Текст книги "Мой любимый крестоносец. Дочь короля"

Автор книги: Наталия Образцова

– А как же мысли о божественном? – скорее иронично, чем строго спросил я.

Риган серьёзно поглядела на меня:

– Если я смогу править и делать добро людям – это ли не наивысшее служение Господу здесь, на земле?

Да, она была права в выборе своей стези. А не прав был я, когда подозревал в ней расчёт заменить мной Этельстана. Она мудрая женщина и понимает, что если брак и сделка, то скорее для мужчины, который ищет в супружестве удобства и выгоды. Женщине же в семье нужны любовь и нежность. А Риган уже получила это, живя с моим братом.

Я встал и подбросил дров в очаг.

– У меня есть к тебе просьба, сестрица, – я впервые назвал её так, и она улыбнулась.

Я обеими руками откинул за плечи свои отросшие волосы – они выгорели едва не до белизны и уже покрывали лопатки.

– Я не могу являться перед знатью с рескриптом о моём назначении шерифом, продолжая носить эту гриву крестоносца. Окажи мне любезность – остриги её.

Только очень близкой женщине мужчина мог позволить остричь себе волосы. И Риган смутилась.

– Ты сакс, а они не стригутся по-нормандски. Многие из твоих соплеменников не одобрят это.

Я пожал плечами:

– Я не сакс и не норманн, я – англичанин, ибо сам себя считаю таковым. Все, чего я хочу, – чтобы саксы и норманны уважали друг друга, живя в мире.

– Дай-то Бог, – вздохнула Риган, вставая.

Она сходила за ножницами, велела подсесть поближе к огню и накинула мне холстину на плечи. У неё были нежные руки, а ножницы слегка щекотали мне волосы, и я поёживался и смеялся, когда они касались затылка. Риган тоже смеялась. Воистину брат с сестрой – ничего не скажешь.

Покончив со стрижкой, славная женщина принесла мне бадейку с водой, чтобы я мог поглядеть на своё отражение. И когда вода в бадье успокоилась, я смог разглядеть себя.

– Клянусь могилой Святого Петра – я помолодел лет на десять.

Я видел в воде смуглое, удлинённое лицо, какое и узнавал, и не узнавал. Лишь кое-где в волосах, словно преждевременная седина, оставались светлые пряди. Надо лбом волосы лежали естественной плавной волной, а за ушами и сзади были коротко обрезаны. От этого шея выглядела мощнее, резче обозначились линии подбородка и скул. Я выглядел как норманн, но не сакс или крестоносец.

Оглянувшись, я увидел, как Риган, тщательно собрав остриженные волосы, стряхивает их с холстины в огонь. Вид у неё был довольный и такой домашний. Я ощутил нежность к ней. Она – единственная моя родня, единственный человек, который ждал меня дома.

– Сестрица, – обратился я к ней. – Пожалуй, тебе не следует так спешить с отъездом. Ты нужна мне.

Большей глупости и сказать было нельзя. Леди Риган выронила холст и подалась назад. Лицо её исказилось.

Я вскочил:

– О нет! Ради Бога, прости меня. Я совсем не то имел в виду.

Она глядела на меня как-то странно, и я поспешил пояснить:

– Видишь ли... Леди Бэртрада не приедет ко мне целый год, даже полтора года. Я всё это время буду занят делами графства, а здесь... Я бы хотел, чтобы ты осталась в Незерби, чтобы я чувствовал, что у меня есть семья, дом, куда я могу приехать. Мне это очень важно, Риган. И я прошу тебя остаться, как сестру, как друга.

Риган подняла выпавшую холстину, и я с облегчением увидел, что она улыбается:

– Я ещё ни одному мужчине не была другом. Что ж, это даже интересно. К тому же я хочу видеть, как растёт Гронвуд. Но я останусь с одним условием.

Она перестала улыбаться.

– Ты отпустишь меня, Эдгар, как только Бэртрада Нормандская войдёт хозяйкой в твой дом.

* * *

По пути из Святой земли я порой думал, что дома мне будет тоскливо. Скука – вот чего я никогда не мог переносить. Однако я не мог и предположить, что с прибытием в Англию меня так захлестнут дела.

