Текст книги "Наш Современник 2006 #1"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Эту ситуацию действительно надо было менять коренным образом, но не шарахаясь, как у нас часто бывало, из одной крайности в другую. Я не мог смириться с тем, что Горбачев, освобождая партию от не свойственных ее природе функций, думал не столько о нормализации соотношения между ветвями власти и, следовательно, об эффективности управления государством, сколько о том, чтобы просто перенести своё кресло со Старой площади в Кремль, сохраняя за собой все прежние полномочия и меняя лишь вывески, но не суть дела. Вот это и было главной целью реанимации (при коренном изменении его исторического смысла, конечно) ленинского лозунга 70-летней давности – “Вся власть – Советам!”

Не могу не отметить еще одну сторону работы конференции: в череде громких выступлений, поддерживающих перестройку и лично Горбачева, прозвучали тревожные, критические нотки. Наиболее ярким и выражающим большую обеспокоенность происходившим было выступление выдающегося писателя-фронтовика Юрия Бондарева. Я полагаю, что придёт время и историки полностью опубликуют эту речь. А сейчас мне хотелось бы тезисно и с некоторыми выдержками передать суть его выступления. Оно было по-писательски образно:

“Можно ли сравнить нашу перестройку с самолётом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка? При всей дискуссионности, спорах о демократии, о расширении гласности, разгребании мусорных ям мы непобедимы только в единственном варианте, когда есть согласие в нравственной цели перестройки, то есть перестройка ради материального блага и духовного объединения всех. Только согласие построит посадочную площадку в пункте назначения. Только согласие”.

С особым беспокойством и болью Бондарев говорил о нравственности, об ответственности писателей, журналистов, средств массовой информации за духовную жизнь общества:

“Безнравственность печати не может учить нравственности. Аморализм в идеологии несёт разврат духа. Пожалуй, не все в кабинетах главных редакторов газет и журналов полностью осознают или не хотят осознавать, что гласность и демократия – это высокая моральная и гражданская дисциплина, а не произвол, по философии Ивана Карамазова (аплодисменты.), что революционные чувства перестройки – происхождения из нравственных убеждений, а не из яда, выдаваемого за оздоровляющие средства…

Та наша печать, что разрушает, унижает, сваливает в отхожие ямы прожитое и прошлое, наши национальные святыни, жертвы народов в Отечественную войну, традиции культуры, то есть стирает из сознания людей память, веру и надежду, – эта печать воздвигает уродливый памятник нашему недомыслию, геростратам мысли, чистого чувства, совести, о чем история идеологии будет вспоминать со стыдом и проклятиями…”.

К сожалению, полные тревоги мысли Юрия Васильевича Бондарева были подтверждены ходом событий в 1990-1991 годах и реалиями жизни “суверенной” России. Художник-мыслитель значительно раньше политиков понял происходящие в то время процессы в обществе и смог заглянуть далеко вперёд. Его выступление стало тревожным колоколом, прозвучавшим через три года после рождения перестройки, на её переломе, когда разрушительные тенденции и формирующие их силы стали преобладать над созидательными.

По окончании конференции в аппаратах ЦК и Верховного Совета развернулась спешная работа по подготовке Закона о выборах и внесению изменений в Конституцию СССР. Первые поправки были внесены именно в связи с системой Советов. К сожалению, этим дело не ограничилось. Стоило только начать перекраивать Конституцию, как этот “творческий процесс” стал неуправляемым. Её черкали как ни попадя, а в итоге похоронили.

Разумеется, я вовсе не против изменений, которые продиктованы жизнью, её развитием. Я против спринтерской поспешности, с которой тогда взялись за дело, против неуважения к Основному закону, которое, естественно, порождает такое же отношение и ко всем другим законам.

Возьмите Конституцию США. Она была принята, как известно, в 1787 году. За двести лет в нее было внесено только 26 поправок! Что касается царской России, то она конституции не имела. Были так называемые Основные государственные законы, в которые революция 1905 года внесла лишь некоторые статьи буржуазно-демократического порядка.

За 70 лет советской власти были приняты четыре Конституции – в 1918, 1924, 1936 и 1977 годах, они имели и соответствующие названия – ленинская, сталинская (это название широко использовалось в официальной пропаганде) и брежневская. В 1988 году изменения коснулись половины статей. В 1990 году Конституция менялась дважды. В начале – для введения президентства и новых государственных органов: Президентского совета и Совета Федерации. В конце – для ликвидации Совета Министров СССР как главной исполнительной и распорядительной государственной власти и устранения Президентского совета, введения должности вице-президента и т. д. Подобная же участь постигла Конституцию в 1991 году. Такое легкомысленное отношение к Основному закону государства хорошо выразил один небезызвестный народный депутат, сказав, что мы относимся к Конституции, как к уличной девке.

