Текст книги "voprosy masteru 5 (СИ)"

Автор книги: Наталья Захарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Девушка сжалась, зная, что вот-вот услышит его голос после нескольких часов молчания. Это всегда было волнительно.

– Доброе утро, – поздоровалась она с мужем.

Он обернулся, и в его глазах вспыхнули огоньки смеха:

– Любовь моя, сколько можно спать! – Генрих подошел к ней и поцеловал ее руку, как всегда задержав взгляд на родимом пятне.

По коже Элизабет поползли мурашки от тепла его руки, но это не помешало ей пойти в наступление:

– Зачем вы срезали столько роз?

– Хотел вас порадовать! – удивился он.

– Вы огорчили меня!

– Почему же?

– Потому что это сродни убийству! Вам не жаль их? Как можно быть таким безжалостным!

Генрих усмехнулся, поняв, что шпага в его руке как никогда дорисовывает образ убийцы, непонятно почему всегда преследовавший его, и, подойдя к настенному панно, повесил оружие на место.

– Я стараюсь не быть безжалостным к людям, и, видимо, сегодня жалости для цветов не хватило. – В его глазах смех сменился грустью. – Любопытно наблюдать, как цветок начинает сильнее пахнуть, стоит его только срезать. Он торопится жить, чувствуя скорую гибель. А если принять цветок за образ живого, то многие вещи становятся понятными, верно? Становится понятным то, почему порой зверь бросается на охотника, сам лезет под пули, либо бежит от преследователей, хотя знает, что его догонят все равно и убьют. Пытается надышаться, пожить еще хоть немного дольше, но только не стоять и не ждать гибели. Перед неизбежной смертью всегда бывает попытка насладиться жизнью.

– Вы говорите ужасные вещи. К чему все это?

Он улыбнулся загадочной улыбкой:

– Совсем скоро вы вспомните мои слова... Немного терпения.

В его глазах было столько истины, что она ему поверила. Она будет помнить это страшное сравнение, мимолетное упоминание о смерти.

– Я решил устроить сегодня для вас день ваших желаний.

– Моих...что? Как это?

– Просто. Я хочу вас побаловать. И сегодняшний день ко всему располагает, сегодня день ваших желаний, ваших побед и, возможно, моего поражения в чем-то. Сегодня вы можете вить из меня веревки, просить о чем угодно... в рамках разумного, разумеется.

– Я хочу, чтобы все розы, которые срезаны, были отданы садовнику, он их прорастил и посадил снова, – приказала Элизабет, думая, что просит о не возможном.

Генрих щелкнул пальцами:

– Пожалуйста! Так и будет.

– Правда?

– Конечно!

Она задумчиво хмыкнула:

– Я хочу, чтобы вы освободили комнату от холодного оружия.

Он вздохнул:

– Да, моя любовь.

– Правда?

– Сам подумываю над этим.

– Обожаю этот день!

Он расхохотался. Она всегда могла вить из него веревки, в любой день. Она могла бы получить все и без обозначения этого дня. Но стоило только его обозначить как праздничный, особенный, как она поверила в очевидное, и решила использовать, наконец, возможность устроить себе праздник, даже не догадываясь, что таким днем мог бы быть каждый...

– Я хочу, чтобы вы показали мне еще одну вашу коллекцию,– прошептала она, подразумевая, конечно же, коллекцию ядов.

Он улыбнулся. Неужели она думает, что в стенах этого дома наличие яда у хозяина– это такой секрет, что, даже не называя вещи своими именами, нужно говорить шепотом? Но подыграл ей:

– Вы уверены? -шепнул он.

Она кивнула, глаза ее горели любопытством.

Чуть позднее они спускались в подвал по лестнице, поднимались снова и так, казалось ей, до бесконечности, но в итоге остановились все же, перед дверью... Дверью в комнату Генриха. От нее было всего несколько шагов до лестницы, ведущей в гостиную, с которой они начинали свой путь, и она располагалась за стенкой от комнаты Элизабет.

– Вы смеетесь? – она толкнула его в плечо и, увидев его улыбку, рассмеялась.

– Пора привыкнуть,– он отворил дверь.

– Вы храните яд в своей комнате?!

– Да. Это так удивительно?

