Текст книги "Наш Современник 2006 #1"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Сергей Семанов Клио – муза истории

Памяти Вадима Кожинова

Муза Клио – покровительница изучающих историю, ее имя переводится весьма многозначительно – “дарующая славу”. Истинно так! Тот, кто не попал на скрижали истории, тот в человеческой памяти не останется (заметим, как в доброй, так и дурной).

Клио сделалась покровительницей историографии не случайно, а, так сказать, по наследству. Ее мать Мнемозина была богиней памяти. Очень символично! Правда, в новейшие времена Клио выпала из неблагодарной людской памяти, как и большинство ее сестер. Кто ныне слышал про Уранию, покровительницу астрономии, или Полигимнию, опекавшую высокую поэзию, которой теперь и в помине нет? А с музой Клио произошли у нас особенные неприятности…

Марксистское учение оказало огромное влияние на последние полтора века человеческой истории. Не станем походя давать этому крупному явлению свою оценку. Дело тут серьезное, а пустяковые глумления на этот счет скороспелых знатоков (особенно из бывших доцентов марксизма-ленинизма) не стоят серьезного внимания.

Марксизм принципиально отрицал всякую мистику в человеческой истории. Сложность исторического развития уступила место железной схеме – последовательной смене “социально-экономических формаций”, когда одно событие вытекает из другого, причём от низшего к высшему, и так оно шло якобы от ветхозаветного Адама. Ясно, что это удобная, но в высшей степени упрощенная схема. Ясно, что поэзии, то есть спутнице Аполлона, тут места никак не находилось.

Разумеется, это прежде всего коснулось новейшей истории нашей страны. Партийные историки-ортодоксы, сами того не ведая, исходили из знаменитого высказывания калифа Омара: “Книги, содержащие то же, что и Коран – лишние, книги, содержащие иное – вредны”. Очень логично. Так исчезли из русской истории XIX и XX столетий живая мысль и любые споры по мало-мальски серьезным вопросам. Разумеется, иные авторы хитрили и, прикрываясь соответствующими цитатами, высказывали даже нечто противоположное, но это общей картины не меняло.

В итоге на много десятилетий исчезли из нашей историографии широкие, обобщающие труды. Как бы в насмешку над истинным состоянием научных дел в 60-70-х годах выходили толстенные тома “Истории СССР с древнейших времен до наших дней”. Так и обозначило этот поистине сизифов труд ведомство товарища Суслова. С “древнейших времен” не станем судить уж очень строго, но “наши дни” были представлены удручающе убого.

Добросовестные историки спасались изложением фактического материала, осторожно обходя всякого рода выводы и заключения. Печальных примеров тому несть числа, когда толковые исследователи сознательно сужали поле своего исторического обозрения. В 1982 году вышла обстоятельная монография “Историография истории СССР. Эпоха социализма”. Редактором был Исаак Минц, комиссар времен гражданской войны, потом “красный профессор” и верховный руководитель советской историографии в Академии наук. Присутствие его сказалось: среди упомянутых в книге многих сотен имен, вплоть до весьма скромных ученых, не упомянуты Аполлон Кузьмин, Владислав Кардашов, Анатолий Смирнов, Лев Гумилёв, Нестеров, автор этих заметок и еще некоторые историки-патриоты, хотя их книги уже тогда были широко известны.

Обратим внимание тут на другое. Удручающе поражают названия бесчисленных книг и сборников: необычайная узость хронологических и тематических рамок, которыми ограничили себя исследователи. Один лишь маленький пример: “Советы рабочих и солдатских депутатов накануне Октября”, “Петроградский Совет рабочих депутатов в период мирного развития революции”, “Петроградский Совет рабочих депутатов в марте-апреле 1917 г.” Мы опустили имена авторов, но все трое были очень хорошими русскими историками. Увы, они нарочито прятали свой талант в узкие щели историографии, чтобы уйти от замшелого “марксизма-ленинизма”.

