Текст книги "Последний старец"

Автор книги: Наталья Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

«За южными вратами на правом клиросе, – продолжает описание отец Павел, – икона во весь рост святителей Афанасия и Кирилла, а на правом соответствующая ей преп. Сергия Радонежского. Обе иконы были в опляковых ризах с серебряными венцами. За правым клиросом помещалась икона «Положение во гроб Спасителя» в серебряной ризе, рядом с ней находился образ Смоленской Божией Матери в прекрасной ризе, шитой жемчугом, больших размеров, рядом икона «Достойно Есть», присланная со святой горы Афон, все три иконы стояли в прекрасных дубовых киотах.

В трапезной храма находилось по правую руку прекрасное распятье в натуральную величину с пятью предстоящими, а именно – Богоматерь, Иоанн Богослов, Мария Магдалина, Мария Клеопова и Лонгин сотник, тут же в углу стоял каноник, а по левую руку помещалась прекрасная икона «Скоропослушница» размером 2 V2 аршина на 11/2, присланная игуменье Антонии с Афона, в киоте красного дерева, рядом была дверь на хоры. Тут же находилась икона Иоанна Крестителя, держащего усеченную главу на блюде, икона была в высокохудожественной серебряной ризе, впоследствии эту икону демонстрировали в краеведческом музее г. Мологи.

Тут же у столба стояла икона времен патриарха Никона – «Неопалимая Купина» в металлической ризе. Она была больших размеров.

В правом приделе, устроенном в честь иконы Богоматери «Всех скорбящих радость» и св. великомучениц Екатерины, Варвары и Августы, находился иконостас резной, окрашен в вишневый цвет, местные иконы – Спаситель, сидящий на престоле, Скорбящая Богоматерь и св. муч. Екатерины, Варвары и Августы, в высокохудожественных серебряных ризах. Во втором ярусе находились иконы – над царскими вратами Христос, благословляющий хлеб и вино, Тихвинская Божия Матерь, креститель Иоанн, святитель Митрофан и святитель Димитрий. Возле правого клироса – икона преп. Макария Калязинского во весь рост без ризы, но в прекрасном резном киоте.

По южной стене в простенках находились следующие иконы – Глава Иоанна Крестителя в серебряной ризе; Спаситель; Алексей Человек Божий; большая икона в киоте и ризе Казанской Божией Матери; икона великомученика Димитрия Солунского на коне, в серебряной ризе. На северной стене придела помещались иконы св. Николая, поясное изображение, вставленное в раму с изображением жития святителя, в большом киоте, в прекрасной ризе, икона была после монахов (т. е. осталась со времен мужского монастыря– Авт.). Икона Иверской Божией Матери размером 21/2 аршина на 2, без ризы, но серебряный с камнями венок и в прекрасном киоте. Образ Архангела Михаила во весь рост с огненным мечом в руке – икона новая, принесенная иконописцами в дар казначее Иннокентии. Икона пророка Ильи, больших размеров, после монахов – это всё, что находилось в правом приделе. На потолке были больших размеров изображения – Скорбящей Божией Матери, Сошествие Святаго Духа и встреча с Елизаветою.

Левый придел был посвящен святителям Афанасию и Кириллу. Иконостас такой же, как и в правом приделе, но что-то в нем дышало глубокой древностью, как-то: иконы в басменном окладе и все очень темные, среди них – больших размеров икона Афанасия и Кирилла в басменном окладе, икона Корсунской Богоматери, Страстной Спаситель, Толгская Божья Матерь и несколько других небольшого размера. В церкви висели три прекрасных паникадила и две пары металлических хоругвей.

С западной стороны храма над папертию была колокольня, на которой висело 11 колоколов: 1. Большой весом 390 пудов 25 фунтов, висел в центре колокольни; 2. Полиелей, 138 пудов, висел в центре западного пролета; 3. Буднишный, 100 пудов, висел в южном пролете; 4. Альт, 30 пудов и так меньше и меньше, всего 8 зазванных.

На папертях находилось помещение для ризницы и крестильня. Храм освещался 26-ю окнами и отоплялся 5-ю печами». Все 11 колоколов отец Павел знал по имени, так как в 20-е годы исполнял в обители послушание звонаря. На обложке одной из батюшкиных тетрадей с внутренней стороны есть стихотворение «Звонарь»:

Жил да был звонарь Пахом –

Бом! Бом! Бом! Бом!

