Текст книги "Глаза Клеопатры"

Автор книги: Наталья Миронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Никите не хотелось жалеть ее маму.

– Значит, ты не ходила на школьные вечеринки, у тебя не было мальчиков…

– Знаешь, – тонкие ноздри Нины презрительно раздулись и алмазный взгляд блеснул, – если бы это была самая большая моя потеря… Обошлась я без вечеринок и, как видишь, ничего, жива. А мальчики?.. Знаешь, в том возрасте это такие… – она долго подыскивала необидное слово – …дети! Мне не о чем было с ними разговаривать. Мы были из разных миров. Инопланетяне.

– И чем же вы питались, когда она растеряла клиентуру?

– Мне пришлось пойти в вечернюю школу. Я себе работу нашла… в ателье недалеко от дома. Платили гроши, но все лучше, чем ничего. И потом, я научилась вязать шали. Связала Элеоноре Ильиничне, Тамариной маме, а у нее подруг много, все захотели себе такую же. Шаль можно без примерки, им было все равно, сколько мне лет. А из остатков шерсти… я остатки всегда отдавала, но многие не брали, особенно если оставалось мало, и Элеонора Ильинична приносила мне их назад. Я вязала себе из них меланжевые свитера.

А еще она зашивала деньги в трусы, чтобы мать не украла, делала из старых джинсов новые – варила в синьке, а потом замачивала в густом крахмале, – утепляла плащевую куртку ватином, бегала «до белых мух» в кедах под названием «кимры», купленных в «Детском мире», покупала старушечьи фетровые боты и сетовала, что нет ее размера, приходилось поддевать толстый носок… И если бы все ее трудности и заботы сводились только к этому, она могла бы считать себя счастливой.

Нина все больше хмурилась. Никита ничего не понимал, а она не знала, как ему объяснить. Все свое отрочество она прожила наперегонки со временем. Ей надо было успеть раньше, чем время ее настигнет.

Что она могла ему сказать? Как растолковать? Рассказать про пьяные слезы, про невыносимые, бесстыдные приступы покаяния, про лживые обещания «завязать»? Она привыкла, что мать пьет, и ей было легче, когда мать просто пила, не травила ей душу слезами, жалобами и пустыми посулами.

Сам того не замечая, Никита все сильнее стискивал ей руку. Она, не замечая, терпела.

– Мне надо было дожить… – заговорила наконец Нина. – …дожить до совершеннолетия. Маму дотянуть, додержать. Она была уже совсем беспомощная, может, даже недееспособная, но по закону… – Нина презрительно дернула ртом, – …она оставалась моим опекуном. Я жила в страхе. Боялась… всего. Что соседи донесут, что из школы придут, что ее лишат материнских прав, а меня отдадут в детский дом. Она сама выросла в детском доме, я же тебе говорила. Она мне рассказывала, что это такое. Страшнее этого ничего на свете нет.

«Рассказывала, а сама продолжала пить», – думал Никита. Он чувствовал, как закипает в душе удушающая, абсолютно иррациональная ненависть к давно умершей женщине, обрекшей свою дочь на полуголодное существование. Вот почему Нина такая худая. Это еще с тех пор. С детства. Ему вспомнился где-то слышанный или читанный рассказ об Одри Хепберн. Своей воздушной фигурой кинозвезда была обязана тому, что во время войны голодала, пряталась в каком-то подвале. Но это же было во время войны, а тут – в мирное время!

А Нина тем временем вспоминала страшную картину, врезавшуюся ей в память навеки. Однажды она вернулась из школы и нашла свою мать мертвой на полу. Она навсегда запомнила изогнутое дугой, да так и застывшее тело в грязной сорочке, закатившиеся глаза, глядящие на нее одними белками, прокушенный в приступе белой горячки язык…

Никита осторожно тронул ее за плечо:

– Эй! Опять ты была где-то далеко.

Он обхватил ее обеими руками и усадил вместе с собачкой к себе на колени, прижался подбородком к ее макушке.

– Только не надо меня жалеть! – вдруг встрепенулась Нина.

Никита удержал ее, не дал вырваться.