Примечательно, что именно в ту пору широко разлилась по России слава Льва Николаевича Гумилева (напомним уж на всякий случай – сын поэтов Гумилева и Ахматовой). То был истинный enfant terrible советской гуманитарной науки! Подписывался он пышно: “доктор исторических наук, доктор географических наук” и добавлял к тому еще некоторые свои титулы. Его дружно бранили все – консервативный академик Рыбаков и либерал-масон академик Лихачев, патриот Аполлон Кузьмин и еврейские публицисты; печатался он при всех своих талантах с трудом, порой в экзотических, труднодоступных изданиях, но популярность в среде интеллигенции имел огромную. Почему же?

А именно потому, что дерзко расширил рамки своих исторических изысканий – и хронологически, и в земном пространстве (недаром “доктор географии”!). И написано это было свежо и остро (ну, наследственность тут не могла не сказаться). Конечно, разного рода завиральных идей у него было немало, а с фактами он обращался довольно свободно, что вызывало дружную неприязнь академических ученых любых направлений. Да еще скверный характер имел, со всеми ссорился.

…Мне довелось плотно сотрудничать с академиком В. Г. Трухановским, многолетним редактором “Вопросов истории”. Ученый он был одаренный и очень авторитетный в идеологических верхах, хотя слабо скрывал свое положительное отношение к Сталину. Ко мне относился с симпатией, однажды наедине пошутил: “Вам, конечно, не понравится, но я всегда женился только на еврейках”. Но верность Сталину сохранял, несмотря ни на что. Однажды в его кабинете я застал Гумилева. Не так давно он напечатал какую-то немыслимую фантазию о “Слове о полку Игореве”, за что его разгромил академик Рыбаков. Гумилев явился к Трухановскому с жалобой. С Гумилевым мы тогда общались весьма откровенно, хотя яростно спорили. Увидев меня, он стал искать союзника: “Вы же понимаете, почему меня так поносят евреи?” В те времена был я, увы, задирист и резок и рубанул ему, при явном сочувствии хозяина кабинета: “Ваш бытовой антисемитизм вполне уживается со служением Сиону в разрушении русской истории”.

А теперь без шуток. Безусловно, фантасмагории Гумилева о “пассионарности” или о жизни любого “этноса” (народа то есть) в 700, кажется, лет, мягко говоря, сомнительны. Серьезные гуманитарные ученые этими и иными открытиями историка-географа не пользуются. Так, но его сочинения сыграли огромную положительную роль, в этом мы глубоко убеждены, хотя к “пассионариям” себя никак не относим. Он как бы воскресил поэтический дух музы Клио, заложенный еще в сочинениях Геродота. Об этом впервые написал академик И. Р. Шафаревич в некрологе памяти Гумилева. И только теперь широта взгляда и размах поля зрения опять возвратились в историографию российскую. И семена уже проросли.

Здесь совершенно уместно вспомнить Вадима Кожинова. Он был столь же талантлив и ярок, как Гумилев, хотя значительно более строг в научном смысле, всю жизнь, от окончания филфака МГУ до кончины в самом начале XXI века, проработал в Институте мировой литературы, одном из выдающихся центров Российской академии наук. Он получил прекрасную академическую подготовку, хотя не сделался даже доктором филологии (об истории и тем паче географии мы даже не говорим). Кожинов хоть стихов, слава Богу, не писал, но натурой был подлинно поэтической. Это и сделало его истинным служителем музы Клио.

…Возраст и окружающая действительность прямо-таки обязывают меня дать тут хотя бы краткие мемуары. Нас с Кожиновым в самом начале 60-х годов познакомил Палиевский. Это было еще наше “доисторическое” время – ни Русского клуба, ни “Молодой гвардии” не существовало даже в зародыше. А вот Палиевский нас всех, будущих участников дальнейших известных событий, уже перезнакомил, роль тут его по сей день невозможно переоценить. О Кожинове и я, и другие его сотоварищи уже рассказали многое, хочу тут добавить одно, имеющее прямое отношение к данному сюжету: помимо всех своих известных талантов он был еще и блистательным полемистом.

