Текст книги "Многоэтажная планета"
Автор книги: Наталья Суханова
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Так спросила бы она, если бы решилась снова на такую беседу на расстоянии.
Да, всякий разговор о Бабушкином оплывке смолкал при ее появлении.
Зато о дефилиппусе говорили при ней свободно, и она все пыталась представить себе это существо. Она видела снимок, которым очень гордились в экспедиции: не один, а целых два дефилиппуса – не то дерутся, не то обнимаются, не то разговаривают друг с другом. Но и этот снимок был очень нечеток, расплывчат – так обычно выглядят фотографии земных насекомых, которые, как известно, безостановочно движутся, а не ждут, пока их сфотографируют.
– Самое непонятное, – говорил Козмиди, – чем питаются эти существа. Ни-каких следов питания! Можно подумать, что это бестелесные призраки!
– Но ведь и на Земле, – говорила Заряна, – есть бабочки, которые ничего не едят, у которых даже ртов нет.
– В таком случае, очаровательная моя, мы должны предположить, что дефилиппусы – только краткая, и даже очень краткая, жизненная стадия в метаморфозе какого-то насекомого. Как, скажем, бабочки и мотыльки.
– Не обязательно такая уж краткая. Даже те, у кого есть рты, способны не питаться по году и больше.
– Но не при активном движении… И если это метаморфоз, где же тогда другие формы этого существа?
Такие вопросы задавались, собственно, никому – ни один Член экспедиции не мог дать на них ответа.
Между тем нрав дефилиппусов явно менялся. Почти превратились нападения на людей и роботов, исследующих оплывки.
Да и оплывки были уже не те. Они больше не напоминали мутно-прозрачные полудрагоценные камни. Цвет их теперь не отличался от цвета соседних участков ствола. И оплывки же не казались неровными выпуклостями на сгибах, они как бы срезали углы между вертикальными стволами и более тонкими – до двух метров в поперечнике – горизонтальными ветвями. Толстотрубчатый пейзаж Флюидуса больше теперь напоминал рисунок сот, чем криво, неумело разграфленный тает бумаги.
Все чаще, снимая показания приборов на оплывках, а потом слушая обсуждение этих показаний, Аня ловила себя на мыслях о Бабушкином оплывке – так ли он потемнел, как эти, так ли увеличился, вырос? Единственное, что она знала даже раньше – ни один дефилиппус не пронесся над Бабушкиным оплывком.
– Оплывки стареют, – говорил Маазик.
Однако группа, в которой находилась Аня, именно теперь обнаружила свежий, еще почти прозрачный оплывок.
Капсула улетела за Тихой, а они смотрели, как темнеет оплывок и пропадает в его глубине нечто напоминающее скрюченное, сложенное втрое существо.
– На старинный янтарь похоже, – сказала Заряна.
Остальные молча глядели на темнеющий оплывок.
Когда прилетела Тихая, он был уже темен.
– Это Мательдина насекомая, – сказала Тихая. – Мертвая.
В самом деле, все время, пока Аня еще видела его, дефилиппус был неподвижен.
– Неужели стволы питаются останками животных? – нарушил кто-то молчание.
Страх шевельнулся в душе Ани. Она представила, как стоит кому-то погибнуть – ствол разверзается и втягивает погибшего в свое нутро. А что, если он даже растет в направлении к погибшему, охотится за ним? Ствол под ее ногами, площадки листьев уже не казались ей такими невинными, такими безвредными, такими растительными, как раньше.
Летели на корабль они, превышая дозволенную скорость. Однако их новость, их сенсация не оказалась единственной. Группа Маазика в тот же день и почти в тот же час обнаружила свежий оплывок со скрюченным, еще видным дефилиппусом внутри. Мало того, в тот самый момент, когда капсула Маазика опускалась к оплывку, другой, живой дефилиппус промелькнул над ним. Смутную эту тень Сергеев успел дана сфотографировать.
– Надо же, закон парных случаев, – сказала задумчиво Заряна.
– Так что такое эти оплывки? – думал вслух Козмиди. – Захоронения? Откладывание на своем мертвом собрате яичек? Убийство? Или, напротив, скорбь?