– Я думала, что это страшная тайна...

– Вы с самого начала почему-то придали этому слишком много значения. И вы были так таинственно загадочны, что я захотел побродить с вами по дому подольше, объединенным общей тайной.

– Никогда к вам не привыкну. Показывайте же!

Генрих выставил перед ней несколько флаконов:

– Эти – самые сильные, действуют практически мгновенно. Хотя растения и грибы, из которых они получены, растут сами по себе и совсем рядом с человеком. Вам страшно?

– Пока просто не по себе.

– Хорошо,– он выставил перед ней второй ряд флаконов. – Эти слабее, и не все смертельные, некоторые просто награждают сильными заболеваниями, делают калеками. Они более жестоки в своем действии. Действуют так, что человек сам будет рано или поздно умолять о смерти. Продолжать?

Она молча кивнула, и он выставил еще пару флаконов:

– Эти самые страшные, хотя действие их слабее.

– Почему тогда они страшнее?

– Они лишают рассудка. Если бы у меня был выбор, какого яду выпить, то я выбрал бы первый вариант.

– Вы...

– Говорю ужасные вещи? – в его глазах вспыхнули искорки смеха,– Я постоянно думаю об этом. Как лучше умереть и какую смерть выбрать, если, конечно выбор будет. Я думаю об этом даже тогда, когда счастлив... О! Тогда особенно. Тогда я боюсь смерти, и поэтому думаю о ней постоянно. И я думаю, что вы тоже.

– Это ненормально.

– Возможно,– он улыбнулся. – Жизнь любого человека как разменная монета: она не имеет цены и она же ее имеет, когда не остается ничего за душой, а кто-то требует расплаты. Где-то в глубине своего подсознания человек знает, что как бы он ни был несчастен, беден – его разменная монета всегда с ним и всегда может послужить платой. Он спокоен, зная это, на этом чувстве спокойствия и основана его жизнь. На осознании того, что он всегда может умереть по своему желанию. Такой смерти человек не боится. Он не боится смерти, на которую обрекает себя сам, он боится смерти, на которую его обрекают другие.

– Я прошу, не портите этот день. Не нужно обращать мое внимание на те вещи, о которых я стараюсь не думать... О которых каждый старается не думать.

– Хорошо. Каково ваше следующее желание? До заката солнца все для вас.

– Каким ядом меня хотел отравить Чартер?

– Зачем вам это знать?

– Вы ведь знаете, каким? Он был в таком же флаконе, я помню. Это ведь не просто так? Это не простое совпадение?

Генрих молчал и смотрел на нее внимательно, решая, что стоит ей сказать, а что– нет.

– Ответьте!

Он вздохнул:

– Я бы мог ответить на вопрос, каким ядом он хотел отравить вас. Но ведь это ничего не скажет о... Хорошо, скажу. Да, тот яд был одним из моих. Но он его не выбирал, он взял то, что было. А, значит, он хотел вас убить, и только. И ему было в тот момент все равно, как вы умрете. Этого вам достаточно?

– Как яд оказался у него?

– Я предупреждаю, что вам ответ не понравится.

– Все равно, ответьте.

– Он выкрал его у Амили. В ночь, когда мы навещали ее, я проверил наличие яда там, где он хранился. Его там не оказалось. Холодного оружия она не приемлет, и вообще оружия, как такового... Но вы же видели то место, правда? Там опасно. Я просто не мог оставить ее без защиты и в один из вечеров дал ей флакон. А она не заметила отсутствие яда, потому что забыла про него.

– Амили? Что Чартер делал у нее?

Генрих взлохматил волосы на голове привычным жестом и ответил:

– Любопытно, правда? Как плетется эта нить истории. Почему Амили? Почему не какая-то другая женщина, либо другой, не имеющий никакого отношения ко мне, человек? Если бы я был чуть более мнителен, то подумал бы, что это неслучайно. Не знаю. Видимо, он хотел получить ответы на свои вопросы посредством карт, а когда увидел флакон, его осенила мысль об убийстве.

– Что было бы со мной, если бы его план удался?

На его лице расползлась ироничная улыбка:

– Не забывайте, что я этот яд оставлял для самообороны Амили, и мне бы не хотелось, чтобы погибая, обидчик успел бы причинить ей вред. Конечно, он был одним из тех, что уносят жизнь мгновенно. Вы бы упали замертво, как только отпили из чашки. А я не успел бы дать вам противоядие. – На его скулах заходили желваки, он был зол.

Генрих убрал пузырьки с ядом на их место: в шкатулку, обитую внутри сиреневым бархатом, и запер ее на ключ.

***

– Себастиан, прости меня,– Энж была полна раскаянья, ее лицо покоилось на груди друга, саму ее сотрясали рыдания.

Он улыбнулся:

– Все хорошо, Энж.

– Я не знаю, что тогда нашло на меня.

– Забудь. Я пришел не за тем, чтобы слушать твои оправдания, мне самому есть, что сказать тебе. Кое-что очень важное.

Энж послушно разомкнула кольцо рук и посмотрела ему в глаза.

– Просто слушай и не перебивай. Мне трудно сказать тебе то, что должен, не сказав того, чего нельзя говорить ни в коем случае. – Он собрался мыслями и продолжил. – Ужастик, все что ты делала до того, как поддалась на наши уговоры, было правильным.

– Себастиан! – раздался голос Хранителя на их общей волне, и Энж вздрогнула, услышав его,– Ты говоришь лишнее. Тем самым ты можешь обречь ее и все испортить.

Себастиан замолчал, он понимал: Хранитель боится, что правда об истинной причине страданий Лиама может открыться, и тогда смысла в испытании уже не будет. И тогда все зря. Тогда даже жертва, которую принесет Энж, окажется бесполезной. Ведь она это сделает, потому что будет знать правду, потому что будет знать, что в каком-то смысле не умрет и обязательно вернется в мир Мастеров. А самопожертвование не приемлет никаких "потому что" и "неокончательно", оно приемлет только "во имя" и "навсегда".

Себастиан взлохматил волосы на голове и улыбнулся:

– Вот видишь, никакой свободы. Просто поверь мне. Ты мне веришь?

– Ты бы видел свои глаза сейчас,– улыбнулась она улыбкой ангела. – В них слишком много отчаянья, поэтому я не могу не поверить. Кому мне верить, если не тебе?

– Тогда запомни: полотно Лиама очень скоро начнет принимать только черные кусочки.

Энж вскрикнула и побледнела.

– Это из-за меня? Это я так с ним...

– И в этом нет ничего страшного, Энж. Так вот: самое главное, как только это произойдет, непременно найди меня. Ни в коем случае не вставляй в полотно черный кусочек. Ни в коем случае! Случится страшное.

– Как я пойму, что полотно не принимает ничего, кроме черного, не попробовав вставить его туда?

–Э то ошибка Лиама. Если оно перестанет принимать все остальные цвета, значит оно хочет черного. Сразу свяжись с Хранителем, назвав его по имени, а потом найди меня.

– Почему, Себастиан? Он захочет умереть? Я этому причина, верно? Ответь, умоляю!

– В этом нет твоей вины, Энж.

– Я его убью, подобно тому, как Лиам погубил свою носительницу?

– Просмотри полотно, Энж.

– Я не могу... Я боюсь! Я так долго не просматривала его, что мне теперь страшно это делать, особенно после твоих слов.

Энж сильно трясло. Себастиан обнял ее.

– Ты сможешь, ты смелая и отважная, моя Энж. И музыка тебе поможет.

В следующий миг он вздрогнул, услышав звук ревущей гитары на их, общей с Энж волне, и подумал, что она наверняка таким образом проверила присутствие того единственного спутника, с которым ей предстояло пройти тяжелое испытание.

Она улыбнулась:

– Это моя музыка, Себастиан! Я ее придумала сама, она невероятно как появилась в моей голове и с тех пор мне помогает. Тебе нравится?

– Мне нравится все, что связано с тобой.

В ответ она лишь сильнее прижалась к нему. Он спросил:

– У Генриха осталось мало надежды?

– Мало.

– Отлично!

– Себастиан, что ты говоришь такое!

Он рассмеялся:

– Энж, все будет хорошо. Все будет так, как и должно быть. Но для этого ты должна выполнить все, что я тебе сказал. Прошу тебя, сделай все именно так, иначе мы никогда больше с тобой не увидимся. Ради нас, Энж. Ради Лиама!

– Я сделаю, обещаю.

– Вот и славно, а теперь...– он привлек ее к себе, и губы Мастеров встретились на какое-то мгновение.

Как и обычно, произошел обмен чувствами. Энж передалась надежда, а Себастиан почувствовал любовь. Эта любовь и должна была стать его палачом, без нее он не решился бы на самопожертвование.

– Теперь ты все знаешь, Энж. Все будет хорошо. Доверься своему сердцу, оно не позволит сделать все неправильно. И помни мои слова, Ужастик. А теперь прощай...И до встречи.

***

– Расскажите мне какую-нибудь страшную тайну о себе,– попросила она.

Он задумался:

– Какую же?

– Расскажите мне о себе что-то такое, о чем не знает даже Лувиньи. Я почему-то уверена, что вы полны загадок.

Он улыбнулся:

– Я держу их под замком.

– Но сегодня день моих желаний и я хочу, чтобы вы открыли его. Отворите замок, де Бурье.

Генрих посмотрел на нее взглядом, от которого по ее телу поползли мурашки.

– Вы когда-нибудь видели сумасшедших? Общались с ними?

– Нет. К чему вы спрашиваете?

– Хочу понять, каким образом преподнести самую главную мою тайну, не напугав вас.

Она улыбнулась:

– Говорите, как есть. Неужели вы думаете, что меня можно напугать чем-то? Я живу в доме, в котором так много оружия, что его хватит для вооружения целой армии. Каждый раз, как я прохожу мимо него, я слышу стоны убитых им людей...

– Так...Интересно.

– Мой муж хранит яд в своей комнате, непонятно зачем и, наконец, мой любимый...– она осеклась, увидев, как после этих слов сверкнули злостью его глаза.

– Продолжайте же.

Она, понимая, что сказала лишнее, молчала.

–Не хватает слов, чтобы назвать вещи своими именами? Что сделал ваш любимый,– он усмехнулся и, подойдя к ней и приподняв за подбородок лицо, заставил смотреть на себя.

– Ну же.

– Простите меня.

– За что?

– За то, что снова вспомнила о нем.

Кривая усмешка расползлась на его лице:

– В таком случае нечестно, Элизабет, просить прощения за оговорку, тогда как каждый ваш день пропитан его именем и мне приходится жить с этим.

– Простите меня за все.

Он горько рассмеялся:

– Элли, Элли... Это не ваша вина. Вы не властны над своими чувствами. Я же вижу, что вы понимаете, кто он, вы так же знаете, что я способен сделать вас счастливой, но ничего не можете поделать с собой. Вы слабы.

– Вы обещали мне, что поможете забыть его.

– Я стараюсь.

– Нет, вы не стараетесь. Все, что вы делаете, это маячите где-то недалеко и маните меня возможностью все забыть с вашей помощью, но как только я делаю шаг вам навстречу, так вы отступаете и отвергаете меня. И я снова остаюсь одна, меня снова терзают воспоминания, Генрих! По ночам я снова вижу все, что было со мной. Я ломаю всю ночь голову над тем, почему он так изменился. Гадаю, где он настоящий... Я всю ночь думаю о нем! – по ее щеке скатилась слеза,– А утром вы снова маните и обещаете... Я скоро сойду с ума! Скольких женщин вы любили? Почему не можете любить меня так же, как их?

– Потому что с вами все не так.

– Но почему?

– Вы наивно полагаете, что если мы проведем с вами ночь, то это решит все проблемы? Или если вы будете носить моего ребенка под сердцем, то забудете обо всем остальном? Это не так, Элизабет. Так это не разрешится, поверьте. Вы будете жить с постоянным чувством вины оттого, что изменили ему.

Она покачала головой:

– Вы даже ни разу не сказали, что любите меня. Зачем я нужна вам? Для чего? Вы просили меня ответить на вопрос: кто вы для меня. Так ответьте сначала на мой вопрос: кто я для вас?

– Вы мое все. Вы мой воздух, вы моя жизнь...– ответил он задумчиво, глядя в ее глаза.

– Вы любите меня?

Он усмехнулся:

– Ненавижу эти три слова.

– Ну, конечно! – вспылила она,– они-то вам чем не угодили? Миллионы людей говорят их, слышат в ответ, но не Генрих де Бурье! Он их ненавидит. Не потому ли, что их так любят все остальные? Ну же, скажите мне о своей любви! Дайте мне окончательно убедиться в том, что мы с вами оба страдаем от нее. Неужели ни разу в жизни не произносили их?

– Наоборот. Я говорил их слишком часто. Знаете, если называть долго вещи не своими именами, называть пустое духовным, то этим духовным чем-то и будешь в итоге наказан. Наказание в том и заключается, что ты не сможешь больше назвать духовное духовным. И пустым назвать не сможешь. Ты будешь чувствовать, но не сможешь назвать это чувство никак, а это очень мучительно. Так и случилось со мной. Я разменял слова любви на мелкие похоти, добиваясь желаемого, и теперь наказан этими словами. И поэтому ненавижу. Может быть, то чувство, что я испытываю к вам, и есть любовь. Но поставить его рядом с теми увлечениями, которые были когда-то, я не могу...– Он взлохматил шевелюру и посмотрел на Элизабет взглядом, в котором не было ни капли смеха. – Неужели вы не видите, что я схожу по вам с ума? Неужели вы думаете, что я не горю желанием проводить все свои ночи с вами?

–Почему тогда...

– Что вы знаете о боли? О душевной боли.

– И вы еще спрашиваете? Ей пронизан почти каждый мой день.

Он покачал головой:

– Ваша боль притупляется надеждой. Вы надеетесь на то, что Чартер все же любит вас. Иначе не искали бы ответа на вопрос: "почему он так со мной поступил?" Вы ведь даже не допускаете мысли, что он не испытывает к вам ничего, кроме обиды. Что вы знаете о боли, которая безнадежна? Которая неизлечима. Ни капли надежды, ни капли зеленого...

– Зеленого?

Он тихо рассмеялся:

– Надежда зеленого цвета, верно?

Элизабет растерянно посмотрела на него:

– Как чувство может быть цветным?

– Вот мы и вернулись к разговору о сумасшествии. Вы хотели знать мою самую страшную тайну? – он протянул ей руку. – Идемте.

***

– Хранитель! – Энж бежала по залу, в надежде найти его,– Хранитель! – комок подступал к ее горлу от отчаянья, она хотела заплакать, но не могла.

Хранителя нигде не было: ни дома, ни среди Мастеров. И Себастиана тоже.

Полотно стало принимать только смерть. Энж испугалась того, что испытала двойственное чувство– страх за жизнь Генриха и... облегчение, которое испытывает любое живое существо (будь он человеком, или Мастером) оттого, что случилось что-то, что должно было случиться. То, в ожидании чего уже было невыносимо существовать. И до смерти испугалась самого чувства облегчения; не должна она испытывать его, ведь, по сути, она убила...

К фонтану! Конечно! Ноги несли ее к давно знакомому их месту пребывания, а в голове возникали картинки из прошлого: они вдвоем с Себастианом возле фонтана подставляют свои лица под брызги, считают бабочек, летающих под куполом зала, запрокинув головы... Эти воспоминания были настолько радостными, что сумели растянуть улыбку на лице Энж даже сейчас, когда она была полна беспокойства.

А Себастиан, воспользовавшись отсутствием Энж, чувствовал ее волнение, стоя перед полотном ее носителя. Он слышал даже ее голос, зовущий его по имени с нотками волнения. Ее голос...в последний раз в этой жизни.

Полотно Генриха стояло перед ним и переливалось. Впрочем, как и все остальные полотна, которые он собирал когда-то. Но что-то в нем было особенным. Что? То, что его собирала ОНА? Или то, что от него веяло жертвой, которая должна была быть скоро принесена на алтарь любви с его помощью? От полотна несомненно веяло роком. Судьбой.

Внезапно Себастиану захотелось задать свой самый главный вопрос за все существование, который не приходил ему до этого в голову: если судьбы людей собирают Мастера, то кто собирает судьбы самих Мастеров? Кто распоряжается их судьбами и решает, когда нужно переходить в ЧЖ, а когда -нет. Кто принимает решения? Почему самые главные вопросы приходят на ум перед самым концом, когда уже нет возможности получить ответы?!