Добродушное брежневское время было одновременно довольно суховатым, чего строго добивались Суслов и Андропов. Естественно, что споры в печати пресекались или сильно сглаживались, зато дискуссии устные – скажем, в знаменитом тогда Доме литераторов – о, то были времена римского сената! Нынешним молодым гуманитариям трудно поверить, но было так: высказывания в Малом зале ЦДЛ уже на другое утро знала, так сказать, “вся Москва”, а к вечеру – “весь Ленинград”, вскоре доходило и до провинции. Сейчас, кстати, даже столичные газеты мало кто читает и никто не обсуждает даже устно. Вопрос: где больше свободы слова – тогда или в веке ХХI?…

Так вот, о Кожинове. Он был горячим и опытным оратором, хотя голос имел негромкий и даже несколько глуховатый. Ему множество раз приходилось вести острейшие дискуссии с опытнейшими еврейскими и либеральными полемистами в Союзе писателей. Обе стороны были тогда в равной мере стеснены в использовании аргументов: “да” и “нет” не говорите, как в детской присказке. Например, слово “еврей” вообще не допускалось к произношению вслух (в печати тем более). В этих стесненных условиях Кожинов ухитрялся высказаться по самым, казалось бы, запретным вопросам, сказать всё что хотел и при этом не уронить ни единого столбика в идеологическом частоколе и тем паче не дать противникам уличить себя в чем-то предосудительном. Помню, я не раз говорил ему тогда: “Ты, Вадим, настоящий джигит: по краю горной кручи проскачешь – ни одного камня вниз не свалишь!”.

Этот долгий опыт чрезвычайно пригодился Кожинову, когда в 90-е годы он стал часто и уже совершенно свободно публиковаться.

Исторические изыскания филолога Кожинова ныне широко известны, получили должное признание в кругах российских гуманитариев самых разных направлений, стали изучаться за рубежом. Кожинов взял на себя немыслимую в XX веке смелость – в одиночку обозреть русскую историю, так сказать, “от Гостомысла до Горбачева”. По нашему глубокому убеждению, его отважная попытка удалась, и дело не только в огромной популярности его сочинений. Рассматривать всю совокупность его исторических воззрений мы тут не станем – сюжет огромный и сложный. Но особую ценность, на наш взгляд, представляют его изыскания по истории нашего, XX века.

Заметим, что в архивах Кожинов не работал и новых материалов из фондов ЦК КПСС или Лубянки не извлекал, но он талантливо воспользовался тем, что уже до него успели сделать другие, начиная с политработника Волкогонова, первым проникшего – как “борец с тоталитаризмом” – в те заповедные хранилища. Волкогонов с подчиненными извлек на свет Божий гору секретных бумаг, сопроводив это бранью в адрес коммунизма, и только. Кожинов все эти и иные документы сумел осмыслить, не покидая своего кабинета. Исторические построения Кожинова о пресловутом “черносотенстве”, о гражданской войне как борьбе Октября с Февралем, о природе сталинской власти, об Отечественной войне как об отражении похода на Россию объединенного антирусского Запада, об “интернационалистах” и “ космополитах” и многое иное – это запас знаний и мыслей, заложенный надолго.

Мы обязаны отметить с необходимой объективностью, что имелся один сюжет в новой русской истории, с которым Кожинов обходился с крайней объективностью, особо тщательно подбирая тут слова и давая оценки. Это сюжет европейский. Впрочем, это касалось лишь опубликованных работ Кожинова, в устных своих речениях он был громоподобен.