– Ты что, Максима Горького начиталась? «Жалость унижает человека»?

Лица он не видел, но кожей почувствовал, как она усмехается.

– Я его всегда терпеть не могла.

– Вот и сиди смирно. Что было дальше? Маклаков вам совсем не помогал?

– Совсем не помогал. Я даже думала: а вдруг он мне не отец? Ну, знаешь, как в мексиканских сериалах. Даже у мамы как-то раз спросила. А она говорит: «Не твоего ума дело». А потом она умерла. Спрашивать стало не у кого.

«Она мертва, а тайны не узнал я», – вспомнилась Никите глупая оперная строчка. Вслух он сказал другое:

– Это бывает не только в мексиканских сериалах. Но ты не попала в детский дом.

– Каким-то чудом. Мне в апреле исполнилось шестнадцать, а мама умерла в сентябре. У меня уже был паспорт, жилплощадь, а главное – работа. Нет, главное, всем было наплевать. Это был девяносто четвертый год.

– А дальше? – упорно расспрашивал Никита.

– Страшно сказать, но дальше стало легче. Я окончила школу, поступила в Строгановку. Это было самое счастливое время моей жизни, – призналась Нина. – Мне нравилось учиться, у меня появились друзья, в том числе и мальчики. Кино, музыка… Все это я начала узнавать только в институте. Снова начала шить на заказ, но уже от своего имени.

«И больше не надо было тратить деньги на водку», – мысленно добавил Никита.

– А потом?

– Да что «потом»! Выучилась, пошла работать. Это уже неинтересно.

– Очень интересно! Вот ты рассказывала про черно-белую коллекцию…

– Давай как-нибудь в другой раз.

Нина грациозно высвободилась из его объятий и встала. Никита тоже встал и снова обнял ее.

– Знаешь, мои предки тоже не сахар, а мой папаша даже чем-то похож на твоего Маклакова, хотя, конечно, труба пониже и дым пожиже, как говорила моя бабушка, но все-таки мое детство и твое – это небо и земля… Давай пройдемся.

– Давай, – согласилась она. – Слава богу, дождь перестал. И Кузе надо побегать, он, бедный, сегодня весь день дома просидел.

Кузя, как будто читавший ее мысли, был уже на стартовой позиции. Они вышли за огороженную тисом территорию участка и не спеша двинулись вперед по широкой аллее между домами поселка.

ГЛАВА 5

Было самое начало июня, но кое-где уже горели окна. Никита принялся соображать, кто это приехал. Он знал всех обитателей поселка.

– А я думала, у тебя хорошая семья, – прервала его размышления Нина.

– Почему ты так решила?

– Ну… ты рассказывал, как они ждали тебя в тот раз… когда ты ездил в Звездный. Как волновались…

Никита стал вспоминать своих родителей. Они разошлись, когда ему было четырнадцать лет. При разводе матери достались алименты и московская квартира, а отцу – машина и подмосковная дача. И еще ей достался сын.

В детстве Никита обожал отца. К матери он всегда, особо не задумываясь об этом, относился постольку-поскольку. Ему внушали, что мама лучше всех, что она самая красивая, и он наивно, по-детски, верил. Ему говорили, что маму нужно любить, и он любил. Верил, что любит. А вот отца он любил по-настоящему и искренне считал эту любовь взаимной.

Отец научил его играть в шахматы и в футбол, ездить на велосипеде. Мать не любила дачу, она была закоренелой горожанкой, а отец с Никитой ездили на дачу охотно, вместе ходили на рыбалку. Ловилась только уклейка, и весь улов тут же отпускали обратно в реку, но это ничуть не омрачало настроения рыболовам. Им всегда было о чем поговорить. Казалось, их водой не разольешь.

Но отец Никиты был натурой увлекающейся. Он принимал живейшее участие в жизни каждой женщины, с которой его сводил случай, начинал вникать в ее проблемы, проявлял интерес к ее детям, если таковые имелись, а вот обо всем, что было до нее, в том числе и о родном сыне, забывал начисто. Поначалу это предательство больно ударило по Никите, потом он повзрослел, привык и перестал обращать внимание. И теперь отцу было уже под семьдесят, но он все еще прыгал из койки в койку с криком: «Вот она, настоящая любовь!»