Откашлявшись, Сергей Сергеевич заметил:
– Каждый способен найти этому множество аналогий земной природе…
– Но здесь все-таки не Земля, – продолжил его мысль Козмиди, – и нам пока рано думать и прикидывать, что это означает в действительности.
– Роботы пронаблюдают, – подвел итог Михеич.
Однако в ту же ночь все аппараты оказались смяты, пленки – засвечены.
– Почему же, – решилась спросить у Михеича Аня, – никто ни разу не тронул ничего у Бабушкина оплывка?
Михеич молчал, а Аня сказала, вопросительно глядя на него:
– Конечно, есть и еще оплывки, у которых дефилиппусы не устраивали разбоя. Может, это испорченные оплывки?
Михеич не отвечал, и Аня продолжала:
– А может, это не то, что нужно дефилиппусу и его потомству. Как я была бы рада, если так… А импульсы?! – вдруг вспомнила Аня. – Импульсы в Бабушкином оплывке ведь есть? И они, как и в других оплывках, стали иными, разве нет? Да-да, сама знаю… А что, если это радиопередачи для нас? И если эти радиопередатчики работают на энергии разрушения?
– Аня, перестань самоедствовать, – строго сказал Михеич, в то время как его морщины стали не строгими, а грустными. – Придумать можно что угодно. Но это ничему не поможет. Нужно знать.
Что ж, он сердился правильно. И все-таки это была ее, а не его бабушка, самый родной ей человек.
– Я бы тоже хотела знать, – сказала она, – что бы ни было, лучше знать!
***
Пришел день, когда она не удержалась: оказавшись в соседнем квадрате, отправилась к Бабушкину оплывку.
Еще не подойдя близко, она обратила внимание, что около него тесно от роботов и людей. Люди были чем-то очень поглощены. Она еще не решалась подвинуться ближе.
– Неужто не видите? – спросила Тихая, которая тоже была, оказывается, здесь.
Молчали – значит, не видели.
– Приборы в самом деле показывают какое-то движение, – сказал Козмиди. – И при…
Он не докончил фразы – Аня оттолкнула его, так что он даже отлетел в сторону. Еще кого-то или что-то толкнула Аня – и вот перед ней Бабушкин оплывок. Конечно, ей далеко было до Тихой, и, может быть, у нее просто в глазах от волнения мельтешило, но ей показалось, что в глубине оплывка что-то шевелится. Ей представилось то, что давно уже тревожило и пугало, – дефилиппус, выросший на останках Матильды Васильевны.
Она вскрикнула и бросилась прочь.
В тот вечер Аня долго плакала в своей каюте. Она вспоминала бабушку Матильду, вспоминала себя, маленькую. Ребенком думала она, что это очень-очень долго – жить до старости и еще долго-предолго – в старости. Но вот жила долго-предолго бабушка Матильда, и чего только в жизни у нее не было: даже де Филипп, а это уже вроде придуманного кино или даже сказки. И много-много дней в ее жизни было. И все-таки пришла минута, когда кончилось то, что было ее жизнью. Как ни велика жизнь, а все же кончается, и тогда длина ее уже ничего не значит. Длина значит только вперед, а назад… Год или девяносто лет – не все ли равно в тот момент, когда им приходит конец? И хоть бы на Земле, где все родное и близкое, а то здесь, в неведомом мире!
«Зачем, – думала Аня, вся в слезах, – люди столько сил тратят на путешествия к иным мирам? Лучше бы подумали о том, как сделать, чтобы люди не умирали так – насовсем, навсегда! Зачем, – думала она, – люди уходят в космос, открывают иное? Ни один из миров не будет таким родным, как Земля! Здесь все чужое, непонятное, враждебное! Любой зверь на Земле – он брат, даже если мы забыли об этом. И может быть, самые развитые из них – скажем, дельфины и слоны – с помощью людей разовьются в мыслящих существ, догонят своего старшего брата – человека, научат его тому, что знают и умеют только они. На Земле еще столько не открытого! Разве мало нам – узнавать все больше и глубже свой собственный дом, Землю? Зачем мы приходим в иные миры, где все непонятно и дико?! Если я вернусь на Землю живая, я уже никогда не покину ее и буду счастлива так, как никогда не была и не буду на Флюидусе!»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прошло месяца два по земному исчислению. Больше Аня к Бабушкину оплывку не приближалась. И любые разговоры о нем смолкали при ее появлении.