Как пройдет по голосам –

Бам! Бам! Бам! Бам!

Птицы мечутся над ним –

Бим! Бим! Бим! Бим!

Но бывал он и угрюм:

Бумм! Бумм! Бумм! Бумм!

Тут же после этого стихотворения поминает о. Павел родную Мологу, описывая все ее колокола. «Последний раз был звон 3/16 января 1930 года к литургии, а в час дня все колокола поскидали и перебили. Аух».

Второй храм обители – собор Св. Духа, находился рядом с Троицким. «Летний холодный, трехпрестольный, – пишет о. Павел. – Главный престол во имя Сошествия Святаго Духа на Апостолов, правый – во имя Тихвинской Божией Матери, левый посвящен святителю и чудотворцу Николаю. Богатый иконостас, сплошь золоченый высокопробным золотом, золоченые киоты, высокохудожественная роспись, прекрасные хоругви – все это придавало храму неповторимую красоту и благолепие».

В этом храме, чьё строительство начато в 1830 году первой игуменией Афанасьевского женского монастыря Евпраксией и завершено в 1841 г. второй игуменией – Магдалиной, которые обе и были впоследствии похоронены под правым Тихвинским приделом собора, хранилось много монастырских святынь, в том числе часть мощей св. Афанасия, патриарха Александрийского. «Сия святыня была принята в монастырь в 1845 году по словесной резолюции преосвященного Евгения, архиепископа Ярославского и Ростовского, от помещика Московской губернии, села Новоспасского Гавриила Головина», – как записано в монастырских документах. Она находилась в особо устроенном серебряном ковчеге под стеклянным футляром при образе св. Афанасия и Кирилла.

Отец Павел называет также местную икону Сошествия Святаго Духа, больших размеров в дорогостоящей ризе, прекрасные иконы св. великомученика и целителя Пантелеймона, св. преподобного Серафима Саровского и святителя Феодосия, высокохудожественной работы огромную икону Иверской Божией Матери и, кроме того, плащаницу рукоделия сестер обители.

Шитая по малиновому бархату золотом, блестками и серебром, со вставленными в венцы драгоценными камнями и жемчугом, плащаница изображала положение во гроб Иисуса Христа и хранилась в стеклянном футляре за правым клиросом собора.

В иконостасе самым замечательным был местный образ Вседержителя, при нем находилась частица мощей святой великомученицы Варвары; славилась и местного письма Толгская икона Божией Матери в полужемчужной ризе и с серебряным крестом, в который были помещены частички мощей неизвестных святых.

«Из старинных икон в соборе находились Казанская Божья Матерь, святитель Николай, великомученик Димитрий, Федоровская Божия Матерь, Нерукотворный Спаситель, Знамение Божией Матери. Вот чем славился собор, – вспоминает отец Павел. – Под собором было огромное и сухое помещение, где на зиму хранился картофель и другие овощи, а также находился церковный инвентарь, как-то: носилки для икон, чан для водоосвящения и т. д..

На паперти и на хорах собора было четыре помещения, в которых хранились дорогостоящие облачения для священнослужителей, а также прекрасные пелены, ковры, иконы, богослужебные книги и другие принадлежности, а всего этого было огромное количество»

Храм Св. Троицы и Духов собор занимали основное пространство внутри монастыря, а сам монастырь «был обнесён как бы оградой жилыми помещениями, т. е. корпусами» Эти корпуса, расположенные симметрично, представляли собой стройный прямоугольник, где южная и северная сторона имели длину 36 сажен (в сажени – три аршина, т. е. три раза по 0,71 метра), а восточная и западная простирались на 70 сажен.

Первый корпус, с южной стороны, двухэтажный, был административный, в нем помещались игумения и другие монахини. Перед ним был разбит небольшой фруктовый сад и цветник.

С западной стороны прилегал двухэтажный корпус, где находились сестринские келий и различные мастерские, в нем было шесть крыльцов, а посередине корпуса – Святые ворота.