Во-первых, я вступил в должность шерифа, и уже одно это стало отнимать у меня львиную долю времени. Прежде всего мне пришлось разобраться в судебных исках, коих накопилось немало. Хорошо уже, что не было убийств и разбойных нападений и мне не пришлось начинать своё правление с казней. Мелкие же правонарушения в основном были связаны с земельными вопросами или имуществом: то йомены пытались передвинуть границу участка, чтобы расширить свою территорию за счёт соседей, то мельник обманывал доверчивых крестьян, то какой-то работник украл мешок зерна у соседа – за всё это я наказывал штрафами. Случались и ссоры между соседями, от кого-то сбежала жена, и прочее, прочее... Занимался я и делами купеческих гильдий, вводил новые постановления, назначал новых смотрителей в королевские заповедники, налаживал связи с заносчивым местным духовенством. Приходилось немало сил и средств из казны графства выделять на ремонт старых дамб на побережье, дабы воды Северного моря не хлынули на низинные земли.

К Пасхе я отправил в Лондон свой первый отчёт о положении в графстве и, не теряя ни дня, приступил к подготовке рыцарского ополчения. Необходимо было определить число рыцарей в Норфолке, сколько своих людей они могут поставить в строй, в каком состоянии их вооружение. Дела затягивали меня, но я никогда не пренебрегал возможностью заехать на стройку в Гронвуд.

Строительная площадка всегда выглядела гудящим ульем. Уже закончили фундамент донжона, мастеровые приступили к рытью ям для фундаментов угловых башен. Саймон соорудил несколько механизмов, что позволяло уменьшить количество наёмных работников. Берег реки Уисси был весь завален брёвнами, которые сплавляли лесорубы, и глыбами известняка, доставляемого сюда из каменоломен Нортгемптона.

Моя собственная казна несла ощутимые расходы, однако подспорьем мне служила торговля восточными товарами, а должность шерифа давала достаточно средств, чтобы я мог позволить покупать себе лучшие материалы. Недёшево обходились и перевозки, в особенности после того как выяснилось, что многие землевладельцы завидуют моему богатству и положению и не разрешают везти грузы прямым путём через свои владения. Окольные пути намного увеличивали затраты.

Особой алчностью отличались монастыри, но даже среди них выделялось аббатство Бери-Сент. Расположенное в Саффолке, оно имело ряд владений в западном Норфолке. И теперь аббат Ансельм норовил содрать с меня три шкуры за проезд по своей земле, а после того удовлетворённо потирал руки, подсчитывая мои убытки.

Но было в этих поездках кружным путём нечто, примирявшее меня с жадностью танов и священнослужителей. Сопровождая караваны с камнем, я всегда мог свернуть в крохотный монастырь Святой Хильды, где покоилась моя матушка. Я подолгу простаивал на коленях у её могилы и всегда оставлял пожертвования, чтобы сёстры-бенедиктинки почаще молились за упокой её души.

После монастырской тишины всегда приятно окунуться в кипучую деятельность. И клянусь верой, мне нравилась такая жизнь. Вдобавок я открыл, что мне нравится ощущение власти. И странное дело – я стал испытывать какую-то особую нежность к той, что дала мне эту власть, – к Бэртраде Нормандской. Я даже стал тосковать о ней, посылал ей куртуазные послания и богатые подарки. Конечно, несмотря на мою возраставшую нежность к невесте, я не ограничивал себя в общении с женщинами. У меня случилось несколько лёгких романов, и я завёл пару постоянных любовниц, с которыми коротал время, когда позволяли дела и когда требовалось облегчить плоть. Причём я только диву давался, до чего же не приучены наши женщины к ласке. Я словно открывал для них мир постельных утех. То искусство нежной страсти, которое я познал на Востоке, оставалось тут по сути неведомо, и мне было радостно видеть ответную реакцию, страсть, разбуженную мной в холодных телах северянок. Однако всё это была лишь игра в любовь, и я не требовал от этих женщин ответного чувства, я любил их тела, но не желал затрагивать душ. Душа же моя ждала Бэртраду. Я хотел быть достойным её, хотел стать графом. Его милость Эдгар граф Норфолк – это звучало великолепно!