Но однажды, когда она дежурила на корабле, по всему кораблю запиликали, вспыхнули сигналы внимания:
– Оплывок тридцать три! Оплывок тридцать три! Всем свободным от вахты вылететь в квадрат оплывка тридцать три!
Аня знала, что это и есть Бабушкин оплывок, и тут же бросилась надевать скафандр. Она успела вскочить в шлюзовую камеру, когда двери уже готовы были сомкнуться. Кто-то подал ей руку, и она оказалась в капсуле.
Капсула неслась, превышая дозволенную скорость, ныряла среди стволов. И раз, и два их сильно тряхнуло. Вцепившись в сиденье, Аня молчала, стиснув зубы.
Две капсулы опустились на ствол одновременно. Аня не стала вместе с другими крепить их. В несколько прыжков она оказалась у Бабушкина оплывка. Только это уже не был ровный, безжизненный нарост. Он почернел. Он вспучивался и опадал. Глухой стонущий, вибрирующий звук как бы поднимался из глубины ствола и, ударившись об оплывок, откатывался, уходил вглубь. Стон – удар, стон – удар. Хотелось заткнуть уши.
– Импульсы учащаются, – услышала Аня.
Все остальное доходило до нее смутно, как сквозь сон.
Кто-то прикрепил к ее скафандру контрольный фал.
Команда была настроить автоматы на оказание экстренной помощи, если вдруг случится что-нибудь опасное. Установили дежурство на капсуле, приготовили изолирующий экран. Сергей Сергеевич тронул за плечо Аню, предложил подождать в капсуле. Аня покачала головой.
Ствол пульсировал все сильнее. Стонущий звук возвышался до крика. Впрочем, что значит – стон? Дерево разве стонет под пилой и топором? Гора разве стонет, разверзаясь? И все-таки этот, вернее всего, механический, неодушевленный звук рвал нервы сильнее, чем сигнал тревоги.
– Смотрите! – вскрикнул кто-то.
Чернота, густота оплывка как бы сместилась к краям, в, середине росло светлое пятно. Казалось, оно становится все прозрачнее, но ничего невозможно было разглядеть в его глубине.
– Молоком наливается, – пробормотала Тихая.
– Вы видите что-нибудь? – спросил Михеич.
– Не различу, – призналась Тихая, и это было так необычно, что даже Аня подняла на мгновение глаза.
Новый звук раздался – не стон, а как бы тихий хруст. И вдруг тонкая трещина протянулась через оплывок.
Он снова начал вспухать и опадать, так быстро, что даже не видно было, расширяется трещина или нет. Что-то белое вдруг показалось в щели – потом щель сузилась, как бы втянула это белое обратно. Секунда – и края щели разошлись, так легко, словно это не был крепчайший, сверхметаллической: прочности материал. На дне открывшейся ямы закопошилось что-то белое, круглое.
«Личинка», – подумала, холодея, Аня.
Это белое, комкастое, продолговато-округлое извивалось все сильнее, даже подпрыгивало, и вдруг с тихим, шипящим звуком треснуло, порвалось в свою очередь. Кое-где еще влажные, кое-где уже сухие комкастые куски белого непонятного вещества отпали, и под ними обнаружилось бледное, бесцветное и в то же время выразительно очерченное существо – человекообразное, ростом с двенадцатилетнего ребенка, девушка, подросток, словно алебастровая елочная игрушка, выскользнувшая из-под ваты.
Существо снова стало биться, с шумом и бульканьем втягивая воздух Флюидуса.
– Оно задыхается! – услышала Аня крик Заряны. – Это же… это же человеческая личинка – она не может дышать этим воздухом!
– Не трогайте! – крикнул Сергей Сергеевич предостерегающе. – Мы не знаем, что это!
Но Аня, Михеич и Заряна уже бросились к извивающемуся человекообразному существу. Они одновременно протянули руки, но Аня тут же отдернула их – ее испугала тряпичная мягкость существа, словно у него не было костей.