«В юго-западном подъезде в верхнем этаже помещалась живописная мастерская во главе с преподавателем – художником Петром Антонычем Жуковым под наблюдением монахини Анны Петровны, тут же были помещения, где вышивали золотом, гладью, бисером, делали высокохудожественные цветы из воска, шерсти и тому подобное, этим всем заведовала монахиня Ионафана, тут же была портняжная и чеботарня, в других подъездах жили монахини. В северо-западном углу помещалась просворня, где приготовляли для богослужения просворы»

Северный корпус – точно такой же в длину, ширину и вышину, как и южный, имел два этажа и одни ворота посредине. Северо-западный угол его занимала церковь Успения Пресвятой Богородицы. Это третий монастырский храм – «теплый, однопрестолъный, иконостас пятиярусный с древними иконами, самые замечательные – это местная «Успение», «Нерукотворный Спас», «Неувядаемый Цвет» и больших размеров другая «Успение», без ризы. Церковь отоплялась тремя печами, – пишет о. Павел. – В северо-восточном углу этого корпуса на втором этаже помещалась трапезная и кухня, на потолке было изображение – взятие Богоматери на небо, а по стенам старинные портреты патриарха Никона и много других. В нижнем этаже была хлебопекарня, квасная и другие подсобные помещения.

Четвертый восточный одноэтажный корпус был занят молоковой, где перерабатывали молоко. Продукцию – сыр, масло, прессованную сметану и другие молочные продукты в большом количестве возили в г. Рыбинск, где сдавали в торгующие организации. Тут же был большой ледник и помещение, где хранился мед. В этом же корпусе была посудная и так называемая «рухальная», где хранилось всякое барахло, кому что надо. Посреди корпуса были третьи ворота, за этими воротами был огурешник и деревянное помещение, где в летнюю пору жили две монахини Александра и Параскева, на их обязанности было выращивать огурцы, которых они выращивали огромное количество. Тут же находилась пасека, где тоже был домик, в котором жила опытный пчеловод инокиня Мария Брызгалова».

«Было мне в ту пору годков пять – семь, не больше, – вспоминал батюшка. – Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет ему вела. Ладно!

А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.

Не велено нам меду-то есть.

– Матушка игумения, медку-то благословите! – Не положено, Павлуша, – отвечает она.

– Ладно, – соглашаюсь, – как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.

Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:

– Матушка! Матушка! – а с крысы мед течет, я ее за хвост держу.

– Вот в бочонке утонула!

– А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе – крыса утонула!

– Тащи, Павёлко, тот бочонок и вон его! – игумения велит. – Только – только чтобы его близко в монастыре не было!

Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал… Пришло воскресенье, идти на исповедь… А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.

– Отец Николай, батюшка! – начинаю я со слеза ми на глазах. – Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить…

– Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает… – А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: «Но если мне, сынок, бидончик один, другой на цедишь… Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь».

Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч». Рядом с пасекой находился «огурешник» – всё это за восточным корпусом, а собственно огород и сад монастырский прилегали к монастырю с южной стороны. «На юге от монастыря был расположен большой огород, где выращивали все овощи, за исключением капусты, картофеля и огурцов, – пишет о. Павел. – Там же была так называемая огородная изба, тут же находилась баня, прачечная, сарай, где хранились телеги, одры, дровни и другой инвентарь. Все эти здания венчала шестикрылая двухпоставная ветряная мельница и келья для мельничих, которых было двое – Параскева да Анна».