Но дела снова звали меня, и я отправлялся в путь. В сопровождении свиты объезжая Норфолк, я выглядел как настоящий лорд. Эти земли только начинали оживать после мятежей и войн. Норманнов тут встретили сурово, и саксы жестоко поплатились за это. До сих пор тут и там виднелись развалины старых саксонских бургов, наполовину заросшие травой и ежевикой. Однажды я издали видел знаменитую кремнёвую башню вождя саксов Хэрварда Вейка. Саксы гордились его памятью, но я дал себе слово, что, пока я жив и у власти, не позволю раздорам вновь принести смерть и разруху в Норфолк.

Как я вскоре понял, это совсем не просто.

Самые упрямые из саксов продолжали воспитывать сыновей в старых традициях. Они не признавали никаких нововведений, гордились былой славой и мечтали возродить прежние обычаи и свободы. И на меня, как на оказавшегося у власти сакса, они имели определённые виды.

Кое-кто из старой саксонской знати навещал меня во время моих наездов в Незерби. Смотрелись они живописно, однако мне, побывавшему при многих дворах Европы, казались дикими: в меховых накидках, с множеством золотых украшений, в ещё дедовских длинных туниках с вышитыми полуязыческими символами. Часто они ходили голоногими, в грубых башмаках, с оплетавшими голени крест-накрест ремнями. Они носили длинные бороды и гривы волос, стянутых вокруг чела чеканными обручами наподобие корон. Я, в своей нормандской одежде, казался иноземцем среди них. Но я соблюдал старые обычаи и принимал их, как и положено высокородному эрлу[23]23
  Эрл – крупный магнат при саксах. По сути, граф.


[Закрыть]. Подавал им чашу дружбы, доверху наполненную вином, первым делал глоток, дабы гости удостоверились, что вино не отравлено, а потом её пускали по кругу, отпивали по глотку, клянясь друг другу в вечной дружбе.

Риган всегда знала, что делать. Стол накрывали обильно, но без затей, никаких изысканных блюд, а все по старинке – огромные обжаренные телячьи ноги, норфолкская кровяная колбаса, свиные отбивные, варёная рыба. Всё это была грубая, плохо перевариваемая еда, тяжёлая для меня, принёсшего с Востока привычку к небольшим порциям мяса со значительным добавлением овощей. Но мои гости были довольны, хвалили меня за то, что я почитаю старые обычаи, хотя и попрекнули тем, что я стал шерифом у норманнов – герефой, как они называли меня на саксонский лад. И ворчали, что выслуживаюсь перед завоевателями.

– Но ведь меня назначил сам король, – пряча за улыбкой досаду, возражал я. – А даже вы не можете отрицать, что Генрих Боклерк правит этой землёй и является помазанником Божьим.

Да, мои гости были саксами старой закалки – из тех, кто и спустя годы не смирился с поражением Гарольда Годвинсона, а только и ждёт случая схватиться за меч и сразиться с врагом – даже безо всякой надежды на победу. Возможно, в глубине души я и уважал их мужество, но куда сильнее меня раздражало их упрямство. Это были закоренелые смутьяны, но всё же люди одного со мной племени. Они словно нарочно выставляли напоказ свою грубость, громко чавкали, пили так, что быстро пьянели, бросали кости под стол или в прислуживающих рабов, шумно рыгали или испускали газы. Я знал их старые привычки – наесться до отвала и напиться до помутнения рассудка.

Главным и наиболее почитаемым из них считался Бранд сын Орма. Он был богаче остальных, и здравого смысла у него имелось побольше. Огромного роста, с буйной светлой шевелюрой и тучный до изумления. Его маленькие уши едва виднелись из-за толстых, всегда красных щёк, а брюхо мешало пройти, когда все садились за стол. Говорил он глухим важным басом и очень гордился, что ведёт род от данов, которые правили в Дэнло ещё во времена короля Альфреда Великого.

– Мы испокон... веков владели... этой землёй, – гордо произносил он, хотя его речь порой и прерывалась самой вульгарной икотой. – Ты, Эдгар Армстронг, учёный человек и наверняка знаешь... какими великими были англы... при старых королях. Так выпьем же за них!..