Ныне книги Кожинова распространяются бессчетными изданиями, далеко опережая на “книжном рынке” творения Пелевина, Сорокина и Проханова, реклама у него нулевая, а у них – до неприличия навязчивая. В данном случае прав был незабвенный Егор Тимурович, что рынок – он сам все отрегулирует… Тут он “отрегулировал”. Это уж точно. Более того, сочинения Кожинова изучаются, как никакие иные труды его современников (мы говорим о России, конечно). В далеком от Москвы Армавире уже который год в отпускное время проводятся научные конференции по творчеству Кожинова, и туда съезжаются пожилые и совсем молодые гуманитарии от Смоленска до Владивостока, многие стали приезжать из-за рубежа, а не только из так называемого “ближнего” зарубежья.

Случайностей в явлениях такого рода не бывает. Сравним сравнимое. Вот старший современник Кожинова – Александр Трифонович Твардовский. Был он, несомненно, деятелем крупным и – теперь это особенно бросается в глаза – совершенно бескорыстным. Треть века прошла со дня его кончины, никто память eго дурным словом не пачкает, но вот… единственной обобщающей работой о нем стал сборник воспоминаний конца 70-х, переизданный в 1982-м. К сожалению, труд носит в худшем смысле партийно-советский характер, и это сказано никак не в упрек подневольным авторам. В “перестройку” издали библиографию Твардовского. Почему столь скромно, пусть уж попытаются объяснить другие. Но конференции в память Твардовского и его журнала пока не проходили. Либералы давно пытались издать сборник в память критика Владимира Лакшина (ровесник и соученик Кожинова по филфаку). Всячески желаем всем успеха в этом деле, но пока ничего не видно… А вот о Кожинове в 2004 году столичное издательство “Алгоритм” выпустило объемистый том, состоящий из разного рода трудов, на обложке под цветным портретом значится: “Кожинов”. Тираж там для такого рода книг немалый – 1500. И это явно не последнее издание. Такова ныне память о новейшем крупном историке Государства Российского. Какие бы ни предъявлялись Кожинову претензии, пусть даже серьезные, но он воскресил не только поэзию в русской историографии, увядшую со времен летописцев, но и возвратил ее на русско-патриотические национальные основы.

Кожинов помог нам всем – и будущим поколениям тоже! – осмыслить и понять “неслыханные перемены, невиданные мятежи”, потрясшие дважды всю Россию и весь мир в ХХ столетии. Не поняв, отчего это произошло и куда привело, мы не сдвинемся далее с мертвой точки. Кожинов сделал шаг в этом направлении, и одним из первых. Помогала ему, несомненно, Клио, а она ныне востребована человечеством более всех иных дочерей, да и сыновей Зевса.

Здесь самое время отметить, что Кожинов был отнюдь не одиноким витязем в своих ристаниях на просторах русской истории. Отнюдь. Истинно по-русски он всегда пребывал человеком артельным, был окружен друзьями, соратниками, а потом и учениками. Ученики пусть расскажут о себе сами. Но вот об одном из соратников его рассказать я обязан. Они все влияли на Кожинова, а он влиял на них.

Блестяще одарены были Петр Палиевский и Олег Михайлов, но… страшен русский марафон, ведь он куда протяженнее и покруче того, афинского. Не выдержали и, так сказать, сошли с дистанции. Речь тут пойдет о куда менее известном Александре Байгушеве. Он-то забег выдержал.

Хорошо образованный филолог, ставший потом известным журналистом и писателем, он был одним из деятелей знаменитого Русского клуба, а потом воевал на острие нашей русской атаки вплоть до трагических событий осени 1993 года. Не так давно выпустил книгу “Русская партия внутри КПСС”. Это весьма впечатляющее произведение. Относится оно к чисто историческому жанру, хотя иные знатоки и любители истории будут несколько смущены. И есть от чего. Очень живо написанная, эта книга весьма необычна.