Сам же о. Павел что только ни делал в монастыре: и гусей пас, и в поле работал, и на базаре торговал, и в колокола звонил, то есть был и швец, и жнец, и на дуде игрец. Хозяйство в обители было налаженное, в той же молоковой, где производили молочную продукцию: сметана-то сгуснет, ее в марлю и в печку на угли, она и делалась как масло. Пергаментом или фольгой обертывали, в ящик упаковывали, и Павёлка, как подрос, это масло и возил в Рыбинск на базар продавать. Поедет, а монашенки каждая дает ему мешочек купить что-нибудь для личных целей: кому сахар, кому чулки, и в тот мешочек кладет деньги и записку. А мельничиха Параскева – могучая была женщина, сама ковала мельничные жернова и обладала такой физической силой, что, бывало, мужики корячатся, не могут мешок поднять, так она берет сразу два мешка: «Ну, чего вы, хилые!» – она в записочке всегда писала: «И того». Это, значит, вина. Он ей и купит. Параскевины записочки о. Павел помнил всю жизнь, так и пошло «итого» да «итого». «Ем все, – писал он в письме к родным, когда его выписали из Борковской больницы после операции, – за исключением жирного мяса и итого, пожалуй, хватит». Ветряная мельница находилась к югу от монастыря в 97-ми саженях. «Рядом с мельницей была школа деревянная, – пишет отец Павел, – внутри штукатуренная, а снаружи обшита тесом и выкрашена сиреневой масляной краской, уборщица была монахиня Александра Головкина» Окошки были выкрашены в веселый васильковый цвет, в классах перед иконами, висевшими в восточном углу, горели красивые лампадки. Школа была построена в 1890 году и содержалась на средства монастыря, тратившего на ее содержание от 450 до 500 рублей ежегодно. Отец Павел проучился здесь всего «полторы зимы», как он с горечью говорил, потому что сразу же по приходу большевиков к власти школа была закрыта – в 1918 году вышел Декрет об отделении Церкви от государства.

С одной стороны, школа соседствовала с мельницей, а с другой, ближе к обители, находилось через ограду монастырское кладбище, на расстоянии около 24-х сажен от монастыря. На кладбище в 1891 году была выстроена холодная каменная одноглавая и однопрестольная церковь Иоанна Предтечи. «Четвертая церковь находилась вне ограды монастыря, – пишет о. Павел, – и была посвящена Иоанну Крестителю. Там служили очень редко, и особых достопримечательностей в ней не было»

На одной из фотографий Мологского монастыря начала века церковь Иоанна Предтечи запечатлена на переднем плане (снимок сделан с южной стороны обители). А через дорогу, с западной стороны, стоит каменное двухэтажное здание – гостиница для приезжих богомольцев, построенная в 1835 – 36 гг., в ней 16 келий. Рядом еще одна гостиница, одноэтажная, деревянная, для простонародия. Как пишет о. Павел – «странноприимный ночлежный дом». Тут же во дворе гостиниц, по линии с каменным домом в 15 саженях – двухэтажный деревянный дом, где помещалась монастырская домашняя аптека, а для сестер – монастырская больница, которой заведовал доктор Рудин и монахиня Елизавета Иевлева.

Благотворительная школа, больница, которые содержались на средства монастыря, обеды по праздникам для всех жителей окрестных деревень и города Мологи – всё это говорит о том, что Афанасьевский монастырь был не только духовным, но и крупным социально-благотворительным центром. Одна из прихожанок обители Анна Кузьминична Корсакова из деревни Старая Бортница вспоминала, как в праздники накрывали монашки столы на улице, угощали всех овсяным киселем и лепешками, варили щи и кашу. Славился монастырь и разными ремеслами: из тех, которые перечисляет отец Павел, особенно сапожное ремесло, «чеботарня» – чинили монашки обувь мологжанам так, что вне всякой конкуренции. Иначе как трудяги не называли монахинь в Мологе и окрестных деревнях.

Детские годы о. Павла прошли не только под благодатным покровом иконы Тихвинской Богоматери, но и под теплым и ласковым покровом бабушки Евсто-лии, поэтому скотный двор, где выполнял Павлуша главное свое монастырское послушание, описывается с особой любовью:

«С северной стороны монастыря к нему примыкал так называемый скатный двор. Да чего же только там не было! Прекрасная конюшня, самая лучшая лошадь – это Бархатный, потом. Громик, Соловей, Кубарик, Огонек, Чумка, Ветка, Нелька и много других, и ни на одной из них не было кнута.

Старший конюх была инокиня Мария Въюшина. А коровник – у каждой коровы отдельная стая и ни одна не была на привязи, навоз не чистили до весны, много стлали соломы, нужно было удобрение. Лучшую корову звали Вахня, потом была Фрина и много других. Коровами заведовала монахиня Евстолия. Еще были два быка Денко да Арбузик, и всё это возглавлял конявой козел – Костя.