Рядом с Брандом сидел молодой Альрик из Ньюторпа. Толкая в бок своего деда Торкиля, сражавшегося ещё в битве при Гастингсе, он уговаривал его поведать «о той славной битве».

С какой стати он называл её славной, если саксы потерпели в ней сокрушительное поражение? Но я вежливо слушал: и о том, как саксы под командой Гарольда Годвинсона окопались на холме, и о том, как Вильгельм Ублюдок обманом выманил их оттуда, а нормандская конница обрушилась на героев, неся смерть и разрушение, и как пал в своей последней сече король Гарольд, когда вражеское копьё пронзило ему глазницу. Всё это я знал наизусть, но почтительно внимал речам седого как лунь патриарха и вместе со всеми бил кубком о стол и выкрикивал славу Гарольду Годвинсону. А почему бы и нет? Гарольд был моим дедом по матери, да к тому же действительно одним из лучших саксонских королей.

Молодой Альрик указывал в мою сторону:

– Смотри, дедушка, вот сидит внук славного Гарольда Годвинсона.

Старый Торкиль ошеломлённо таращил на меня выцветшие голубые глаза. Он был очень стар и порой плохо понимал, что творится вокруг. Но для саксов он служил живой реликвией, соратником Гарольда. Старик отлично помнил всё, что происходило в дни его молодости, но новые вести забывал тотчас, как услышит. Поэтому он никак не мог взять в толк, отчего это Альрик величает меня внуком короля Гарольда, если я ни дать ни взять нормандский барон.

Сам Альрик мне нравился. Я знал его как рачительного хозяина, приветливого соседа и любящего мужа. В свои девятнадцать он уже шесть лет как был обвенчан с маленькой резвушкой Элдрой. Жили они в дружбе и согласии, хотя детей Бог им не дал. Элдра горевала по этому поводу, но люди говорили, что супруги ещё достаточно молоды и успеют обзавестись целым выводком сыновей. Глядя сейчас на Альрика, я не понимал, что втянуло его в эту буйную компанию. По натуре он был мягок, да и внешность имел по-женски нежную – невысокого росточка, с золотистыми кудрявыми волосами, красивыми чертами лица, но весь в веснушках, свыше всякой меры.

Но самым дерзким и опасным среди саксов был, конечно, Хорса из Фелинга. Хорса оказался моим ровесником, и мне трудно передать, что я почувствовал, когда увидел его впервые. Он поразительно походил на моего отца. Этот хищный ястребиный нос, эта манера чуть кривить рот в усмешке, эти залысины на высоком лбу. Я гнал от себя подобные мысли, зная, что мать Хорсы, леди Гунхильд, слывёт очень достойной и почтенной женщиной, но со сходством ничего поделать нельзя. И выходило, что нас зачали почти что в одно время.

Оттого-то Хорса и привлекал моё внимание. Сильный, плечистый, но жилистый и подвижный, он казался настоящим хищником. Даже в его чуть раскосых рыжих глазах проглядывало что-то от опасного животного.

Хорса был неплохо образован, а наши старые песни и сказания знал назубок. Он поднимался за столом, сжимал в руке окованный серебром рог и начинал декламировать:

 
– Славный! Припомни,
наследник Хальфдана,
теперь, даритель,
когда я в битву иду,
о всемудрый, что мне обещано:
коль скоро, конунг,
я жизнь утрачу, тебя спасая,
ты не откажешься от славы чести,
от долга отчего
и будешь защитой моим сподвижникам,
дружине верной,
коль скоро я сгину...[24]24
  Перевод В. Тихомирова.


[Закрыть]
 

При этом Хорса выразительно глядел на меня. Да и не только он. Все они смотрели на меня горящими взорами, решив, что я должен стать новым Беовульфом[25]25
  «Беовульф» – англосаксонская поэма, написанная в VIII в. Беовульф – главный герой поэмы, сражающийся с чудовищами и нечистью, и правивший как король 50 лет – это время считалось периодом благоденствия и процветания.


[Закрыть], вести их в бой против нечисти – норманнов, и тогда они будут готовы отдать за меня жизнь. Что ж, это их мнение. Я не разубеждал их, но и не поддерживал. Просто слушал Хорсу, попивал эль, видел, как на глазах моих гостей, этих суровых закостенелых варваров, наворачиваются слёзы.