Михеич приподнял человеколичинку – и руки и ноги ее обвисли, как у тряпичной куклы. Аню всю трясло – она так и не могла решиться дотронуться второй раз до этого существа, извивающегося в руках Михеича. Но еще несколько рук протянулось на помощь Михеичу, и процессия – с Аней бредущей следом, – двинулась к капсуле.
В капсуле существо перестало наконец биться. Слышал только сипящий звук. Не такой уж громкий, но все явственно слышали его, хотя за бортом капсулы, как всегда, шумел разноголосо Флюидус. Не сразу поняли, что это дышит человеколичинка.
Аня все стояла сзади, за спинами. Но вот кто-то отошел, чтобы включить приборы, кто-то отвлекся другим делом, и Аня решилась взглянуть пристальнее. О, как не по-человечески кривило лицо это существо!
Но самое жуткое было не это. Самым жутким было то, что все, абсолютно все: волосы и даже глаза – было у этого существа белым! Белоглазое, смутно, напоминающее кого-то существо!..
***
Существо поместили в специально оборудованный бокс. Несколько автоматов работали только на него. В бокс никого не пускали, но что там делается, мог видеть каждый.
Аня снова и снова возвращалась к экрану, снова и снова всматривалась в странное существо. Оно было не только белесое, но и пухлое – и это при том, что ничего не ело, не брало никаких сосок, никаких смесей.
Ноги-руки у существа по-прежнему казались не то бесостными, не то вывихнутыми. Заряна сказала, что кости-то есть, но они пока мягкие, не отвердевшие.
Прошло несколько суток, и существо начало темнеть: темнели волосы, темнели глаза, темнела кожа, слишком быстро даже темнели. Аня думала, что, если так дальше пойдет, существо станет чернее трубочиста, правда, с каким-то зеленоватым оттенком. Вместе с тем существо было уже не такое пухлое.
– Съедает свой жирок, – говорил Козмиди, а Заряна радостно добавляла, что и кости у существа твердеют – «не по дням, а по часам».
Существо становилось все подвижнее. Впрочем, эта беспокойная подвижность сменялась иногда почти полной неподвижностью в течение нескольких часов.
– Отдыхает? Спит? – приставала Аня ко всем.
Но каждый знал не больше Ани.
– Знаете, – робко сказала она Козмиди и Заряне, – оно беспокоится, если на него не падает свет. Я наблюдала, я заметила. Честно!
Так оно и оказалось. Это существо, проведшее начало жизни (так во всяком случае предполагали) в оплывке, не могло долго находиться вне света. Стали пробовать разный свет – существу явно больше всего нравился свет меняющийся, пульсирующий.
Однажды утром Аня взглянула на экран бокса и ахнула: существо уже не было ни белесым, ни землисто-зеленоватым – оно обрело человеческую окраску. И тогда Аня вспомнила!..
Она все перерыла, переворошила в каюте и наконец в старенькой сумке бабушки среди фотографий де Филиппа, маленькой Ани и каких-то незнакомых ей родственников нашла фотографию самой Матильды Васильевны, только такой еще юной, что она там больше походила на Аню, чем на саму себя.
Прижимая к груди фотографию, Аня бросилась искать Михеича. Все, кто встречался ей – а все, конечно же, уже видели утром обновившееся существо, – пристально смотрели на Аню, и она знала почему.
Запыхавшаяся, молча положила Аня перед Михеичем фотографию юной бабушки Матильды.
Михеич посмотрел на фотографию с интересом, Но без удивления.
– Ты очень похожа на свою бабушку, – только и сказал он. – Если бы это не была такая старинная фотография, я бы подумал, что это ты.
– Вы же прекрасно знаете – я совсем не о том! Скажите, эта, в боксе, – бабушка Матильда, да? Посмотрите на фотографию – совершенно то же лицо! Вы видите?! – Она показала на экран.
То странное, голое, но уже не белесое существо как раз обернулось к телекамере, и хотя на этом лице не было никакого человеческого выражения, как еще недавно не было никакой окраски, но даже без всякого выражения, даже нелепо гримасничающее, оно было лицом юной Бабоныки.
– Я вижу, – спокойно сказал Михеич.