Тут же находился птичник, порода кур – минорки, а курятница была инокиня Анисья. При скотной находилась кормокухня – очаг, где приготовляли запарку из соломы и мякины. Тут же был глубокий, глубокий колодец с прекрасной питьевой водой, и на территории скотного двора был в помещении родник, куда ходили для освящения воды. Здесь же находился большой каменный амбар для хранения хлеба с тремя отделениями, в первом отделении хранился семенной фонд, во втором – фураж, и в третьем – для питания, зерном заведовала экономка. Над конюшней и коровником были огромные благоустроенные сеновалы»

Родник на скотном дворе назывался Иордань – «домушечка такая, внутри большой колодец – метра 4 на 5, наверное, – вспоминает старожилка из деревни Большой Борок. – Там воду брали для обители». На этот родник совершались крестные ходы для освящения воды, а вода была самая чистая и вкусная.

Близ святого Иордана, как слеза, вода чиста,

где глаголы Иоанна показали нам Христа,

где превечно зеленеет кипарисов стройный ряд,

где два раза смоква зреет, не меняя свой наряд…

Откуда это ласковое южное название на севере Руси? Не знаю, но часто-часто, прервав застольную беседу, любил отец Павел спеть о Христе и самарянке или о Деве Марии в Гефсиманском саду:

Там под небом жарким, ясным, чрез кустарник и леса,

извивалась лентой черной для посева полоса.

Знать, забыл ее владелец, иль заброшена она,

иль боялся земледелец ей доверить семена.

В эти дни давно былые, как молва передала, Матерь Божия Мария на земле еще жила.

Часто в сад Она ходила, в Гефсиманский грустный сад,

Сына там Она молила о спасеньи новых чад.

Раз при солнечном восходе шла молиться в сад Она,

видит: грубый сын природы в землю сеет семена.

«Что ты сеешь тут? –

с приветом Дева Мать ему рекла. –

Камни даст тебе ответом на посев твоя земля».

С самой той поры доныне так же смотрят небеса

на луга и на долины, там, где эта полоса.

Но посев тот не восходит, тот посев навек засох,

путешественник находит только каменный горох.

Посев, на котором не взошли семена, сосна с засохшими корнями, ветка, оторванная от родимого деревца – эти печальные образы были как-то особенно близки отцу Павлу – почему? Словно сам ты, как оторванная от родного края ветка, разделяешь судьбу России, с корнем выдираемой из родимой почвы православия. А почва, не благословенная благодатию Божией, навек останется бесплодной.

«К тебе, обольщенный русский народ, сердце мое горит жалостию до смерти», – с болью говорил святитель Тихон (Белавин), избранный на патриаршее предстоя-ние в трагические для России годы. Еще будучи архиереем Ярославским и Ростовским, он посетил Мологу в 1913 году. Повсеместно тогда праздновалось 300-летие воцарения династии Романовых на Российском престоле. Император Николай II с августейшей семьей 21 мая приехал на празднование юбилея в древний Ярославль – толпы ликующего народа встречали его на Волжской набережной, где в сопровождении архиепископа Тихона и других высоких духовных и светских лиц царский кортеж проследовал от пристани до Успенского собора. Там святитель Тихон обратился к Государю с приветственной речью, в которой отметил, что город Ярославль издавних лет играл промыслительную роль в судьбах Отечества: триста лет тому назад здесь окончательно сформировалось и отсюда двинулось для освобождения Москвы от поляков народное ополчение под предводительством Минина и Пожарского; в Ярославль из Костромы прибыл избранный на царство юный государь Михаил Федорович, первый из династии Романовых, который и положил конец тогдашнему смутному безгосударственому времени. Двадцать шесть дней жил он в Спасо-Преображенском монастыре, из настоятельских келий были отправлены первые царские грамоты и распоряжения по государственным делам. Здесь он говел и встретил первую свою Пасху в сане самодержца всея Руси. Радость ярославцев от лицезрения Государя была столь велика, что, по словам летописца, «от радости не можаху промолвити в слезах». И, закончил святитель Тихон свою речь, «эти чистые слезы любви и преданности царскому Дому Романовых ярославцы передавали своим потомкам из рода в род до наших дней».

Благословляя приезд императора Николая II и «вхождение во грады и веси ярославской земли», разве мог знать архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон, что через четыре года на него самого будет возложено попечение о всем народе русском, что по отречении Государя от престола он, святитель Тихон, будет избран единственным законным духовным государем всея Руси? Разве думал он, что последнее свое благословение предстоит ему передать заключенному в Ипатьевском доме императору Николаю II со всем его семейством? Благословение и просфору передал Святейший Тихон опальному Государю через Тобольского епископа Ермогена.

