пушкин нашел прекрасные слова, чтобы выразить это своей красавице: «Все в порядке вещей: будь молода, потому что ты молода, – и царствуй, потому что ты прекрасна». Но Натали рано стала ощущать себя «матерью семейства», и не только своего собственного, но и гончаровского. В свои 22 года она была уже «любезной дамой», которая могла с успехом ходатайствовать за родных, всей душой желая устроить своим братьям и сестрам такую же счастливую судьбу, какой удостоилась она. Это было главным, а не успехи в свете как таковые. Натали тем более чувствовала свои «материнские обязанности», что сама – первая среди молодых Гончаровых – имела детей. К тому же прекрасно понимала, что Наталья Ивановна, изрядно устав от трудных семейных обстоятельств, не в состоянии заниматься карьерой детей. Собственно, все связи при дворе были потеряны ею.

Натали утешала, наставляла сестер, всячески им способствовала, поручалась за них, знакомила с правилами высшего света. До решительного отказа графини Чернышовой «мадам Пушкина» пыталась найти путь к ее сердцу для Дмитрия Николаевича, посватать ее за брата, правда, наступил момент, когда Натали «начала терять надежду на то, что она согласится увенчать твои желания».

Особенно любила Натали своего младшего брата Сергея. Судя по всему, он был веселый и добрый молодой человек, легким своим характером напоминавший саму Ташу, за что и Пушкин относился к нему прекрасно, любил, когда Serge подолгу жил у них в семействе: «Я очень рад, что Сергей Николаевич будет с тобой, он очень мил и тебе не надоест», «У меня отгадай, кто теперь остановился? Сергей Николаевич, который приехал было в Царское Село к брату, но с ним побранился и принужден был бежать со всем багажом. Я очень ему рад. Шашки возобновились…»

К 1835 году дела Сергея слишком ухудшились, и он забил настоящую тревогу. Набатным колоколом снова стала Натали. Еще не совсем оправившись от третьих родов, она писала Дмитрию:

«Я только что узнала, дорогой Дмитрий, что Нейгарт заменил в Москве князя Хилкова. Ты в таких хороших отношениях с княгиней Черкасской, что тебе стоит только сказать ей слово, чтобы она попросила генерала обратить внимание на Сережу, и этим путем можно было бы перевести брата в один из полков, стоящих в Москве. Посмотри, нельзя ли это сделать, и постарайся вытянуть Сережу из трясины, в которой он увязнул. На бедного мальчика тяжело смотреть, он даже потерял обычную свою жизнерадостность. Дела его плохи, денег нет: что такое 250 рублей в месяц для офицера, который должен как-никак содержать лошадей и прислугу. Буквально он питается только черным хлебом, отказывает себе во всем и еще делает долги. С отчаяния он хочет даже оставить службу, а Маминька, которой он сообщил о своем намерении, вот что ему ответила: „Ну, конечно, Сережа, если твое здоровье этого требует, так и сделай“. Теперь скажи мне, что он будет делать без службы? Молодой человек совсем погибнет, а он так много обещает и мог бы когда-нибудь стать чем-то. Ради Бога, вытащи его из Новгорода. Будь он в Москве, квартира и содержание ничего не будут ему стоить, он сможет жить в нашем доме, там же питаться и содержать своих людей; тогда денег, которые дает ему Маминька, ему хватит, иначе, клянусь тебе, этот бедный мальчик погибнет совершенно.

Нынче весной он приезжал ко мне ненадолго, и что же, я совсем не узнала некогда такого веселого и беззаботного юношу. У него приступы меланхолии, как у брата Ивана, и полное разочарование в службе. Ради Бога, спаси его, я не могу думать о моем несчастном брате спокойно. Эти проклятые деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них никогда ничего нельзя достигнуть.

Прощай, дорогой Дмитрий, я тебя нежно целую и искренне люблю. От всей души желаю, чтобы твои дела шли хорошо, благосостояние стольких людей зависит от этого. Я ничего не передаю господину Жану (Ивану Николаевичу. – Н. Г.), который не называет меня иначе как г-жа Пушкина в своем письме к сестре Саше и который только в конце письма вспоминает, что у него есть сестра Катя, и передает ей привет, а свою сестру Ташу не удостаивает ни единым словом. Следственно, он не будет удивлен, что я не осмеливаюсь напомнить ему о себе из опасения быть навязчивой. Что касается тебя, дорогой Дмитрий, ты никогда не переставал свидетельствовать мне свою дружбу; пользуюсь случаем, чтобы выразить тебе свою признательность. Крепко, крепко целую тебя».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю