Текст книги "voprosy masteru 5 (СИ)"

Автор книги: Наталья Захарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Захарова Наталья Владимировна
voprosy masteru 5

***

– Сегодняшний вечер мы посвятим вашему рассказу о себе. – Генрих улыбнулся. – Я хочу знать о вас все.

Они, вернувшись с прогулки по ужасной улице, сидели на лавочке, находящейся на крыше, и пили горячий шоколад. Была глубокая ночь, город спал. Казалось, что не спали лишь они: двое на крыше под одним огромным пледом и черный пес, лежащий у них в ногах.

Элизабет взволнованно спросила:

– Что именно вас интересует?

– Я хочу знать, чем вы жили. Что делало вас счастливой, а что наоборот, несчастной. Я уже понял, что вы любите книги. Но уверен, что есть кое-что еще, о чем вы не рассказывали.

– В детстве я много рисовала.

– Вы... художник?! – Он рассмеялся,– И вы разбираетесь в красках и в цветах, смешиваете палитру, стараясь получить нужный оттенок?

– Немного...

– Откуда же вы брали сюжеты для рисунков? – Он все еще улыбался.

– Это так смешно?

– Это забавно. Простите, я тоже в каком-то смысле... и что же вы рисовали?

Ну, не мог он тогда не рассмеяться, узнав, что она так же, как и он, видит эту жизнь в красках! Ведь каждый из художников наверняка смотря на окружающий мир, невольно задумывается над тем, какими цветами его изобразить. Это несомненно роднило их, и было чрезвычайно забавным.

Элизабет обиделась и теперь не собиралась рассказывать дальше, поэтому он решил сам поведать кое-что о ней.

– Дайте угадаю,– он улыбнулся,– вы были непослушным ребенком, с ума сводили родных своим непослушанием, всем перечили и делали все всегда по-своему, за что неоднократно были наказаны. В итоге ваша кормилица была вынуждена схватить вас в охапку и увезти куда-то далеко, дабы ваши родные совсем от вас не открестились.

– Вам Лувиньи рассказал все?

Он покачал головой:

– Лувиньи было семнадцать, и он с ума сходил от своей влюбленности в одну особу, которая была старше его и замужем. Ему было совсем не до вашего отъезда.

В глазах у Элизабет любопытство смешивалось с догадкой.

– Марго также была вам не помощник. Она всегда была строга с вами, ни о каком понимании с ее стороны никогда не могло быть и речи. – Продолжал он. – Порой мне кажется, что она не была ребенком, что родилась сразу взрослой, прямо в чепце и толстых, не по сезону, платьях сине-серых оттенков.

Элизабет улыбнулась:

– Но откуда вам это известно? Я тоже также представляла ее всегда. Такой она сохранилась в моей памяти, когда я уехала, и такой же она осталась и сейчас. Но откуда вы знаете?

– Вы кого-нибудь еще помните из того времени?

Элизабет задумалась, и некоторое время молчала, Генрих решил помочь ей:

– Был еще один человек– мальчишка, которого все называли демоном из-за его внешности. Черные, растрепанные всегда волосы, которые просто не хотели укладываться в прическу из-за шрама на голове, а потом из-за того, что их обладатель возымел привычку трепать их рукой. Зеленые глаза, в которые вы однажды так посмотрели, что словно заглянули в душу. Этот взгляд он запомнил надолго, потому что он был прощальным и означал, что он проиграл. В своем желании добиться того, чтобы вы остались, он проиграл обстоятельствам, людям и самому времени. Вскоре он понял, что ваша родня с удовольствием все сделает ему наперекор.

– Как... Как его звали?

Генрих рассмеялся:

– Ему нравилось имя – Демон. Даже больше, чем свое собственное.

– Это были вы?!

– Да.

– Так, получается, что мы знакомы с вами уже давно? Я помню, что заблудилась в лесу, прячась там от всех...

– Я знал лес как свои пять пальцев и быстро нашел вас тогда.

Она улыбалась ему, словно встретила старого знакомого:

– Почему вы не сказали мне об этом сразу?

– Всему свое время. Так чем вы занимались после того, как уехали?

– Я брала уроки, много рисовала, читала...

– Хочу посмотреть на ваши картины.

Элизабет рассмеялась:

– Они ужасны. Тем более, я больше не рисую. Карандаши и краски меня не слушаются.

–Но вы должны. Неужели никогда не хотелось снова рисовать?

Тогда она просто пожала плечами. Но сколько же радости ей доставили подаренные Генрихом на следующее утро мольберт и краски с кистями! Ее глаза светились от счастья и благодарности, когда он преподнес ей этот подарок.

А он же, потешался, глядя, как на белом листе бумаги оживают невидимые ни для кого, кроме него самого, чувства. Как Элизабет наносит на белый лист бумаги мазки надежды, любви, безразличия, страсти, радости и счастья.

***

Лиам. Его так звали с самого рождения. И он, в общем-то, не имел до недавних пор ничего против своего имени. Сейчас же, он его ненавидел, так как ненавидел сам себя за сотворенное преступление. Он убил человека. Он убил самое невинное, самое божественное для него создание, которое должен был оберегать. И сейчас он постоянно видел ее глаза– пустые, мертвые, широко раскрытые...За все свое существование он не видел ничего страшнее.

Десять лет человеческой жизни осталось ей прожить, всего лишь десять лет... До смерти. А она была неминуема, и причиной этому был он.

Лиам не знал точно, из чего состоит тело Мастера, но сейчас он с каждым днем все существеннее ощущал, как его плоть внутри разверзлась и сквозь нее проступает чернота. Огромная дыра в области груди не была постоянной, она была меняющейся, спазмирующей: порой закрывалась совсем с дикой болью, порой открывалась снова, становясь больше. Когда чернота появлялась, она приносила ему облегчение боли, но только лишь временно. Он мог в эти секунды молиться о прекращении мучений, но не позволял себе этого. Никакой жалости к себе! Никакого милосердия, никакой пощады! Страдай, Лиам!

Как же он хотел сейчас сорвать с шеи кулон! Но, как назло, тот будто не хотел расставаться с телом Мастера: впился в него через одежду, оставив вокруг себя кровавые пятна.

Каждый день Лиама, словно диковинного зверя, навещали мудрейшие из мастеров, но даже они не могли объяснить происходящее. Хранитель также не видел подобного никогда. Он приходил чаще остальных, разговаривал с Лиамом, и, видя его муки, пытался уговорить выпить безразличия... Но тщетно.

Вот и сейчас, Хранитель остановился в дверях и вздохнул. Вид Лиама был ужасен. С раной на груди, оставленной любовью, он корчился на полу в белых облаках своих же выдранных волос. Он корчился от боли, царапая кожу на лице.

– Лиам...,– позвал его Хранитель, не будучи уверенным, что тот откликнется.

Лиам открыл глаза, хрипло прозвучали его слова:

– Вы решили? Когда меня накажут?

– Книга не хочет наказывать тебя,– Хранитель растерялся, потому что знал, какой поток недоумения последует за этим признанием.

– Я виноват, я сам прошу о наказании,– Лиам подошел к Хранителю. – Видишь? У меня черные глаза! Я чувствую это!

– Ты прав. Я предлагаю тебе решение. Твоя носительница проживет еще десять лет, ты знаешь. Перед смертью она родит ребенка– девочку. Ее полотно уже собирается. Не хочешь взглянуть на нее?

– Нет! – Лиам обхватил голову руками.

– Я хотел сделать тебя Мастером ее судьбы...

Лиам горько рассмеялся:

– Ты серьезно? Посмотри на меня! Ты думаешь, что я способен собирать судьбу ребенка?! Что я могу ей дать, когда у меня в груди – пустота? Твоя книга сошла с ума?!

– Не говори так!

– А то что? Накажете меня? Я об этом и молю.

– Выслушай меня, Лиам. Посмотри на ее полотно. Я дам тебе безразличия и тебе это удастся, не сомневайся. Оно притупит твою боль, хоть и ненадолго. И я обещаю, что если ты это сделаешь, я задам вопрос книге о твоем наказании еще раз. Да, я сделаю это, хотя никогда ничего не спрашиваю у нее по нескольку раз, это неуважительно...

Надежда еще жила в его сердце, слова Хранителя разбудили ее, и Лиам согласился.

Еще не собранное даже на треть, полотно, горело жизнью, переливалось радостными чувствами.

"Совсем как у ее матери, когда я только начал собирать его" – подумал Лиам и опустился перед полотном на колени, ноги его не держали. Он протянул к полотну руку, желая взглянуть на дитя любимой женщины, которое оставил сиротой.

***

Маленькая девочка с небесно-голубыми глазами уютно устроилась на руках у кормилицы. Пальцы женщины играли с ней в незамысловатую детскую игру, щекоча щеки и голый животик, вызывая у нее звонкий, задорный смех.

За окнами стояло лето, солнце играло в детской своими лучами. Девочка захотела поймать быстрый солнечный луч и потянулась ручкой в его направлении.

На руке ее, еще совсем не оформленное, до конца не сформировавшееся, виднелось родимое пятно...

***

– Я не могу смотреть на это больше! Зачем ты показал мне ее? Она как две капли воды похожа на мать...Кто занимается ее судьбой?

Хранитель усмехнулся:

– Я рад услышать от тебя этот вопрос. Дело в том, что я не нашел еще подходящего Мастера, да и время есть еще пока. Она не родилась. Десять человеческих лет, ты же знаешь...Ее полотно пока – это общая работа. Собираем всеми Мастерами, хотели поручить тебе. Если бы ты собрал его правильно, то чернота бы отступила.

– А дальше? Как же дальше, Хранитель? Как быть с моими чувствами? Я ведь знаю сейчас, что ее мать жива еще. Я очень хочу взглянуть на нее, хоть одним глазом, но не могу. Я бы сошел с ума, если бы Мастерам было это позволено. Я бы выплакал все слезы, если бы они были у меня, если бы умел плакать. Ты надеешься, что дочь затмит мать в моем сердце? Что я забудусь? На что ты надеешься, Хранитель?

– Внеси свой вклад в общую работу. Что ты хочешь дать ей?

Лиам усмехнулся:

– Я убил ее мать. Я уже внес свой вклад в ее судьбу. Но у меня к тебе тоже есть предложение. Я думаю, что твоей кровожадной книге это понравится.

– Говори.

– Отправь меня в Человеческую жизнь. Я хочу хоть несколько лет подышать одним воздухом с любимой, хоть будучи ребенком. А эта девочка...,– он обернулся к полотну,– пусть ее нелюбовь разобьет мне сердце.

Хранитель задумался, отошел в сторону, полистал книгу. Он то хмурился, то на его лице возникала улыбка, то снова хмурился. Листал страницы бесконечно, словно решал ребус, искал чего-то.

Наконец, сказал:

– Книга не против. И все сходится. Если ты отправишься сейчас туда, то ты родишься на десять лет раньше девочки, еще застанешь мать в живых, хотя я не понимаю, зачем это тебе. Но это, может быть, твое предсмертное желание...Все сходится...Узнаешь ты ее по родимому пятну, ну и... Мне ли объяснять тебе!

Лиаму ничего не надо было объяснять. Он знал, что его предложение книга примет, он чувствовал это, иначе и быть не могло. Провидение дало ему здравую мысль-решение за его страдания, хоть он и не просил. Мысль была такой яркой, что просто не могла быть неверной.

Пустота внутри его ухнула и дрожала теперь заживающей раной. Все решилось. Все так и должно было быть с самого начала.

– Как ее будут звать?

Хранитель проворчал что-то себе под нос, но ответил:

– С вероятностью небольшой ее будут звать Элизабет, но, возможно, иначе. Ты же знаешь, что судьбы людей, которые еще не родились, очень трудно предугадать. Они зависят и от самих людей тоже...

– Да, именно поэтому я хочу попросить тебя: проследи, чтобы я получил сполна. Пусть мое полотно собирает опытный Мастер. И ее полотно тоже.

Хранитель в предвкушении потер руки: его самого радовало то, что проблема решилась. Он за столько лет уже перестал испытывать жалость.

– Не сомневайся, Лиам, не сомневайся...

Лиам улыбнулся той улыбкой, на которую только был способен, и дотронулся до рамки полотна девочки:

– Здравствуй, Элизабет. Да, она назовет тебя Элизабет, "Посланная богом". Это так на нее похоже...

Дрожащей рукой он вынул из груди розовый осколок, усмехнулся тому, как легко у него получилось теперь это сделать:

– Люби, Элизабет, люби! Всегда, всенепременно, люби!

Розовый кусочек прикрепился к полотну и сверкнул ярко, словно понял, чего хотят от него.

***

Странное чувство беспокойства поселилось в душе Генриха, когда он перебирал в голове все события сегодняшнего дня, анализируя и обдумывая каждое. Сейчас он был один, сидел перед камином, а огонь то вспыхивал, то затихал, искры потрескивали в такт мыслям молодого человека, словно подтверждая их правильность, и Генрих сейчас был рад этому единственному собеседнику. Элизабет ушла спать примерно час назад, и, наверное, уже спала сном младенца. На миг он представил ее растрепанные черные волосы на белоснежной подушке, но быстро отогнал от себя ненужные мысли. Ни к чему хорошему они бы не привели сейчас.

Что же происходило в его жизни? Он не узнавал сам себя. Раньше он не верил в судьбу, считал все разговоры о предначертанном свыше полной чушью, а веривших в это лжецами и лентяями, которые оправдывали данной теорией свое нежелание бороться за что-либо, просто плывя по течению жизни и событий. Его всегда раздражали досужие домыслы существования чего-то высшего, якобы способного повлиять на судьбу человека. Он высмеивал все теории, разговоры, мысли...

И вот теперь, всего за неделю, вдруг, пришло осознание существования высшего разума, а вместе с ним появился страх. Генрих словно боялся наказания за свою прежнюю слепоту. Знал, что чем бы оно ни было, оно есть, существует. Доказательство тому – голубоглазое создание, мирно спящее в соседней комнате. Снова в его голове возник ее образ, и он не смог преодолеть желание взглянуть на нее. Просто убедиться, что с ней все в порядке– вот было объяснение для его возбужденного разума, кричавшего о том, что сама идея заглядывать в ее спальню плоха, и может привести к потере и без того хрупкого доверия к нему.

Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, он приоткрыл ее, заглянул в комнату, и в следующий миг бросился к Элизабет, которая, свернувшись калачиком, лежала на полу и беззвучно рыдала.

Ее сильно трясло. Ночная рубашка, мокрая от пота, задралась выше колен, мокрые пряди волос налипли на лицо... Побелевшие пальцы на руках, обхвативших колени, рисовали полную картину ужаса испытываемого ею припадка, а именно: сильнейшей истерии, случившейся с ней.

Ни звука не вырвалось у нее, когда Генрих поднял ее с пола и сильно обнял. Она не сопротивлялась. Казалось, ей было все равно: она даже не понимала, где сейчас находится.

Поняв, что Элизабет продрогла настолько, что у него не хватит тепла, чтобы быстро ее согреть, он протянул руку к лежавшему рядом на кровати одеялу, наспех завернул в него ее, и вышел из комнаты с ней на руках.

Камин еще не погас и, пододвинув кресло ближе к нему, Генрих разместился в нем вместе со своей драгоценной ношей. Стараясь быстрее согреть Элизабет, он стал растирать ее спину через слой толстого одеяла, и уже скоро благодарное за тепло тело девушки стало понемногу расслабляться. Шеей Генрих чувствовал ее уже практически спокойное дыхание, но вскоре новый поток слез намочил его рубашку. Понимая, что Элизабет надо выплакаться, он не мешал. Успокаивающе похлопывая ее по спине, он шептал нежные слова и заметил, что негодование и злость к обидчику любимой женщины растет с каждой минутой.

Генрих взял стакан с недопитым до этого крепким спиртным с недалеко стоящего стола и, сделав несколько глотков, поднес бокал к губам жены.

– Тшшш, надо, девочка моя, станет легче, давай...по глоточку. – Она послушно испила из бокала. – Молодец! – Он поцеловал ее в лоб и улыбнулся, впервые за сегодняшнюю ночь, встретившись с ее заплаканным взглядом. – Пусть лучше утром болит голова, чем сейчас душа, верно?

– Почему, Генрих? Почему он так поступает со мной? – Тихий шепот сорвался с ее губ.

В ответ он вздохнул:

– Я не знаю. Вариантов тысячи.

– Среди ваших вариантов есть хоть один, оправдывающий его?

– Я боюсь, что среди моих вариантов нет ни одного такого, чтобы не причинил вам боль, когда я его назову. Поэтому я не спрашивайте меня. Меня трясти начинает при одном упоминании его имени. Я готов его убить, сжечь и прах развеять по ветру.

– Я согрелась.

– Нет, вы еще мерзнете, -Генрих зарылся лицом в ее волосы. -Не отпущу вас, пока не перестанете дрожать.

– Налейте мне еще...Что вы там мне наливали?

Он рассмеялся и погрозил ей пальцем:

– Хорошо, только потом опять ко мне на коленки.

Когда муж поднялся, чтобы наполнить бокал, Элизабет получше укуталась в одеяло и подошла к камину.

– Я люблю смотреть на огонь,– из-под одеяла показалась ее рука.

– Не спалите себя, ради Бога! – наполнив бокал наполовину, он, подумав, наполнил его до краев. – А то вся романтика момента пропадет. И если на вас останется одежды меньше, чем есть сейчас, я за себя не ручаюсь.

Они просидели больше получаса. Он, обнимая ее и словно лишаясь рассудка от запаха ее волос, и она, свернувшись калачиком, подогнув под себя ноги, уткнувшись в его шею. Каждый думал о своем, чувствуя, как гипнотизирует огонь и пьянеет голова.

Держа Элизабет в своих объятиях, Генрих молился. Молился всем высшим силам, имен которых он никогда не знал, силам, над которыми всегда смеялся... Он молил, чтобы эти мгновения длились еще долго, нескончаемо долго. Ведь он знал, что так и должно быть. Когда-то так и было. И все вернулось! О! Как же он скучал по ней! И как же ему хотелось сейчас поцеловать ее шею, ...целовать, опускаясь ниже, к тоненьким, изящным лопаткам, ласкать губами нежную кожу между ними до тех пор, пока она не покроется мурашками. А потом, поддавшись внезапно подступившему порыву страсти, развернуть, скинуть одежду, и прижать к себе, сдерживая стон нетерпения. Собрать ее мягкие волосы в кулак и после страстного поцелуя в губы, запрокинуть ей голову... Это все было, это все непременно будет, но позже. Он даст ей немного времени, чтобы она его узнала.

Генрих увидел ее слезы, когда захотел проверить, спит ли она и, внезапно поддавшись порыву, промокнул любимые глаза губами, едва осознавая, что же он делает.

– Все хорошо, Элизабет, скоро вы его забудете.

– Я не смогу.

– Я обещаю вам. Вы мне верите?

– Да...Вы должны помочь мне.

– Я к вашим услугам. Сделаю все, что скажете, потому что по-другому уже не могу! – Он не мог остановиться и покрывал поцелуями ее лицо. – Остановите меня, Элли, остановите меня, моя любовь. Ну же, влепите мне пощечину. Срочно!

Но то, что сделала Элизабет в ответ, снимало все запреты. Запустив руку в густую шевелюру, она притянула его голову к себе и поцеловала в губы...Жадно, требовательно, как будто сильно нуждалась в этом поцелуе. По щекам ее катились слезы, рука впилась в его волосы до боли.

– Пожалуйста, помогите мне, помогите мне все забыть! – Шептала она между поцелуями, превращая эту глухую, тихую ночь в откровение двух существ, полную роковых тайн и клятв, слез и страсти, силы и слабости.

***

Он сидел у изголовья ее кровати и смотрел с грустью в ее почти черные глаза своими, почти черными глазами.

– Себастиан! Ты здесь! – Энж попыталась встать, но у нее не получилось, тело ее не слушалось. – Ты здесь! – Повторила она и улыбнулась.

Он же, похоже, не разделял радости встречи и смотрел на нее строго.

– Почему ты молчишь?

Себастиан по-мастерски взлохматил волосы на голове, вздохнул и ответил:

– Что мне сказать тебе? Спросить, зачем ты это сделала? Зачем тебе понадобилось погружаться в жизнь Лиама, зная, что это заберет у тебя часть жизни? Вопрос глупый. Сказать, что я зол на тебя за это? Ты и сама это знаешь, я думаю. Или что я стал злиться на тебя еще больше мгновение назад, когда ты открыла глаза, и я увидел цену совершенной тобой глупости? Что я должен тебе сказать?

Энж стала думать, как продолжить разговор, чтобы, наконец, заставить Себастиана улыбнуться и внезапно поняла, что находится в своем доме.