Когда сын сделался состоятельным человеком, Игорь Юрьевич стал появляться время от времени с просьбой «помочь старику-отцу»: он усвоил манеру так выражаться о себе в третьем лице. Всякий раз обещал отдать «как только, так сразу». Никита давал деньги охотно. Ему этот расход был вполне по силам, зато «старик-отец» после каждого займа исчезал надолго. Помимо «как только, так сразу», им больше нечего было сказать друг другу. И такое положение устраивало обоих.

Именно отец, занимавший при советской власти начальственную должность в АПН, помог сыну завести полезное, но неприятное знакомство с человеком, которого Никита в насмешку называл благодетелем. Даже сейчас он вздрогнул при одном воспоминании.

С матерью все было гораздо сложнее. В детстве Никита не думал, что она так безумно любит отца. Он был обыкновенным мальчишкой, его просто не интересовали подобные вещи. А теперь ему казалось, что тот злосчастный день, когда он ездил в Звездный и вернулся под утро, а они ждали его вместе и сходили с ума от беспокойства, был последним нормальным днем в его жизни.

Через три года родители развелись, и мать как-то сразу подурнела, постарела, а главное, опустилась, перестала следить за собой. Она занимала мелкую административную должность в «Интуристе», но работу делала механически, а о сыне совершенно позабыла, целиком погрузившись в свое горе. Или уязвленное тщеславие, это с какой стороны посмотреть.

Она вела бесконечные телефонные разговоры с подругами, жалуясь на свое несчастье. Как приходила с работы, так сразу усаживалась за телефон. Никиту эти разговоры доводили до белого каления. «Патрульный обзвон», – говорила его любимая бабушка, мать отца. У них с Никитой эта шутка вошла в домашний фольклор, как и многие другие бабушкины словечки.

Мать потеряла интерес и к уборке, и к готовке, Никите часто приходилось готовить себе самому, а он не умел. Он покупал омерзительные сероватые сосиски («цвета моей жизни», говорила бабушка), сдирал с них склизкий целлофан и варил в кастрюльке, а потом резал, бросал на сковородку и заливал яйцом. Он сам изобрел этот рецепт, даже не подозревая, что изобрел велосипед. Это блюдо ему осточертело, но ничего другого он придумать не мог. Однажды попробовал сварить суп, но, не зная, как это делается, положил в кастрюлю овощи вместе с мясом, а потом с тоской смотрел, как крутящиеся в кипятке кусочки капусты, картошки и морковки всплывают среди хлопьев грязной пены.

В тот раз Никита впервые в жизни почувствовал, как что-то щиплется в горле и просится наружу из глаз. Он вылил «суп» в унитаз, а недоваренное мясо выбросил на помойку, так и не рассказав никому о своем печальном опыте, но это воспоминание осталось с ним навсегда.

А ведь это были только цветочки. Ягодки оказались куда горше.

Примерно через год после ухода отца мать увлеклась оккультизмом. Кажется, ее втравила в это одна из подруг, Никита не вникал в детали. Пошли разговоры о целителях, филиппинских хилерах, экстрасенсах, вегетарианских диетах и лечебном голодании. «Дружина пирует по Брэггу», – презрительно кривилась бабушка.

Мать уволили с работы. Уволили «по собственному», хотя могли бы и по статье, но пожалели. Сама она ничуть не огорчилась и не испугалась. Она связалась с Джуной Давиташвили и какое-то время исполняла при великой эзотерической жрице секретарские обязанности. Даже воспрянула немного, и деньги кое-какие появились. Она и сына тянула показаться Джуне. Он отказывался в ужасе.

– Я тебя без очереди устрою, – приводила она довод, казавшийся ей неотразимым. – Пойди проверься. Надо знать, чем ты болен.

– Я ничем не болен, мама.

– Джуна обязательно что-нибудь найдет! – уверяла его мать.

Никита отказался наотрез. За взлетом новой карьеры матери он наблюдал со стороны.