Замечательный русский писатель Варлам Шаламов оставил лучшие по сей день воспоминания о колымском ГУЛАГе. Глубоко описал он жизнь блатных, “воров в законе”, как теперь выражаются. Каждый новоприбывший в лагерь вор обязан был рассказать о себе товарищам. Документов, естественно, не было никаких, а свидетели – лишь в исключительных случаях. Заканчивал свои “мемуары” вор такой вот примечательной фразой: “Не веришь, сочти за сказку”. И товарищи, как свидетельствует Шаламов, легко отличали правду от прикрас. Никак не пытаясь подражать парадоксам Сартра, замечу совершенно ответственно, что иные “сказки” Байгушева только украшают его книгу.

Возвращение российской историографии, иссушенной марксистской методологией, в сторону музы Клио будет продолжаться, и широко, ибо в том есть насущная общественная потребность. Надо пристально всмотреться в прошлое, чтобы отыскать верные ориентиры в ближайшем нашем будущем, которое пока совершенно нeпредсказуемо. Нет сомнений, что широта и высота исторического полета, начатая романтиком Гумилевым и достойно продолженная Кожиновым, найдет достойных продолжателей, особенно среди поколения нынешних русских историков, уже работающих.

Тут же подчеркнем, что ученые старшего поколения вносят достойный вклад в развитие историографии России. Книги на исторические сюжеты – самые желанные у читателей. Среди множества примеров такого рода остановимся лишь на двух.

Об известных исследованиях Г. Костырченко нам уже приходилось давать положительные отзывы в печати, поэтому скажем о том кратко. Заметим попутно, что покойный В. Кожинов высоко ценил его работы и часто на них ссылался. Костырченко изучает доселе почти полностью неведомый объективным исследователям вопрос – сталинскую идеологическую политику 30-50-х годов. Он первым извлек из совершенно закрытых архивов ЦК КПСС важнейшие документы. Объективный ученый добился тут впечатляющего результата.

Он постарался сохранить необходимую в науке объективность даже при рассмотрении острейшего в нашей новейшей истории так называемого “еврейского вопроса”. И это при том, что исследование финансировалось еврейскими организациями, так что автору, возможно, были поставлены некоторые условия. Костырченко излагает добытые им данные последовательно и строго. Выясняется, что в предвоенные и первые послевоенные годы (более ранние времена он подробно не рассматривает) в идеологических и гуманитарных сферах число сотрудников-евреев было весьма значительно. Затем дело было поправлено мерами административными, и в начале 50-х годов число таких сотрудников сильно сократилось.

Г. Костырченко допускает, чтобы данные изменения трактовались как государственный антисемитизм. Однако объективно изложенные факты, как всегда, позволяют и некоторые иные возможные толкования. Например, среди сотрудников ТАСС, или Института философии, или среди преподавателей и студентов юридических факультетов Москвы еврейство составляло чуть ли не 25-30% к 1948 году. Хорошо ли это? Автор ответа не дает, но сделать выводы его данные предоставляют возможность любому, не обязательно ученому-историку.

В конце 2005 года под редакцией того же Г. В. Костырченко был издан объемистый сборник документов “Государственный антисемитизм в СССР. 1938-1958”. Здесь научная объективность несколько отступила – видимо, под влиянием заказчика. А таковым был недавно скончавшийся А. Н. Яковлев, известный русофоб и филосемит. Под шапку пресловутого “антисемитизма”, тем паче “государственного” (!), отнесены материалы, явно не соответствующие названию книги.

Сборник открывается документом, заголовок которого составлен редакцией и звучит грозно: “Н. К. Крупская – И. В. Сталину о росте шовинизма среди школьников”. Ничего себе новость – весной 1938 года в СССР рос школьный шовинизм! Оказывается, всё не так страшно. В небольшом личном письме Крупская сетует (учитывая ее тогдашнее болезненное состояние, с чужих слов), что “среди ребят появилось ругательное слово “жид”. Где, у скольких “ребят” – ни слова, хотя в конце фразы есть заверение, что это, дескать, “отдельные случаи”. При чем же тут “государственный антисемитизм”?