На какое-то мгновение он представил, что кто-то, очень похожий на него самого, сейчас задумался над его, Себастиана, полотном. Но этот кто-то справился. Он– молодец. И он наверняка сейчас наблюдает за ним и ждет. Ждет, когда Себастиан сделает то, что должен сделать. Чтобы облегченно вздохнуть, закончив работу, и с легким сердцем взяться за другую судьбу.

Себастиан улыбнулся, вспомнив, как Генрих назвал правильный цвет надежды, находясь в ЧЖ. Откуда он мог знать это? Стоит ли рассказывать об этом Хранителю? Как Лиаму удалось сохранить это знание?

– Так, значит, говоришь, надежды мало? Мало зеленого? – Себастиан сорвал с шеи кулон и в последний раз внимательно посмотрел на него, сжал в ладони зеленый сверкающий осколок, почувствовал, как по телу разливается и постепенно завладевает разумом твердая уверенность в том, что все будет хорошо.

– Хранитель, я готов.

– Приступай, но помни: твои слова перед переходом могут быть переданы тому, кому пожелаешь.

– Я помню. Ты оставишь мне способность найти Энж в Человеческой жизни?

– Да.

– Обещаешь?

– Обещаю. Ты найдешь ее. Ты будешь много путешествовать по миру и обязательно найдешь ее.

– Она меня узнает?

– Не факт, но вероятность большая. Если ты думаешь, что вы узнаете друг друга, словно давно знакомы, то ты ошибаешься. Вы не побежите друг другу навстречу с распростертыми объятиями. Она никогда не назовет тебя по имени, которое ты носишь здесь. Ровно, как и ты не будешь помнить ее настоящего имени.

– Наши имена что-то значат? Каково их значение?

– Давай оставим все твои вопросы до твоего следующего перехода сюда. Скоро вернется Энж. Ты ведь не хочешь, чтобы она видела...

– Нет! Она не должна это видеть. Ей будет слишком больно. Обещай мне еще кое-что.

– Что?

– Обещай мне, что как только мы перейдем сюда снова и вновь станем мастерить полотна, ты поставишь их рядом. Повернешь друг к другу. Так же, как и в этот раз. В этот раз было идеально.

– Ты всегда так говоришь, Себастиан,– рассмеялся Хранитель.-Я обещаю, что найду способ познакомить вас как можно быстрее.

– Хорошо... может, это прозвучит глупо, но я уже скучаю по ней.

Хранитель промолчал, не в силах что-то сказать на это.

– Из-за того, что я вставлю в полотно надежду, Лиам будет долгожителем?

– Конечно. Остальной набор чувств будет добавлен сразу же. Пора.

– Да. Последние слова...– Себастиан задумался и улыбнулся. – Энж, Ужастик. Я не прощаюсь с тобой, я говорю тебе до встречи. Как только ты услышишь мое сообщение, найди полотно моей носительницы, прошу. Не ослушайся, малышка. Ты все поймешь. Я люблю тебя! – Он усмехнулся. – Ты же знаешь, что я сам удивлен тому, что говорю это, но все же. Я люблю тебя.

Себастиан дрожащей рукой вынул надежду из основания кулона, само основание оставил висеть на тонкой золоченой веревке, которую повесил на раму полотна Лиама. Сжал надежду в руке, стараясь напоследок пропитаться ею и, наконец, поднес ее к краю построенного чуть меньше, чем наполовину, полотна...Будто магнит, надежда притянулась к нему, и оно вздрогнуло, принимая жертву...

Вмиг тело Себастиана распалось на мелкие осколки, каждый из которых превратился в маленькую белую бабочку...

Стая бабочек, покружившись возле полотна, взмыла ввысь, желая найти ту, для которой предназначались последние слова Мастера, когда-то носившего надежду на груди. Дуновение, созданное их крыльями, раскачало золоченую веревку, на которой когда-то висел кулон Мастера, и она, ударяясь о раму, раскачивалась в стороны еще некоторое время, словно не хотела ставить точку в этой жизни Себастиана, словно играла набат по ушедшему герою.