– Тогда что же это?! Это бабушка? Или кто-то, подделавшийся под нее, надевший на себя ее лицо?
Ей уже чудились шпионы Флюидуса, проникшие в корабль под личиной юной бабушки!
– Наверное, это все-таки Матильда Васильевна, – задумчиво сказал Михеич. – Иначе она бы дышала воздухом Флюидуса и не могла дышать воздухом нашим, воздухом корабля.
– Но как? Но что это? Скажите же! Они омолодили ее, да? Значит, она и не умирала? Но она же была мертва! Или это был летаргический сон? Но если это она, почему она, как младенец? Почему она ничего не понимает, не разговаривает? Почему она меньше ростом, чем была? Я ничего, ничего пойму! А вы, вы что-нибудь понимаете?
– Матильда Васильевна была мертва – это точно.
– Значит, это не она?
– Нет, все же, видимо, она.
– Они оживили ее?
– Ты все время так говоришь, старушка, словно то, что случилось с ней, кем-то сделано преднамеренно. Я же в этом отнюдь не уверен. Послушай меня внимательно. Многое ты видишь, знаешь уже сама. Чего-то еще не знаешь, не понимаешь. Многого не знаем, не понимаем и мы. И все-таки примерно можно догадаться, что случилось с Матильдой Васильевной.
***
– Отрывок, который я тебе прочту, – начал свое объяснение Михеич, – принадлежит перу энтомологов Кэрби и Спенса.[3]3
Уильям Кэрби и Уильям Спенс – английские ученные-энтомологи 19 века.
[Закрыть] Ты слушаешь?
– Да, да.
– «Предположим, что какой-нибудь натуралист вдруг объявил бы об открытии животного, которое в течение первых пяти лет своей жизни существует в виде змеи, потом углубляется в землю и, соткав себе саван из тончайших шелковых нитей, сжимается, в этом покрове в тело, лишенное рта и членов, похожее как нельзя более на египетскую мумию, и затем, пробыв в таком состоянии без пищи и движения в течение трех долгих лет, разрывает в конце этого периода свои шелковые пелены и из земли является на свет божий в виде крылатой птицы. Предположим это и спросим – каковы были: бы ощущения в народе, возбужденные таким необыкновенным известием?»
– Это о насекомых, – сказала нетерпеливо Аня.
– Народ несведущий, пожалуй, и не поверил бы, правда? – продолжал, словно не замечая ее нетерпеливости, Михеич. – Но мы с тобой, сами немного специалисты по насекомым, то есть энтомологи, знаем, что именно это и случается на протяжении жизни с большинством насекомых. Это называется…
– Метаморфоз.
– Вот именно – изменение формы. Не мифический метаморфоз, когда в сказках и мифах повествуется о превращении людей в животных или превращениях одних животных в других. А самый обыкновенный метаморфоз…
– …жуков, бабочек…
– Вот именно тот метаморфоз, когда начинает свою жизнь насекомое, скажем, червячком, личинкой, и часто очень свирепой – не зря Кэрби и Спенс уподобили личинку змее, – затем переходит в стадию куколки…
– Я знаю.
– …а затем переходит во взрослое состояние, становится мухой, бабочкой и тому подобное…
– Но я все это знаю! – воскликнула Аня. – Какое это имеет отношение к моей бабушке?
Она все не могла преодолеть нетерпения.
– Слушай внимательно, старушка! А если не умеешь, то хотя бы не задавай вопросов. Так вот, на стадии куколки природа, сотворившая червячка-личинку, как бы сминает сделанное ею, разминает тесто, чтобы слепить существо заново, по-новому. Разрушаются органы, разрушаются ткани. У таких насекомых, как мухи, в первые дни существования куколки внутри только жидкая кашица. Она – как мешочек с джемом. И только потом из этой кашицы начинают образовываться новые органы…
– Вы словно лекцию мне читаете! Ой, простите, я слушаю!
– …совершенно новые органы! Идет сборка практически нового организма из старого сырья. Ну, как если бы переплавили токарный станок, а потом из этого металла сделали автомобиль. А почему? Как это происходит? Скажем, переплавкой руководят люди. И новую машину они делают по чертежам. А вот чертежи любого животного, и человека тоже, находятся в его клетках… Не перебивай, Аня, я все это к делу говорю. Команда к построению дается гормонами – химически активными веществами.