Увы, примеров подобного несоответствия текстов документов с заглавиями в сборнике превеликое множество. Вот документ о “засорении” аппарата Наркомздрава СССР: приводятся шесть имен недобросовестных работников, трое из них евреи, но увольняют всех за профнепригодность, национальный вопрос в документе вообще никак не затронут. Зачем сей текст в сборнике об “антисемитизме”?

Последний пример – известная записка А. Фадеева, А. Суркова и К. Симонова от 24 марта 1953 года (после кончины Сталина), направленная тогдашнему секретарю ЦК КПСС Н. Хрущеву о положении дел в Союзе писателей. Документу предпослан устрашающий заголовок – “О проведении антисемитской чистки”. Не слабо, однако речь там идет несколько об ином. В записке приведено семь имен московских писателей, национальность не названа, однако некоторые фамилии указывают на их еврейское происхождение. Каковы же претензии к ним со стороны руководителей Союза? Они относятся к сфере сугубо творческой. Например, один из них “был принят в Союз писателей в 1934 году на основании одной пьесы, написанной для цыганского театра. После этого не написал ни одного художественного произведения”. Другая “принята в Союз писателей в 1935 году, будучи автором нескольких стихотворений для детей, опубликованных в еврейских журналах. С тех пор ее произведения нигде не публиковались”. Как видно, для этих лиц членство в Союзе, которое давало определенные материальные блага, особенно в военное и голодное послевоенное время, было способом жизнеустройства – и не более того.

Далее в той же записке приводятся следующие цифры: в Московском отделении Союза насчитывалось 1102 члена, из них 329 евреев, то есть 29,8% от общего числа. В предисловии и в примечаниях Г. В. Костырченко оценки этому факту не дает, он и его коллеги, видимо, полагают, что треть евреев-писателей в Москве – дело вполне естественное и обсуждению не подлежит.

* * *

Уже приходилось отзываться на глубокие работы Юрия Жукова, посвященные “сталинской контрреволюции” середины тридцатых годов. Его новая монография “Тайны власти” продолжает исследования автора в отношении политики сталинского руководства сороковых и начала пятидесятых годов (нельзя не посетовать тут на журналистский стиль заголовка солидной работы). Однако монография содержит исключительно интересный материал, почерпнутый из архива ЦК КПСС, что позволило Ю. Жукову сделать важные обобщения, расширяющие наше представление о той во многом закрытой эпохе.

Впервые обстоятельно освещена в монографии подготовка знаменитой денежной реформы 1947 года. Работа велась очень тщательная. Еще 27 мая особая Комиссия по денежной реформе подготовила документы, которые потом были подписаны Сталиным и Ждановым. Автор делает вывод: “Для всех без исключения жителей страны постановление означало вполне реальное улучшение положения”, граждане с радостью восприняли отмену карточек, а также разного рода “лимитных” магазинов, торговавших по “свободным”, то есть невероятно завышенным ценам. При этом Ю. Жуков не забывает дополнить, что эти блага касались в основном городского населения, колхозники по-прежнему подвергались тяжелым поборам, которые почти что ничем не возмещались.

В монографии Жукова внутренняя политика руководства СССР увязывается неразрывно с внешней политикой, что нечасто присутствует у нас в историографических работах. Итоги порой получаются впечатляющие, вот лишь один пример – разрыв в 1948 году отношений с Югославией. До сих пор осталась старая, еще с хрущевских времен, оценка тех событий в пользу Тито и с осуждением Сталина. Из документов выясняется нечто новое. Расхождения шли с двух сторон, но обострил их Тито. Проект своего ответа он вынес на обсуждение пленума ЦК КПЮ, состоявшегося 12 апреля. Тот же (пленум. – С. С.) не только полностью поддержал своего лидера, но и пошел гораздо дальше – обвинил двух членов ЦК в… шпионаже в пользу Москвы. Вопрос усугубили Ранкович и Тито, заявившие в прениях, что СССР, мол, давно уже создал в Югославии всеохватывающую разведывательную сеть. Ясно, что за этим последовало.