Удержаться на одном месте она не могла. Ее разум сорвался с катушек, ее бросало из стороны в сторону, ей постоянно нужно было нечто новое. «Период Джуны» тянулся года три, потом мать понесло к кришнаитам, к «Свидетелям Иеговы», к Туринской плащанице, к «Белому братству», которое бабушка, ничуть не стесняясь, называла «Белым бл…дством».

Никита тем временем окончил школу, поступил в МИФИ, пошел на работу, потом создал собственную фирму, разбогател… Давно, когда только началось это безумие, он отнял у матери расчетные книжки и стал сам платить за квартиру и коммунальные услуги. Если бы он не привозил ей продукты, она умерла бы с голоду. Все кругом изменилось, они уже жили в другой стране, при другом строе, а мать ничего не замечала. Никита купил ей тихую двухкомнатную квартиру окнами во двор, но оформил на себя: у матери эту квартиру с легкостью отнял бы любой проходимец. К ней все еще заглядывали прежние подружки поговорить о карме, о спиритизме, о гадании на картах Таро, о выходе в астрал и прочей ерунде. Мать готова была верить во что угодно: хоть в реинкарнацию, хоть в НЛО. Бабушка называла эти посиделки «тантры-мантры».

Когда средства позволили, Никита стал посылать матери продукты с шофером, попросил свою домработницу Дусю ей готовить. Кончилось тем, что Дуся однажды вернулась домой в слезах.

– Хоть увольняйте, Никита Игоревич, больше не поеду! – плакала верная домработница. – Не могу смотреть, как Галина Петровна рыночные продукты переводит. С иголочки ест. Хоть увольняйте! – повторила она.

– Ну что вы, Дусенька, – вздохнул Никита. – Куда же я без вас?

Дусиных слов об иголочке он не понял и поехал сам взглянуть, хотя с матерью старался видеться как можно реже. В кухне двухкомнатной квартиры в Шебашевском переулке, купленной специально с таким расчетом, чтобы поближе к Ленинградскому рынку, сидела сухонькая старушка в халате и производила манипуляции над блюдцем с рыночным творогом. Она сжимала обеими руками нитку с иголкой. Иголка раскачивалась, как маятник.

– Мама, что ты делаешь? – в отчаянии воскликнул Никита.

Она подняла на него безмятежный взгляд юродивой и принялась объяснять, что если иголка качается взад-вперед, или, как она говорила, «от тела к телу», творог можно есть, а если из стороны в сторону («мимо тела»), тогда нельзя. По словам Дуси, то же самое Галина Петровна проделывала и с одеждой, уверяя, что, если иголка идет «мимо тела», вещь надевать нельзя.

Никита послушал весь этот бред, посмотрел в ее невидящие, как будто застланные безумием глаза…

– Делай как знаешь, – тяжело вздохнул он. – Продукты тебе будут привозить.

Он нанял ей профессиональную сиделку, заранее предупредив о странностях будущей подопечной. Сиделке было все равно. Она приходила через день, готовила, убирала, пыталась кормить – с переменным успехом – и аккуратно раз в неделю докладывала Никите по телефону, как обстоят дела. И получала деньги.

– Ну вот, теперь ты все знаешь, – закончил он свой рассказ.

– Ты их совсем не любишь? – вдруг спросила Нина.

Сам Никита никогда не ставил вопрос подобным образом, но ответ дался ему легко.

– Нет, совсем не люблю. Я даже не знаю, как бы я тогда выжил, если бы не бабушка. Бабушка у меня была замечательная. Как теперь сказали бы: «просто супер».

– Расскажи мне о ней, – попросила Нина. – Ты не устал?

– Нет, не устал. О бабушке я могу говорить часами.

Он обнял ее за плечи, и они повернули в обратную сторону, к морю.

Своего деда Никита никогда не видел, его репрессировали в 1938 году.

– Мой дед был учеником Дмитрия Николаевича Прянишникова. Слыхала о таком? – спросил Никита.

– Нет, – призналась Нина. – Знаю, что улица его именем названа, но я там никогда не бывала.