– Гормоны, феромоны, телергоны – я знаю, это приказы.
– С самого начала в теле личинки есть так называемые имагинальные диски, а попросту говоря – скопления клеток, из которых потом разовьется взрослая бабочка или жук, или муха. Эти клетки хранят чертежи взрослого насекомого, но пока не отдан приказ гормонами, детские ткани не разрушаются, взрослые органы не строятся.
– Вы… вы хотите сказать, что бабушка была разрушена и создана заново? Да? Это вы хотите сказать?
– Да, старушка.
– Но… Но ведь у этих личинок заранее есть, как вы сами только что сказали, имагинальные диски! А что же было у мертвой бабушки?
– В мертвом теле есть еще масса жизнеспособных клеток. А ведь каждая из триллионов клеток нашего тела содержит же план тела, что и первая клетка, из которой развился взрослый человек. Пойми, в принципе из любой твоей клетки можно получить снова тебя. Потому что в ней, в этой клетке, полный набор чертежей твоей особи, те же сорок шесть хромосом, которые дали тебе жизнь. На Земле еще до нашего отлета эмбриологи разделяли клетки зародыша лягушки, и каждая клетка вырастала в самостоятельный организм, причем все они были совершенно одинаковы. Итак, в принципе из любой твоей клетки можно получить новую Аню. Из любой-клетки моей – нового Михеича. Из любой еще не отмершей клетки Матильды Васильевны могла возникнуть новая Матильда Васильевна.
– Из младенца вырастает ребенок, а из ребенка – взрослый человек по приказу гормонов. Но у старых людей таких гормонов нет, как нет их и у старых насекомых!
– На Земле, старушка, на Земле! Но мы ведь не знаем, что происходит с животными на Флюидусе. Помнишь, ты сама мне напоминала, что на батискафе, из которого исчезло тело Бабоныки, нашли следы дефилиппуса. Возможно, дефилиппус вбрызнул в еще жизнеспособные клетки тела гормон, одновременно разрушающий ткани и создающий их заново… Кстати оказать, и такие опыты, пока еще с малым успехом, делаются на Земле. Сказка о мертвой и живой воде – ведь это, в сущности, сказка о гормонах.
– Знаете, я как будто сплю!
– Ты сказала: имагинальные диски. Если бы Матильда Васильевна обладала имагинальными дисками насекомого дефилиппуса, из нее бы дефилиппус и получился. Но у нее были только клетки, в которых закодирована она сама, Матильда Васильевна…
– Почему же тогда ствол родил ее не младенцем, а подростком, почти девушкой? Почему она родилась совершенно бесцветная? И с мягкими костями?
– Ответ, по-видимому, содержится в самом твоем вопросе. Заново ее вырастил ствол Флюидуса, а не женщина земная. Вырастил на свой лад. Команда была, вероятнее всего, отдана гормонами дефилиппуса. Оплывок и гормоны, феромоны дефилиппуса строили, воссоздавали ее на свой флюидусовский лад…
– Почему же вы до сих пор молчали?
– Потому что все это пока предположения. Каждый день дает проверку этой гипотезе. И, честно оказать, с каждым днем эта гипотеза представляется мне все более истинной.
– Это… эта… она будет понимать, соображать, разговаривать?
– Мозг у нее, во всяком случае, есть…
– Кто же она мне теперь? Бабушка? Сестра?
– Ну это, по-моему, не самый существенный из вопросов.
Аня сидела, прикрыв глаза, свыкаясь с услышанным. Все это было так невероятно, что она не знала, радоваться ей или скорбеть.
– Я буду называть ее Матильдой, – сказала она, поднимаясь.
***
В рассказе Михеича история с возрождением, обновлением, созданием заново Матильды Васильевны выглядела более или менее понятно, просто, как всегда это бывает в кратко описанной гипотезе. Но для ученых здесь было так много вопросов, так много загадочных, темных мест, что они, будь на то силы, работали бы, кажется, день и ночь.