– Ах, какие люди правили в старину! – вздыхал тучный Бранд, вытирая глаза огромными, похожими на клешни руками. – Беовульф и...

Я вмешивался, говорил, что в «Беовульфе» речь идёт не об англичанах, что Гармунд, Оффа и Эормер – единственные саксы в поэме. Но Бранд только махал на меня руками. Хорса же не унимался.

– Белый Дракон![26]26
  Белый дракон! – старинный боевой клич англосаксов, сохранившийся в XII веке как пережиток язычества.


[Закрыть] Постоим за старую добрую Англию! Помянем её великих королей!

Я пил вместе со всеми. В голове у меня уже шумело, и я становился злым – верный признак, что я пьян. Пока я хоть что-то соображал, я воздерживался от споров с этими помешанными на старине саксами. Но от эля, вин, мёда словно сам чёрт тянул меня за язык.

– Помянем, помянем! – вскакивал я. – Клянусь кровью Господней, нам есть на кого равняться из прошлого: царствования Эгберта, Альфреда Великого и Этельстана и впрямь были славными. Но уж как разворовал Англию, валяясь в ногах в викингов, Этельред Неспособный! А Эдвард, прозванный Исповедником...

– Молчи, пёс! – взрывался Хорса. – Наш Эдвард Исповедник был святой!

– И полнейшее ничтожество, замечу. Если бы он помнил о своём долге дать стране наследника, а не обещал трон то Вильгельму Нормандскому, то Гарольду Годвинсону – стала бы Англия яблоком раздора между саксами и норманнами?

Тут я коснулся запретного. Осквернил их главную святыню – память о прошлом величии, которое в их глазах ничто не могло поколебать. Но я был пьян, все вокруг плыло, хотя я и заметил, как сидевший у порога мой верный Пенда медленно положил руку на рукоять меча. Но саксы – не нормандские рыцари. Те за малейшее оскорбление готовы вызвать на поединок, хватаются за мечи. Саксы же в этом отношении не так скоры. В своём роде. Ибо если их гнев выплёскивается через край, действуют по старинке. Иначе говоря, лезут в драку.

Так и вышло. Начал потасовку Хорса. Схватив кубок, он запустил им в меня, но промахнулся и угодил в благородного Бранда. Тут же сосед Хорсы заехал ему по уху за такое оскорбление их главы. И началось – крики, беготня, удары, проклятия, треск и стук ломаемой и опрокидываемой мебели. Кто-то повалил моё кресло. И мне стоило немалого труда даже встать на четвереньки.

– Белый Дракон! Саксы! Белый Дракон! – орали вокруг.

Последнее, что я запомнил, глядя из своего убежища под столом, – мельтешение ног и то, как молодой Альрик тянет в сторону своего деда Торкиля, воинственно размахивающего полуобглоданной костью. Потом все померкло, и я заснул. Даже не почувствовал, как Пенда, словно заботливая нянька, вынес меня из зала на руках.

Пробуждения после подобных пирушек – сущий ад. Жажда, головная боль, жжение в желудке, словно глотнул уксуса. Одно хорошо – весть, что неспокойные гости уже разъехались. До следующего раза, когда я опять выкрою время посетить усадьбу. Ибо насколько саксы вспыльчивы, настолько они и отходчивы. Я сам такой же, ибо происхожу из их племени. Поэтому приму их, как хозяин, едва они вновь посетят меня.

А пока я отправлялся по делам. И, великий Боже, как же было приятно нестись лёгкой рысью навстречу встающему в тумане солнцу! Этим мягким золотистым восходом можно было любоваться лишь на таких вот равнинах, где на много миль не видно ни единого холмика. А вокруг колосилось жнивье: ячменные нивы, рожь, даже пшеница, которую я посеял на своих угодьях. На север от них начинались заливные луга фэнов, где крестьяне пасли свой скот. Слышалось блеяние овец, им отвечали ягнята. В голубоватой туманной дымке я видел их тени. Разведение овец оказалось очень прибыльным делом в Англии, приезжие фламандские купцы хорошо платили за шерсть, и, как я узнал, цены на неё возрастали из года в год. Но кроме овец у меня были и другие планы. Насчёт моих лошадок.