Кажется, далеко грозовые тучи; сияет солнце, и народ ликует, словно в Пасху. Побывал Государь Император и в Толгском монастыре, а 22 мая был со всей семьей на праздничной литургии в Спасо-Яковлевском Димитрие-вом монастыре г. Ростова Великого.

В Мологе царский юбилей праздновали летом – хотя и без личного присутствия Государя, но очень торжественно. Архиепископ Ярославский Тихон на пароходе по Волге приплыл тогда в Мологу. Конечно, главные празднования состоялись в Афанасьевской обители. Три годика было Павлуше Груздеву, но дорожку в монастырь он уже хорошо знал, не раз брала его с собой крестная – бабушка Евстолия.

Первую свою встречу со святителем Тихоном о. Павел запомнил на всю жизнь. Владыка был ласков, всех без исключения в монастыре благословил и своей рукой раздал памятные монеты и медальки, выпущенные в честь царского юбилея. Досталась монетка и Павлуше Груздеву.

– Знал я святителя Тихона, знал архиепископа Агафангела и многих-многих других, – рассказывал батюшка. – Царствие им всем Небесное. Всякий раз 18 января старого стиля в день святителей Афанасия Великого и Кирилла, архиепископов Александрийских, в нашу святую обитель приезжали отовсюду, в том числе и священство: отец Григорий – иеромонах с Толги, о. Иероним из Юги, всегда гостем был настоятель Адрианова монастыря, иеромонах Сильвестр из церкви Архангела Михаила, пять – шесть батюшек еще. Да на литию-то как выходили, Господи! Радость, красота и умиление!

В конце 1913 года владыка Тихон получил назначение на новую кафедру, став архиепископом Виленским и Литовским, до него в этом сане три года служил там владыка Агафангел (Преображенский), которого решением Синода перевели в Ярославль. Оба святителя – личности столь незаурядные в церковной истории бурного двадцатого века, что стали как бы символами – столпами Русской Православной Церкви во всех потрясениях нового времени. Владыку Тихона и владыку Агафангела связывали не только духовно-святительские узы, но и крепкая дружба, доверительные человеческие отношения. Интересно, что именно в Ярославской епархии как бы сконцентрировалась некая духовная завязь, тайно плодоносящая впоследствии на протяжении всего двадцатого века, и подтверждение этому – архимандрит Павел (Груздев), еще маленьким послушником в Мологском монастыре принявший благословение из рук святителя Тихона. А потом пойдет Павел Груздев в лагеря по одному делу с преемником митрополита Агафангела архиепископом Варлаамом (Ряшенцевым), но это все впереди, а пока…

– Топят баньку-то, а игуменья и зовет: «Павёлко!» – меня, значит, – рассказывает батюшка. – «Иди со владыкой-то помойся, в баньке-то!» И Патриарх Тихон мне спину мыл, и я ему!

Это было уже в 1918 году, когда Патриарх Тихон приехал в Мологский Афанасьевский монастырь из Толги, обстреливаемой большевистскими снарядами. Во время ярославского восстания, по рассказам, Патриарх жил в Толгском монастыре, но вынужден был покинуть его, перебравшись в относительно тихую по тем временам Мологскую обитель. Матушка игумения истопила для владыки баньку, а монастырь-то женский, вот и послали восьмилетнего Павлушу мыться вместе с Его Святейшеством. Патриарх Тихон благословил послушника Павёлку носить подрясник, своими руками одел на Павлушу ремень и скуфейку, тем самым как бы дав ему свое святительское благословение на монашество. И хотя монашеский постриг отец Павел принял только в 1962 году, всю жизнь он считал себя иноком, монахом. А подрясник, скуфейку и четки, данные ему святителем Тихоном, сохранил через все испытания, как и портрет Патриарха Тихона, подаренный ему, маленькому мологскому послушнику, в памятном 1918-м самим святителем. Когда в 1992 г. приехали к о. Павлу в Верхне-Никульское валаамские монахи, батюшка показал им этот портрет:

– Вот, Патриарх Тихон подарил в Мологе…

Более двух недель, по словам о. Павла, жил Патриарх Тихон в гостеприимной Мологской обители. «Пошел как-то Святейший по монастырю с осмотром, – вспоминает батюшка, – а заодно прогуляться, воздухом подышать. Игумения с ним, рыбинский благочинный о. Александр, все звали его почему-то Юрша, может быть, потому, что родом он был из села Юршино. Я рядом со святителем бегу, посох ему несу… Вскоре вышли мы из ворот и оказались на огурцовом поле:

– Матушка игуменья! – обращается к настоятельнице Святейший Тихон. – Смотри, сколько у тебя огурцов!