Обращают на себя внимание разделы монографии, посвященные борьбе за власть после кончины Сталина. Автор насчитывает три борющихся центра – во главе с Маленковым, Хрущевым и Берия. Прослеживается эта острая политическая борьба по документам, впервые извлеченным их архивов (до сей поры сюжет излагался в основном по сплетням или сомнительным “воспоминаниям”).

Огорчает, однако, что автор очень содержательной работы обошел некоторые острейшие идеологические проблемы той острой и закрытой в отношении гласности эпохи. Нет, к примеру, тогдашних взаимоотношений Советского государства с Православной церковью, хотя тут можно бы рассказать немало интересного, особенно в свете новейших архивных разысканий. Бегло, порой по старым схемам, рассказано о важных переменах той поры в сфере культуры и искусства. Очень сложный вопрос о пресловутой “борьбе с космополитизмом” также подается бегло и упрощенно, хотя это явление было весьма противоречивым.

К сожалению, далеко не все современные историографы, даже находящиеся в благоприятных условиях столицы, пользуются ныне открывшимися архивными богатствами для построения обобщающих выводов и заключений. К 60-летию Победы был издан в Москве сборник статей под обязывающим заголовком: “Россия в XX веке. Война 1941-1945 годов. Современные подходы”. Во многих работах там оказалось мало этих обещанных “подходов”, как в смысле новых научных подходов к важнейшим обстоятельствам войны, так и бедновато с вовлечением вновь открытых исторических фактов и материалов.

Такова прежде всего статья с газетным заголовком: “Горькое чувство истории: за ошибки власти расплачивается народ”. Читателя пытаются оглушить уже с первой страницы: “Правившая СССР Коммунистическая партия превратила на долгие годы Красную армию, ради создания которой народ ничего не щадил, вплоть до жизней, в палача и жертву”. Такого даже по пресловутым “радиоголосам” не вещалось! Палачами народа российского в годы гражданской войны и после нее, в первое десятилетие советской власти, были отнюдь не красноармейцы и их командиры, а чекисты и чоновцы, руководимые комиссарами вполне определенного окраса. О социальной сути Коммунистической партии ныне всё известно, однако позволительно спросить исходя хотя бы из “чувства истории” – о каком времени идет речь? О двадцатых годах или конце тридцатых, или, может быть, о временах Отечественной войны, когда члены этой партии, и не только рядовые, во множестве гибли на фронтах?

Важной теме посвящена статья “Советский режим в послевоенные годы: новации и консерватизм (1945-1953)”. В последние годы на эту тему появилось много обстоятельных книг, опубликованы серьезнейшие источники. Данная работа относительно немного прибавляет к уже известному – и по осмыслению вопросов, и даже по охвату фактических материалов (любопытно, что самое ценное отнесено в примечания, а не в текст самой статьи). Кратко сказано, например, о кровавом “ленинградском деле”, но обойден важнейший вопрос о русско-патриотическом настрое наследников А. Жданова – Н. Вознесенского, А. Кузнецова, М. Родионова и др., хотя именно этот вопрос ныне серьезнее многих других.

Вообще авторы сборника словно избегают употреблять само слово “русский”. Вот статья “Ментальность народов России” – во многом интересный и новый подход в нашей историографии (хотя в научной работе избегать надо бы новомодных газетных словечек). Дело доходит до того, что, говоря о героической обороне осажденного Ленинграда, замечается: “В сложнейших ситуациях спасала российская ментальность”. Автор, надо полагать, имел в виду знаменитую и хорошо описанную в литературе русскую выносливость и долготерпение.