– Это был великий ученый, основатель учения о физиологии растений. Донес на деда один мерзавец. Ему приглянулась подготовленная дедом, но еще не защищенная диссертация. А знаешь, что странно? – вдруг спохватился Никита. – В этой истории тоже фигурирует собачка. У бабушки была собачка. Маленькая такая, карликовый пинчер. Их никто всерьез не принимает.

– Я всех собак принимаю всерьез.

– Ну ладно, – согласился он, – не в этом суть. Хотя ты права, эту собачку следовало принимать всерьез. Ее звали Мухой, она была… девочкой.

– Можешь смело назвать ее сучкой. Это вполне приличное слово, когда речь идет о собаках.

– Ладно, ладно. Так вот, эта сучка Муха… Ее, казалось бы, соплей перешибешь, но она жутко невзлюбила одного дедова сослуживца. Он бывал у них в доме, считался своим человеком… И никто ни о чем не догадывался, кроме Мухи. Она на него гавкала. Бабушка поняла, что к чему, когда было уже слишком поздно…

Никита стал рассказывать историю, как ее не раз рассказывала ему бабушка.

Бабушку звали как великую княгиню – Елизаветой Федоровной. Всю свою жизнь Никита свято верил, что великая княгиня должна выглядеть, одеваться, говорить и действовать именно так, как его бабушка.

Когда за дедом пришли, он попросил разрешения попрощаться с женой, обнял ее и шепнул на ухо: «Уходи, спасай детей. Меня не ищи». Когда его увели, бабушка словно окаменела. Как говорила сама бабушка, она превратилась в «каменного гостя».

Первым делом бабушка отравила Муху: накормила ее сахаром, смешанным с люминалом. Возможно, хватило бы и этого, но, когда Муха заснула, бабушка для верности сделала ей укол морфия. Морфий у нее хранился на всякий случай с тех пор, как за год до этого она ухаживала за умиравшим от саркомы свекром. Свекор умер, а лекарства остались. И «всякий случай» настал. Бабушка не могла взять свою любимицу с собой.

Она собрала свои и детские вещи, не снесенные в Торгсин[1]1
  Буквально: торговля с иностранцами. С 1931 по 1936 год в СССР существовали магазины, где в обмен на золото и драгоценности, а также за валюту можно было приобретать дефицитные товары и продукты. (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть] драгоценности, все, что потом можно было бы продать или обменять. Взяла она и дедовы бумаги, черновики диссертации, почему-то не заинтересовавшие чекистов. Бабушка знала: работа для деда – такое же дитя, как его родные дети. Потом она разбудила и одела детей – шестилетнюю Машеньку и полуторагодовалого Игоря, отца Никиты.

Они покинули квартиру в доме дореволюционной постройки в Кривоколенном переулке. Просто ушли среди ночи. Многие бабушкины знакомые впоследствии ужасались: как это она могла бросить московскую квартиру и прописку? Бабушка лишь усмехалась в ответ. Своим бегством она спасла жизнь себе и детям.

И не только им. Был в Москве еще один человек, которого бабушка обязана была спасти, – свекровь, мать деда. Она вышла из дома зимней ночью, в одной руке чемодан, в другой – сын Игорь. Еще у нее было два узла через плечо, а рядом Машенька тащила на санках остальную поклажу. Так они добрались до квартиры свекрови на Маросейке. Со старухой пришлось нелегко, весть об аресте сына чуть не убила ее, и она решительно отказывалась уезжать. Хотела бежать куда-то, стучаться в какие-то двери, посылать запросы, писать Сталину… Бабушка, уж на что «каменный гость», еле-еле сумела ее уломать.