Привезённые из Палестины, легконогие, с атласной шерстью и стелющимися по ветру хвостами, они благоденствовали на тучных лугах Норфолка. Я заехал поглядеть на них по пути и был просто восхищен. Что в мире есть прекраснее, чем добрые кони – эти совершенные создания Божьи? Впрочем, ехал я сюда не любоваться, а выслушать отчёт старшего конюха. Все мои кобылы оказались жерёбыми, и следующей весной ожидается приплод. Так же обстояло дело и с теми лошадьми местной породы, которых случали с арабскими жеребцами.

Поистине для меня этот год обещал быть удачным во всех отношениях.

Увы, я рано радовался. Потому что гораздо позднее, уже в ноябре, я получил от короля тайное послание. В нём мне предписывалось выследить и задержать человека, которого, по некоторым сведениям, видели в Норфолке и которого я хорошо знаю. Этот человек являлся личным врагом короля, и за его голову была назначена неслыханная награда – триста фунтов добрым английским серебром. Имя этого человека – Гай Круэльский.

Только дочитав до этого места, я понял, что этот человек – мой родственник.

* * *

Сырым и промозглым ноябрьским вечером я приближался к Незерби. От боков моего разгорячённого скачкой коня шёл пар. Я ехал без охраны. Небесный свод раскинулся над дорогой, как перевёрнутая чаша – тёмная посередине и бледно-голубая ближе к горизонту.

Бург Незерби возник впереди тёмной призрачной массой. Я видел дым над ним, слышал лай собак. В этот час люди уже окончили трапезу и укладываются спать. Но я знал, что Риган обычно ложится позже всех. И мне надо было переговорить с ней наедине.

Она удивилась моему позднему визиту:

– Эдгар? Я немедленно велю подать тебе закусить с дороги.

Я поднял руку, останавливая её, сказал, что не голоден и прибыл поговорить с глазу на глаз. Она улыбалась, пока по моему мрачному виду не поняла, что что-то случилось.

– Какие вести я услышу от тебя?

Я протянул ей свиток, с которого на шнуре свисала королевская печать.

– Имя Ги, это ведь по-английски Гай? – спросил я. – Здесь перечислены все его имена: Ги де Шампер, Гай Круэльский, сэр Гай из Тавистока или Ги д’Орнейль.

Пробежав глазами послание, она положила его на скамью подле себя. Казалась спокойной, только руки её чуть дрожали.

– Да, это мой брат. Я не имела о нём известий лет десять. И не ведаю, что он натворил.

– Он личный враг короля Генриха Английского.

Она пожала плечами:

– Слишком громко для простого рыцаря. Хотя... Что ж, Гай всегда был, как говорится, latfo famosus[27]27
  Сущий разбойник (лат.).


[Закрыть].

– И всё же он твой брат! Единая плоть и кровь!

Что-то заплескалось в её тёмных глазах. Уголки губ задрожали.

– Эдгар, я понимаю, что если ты объявишь розыск этого человека... моего брата... ты только исполнишь свой долг. И говорю тебе – делай, что считаешь нужным. Мы с Гаем расстались, когда я была очень молода, а он совсем мальчишкой. Ему тогда было тринадцать, самое время, чтобы поступить на службу и обучение к знатной особе. И Гай в качестве пажа был отправлен ко двору старого Фулька Анжуйского. Более мы с ним не общались. И, помоги мне Боже, я не очень тосковала по нему. Ведь мы никогда не ладили с младшим братом, он дразнил и обижал меня. Почему я ему прощала? Это трудно объяснить. Было в нём нечто... некое дьявольское обаяние... и дьявольское беспутство. И хотя с тех пор, как он покинул Анжу, я не имела о нём вестей, я всегда подозревала, что если ему и суждено как-то проявить себя – это будет недобрая слава.

– Зря ты такого мнения о нём, – сказал я почти зло.

Она выглядела растерянной.

Я подошёл к огню, поставил ногу на край очага и, упёршись в колено ладонями, долго стоял так, не сводя взгляда с языков пламени на сосновых поленьях.