Если бы хоть один дефилиппус оказался им доступен! Один-единственный! Но дефилиппусы куда-то совсем пропали. Может, их стало меньше, а может быть, они стали осторожнее. Ни одного дефилиппуса не удалось засечь за последнее время.
Над Бабушкиным оплывком работали все – приходилось устанавливать очередь. Сейчас он был «молчалив» и, по-видимому, мертв, этот оплывок. Но были остатки «кокона» юной Матильды. Оставалась сама яма, дыра, сужавшаяся понемногу.
– Здесь тигель был невообразимый, – сказал Володин, хмыкнув почтительно, когда обнаружили остатки почти совсем распавшегося гермошлема.
– Не копался бы – вырастили бы тебе, может быть, новый скафандр, – откликнулся шуткой Козмиди.
– Увы, в молекуле гермошлема не заложен план скафандра!
– В жизни не видел ничего интереснее оплывков!
– И загадочнее!
– Как, однако, мы привыкли земные загадки загадками не считать, а замечать только те, с которыми сталкиваемся на других планетах!
«Вот так бы и Фима сказал», – подумала Аня.
– Что же такое оплывки? – вопрошал, расширив глаза, Маазик. – Нечто вроде наростов на растениях, вызываемых паразитами, представляющих для этих паразитов обитель, колыбель, защиту? Возможно, дефилиппусы как раз и образуют оплывки?
– Почему бы не назвать оплывки маазиками? – вставил Козмиди.
Но Маазик даже не улыбнулся и даже не слышал, наверное. Он продолжал:
– А что, если оплывки – это просто покоящиеся формы дефилиппусов, нечто вроде панцирной фазы, способной переносить высушивание и вымораживание, яды и радиацию?
– Ну тогда уж, – оказал Козмиди, – это может быть и чем-то вроде твердых оболочек куколок…
– …к тому же напрочно сросшиеся со стволом.
– А я считаю, – сказала Заряна, – это скорее «электронные мамки», а сами импульсы – некие биологические часы, которые сообразуют свой ход с изменением «плода». Перед закладкой куколки оплывки раскрываются по определенному сигналу.
– Сезам, откройся!
– Именно! Этот сигнал известен одному лишь дефилиппусу. Когда же куколка созрела, срабатывают биологические часы, «электронная мамка» – и оплывок снова раскрывается.
– Как выскакивает кукушка при бое часов.
– Именно.
Импульсы Бабушкина оплывка были записаны от начала и до конца. Их воспроизвели у других оплывков. Увы, они и не подумали раскрыться. Возможно, «чужим» или же внешним сигналам оплывки не подчинялись. Могло быть и так, что запись или же воспроизведенные импульсы были грубыми. И, наконец, нельзя было исключить, что какой-то оттенок их не был замечен и воспроизведен.
Заряна, да и другие, рыскали по Флюидусу в поисках хотя бы еще одного «созревшего», раскрывшегося оплывка. Но Бабушкин оплывок оставался единственным «дозревшим», единственным раскрывшимся.
Вскоре, впрочем, и он закрылся.
Однажды утром Заряна явилась к нему и подумала, что ошиблась – Бабушкина оплывка не было. Не было даже следа его. Как выразился Михеич, программа работ по Бабушкину оплывку была закрыта самим Флюидусом.
Маазик предложил проверить контейнер с веществом из дюзы корабля. Контейнер подняли, вскрыли и обнаружили в нем нечто вроде «пеленок», «кокона», в котором находилась в момент «рождения» юная Матильда. Однако в этих пеленках не оказалось никакого зародыша, никакого плода.
Все так были заняты загадкой оплывков и тайной юной Матильды, что не сразу опомнились и поняли, в чем это им сочувствуют, о чем «вместе с ними скорбят» земляне в своей внеочередной передаче.
– А ведь это они о смерти Матильды Васильевны, – первый вспомнил Сергей Сергеевич.
Аня прибежала, как раз когда говорил Фима. Обычно такой невозмутимый, на этот раз он был взволнован до того, что у него даже голос дрожал. И это о ней, Ане, он больше всего волновался!
– Анечка! – сказал он. – Анюня, милая, дорогая… держись, знай, что мы… что я – с тобой. Как я хотел бы быть! рядом с вами, с тобой!