Больше у бабушки никого не было. «К счастью», – говорила она сама. Тогда это считалось счастьем. Летом 1918 года, когда бабушке было десять лет, ее отец случайно попал в Петрограде в какую-то облаву. Его взяли в заложники и расстреляли после убийства Урицкого. Мать умерла уже в Москве в 1920-м от голодного тифа. Еще у бабушки были старшие братья, но они в Гражданскую войну сражались на стороне белых и то ли погибли, то ли эмигрировали. Никаких сведений о них она не имела. Бабушку растила тетя, сестра ее матери, но отношения в семье не сложились. Тетя вышла замуж за какого-то советского хозяйственника. Юной бабушке он не нравился, и она, поступив в московский ИФЛИ, ушла в общежитие. Тетина история тоже окончилась печально: хозяйственник проворовался, его посадили, а тетя, особа слабохарактерная и экзальтированная, отравилась уксусной эссенцией. За ее гробом шла только бабушка. Детей с хозяйственником тетя, к счастью, не прижила.

Утром, больше похожим на ночь, бабушка с детьми и свекровью отправилась на вокзал. Уехать из Москвы в те годы было непросто. Бабушка, пользуясь электричками, сумела добраться до Твери, а оттуда пароходом до маленького волжского города Вольска под Саратовом. У Елены Николаевны, матери деда, там жили двоюродные тетки.

Когда-то у теток в Вольске был свой дом, один из лучших в городе, но его реквизировали под приют для беспризорных, а самих теток выселили в крошечный полуразвалившийся флигелек. Они начали преподавать беспризорникам, и на какое-то время советская власть оставила их в покое.

Во флигельке было страшно тесно, и все-таки в нем разместились и Елена Николаевна, и ее невестка, и двое внуков. Обе женщины тоже пошли учить беспризорных детей, это давало возможность хотя бы не умереть с голоду. И все было бы хорошо, но бабушка, наученная горьким опытом, внимательно следила за новостями. В конце августа тридцать девятого года, когда было подписано соглашение между СССР и Германией, она объявила всем остальным обитателям флигелька, что надо собираться и ехать дальше, потому что будет война с немцем.

Ей, конечно, не поверили. Да какая война, удивлялись тетушки Аделаида Эммануиловна и Клара Эммануиловна, какая война, когда заключили договор о сотрудничестве, когда каждый день по радио говорят, что войны не будет!

– А вы не ищите смысла там, куда сами его не клали. Потому-то и будет война, раз говорят, что ее не будет, – отвечала бабушка. – И немцев будут выселять из Поволжья, попомните мои слова.

Ее поддержал директор приюта. Опасливо озираясь, он подтвердил, что уже есть негласное распоряжение всех поволжских немцев брать на учет.

Ужасно не хотелось покидать осыпающийся флигелек, где все обжились и как-то притерлись друг к другу, но бабушка настояла на своем. Директор дал им подводу до станции, а там они сели в поезд и двинулись на Урал. Елена Николаевна хотела обосноваться в Перми – тогда это был город Молотов, – но бабушка заявила, что не будет жить в городе, который носит имя «этой чугунной задницы». Она, как всегда, оказалась провидицей. Во время войны Молотов стал «режимным городом», именно туда перебазировался не только Кировский театр, но и многие правительственные учреждения. Сомнительным беженцам в этом городе грозил бы неизбежный арест.

Словно некое чутье вело бабушку. В Молотове она разговорилась с какими-то мужиками, и они отвезли ее, вместе с детьми и старухами, в лесной поселок на реке Чусовой, «заимку», как они говорили, где жили ссыльные переселенцы. История поселка была удивительна, отчасти даже фантастична и немного напоминала историю самой бабушки. Жили в поселке раскулаченные, в основном бабы с детьми и старики: мужики и молодежь подались на заработки в Молотов и в другие уральские города.

Но чудо заключалось в том, что эти зажиточные крестьяне из нескольких крупных яицких казачьих станиц, сговорившись, ушли сами. Не стали дожидаться, пока их выселят, лишат имущества и пошлют в лагеря или в казахские степи – умирать с голоду. Они ушли, как бабушка из своей московской квартиры, сами, добровольно, «чтоб соседей в грех не вводить», сказала ей впоследствии одна из баб.

Еще в 1929 году они заранее отогнали в условленное место, в «заветную балку», несколько лошадей, бросили свои избы, скотину, хозяйство и ушли вверх по Уралу, сложив свой скромный скарб, иконы и самый необходимый инвентарь на телеги, усадив туда же стариков и детей. Как им удалось миновать сельские заградотряды, как они умудрились забраться так далеко на Север, знал один только Всевышний.