– Я приехал сегодня в Незерби не для того, чтобы спросить, даёшь ли ты, Риган, добро на поимку сэра Гая. Я приехал сказать, что рад, что ты его сестра. Грешник он или святой, бандит или неудачник, но то, что я до сих пор жив и свободен, – это благодаря ему. Гай Круэльский. Я же знал его под другим именем. Помнишь, ты упоминала, что среди ваших имений одно называется Орнейль? Ещё тогда это название показалось мне знакомым. Ги д’Орнейль звался твой брат в Святой земле. И это был лучший рыцарь в свите короля Иерусалимского Бодуэна II. Потом его прозвали Чёрный Сокол. Но расскажу все по порядку.

Я сел подле неё и начал своё повествование.

Ещё когда я только прибыл в Палестину, там много говорили о молодом рыцаре Ги д’Орнейле, которого сам король Бодуэн приблизил к своей особе и которым неизменно восхищался. Он входил в штат личных телохранителей короля, и говорили, что нет лучшего мастера боя на мечах. Рыцарь Ги ведь не просто рубил, когда сражался, он разработал сложные приёмы защиты и нападения, особой тактики боя, и люди думали, что его клинок словно чувствует душу хозяина, зная, как вести атаку. Раньше в поединке на мечах побеждал тот, кто сильнее физически, а теперь воины, учившиеся у Ги д’Орнейля, говорили, что побеждает более искусный и ловкий.

Я в то время очень увлекался воинскими искусствами. Мой Пенда научил меня старому саксонскому бою с секирой, воин-араб тренировал меня в метании ножей, а конной атаке с копьём я обучался у самого великого магистра Гуго де Пайена – командора ордена Храма. С мечом я также упражнялся немало, но то и дело слышал – чтобы познать истинную красоту схватки на мечах, необходимо взять урок у этого отчаянного юнца Ги.

Мне не терпелось с ним встретиться, однако судьба всё время разводила нас. Ведь в Святой земле рыцарь не ведёт оседлую жизнь – приходится то и дело мчаться на север или на юг, нести сторожевую службу в глухих местах, вступать в стычки с неверными. Когда я возвращался в Иерусалим, Ги д’Орнейль оказывался на порубежье, если же я уезжал по делам ордена, Ги возвращался ко двору или сопровождал его величество в поездках.

А потом случилось несчастье. Бодуэн Иерусалимский гостил у графа Моавского, и с ним находился верный Гй д’Орнейль. Граф Моавский устроил охоту для Бодуэна, но во время лова король в пылу травли пересёк границу графства и попал в плен к турецкому эмиру Балоку. Это был огромный позор для всего христианского мира. Позор несколько уменьшало лишь то, что на месте, где схватили короля, произошло настоящее побоище. Охранники его величества стояли за своего сеньора насмерть, и земля была просто усеяна их трупами. Как и трупами турок. Однако следов Ги д’Орнейля не обнаружили. Он просто исчез. Поэтому все решили, что именно он и был тем Иудой, который навёл людей Балока на короля.

В том равновесии сил в Палестине, когда миры христиан и сарацин столь тесно переплетены, предательство – вещь не самая удивительная. И никто не сомневался, что д’Орнейль предатель. Его заклеймили позором и, прокляв, занялись более насущным делом – надо было собирать деньги на выкуп короля и охранять границы его владений.

Почти два года мы ничего не знали о Ги д’Орнейле. Потом король совершил побег из плена и был радостно встречен как христианами, так и своими мусульманскими подданными. Тогда Бодуэн вскользь упомянул, что Ги отчаянно сражался за него, убил немало воинов-сарацин, но в конце концов на него набросили аркан, и эмир Балок велел живым доставить к нему столь искусного воина. Позже стало известно, что Ги принял мусульманство и живёт в почёте у эмира. В любом случае имя его осталось проклятым и люди плевались, вспоминая его.

Прошёл ещё год. До нас дошла весть, что в районе Эдесского графства и земель атабега Алеппо появилась банда, которая совершает отчаянные набеги на караваны. Атабег был в мире с королём Иерусалима и обратился к Бодуэну, прося помочь ему обезвредить разбойников, наносящих его торговле такой урон. Особо он назначил награду за голову предводителя – Чёрного Сокола, как именовали его местные жители. Работа по поимке бандитов всегда выпадала на долю тамплиеров. И магистр Ордена Храма поручил это задание мне.