Звуки набата услышала Энж, вернувшись к полотну после неудачных поисков друга. И ей не пришлось долго думать, чтобы осознать случившееся: там, где совсем недавно обрывалась линия жизни Генриха, рядом с болью, там, куда она не смогла вставить ни одно чувство, теперь зеленела надежда. Огромный кусок надежды сверкал и переливался, даря успокоение оттого, что все хорошо, все исправлено... Неся с собой боль от потери родного человека, боль, которую не притупить ничем. Боль, которая ждала действий.

***

– Посмотрите туда. – Генрих указал Элизабет на беседку.

У него горели глаза, он был, казалось, безумен, и она даже сначала думала, что именно так должны выглядеть волшебники из прочитанных ею в детстве книг. Но в отличие от сказок, в которых после волшебных слов появлялось что-то диковинное и невероятное, сейчас же, ничего не происходило. Генрих показывал ей то, чего на самом деле не было и не могло быть, то, что существовало лишь в его голове. Но он был так уверен и так взволнован, что она ему верила, и старалась увидеть то же, что и он. Но каждая попытка была безуспешной. С каждой секундой росло отчаянье. Отчаянье от осознания, что все по-прежнему уже не будет. Генрих де Бурье, единственный человек, с которым ей было интересно и комфортно, человек, которого она была готова назвать лучшим другом, если бы не странное влечение к нему, невозможное между друзьями, этот человек оказался безумцем... И теперь ничего не будет по-прежнему. Теперь он пугал ее. Носясь, как безумный, по саду и волоча за собой ее, словно куклу, он, казалось, не понимал, почему она не видит очевидного. И Элизабет могла бы сказать, что видит все то же, что и он, лишь бы не расстраивать его, лишь бы эта мука закончилась, но была связана обещанием никогда ему не врать.

– Что вы видите там?

– Где?

– Вон там,– он указал на беседку. – Разве вы не видите воспоминания, связанные с ней? Воспоминания, окрашенные в черные цвета. Не видите? Не нашедшая вас смерть витает над беседкой черным туманом... Нити, которые я оборвал между вами и Чартером, лежат на каменном полу, они уже практически исчезли, растворились, но еще видимы. Нить доверия, надежды... Тут они все, тут нет только любви,– он взлохматил волосы. – Ее разорвать мне оказалось не под силу... Видите?

– Нет.

– Элизабет, а я это вижу! Я вижу, как белый дневной свет распадается на множество цветов. Как каждый из них пронзает меня, вас, всех... Я при желании могу прочувствовать каждый из них.

– Это... давно с вами происходит?

– С детства. Я стал это видеть с раннего детства, но видения всегда возникали лишь только при определенных обстоятельствах. А в последнее время стали постоянны, и я не знаю, почему. Раньше они помогали мне, а теперь же нет. Они мучают меня, Элли. Какого цвета небо? – задал он внезапно вопрос.

– ... Голубое.

– И все?

– Да. Какое же оно по-вашему?

Он внимательно посмотрел на нее:

– Голубое, но с примесью серого, фиолетового... и розового. Ненавижу розовый!

– Почему?

Он усмехнулся:

– Посмотрите на дом.

Она послушно обернулась.

– Что вы видите?

– Конечно же, дом.

– Разве вы не видите, что та часть, где кухня, словно окрашена в желтый цвет?

– Нет.

– А та часть, где находится ваша спальня, окрашена пятнами. Тут есть и синий, розовый и зеленый... Вот где много зеленого! Вы говорили, будто я не знаю, что вы по ночам питаете надежду вернуть свою любовь? Я это вижу! А потому, знаю и без вас. Гостиная с камином окрашена в синий и красный цвет. Безразличие и страсть! Безразличие, с которым вы всегда держитесь со мной и страсть, которая однажды все не погубила...

– Генрих, вы меня пугаете... Пожалуйста, замолчите.

Но он не мог уже остановиться, рассказывая тайну, которую носил в себе всегда, не смея кому-либо поведать:

– Какого цвета эти розы?

– Белые, красные...

– Для меня они все словно окрашены розовой краской! В один из дней они все стали розовыми. Именно в день, когда практически все распустились, и перешли грань между началом жизни в виде бутона и распустившимся цветком. Почему?

– Не знаю.

– Да потому что они скоро отцветут! Элизабет, они умрут, чтобы возродиться стараниями садовника вновь!

– Генрих, я прошу, замолчите!