Сергей Сергеевич внимательно смотрел, как, прижав ладони к щекам, слушает Фиму Аня.
– Это и есть ваш маленький, с нежным голосом мальчик? – спросил ее Сергей Сергеевич после передачи. – Только он стал длинным и басовитым.
– К сожалению, – сказала, радостно улыбаясь, Аня.
– Почему – «к сожалению»?
– Вы так серьезно спрашиваете, словно я об оплывках рассказываю (она немного кокетничала). А к сожалению – ну, потому, что я же вам говорила: когда маленький, некрасивый и странный – это гораздо интереснее, чем высокий, красивый и правильный! – И весело рассмеялась над растерянно-сосредоточенным Сергеем Сергеевичем.
***
До поры до времени юная Матильда была немой, безголосой, и это тоже как-то отгораживало от нее, как от существа непонятного, иного.
Первый писк, первое хныканье Матильды всех повергли в радостное изумление. Лица просветлели: их невероятный, их большой младенец мало-помалу становился человеком.
И словно этот писк, это хныканье Матильды были неким сигналом, Тихая, обругав всех, вошла в бокс к возрожденной Бабоныке и принялась ее нянчить. Михеичу тут же пожаловались, но он, поколебавшись, велел Тихую не трогать.
Аня обиделась: если можно Тихой, почему же нельзя ей, внучке или, быть может, сестре Матильды?
Разрешили и ей.
Не без страха вошла она в бокс, не без страха прикоснулась впервые к рослому, непонятному младенцу. Хорошо еще, рядом была Тихая, которая окриками и распоряжениями мгновенно излечила Анину оторопь.
На очередной «летучке» Володин заикнулся, что неплохо бы предоставить Матильду самой себе – «соблюсти чистоту эксперимента».
– Чего это? – подозрительно спросила Тихая.
– Товарищ Володин предлагает посмотреть, как станет развиваться Матильда, если не будет общаться с людьми, – объяснил Тихой Козмиди.
– Это чтобы мы с ней не общались, не ухаживали за ней, – добавила сердито Аня.
– Хорош хрукт! – накинулась Тихая на Володина. – Чего захотел! Ты вон с людьми рос, а и то хмыкаешь вместо человеческого разговора! А Мотька пусть в одиночке растет – так, что ли? Не выйдет по-твоему! А ты, Михеич, его самого посади в одиночку, пущай эти чистые опыты на себе соблюдает!..
Едва успокоили ее.
Между тем Матильда, Мотя, Мутичка (каждый звал ее по-своему) развивалась не по дням, а по часам, как царевич в сказке о царе Салтане. Она привыкла, привязалась к Ане и Тихой. Им она давала себя причесывать, купать, умывать. Они ее учили ходить, брать вещи и обращаться с ними. Но научить ее чему-нибудь можно было не раньше, чем она сама становилась к этому способна. И в самом деле, можно ли ребенка научить сидеть или ходить раньше, чем он сам разовьется для этого?
Недостатка в советах и самых что ни на есть ученых консультациях у Тихой и Ани не было. Но все эти советы годились, только пока Матильда была послушна и сообразительна. Когда же она не слушала и дичилась, толку от советов становилось мало.
До какого-то момента ей нравилось одеваться. Но потом она вдруг начинала метаться и рвать все на себе. Проходило пять минут – и она как ни в чем не бывало играла с обрывками одежды, с любопытством и улыбкой разглядывая их. И окликавшей ее Ане улыбалась, и тянулась к ней, и прижималась ласково, словно не была только что такой непослушной.
Бывало, она выскакивала из ванны, с недетской силой отбрасывая своих нянек. Тихая кричала:
– Мотька, выпорю! Ты что же это вытворяешь? Наказание мне на старости лет! Брошу тебя – пущай на тебе опыты выделывают! Тогда узнаешь, где раки зимуют! Хватишь горюшка, да поздно будет!
Аня урезонивала Тихую:
– Зачем вы ее пугаете экспериментом? Так можно с детства привить неприязнь к науке.
Но Тихая гнула свое:
– Ох, смотри, Мотька, потянешься локоток укусить, да не достанешь!