А тут и благочинный о. Александр рядом, вставил словечко:

– Сколько в монастыре огурцов, столько, значит, и дураков!

– Из них ты первым будешь! – заметил святитель. Все рассмеялись, в том числе и о. Александр, и сам Святейший.

– Отправьте огурцов на Толгу, – отдал он потом распоряжение».

Рассказывал отец Павел, как солили огурцы в бочках прямо в реке, как ездили по грибы. Для каждого дела существовал свой обычай, свой особый ритуал. Едут по грибы – садятся на подводу, берут с собой самовар, провизию. Старые монашки и они, молодежь, приезжают в лес, лагерь разбивают, в центре привязывают колокол, а точнее, колокольцо такое. Молодежь уходит в лес по грибы, тут костер горит, пищу готовят, и кто-то в колокольцо блямкает, чтобы не заблудились, не ушли далеко. Собирают грибы, приносят и опять в лес. Старухи грибы разбирают, тут же варят.

И с детства такой отец Павел, что любил людей кормить, любил и хозяйство вести – по-монастырски, планомерно. Была у него поговорка: «Ну вот, скопишь домок, не надо и замок». И еще повторял слова из песни: «Раз ступенька, два ступенька, будет лесенка, раз копейка, два копейка, и крышу покрыли».

«Бывало, в Верхне-Никульском ходим с ним по кладбищу, хворост собираем, – вспоминает его духовный сын, – всё, что гниленькое, подберем, принесем в ограду, распилим аккуратно, расколем, сложим, т. е. полная экономия. Дед не для себя, а просто образ жизни такой монашеский был».

Любил отец Павел в детстве ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так – сначала к игумений, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумений: «Можно поколядовать?»

– Матушка игумения! – кричит келейница. – Тут Павёлко пришел, славить будет. «Это я-то Павёлко, на ту пору годов шести, – рассказывал батюшка. – В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: «Ладно, пусть славит!»

Тут я начинаю:

Славите, славите,

сами про то знаете.

Я Павёлко маленькой,

славить не умею,

а просить не смею.

Матушка игуменья, дай пятак!

Не дашь пятак, уйду и так. Чуть погодя слышу голос игумений: «Онисья! – келейница у ней была. – Дай ему цолковый!»

Ух-х! А цолковый, знаешь, какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем – государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду – процедура целая такая… Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу».

– Ох, и хитер ты был, отец Павел, – перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. – Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!

– У простых самих того…, сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, – отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:

«От казначеи – к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.

– Матушка Севастиана! – кричит ей келейница. – Павёлко пришел, хочет Христа славить.

Она, головы не повернув, говорит: «Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит».

– Уходи, – всполошилась келейница. – Недовольна матушка благочинная.

И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: «Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!»

Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю… Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой… Обидели».

Как болит душа от обиды – и что делать? «Обидели тебя – помолись быстрей за обидчика, – учил о. Павел, став уже седовласым старцем. – Ведь обижающий тебя причиняет самому себе гораздо большее зло». Но кто знает, что ближе к Господу – с годами выстраданная мудрость или детское «и в колокол звонить не пойду»?

«А с колоколом связано почему? – продолжает о. Павел. – Это был еще мой доход в монастыре. Умирает, к примеру, мантийная монахиня. Тут же приходит гробовая – Фаина была такая, косоротая – опрятывать тело усопшей, после чего, облачив, кладут в гроб. Нам с Фаиной оставляют мантейку от облачения усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: «Павёлко, пойдем». Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом – бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой – все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море… Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык – бу-у-м-м, и я с нею – бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп – клади три поклона земных. Вся Русь так жила – в страхе перед Богом…