– Я дома?

– Да.

Энж снова сделала попытку подняться, но у нее закружилась голова и она снова рухнула на мягкие подушки. Ну, ничего, еще немного, и она сядет с ним рядом!

Злость Себастиана как рукой сняло:

– Энж, подожди, дай себе немного времени. Скоро все пройдет. Просто полежи немного, хорошо?

– Да...Ты расскажешь мне, что произошло и почему я здесь?

– Если будешь вести себя тихо.

– Как ты, Себастиан? Я хотела найти тебя, чтобы поговорить с тобой, но мне не позволили.

– Хранитель?

– Да.

Он кивнул:

– Правильно сделал. Я не хотел бы, чтобы ты видела меня таким, каким я был тогда. Я выпил огромную дозу безразличия и посинел весь с головы до ног.

Она рассмеялась, и он, наконец, улыбнулся:

– Не веришь?

– Нет.

– Мне так показалось тогда. Хотя... Наверное, посинел только висок.

– Себастиан, мой Себастиан! – Она взяла его руку и приложила к щеке. -Как же я рада тебя видеть!

– А я тебя, ужастик. – Его взгляд окончательно потеплел и на миг она увидела его истинное лицо сейчас: Себастиану было неуютно находиться в ее доме, он был растерян. – Но ты заставила меня понервничать! Когда я увидел тебя у фонтана без чувств, рядом с тобой твоего отца, то одного безумного взгляда его глаз мне хватило, чтобы подумать о самом страшном, что с тобой могло приключиться. И уже начиная испытывать боль от утраты, я вдруг понял, что ты жива еще, но никак не можешь перейти из мира Лиама сюда окончательно. Как Хранитель мне потом поведал: ты не могла выбрать, где тебе лучше, здесь или там.

Энж не помнила этого. Она практически ничего не помнила. В голове осталась только история Лиама.

– Когда ты возвращалась в этот мир, ты кричала на волне отца, и я тоже слышал это, он пускал меня иногда на свою волну. Он всех пускал послушать твои слова по очереди, потому что не знал, что нужно делать.

– Что я кричала?

– Ты кричала: "Мои слезы, верните мне мои слезы! Прошу, умоляю! Верните мне их!" – и снова уходила в мир Лиама, но тебе, судя по всему, и там было плохо, и ты снова возвращалась к нам. Ты металась долго...И нам пришлось несладко, мы не знали, как вернуть тебя обратно. Нужно было как-то дать тебе знак, чтобы ты почувствовала, что тут лучше, чем там...

Он загадочно замолчал и посмотрел на нее, потом продолжил:

–Отец и Хранитель прикладывали твой кулон к твоей коже на шее, пытаясь дать тебе тем самым утешение, послать сигнал доброго чувства сюда, цепляясь за который, ты могла бы вернуться... Но выходило только хуже. Любовь не могла тебя утешить... И тогда я спас тебя, Энж.

– Как?

Себастиан смутился:

– Не знаю как, но...мне же нужно было вытащить тебя в этот мир! – Ни с того, ни с сего он начал оправдываться.– Значит, нужно было послать тебе сигнал каким-то чувством...А я же помню, что ты говорила тогда про надежду..., – он многозначительно посмотрел на нее, видимо, ожидая, что вот-вот и она должна догадаться обо всем сама, но этого не произошло, и он закатил глаза к потолку,– Ужастик, соображаешь ты плохо. Я поцеловал тебя, недогадливая ты девчонка! Я передал тебе надежду! – Он рассмеялся. – Твой отец чуть не испепелил меня тогда...

– Представляю! – Энж рассмеялась тоже.

– Но это помогло. Что ты видела там?

Энж погрустнела:

– Все так, как говорил мне Хранитель. Лиам сам просил о наказании. Получается, что после этого я обязана буду внять его просьбе... Но, Себастиан! Мне его стало еще больше жаль... Не говори только никому об этом.

– Хорошо, не скажу. Ты боишься?

– Да. Теперь, когда я узнала саму его сущность, я люблю его еще больше... Прости!

Он печально вздохнул:

– Я все понимаю, Энж. Я уже смирился.

– Неправда, ты надеешься.

– Ты права.