Я не стал рассказывать Риган, как долго мы охотились за людьми Чёрного Сокола, сколь они были неуловимы и как исчезали, словно растворяясь среди камней Сирии, когда нам казалось, что мы уже окружили их. Но я сказал ей, что мы невольно прониклись уважением к предводителю банды, восхищались его тактикой, ловкостью, отвагой. Мы не стеснялись выражать свой восторг уже потому, что разбойники грабили только купцов-арабов, но ни разу не обидели паломников-христиан. А для нас, христиан Святой земли, это много значило. И хотя мы обязаны были охранять караваны союзников-мусульман, но в душе сочувствовали Чёрному Соколу.

– Но однажды, – продолжал я, – мы всё же столкнулись с бандой и вступили в схватку. Отряд разбойников оказался куда многочисленнее, чем мы ожидали, и они лучше знали местность. Мы попали в западню, оказались окружены. Я видел, как один за другим гибли мои соратники, пока сам не был ранен и не упал с коня.

Очнулся в какой-то пещере. Слабость от потери крови была так велика, что я еле мог пошевелиться. Оставалось лишь неподвижно наблюдать за тем, как пируют разбойники, шумно деля оружие, добытое в схватке.

Только один из них не принимал участия в общем ликовании. Одетый как кочевники бедуины – покрывало, схваченное на лбу войлочным кольцом, широкие шаровары – он сидел в стороне с отсутствующим видом, и я сразу догадался, что это – предводитель. Он был молод, смугл и черноглаз, но что-то в его чертах подсказало мне, что он не араб, а европеец. Предводитель вскоре почувствовал мой взгляд, и глаза наши встретились. И сколько же тоски было в его бездонных тёмных очах!

Он подошёл, заговорил со мной на прекрасном нормандском. Суть его речи сводилась к тому, что он знает, кто я. Поэтому мне и была дарована жизнь – ведь за рыцаря-тамплиера заплатят хороший выкуп.

Я не удостоил его ответом, пробормотав только, что тому, кто сошёлся с неверными и вдобавок с грабителями, наверняка придётся гореть в аду. Однако эти слова словно не задели его. Усмехнувшись, предводитель заметил, что ему это ведомо и без меня, и в голосе его звучала горечь.

Тогда я ещё не знал, что это Ги д’Орнейль. Когда же разбойника привели ко мне лекаря-араба, чтобы обработать мою рану, тот сболтнул, что Чёрный Сокол некогда служил у христиан, а затем жил на попечении эмира Балока, пока не ступил на стезю разбоя. Тут-то меня и осенила догадка.

Спустя несколько дней воины Ордена снова выследили отряд Чёрного Сокола и нанесли ему жестокое поражение. Лишь считанные разбойники вернулись в своё логово в пещере, горя желанием выместить на мне злобу.

Вот тогда-то изгой Ги и встал на мою защиту – один против всех. И крест честной! – я не мог сдержать восхищения. Он был словно бог войны, словно целый рой разъярённых демонов! Никогда не видел, чтобы смертный человек так сражался.

Он отстоял меня, а ночью тайно вывел из пещеры, дав лошадь, воды и указав путь. Я спросил – что скажут его товарищи, обнаружив моё бегство, но в ответ он беспечно махнул рукой.

И тогда я назвал его по имени.

Ги вздрогнул и помрачнел.

– Не стоило вам показывать, что узнали меня.

В его голосе даже прозвучала угроза, но я его не боялся. Не погубит же он меня теперь, когда сам спас.

– Я сохраню в тайне, что я узнал вас, клянусь своим рыцарским званием. И отныне я буду молиться за вас, чтобы вы порвали со своим теперешним положением и вновь стали гордостью христиан.

Он расхохотался:

– Напрасные усилия! Я так опорочен, что не все ли равно, как я встречу свой конец. Ибо везде среди собратьев по вере меня считают предателем. Я ведь вынужден был принять веру Магомета, а христиане подобного не прощают.