Поселок построили «нахаловкой» среди тайги над рекой Чусовой. И власти смирились, махнули рукой. Машина репрессий работала грубо, кое-кому удавалось проскользнуть между жерновами. Мужики срубили своим бабам избы, баньки и даже одноглавую церковку, хотя попа в ней не было.

Не было в поселке ни сельсовета, ни милиции, ни школы, ни фельдшерского пункта, не говоря уж о больнице, но все-таки он был не совсем бесхозным: советскую власть представлял изредка наезжавший из города Чусового уполномоченный. Поселок считался артелью. Бабы вязали платки из козьего пуха и отдавали уполномоченному, а он начислял им за это трудодни. Хотя какие трудодни! Грех один.

Бабушка предложила открыть в поселке школу в обмен на жилье и кормежку. Бабы согласились.

Им отдали недавно опустевшую избу с русской печкой, стали выделять продукты. В поселке было несколько дойных коз и куры, а в реке водилось много рыбы. У каждой избы был свой огород, и тут уж бабушке пришлось копать каменистую землю самой. Семена ей ссудили.

Никита обожал бабушкины рассказы о жизни в тайге, о том, как ходили летом в лаптях, а зимой в валенках, как вся школа с первого по последний класс собиралась в одной избе, как учились поначалу без учебников, тетрадей, чернил и перьев, без мела и классной доски. Зимой, в хорошую погоду, писали на снегу, летом чертили углем на полу или складывали буквы из сосновых иголок.

Разумеется, в поселке не было фортепьяно, – не то что в барском доме в Вольске! – но нашлась привезенная кем-то из мужиков гармонь-трехрядка. Клара Эммануиловна освоила ее и начала учить детей музыке. Бабушка преподавала все дисциплины: математику, русский язык и литературу, историю, географию. Елена Николаевна и старушки старались обучить детей иностранным языкам. Впрочем, все они подменяли друг друга, а бабушка еще и лечила всех понемногу, хотя главным средством от всех болезней в поселке считалась баня.

Лекарства, как и все остальное, чего нельзя было раздобыть или вырастить на месте, – соль, мыло, муку, крупу, керосин, спички, – привозили в поселок мужики, не забывавшие своих баб. Везли сразу помногу, сколько могли захватить. Каждый знал, что работает не только на свою семью, но и на весь поселок. Все зависели друг от друга, все друг друга выручали. Когда бабушка попросила привезти учебники, тетради, писчие перья и чернила, мужики крякнули, затянули пояса, но привезли.

Добираться до поселка было очень тяжело: все лесом, да в гору, и дороги никакой, потому и уполномоченный появлялся так редко. Отчасти поэтому советская власть и махнула рукой на дикое поселение. Зато обратно из поселка – милости просим: сел в лодку, а там веселая речка Чусовая сама вынесет куда надо, если «бойцов» – так называли глубоко врезающиеся в русло реки прибрежные камни – не боишься. Ну и если лодку на себе приволочешь.

Насчет войны и немцев бабушка оказалась права. Война началась. Парни из поселка, у кого года подошли, потянулись в город на призывной пункт, а вот мужики в большинстве своем работали на военных заводах, и им дали броню. Но вырываться в поселок к женам и детям стало гораздо труднее, а карточки часто не отоваривали.

Наступил страшный голод. Мука и крупа пропали начисто. Приехал уполномоченный и потребовал, чтобы все бабы шли на лесоповал. Сплавлять плоты было некому, из мужчин на заимке остались одни только ветхие старики. Уполномоченный велел сплавлять бревна самоходом, у ближайшего села ниже по течению их вылавливали и вязали в плоты. Бревна бились и ломались, половина уплывала ниже, река размалывала их в щепки, словом, это были не лесозаготовки, а чистая профанация. Но уполномоченный настаивал, что они должны давать план.