– Мы оба находимся всегда под воздействием чувств, которые носим.

–Как и все Мастера...

Повисло молчание, но лишь на несколько мгновений, и первым его своим смехом нарушил Себастиан:

– А твой отец неплохо устроился! Он оказался умнее всех нас в итоге со своим безразличием!

Минуту они смеялись, наслаждаясь этой общей на двоих эмоцией. Потом Себастиан произнес заговорческим тоном:

– Я тут натворил кое-что...

– Что? – Энж, наконец, удалось приподняться, чтобы сесть рядом с ним. Она пододвинулась к нему поближе и приготовилась слушать.

– Когда ты перестала метаться под воздействием моей надежды,– весь его вид говорил о том, как он горд за то, что смог помочь подруге. И это не ускользнуло от нее, она толкнула его в плечо, чтобы он не зазнавался. -...Так вот..., когда ты уже была в порядке, приняв мою надежду, я был под воздействием такой любви, что мне захотелось сделать что-то хорошее для наших носителей. Особенно для твоего Лиама. Ну, хоть чуток подсластить ему существование, пока никто не видит...

– И...,– Энж замерла в ожидании тайны.

– Я незаметно для всех удалился в Мастерскую, просмотрел оба полотна, выгадал время и в одно время их существования добавил им...,– Себастиан опустил глаза,– страсти.

Энж вскрикнула от неожиданности.

– А что в этом такого? – Себастиан был невозмутим,– Пусть их влечет друг к другу, а что еще остается? Всегда есть слабая надежда, что под воздействием страсти кусочек любви из полотна моей носительницы выпадет и тогда...Кто знает, может, Хранитель передумает наказывать твоего Лиама...

Энж в порыве нахлынувшего чувства благодарности обняла Себастиана.

– Постой, ужастик...

– Спасибо!

– Подожди! Ничего не вышло же. Твой Лиам почувствовал подвох и сделал финт ушами, посмотришь потом сама.

– Все равно, спасибо!

– Вот до чего меня довела твоя любовь! Уже не думаю о наказании, о твоем существовании, а стараюсь угодить твоему носителю, только чтобы ты улыбнулась. Идиот!

Она чмокнула его в щеку:

– Тебя передумали наказывать?

– Нет еще. Чернота есть, так что...чем-то я должен расплатиться. Но книга молчит, Хранитель хмурится...Проблема. Я выполняю миссию наказания для другого мастера, и если меня отстранят, то кто будет этим заниматься? Своим поступком я подбросил им проблем.

– Ты раскаиваешься в содеянном? В том, что сгоряча разбил надежду?

Он усмехнулся:

– Как ни странно – нет. Это действительно – поступок, это мое решение, хоть оно и внезапное...Я горжусь им.

Дверь в комнату открылась, на пороге показался Мастер. Он осуждающе окинул взглядом молодых людей, но Энж почувствовала, что он доволен ее состоянием. Здесь, в родном доме, она читала отца лучше, чем в Мастерской.

– Себастиан, выйди,– прозвучала просьба.

Тот вздохнул и, прежде чем выйти, посмотрел на Энж с такой нежностью, что ей захотелось воспользоваться последним шансом для того, чтобы не отпускать его, схватить за руку..., но его глаза сказали: "Я рядом" и она успокоилась. Себастиан вышел из комнаты.

Мастер присел на кровать к дочери, держа рукой кулон, глаза его смотрели куда-то мимо нее. Безразличным гулом в тишине раздались его слова:

– Скажи мне, Энж...Разве это так сложно – составить полотно? Разве так сложно просто вставить в него все чувства, одно за другим? Не просматривать, а просто сделать это? Тебе бы хватило двух мастерских дней. И этим ты спасла бы себя и, может быть, даже Себастиана.

– Это трудно, ты прав. Я люблю своего носителя, отец. Мне трудно приносить ему боль.

– Как может быть носитель, человек, который сам же наказал себя, быть дороже всего, дороже всех? Как? Объясни мне! Почему ты к нам так безжалостна? Ведь ты погибнешь, понимаешь ты это? О чем ты думаешь? На что надеешься?

Внезапно осененный догадкой, он вскочил с места, и отпустил кулон:

– Надеешься! Ну, конечно! Это твой дружок постоянно кормит тебя своей надеждой? И как я был слеп! Вы провели даже Хранителя! Но с этого момента я запрещаю вам видеться!