Четыре работы в сборнике посвящены истории Польши в мировой войне. Понятно, это был сложный и драматический узел эпохи. Ныне в России вышло немало основательных работ на эту тему. шумное (и во многом провокационное) “дело Катыни” еще более возбудило общественный интерес. К сожалению, эти материалы мало что добавляют к уже известным обстоятельствам и суждениям. Некоторым исключением можно считать статью “Исход войны в Европе и судьба Польши”, но она написана в жанре исторической публицистики и несколько выпадает из академического стиля, не случайно там даже нет ссылок на источники (единственный случай в сборнике).

В сборнике имеются публикации, представляющие несомненный интерес. Такова, например, статья Е. Малышевой из Майкопа “Патриотизм и коллаборационизм в годы Великой Отечественной войны”. Тема острая, у нас ее тщательно обходили долгое время. Общеизвестно, что гитлеровское нашествие грозило гибелью и уничтожением всем без исключения народам Советского Союза. Скажем, карательные отряды крымских татар зверствовали на полуострове, а их вожаки рассчитывали на последующую благодарность фюрера. Но они ошибались: в Крыму захватчики собирались устроить образцовую германскую колонию, а “туземцев” куда-нибудь убрать. Однако автор работы справедливо отмечает, что фашистские захватчики испытывали особую вражду именно к великому русскому народу.

Е. Малышева напоминает директиву оккупационным войскам: “На юге использовать в наших интересах наличие противоречий между украинцами и великороссами… На Кавказе между туземцами – грузинами, армянами, татарами – и русскими… В прибалтийских странах использовать в интересах Германии противоречия между литовцами, эстонцами, латышами и русскими”. Планы гитлеровцев шли еще дальше, чем непосредственное использование националистов в антирусских целях, речь шла о полном расчленении России и уничтожении российской государственности. Еще перед самым началом войны Розенберг наставлял в Берлине своих присных перед отбытием их на завоевание “Востока”: “Задача нашей политики – органически выкроить из огромных территорий Советского Союза государственные образования и восстановить их против Москвы, освободив тем самым Германскую империю на будущие века от восточной угрозы”.

О пресловутой “восточной угрозе” мы слышали и задолго до фюрера, слышим и сегодня. Определенным силам мира Россия мешает изначально и всегда. Переиначив несколько слова Сталина, можно повторить, что гитлеры, действительно, приходят и уходят, но ненависть к исторической России на Западе, к сожалению, не проходит и никакие горькие уроки впрок не идут.

Но вернусь к тому, с чего начал – наследия Вадима Валериановича Кожинова. Значение его становится с годами всё более и более очевидным. Да, мы все были товарищами и ровесниками, но теперь, находясь уже на склоне жизни, могу сказать спокойно и твердо – то был выдающийся русский мыслитель.

Коснемся еще одной кожиновской темы – о природе русского патриотизма. С петровских времен, с самого создания великой Российской империи, русский патриотизм с неизбежной необходимостью сделался патриотизмом имперским. Когда Пушкин гневно вопрошал врагов наших – “иль русский от побед отвык?”, то имелись тут в виду отнюдь не только великороссы, но и князь Багратион, башкирские всадники, вошедшие в Париж, многочисленные немцы на русской военной службе.

Русский патриотизм при советской власти был тоже имперским, ибо СССР стал истинной державой полумира. Мы, русские патриоты второй половины минувшего XX столетия, тоже стремились быть патриотами советскими, то есть советско-имперскими, ибо русский народ играл там – молчаливо, но твердо – ведущую и руководящую роль. Все о том знали, и друзья, и враги, а потому удар наших врагов наносился прежде всего именно по русскому народу. Вот почему мы старались употреблять само слово “русский” в сугубо сдержанных выражениях. Мы решительно отвергали так называемый “русский национализм”, в котором нас пытались упрекать враги России, и поступали так вполне искренне и с полным убеждением. Повторюсь: мы были правы. Ибо только таким самоограничением должно было обеспечить единство мирового социалистического лагеря, противостоящего мировому Сиону – истинно империи зла.