И тут бабушка оказала жителям бесхозного, беззаконного, безымянного поселка неоценимую помощь: она гораздо лучше городского уполномоченного умела считать. Правда, ей, члену семьи изменника Родины, так и не довелось лично вправить мозги полуграмотному снабженцу. Всякий раз, как он появлялся на заимке, ее прятали вместе со всем семейством. Но нашлись в поселке языкастые бабы, делавшие это за нее. Когда надо было закрывать процентовку, по их подсчетам выработка выходила куда больше, чем уполномоченный готов был начислить. Ругались, препирались, сходились на чем-то среднем. И все же благодаря бабушке бабам удавалось выторговать какой-то процент в свою пользу.

Изредка наезжавшим на заимку мужикам бабушка понемногу отдавала на продажу в городах свои драгоценности, хотя это было рискованное занятие: могли спросить, откуда взял. Вырученные деньги, вернее, купленные на них продукты честно делили на всех.

– Подумай, – говорила бабушка Никите, – за столько лет никто нас не выдал, не обманул, слова худого не сказал. Запомни: крестьяне – это соль земли.

Война кончилась, все вздохнули с облегчением. Все готовились к лучшей жизни. Все, кроме бабушки.

– Как же так? – удивлялись бабы. – Война-то небось кончилась, теперь заживем. Мужики говорят, колхозы отменят.

– Вот и в ту войну так было, – говорила бабушка с такой уверенностью, словно сама помнила 1812 год. – Поднялся народ, выгнал француза, ну, думали, теперь послабление будет, крепостное право отменят. А начальство: да как они смели надеяться?! И не дали ни воли, ни конституции. Вот и сейчас так будет, попомните мое слово.

Как всегда, бабушка точно в воду глядела. Колхозы не отменили, а послевоенный голод оказался похуже военного. В городах снижали цены, в деревнях дети умирали от пеллагры[2]2
  Заболевание, вызванное недоеданием и обусловленное нехваткой в организме витаминов группы В.


[Закрыть]. В поселок приехал уполномоченный и реквизировал всех кур (коз предусмотрительно угнали в лес). Половина кур передохла в дороге, но уполномоченный отчитался о проделанной работе.

В сорок восьмом году ушли одна за другой с разницей в месяц обе старушки: Аделаида Эммануиловна и Клара Эммануиловна. Там, на заимке, их и похоронили. Бабушка просила мужиков, приезжавших из города, привозить газеты – хоть старые, хоть какие. Она прочитывала их от корки до корки, анализировала, сопоставляла. И дождалась: свою свекровь и детей она дотянула до пятого марта 1953 года.

Пятое марта она до самой смерти отмечала как второй день рождения. Уже на следующий год из Сибири в европейские города потянулись ссыльные, а потом и лагерники. Бабушка тоже вернулась в Москву, а после Двадцатого съезда занялась реабилитацией деда. Ей выдали на просмотр его дело, и она впервые узнала – своими глазами прочитала! – кто написал на деда донос. Выяснился, как говорили специалисты, и «мотив»: доносчик украл дедову диссертацию и выдал ее за свою. Вот когда вспомнила бабушка свою любимую собачку Муху, отважно лаявшую на врага!

Деда реабилитировали, а бабушка взялась за восстановление его авторства, и эта процедура растянулась на тридцать лет. В комиссии по реабилитации ей сказали: «Это не наш вопрос». Бабушка обратилась в Академию наук, где доносчик и плагиатор (бабушка называла его «мародером»), ставший к тому времени членкором, занимал какую-то административную должность. В академии ее выслушали, но помочь не захотели.

– Зачем ворошить эту старую историю? – убедительно заглядывая ей в глаза, внушал ученый секретарь президиума. – Главное же не имя. Сделано научное открытие, и оно работает на благо народа. Все мы должны служить народу, а под каким именем – это не суть важно. И денег вы не получите. Ну, поймите, нельзя отзывать Государственную премию! Таких и прецедентов-то нет!

– Мне не нужны деньги, – упорствовала бабушка, – но открытие сделал мой муж, и оно должно быть известно под его именем.

– А сколько великих открытий остались безымянными? – с театральным надрывом спрашивал ученый секретарь. – Главное – служить народу.

– Вот и поглядим, кто ему служил, – отрезала бабушка.