– Нет, отец, я прошу, не делай этого! – взмолилась она.

–Запрещаю! – Повторил он. – И не смотри на меня так, Энж. Ты не знаешь, что чувствуем сейчас мы с твоей матерью, не представляешь, как трудно будет мне объяснить ей твою гибель! Я имею право лишить тебя твоей надежды!

Он протянул дочери маленькое зеркало:

– Вот, полюбуйся! Посмотри на свои глаза. Посмотри в них и узри свою подступающую смерть.

Он вышел, а у Энж оставалось все меньше времени, чтобы взглянуть в зеркало и взять себя в руки после увиденного, чтобы не шокировать и без того сильно обеспокоенную мать.

Но она медлила. Ей было страшно.

***

Стоящие на столе свечи мерцали и потрескивали под порывом свежего ветерка, дующего из открытого окна. Занавески на окнах трепетали, придавая комнате необычайную романтичность и воздушность. Стол был накрыт на две персоны. И комок подкатил к горлу, когда Элизабет увидела, что сидеть за столом придется довольно близко к Генриху... После прошлой ночи она была сама не своя от страха и стыда. Когда она вспоминала все, что происходило тогда, то ей хотелось забыться, убежать, запереться в комнате и не выходить оттуда вечно.

Ежедневный семейный ужин вдвоем с ней и ее откровенность– это были непременные условия для того, чтобы Генрих соглашался выполнять ее условие, единственное и очень важное для нее, как для любой женщины...условие, которое, впрочем, она была готова нарушить к своему стыду, прошлой ночью сама.

Он заметил ее присутствие и обернулся. В глазах вспыхнули искорки, потом же незамедлительно появился смех. На лице расползлась кривая усмешка.

– Добрый вечер, Элизабет. – он подошел к ней и учтиво поцеловал ее руку, после чего жестом пригласил к столу...

Мурашки пробежали по коже, когда она услышала его красивый голос... Этот голос неминуемо возвращал события прошлой ночи.

– Добрый вечер, – ответила она, и выдохнула с облегчением, когда в комнату зашел слуга Бернард.

Но Генриха, как оказалось, присутствие чужого человека при их разговоре ничуть не смущало, и он задал ей вроде бы обычный вопрос, о подтексте которого могли догадываться только они двое:

– Как прошел сегодняшний день?

("Я не видел вас сегодня, почему?" – говорил он ей тем самым.)

– Все хорошо, спасибо. Я немного приболела ...после вчерашних событий.

("Я не хотела выходить из комнаты и не хотела видеть вас...И сейчас не самый подходящий момент, чтобы разговаривать об этом!" – она поддержала эту веселящую его игру в шарады).

Он усмехнулся:

– Понимаю, именно поэтому я вас и не беспокоил. Сегодня заезжал Лувиньи и ваша кормилица была с ним. Но они не дождались вас, обещали заехать позже.

("Зачем бегать от всех подряд, если избегаете только меня?")

– Очень жаль, что я не увиделась с ними.

("Я не хотела видеть их тоже, ведь они также участвовали в этой комедии под названием "замужество", они ее начинали").

– Ваша кормилица просила меня поцеловать вас за нее,– он веселился от души.

("Ха-ха-ха!")

– Непременно...после ужина.

("Только дотроньтесь до меня, де Бурье!")

– Можешь идти, Бернард.

Слуга вышел, а взгляд Генриха стал намного серьезнее.

– Нам многое нужно обсудить, Элизабет, но не здесь и не сейчас.

– Почему не здесь? Мне кусок в горло не лезет все равно.

– Ну, а я жутко голоден.

– Вас это все забавляет?

– Ничуть.

– Вы потешаетесь надо мной, признайтесь.

– Элизабет, мы этой ночью натворили глупостей оба. Я чуть было не нарушил данное вам обещание, и это главное. Я потерял голову, но не до конца. И это мне многое позволило понять. Давайте на какой-то час сделаем вид, будто ничего не происходило. Просто ничего не было, Элли. Мы погуляли по городу, а после попили на крыше горячий шоколад. А все, что происходило потом, это ваш сон...и мой сон. Сны ведь бывают одинаковыми, верно?