– Для меня все всегда окрашивается в розовый цвет, если оно скоро должно умереть. Почему для меня любовь ходит где-то рядом со смертью?

– Генрих!

Он же положил ладони ей на плечи и прошептал:

– Почему, Элизабет, с тех пор, как я вас увидел, и вдохнул розовую пелену, происходит все именно так?

– Я вышла замуж за безумца! – воскликнула она отчаянно и, вырвавшись, отбежала несколько шагов от него. Некоторое время молодые люди смотрели друг на друга. Она испуганно, он же с улыбкой.

Небо дало трещину... Оно несомненно к вечеру даст еще несколько трещин: столько, сколько будет достаточно для того, чтобы расколоться на мелкие осколки и обрушиться на его, Генриха, плечи и голову.

– Пожалуйста, не смотрите на меня так. Мне становится страшно от вашего взгляда.

– Мне тоже страшно, ведь небо скоро рухнет.

– Боже, перестаньте, прошу. Не портите этот день! Верните все так, как было, верните!

Он рассмеялся:

– Элизабет, я не в силах забрать вашу память. Я не в силах все вернуть.

– Вы... вы не можете вот так... измениться. Генрих де Бурье не может сойти с ума! Он слишком... разумен.

– Я не безумен, Элизабет. Таким я был всегда. Когда я только увидел вас впервые, я не мог понять, откуда я вас знаю. Чуть позже я понял, что вы моя судьба, судьбе было так угодно, чтобы я вдохнул розовую пелену и отдался на ее волю.

– Розовая пелена... Это любовь? Вы так представляете любовь?

– Я так ее вижу.

– Но чувство не может быть чем-то материальным!

– Я – прямое доказательство тому, что может. Я видел, как выглядят ревность, боль, как они вырастают из моей груди, подобно растениям. Подлость, опасность, предчувствия... они все окрашены безумной смесью цветов... Именно поэтому я рассмеялся, когда узнал, что вы художник. Я в каком-то смысле тоже, поневоле. Я вижу цвета там, где их не видит никто. У нас с вами только разные палитры. – Он усмехнулся. – Я порой задумываюсь над тем, многие ли из людей воспринимают мир как я, ведь такой тайной никто никогда не поделиться ни с кем, опасаясь быть признанным сумасшедшим.

– Я уже сама не рада, что выудила из вас эту тайну.

– Я не мог не рассказать вам. Когда-нибудь мои действия показались бы вам странными, и это все равно потребовало бы объяснений.

Разговор молодых людей прервал слуга Бернар, чье появление было как нельзя некстати.

– Синьор, вам передали записку,– он протянул Генриху листок бумаги, свернутый в несколько раз. На одной из сторон письма отчетливо виднелся след от губной помады.

– О! – усмехнулся Генрих,– Давненько она не позволяла себе таких писем.

– От кого оно?

– От Амили. Этот прием запрещенный, я ей запрещал делать это. Страсть как не люблю подобные послания, они бездушны и ограничены, в отличие от разговора.

– Может быть, что-то случилось?

– Но конверте поцелуй, значит, она нашла время, чтобы накрасить губы... вряд ли.

– Читайте же!

Генрих пробежал глазами первые строки письма и на его лице появилась грустная улыбка.

– Что она пишет?

Он молчал.

– Генрих!

– Ничего особенного.

– Вы сами говорили: никаких тайн и никакой лжи! Либо зачитайте, либо расскажите, что там написано!

Подумав секунду, Генрих протянул ей записку.

– Только прошу – не читайте вслух. Эти слова должны и так быть прочитаны только мной. Незачем посвящать в его суть все вокруг.

Она кивнула и, развернув записку, принялась читать. Элизабет помнила голос Амили и машинально окрасила читаемое ее интонациями.

"Анри! Я все знаю, карты мне рассказали многое... они никогда не обманывали меня, ты знаешь. Любимый, если они правы, то ты решился на что-то страшное. Прошу! Не делай этого! Не оставляй нас! Я стою на коленях, умоляя тебя. Я хочу повидаться с тобой и жду тебя. Я буду ждать долго, ты же знаешь, я упряма. Не сойду с места и заморю себя голодом, пока не услышу заветный стук в дверь. "