Как проходила законотворческая работа? Мы получали документы чаще всего вечером, накануне утренних заседаний Политбюро. Иной раз не только посоветоваться – прочесть их внимательно времени не хватало. Помню, возникали сомнения, а иной раз мучительные вопросы.

Во-первых, я не очень понимал, зачем нужен Съезд народных депутатов. В своём докладе на конференции генсек туманно объяснил, что в этом новообразовании “будет сильно и прямо выражено общественное начало”. Очень хочется скаламбурить и добавить – “общественный конец”. Но дело здесь не в проблемах трибунного словотворчества, а в сути. Горбачев попросту перефразировал ленинскую идею Съезда как “широкого народного собрания”, иными словами – некоего народного схода, на котором можно вольготно наговориться. А все конкретные дела всё равно станут решаться на заседаниях Верховного Совета. Так и вышло.

Малопонятным было и то, почему депутатов именно 2250 человек. Откуда такая странная “некруглая” цифра? Если уж “широкое народное собрание”, то логичнее – 5000, хотя бы потому, что в Кремлёвском дворце съездов, где намечалось проводить Съезд, именно столько мест…

Может, я излишне критичен по отношению к Съезду как институту народовластия, но стоит, к слову, заметить, что подобная структура существовала только в СССР и РСФСР, а остальные бывшие республики Союза разумно избежали создания нового неповоротливого и непродуктивного органа. Но он тем не менее был высшей государственной властью. Так почему же он не собрался в последний раз, чтобы принять конституционное решение о роспуске государства под названием СССР?

Мой скепсис не распространяется на Верховный Совет. Взаимной любви у нас не было – и не могло быть, так как сама природа взаимоотношений парламента и правительства основана на противоречиях. Полтора года довольно тесного общения, вплоть до моего фактического ухода с поста Председателя Совета Министров СССР в декабре 90-го, прошли в состоянии худого мира или доброй ссоры – это уж с какой стороны посмотреть. Но Верховный Совет и правительство всё же, на мой взгляд, уважали друг друга и постепенно учились работать вместе, находить не всегда лёгкие общие решения.

В то же время я не мог оправдать членов Верховного Совета в том, что они забрали себе право на обсуждение и решение всех вопросов – от законотворчества до хозяйствования, зачастую подменяя исполнительную, а порой – и судебную власть. Я так и не понял, почему Верховный Совет скопировал структуру ЦК КПСС с его отраслевыми отделами и секторами, только их роль здесь исполняли комитеты и комиссии, причем делали это куда ретивее, чем партийные функционеры. И притом далеко не всегда профессионально.

Время приближалось к весне, выборы были назначены на 26 марта 1989 года. Закон о выборах, как и изменения в Конституции, были всенародно обсуждены и приняты, борьба кандидатов в депутаты за голоса избирателей развернулась нешуточная. Но её участники оказались в неравном положении. На мой взгляд, создатели Закона о выборах испугались того, за что сами ратовали, а именно – демократии: они законодательно предусмотрели неоднородность грядущего депутатского корпуса, в котором часть избранников – 1500 человек – должна была пробиться сквозь густые тернии выборов по территориальному принципу, а другая – 750 человек – легко и безболезненно попадала на Съезд, избранная общественными организациями, которые были пока что послушны властям.

Естественно, что эти организации, в том числе творческие союзы, в первую очередь выдвинули своих руководителей – они и стали депутатами. Естественно и то, что депутаты, всерьёз сражавшиеся с соперниками в округах, довольно враждебно относились к безмятежно прошедшим в депутатский корпус коллегам.

Не могу утверждать, что я сразу увидел ошибочность подобной системы. Нет, я не особенно верил утверждениям, будто таким образом общественные организации получают дополнительный канал прямого воздействия на властные структуры – это не более чем аргумент в не слишком честном споре. Но поначалу я наивно полагал, что в отсутствие многопартийности на Съезде и в Верховном Совете корпоративное представительство сделает состав парламента более разнообразным, расширит его социальную базу. Однако наивности моей хватило ненадолго.

Не самый демократический принцип был заложен уже на этапе составления списка “750-ти”. 100 человек – от девятнадцатимиллионной КПСС. 100 – от двадцатишестимиллионного комсомола. 100 – от едва ли не двухсот миллионов членов профсоюза! И так далее… Вряд ли кто-нибудь взялся бы объяснить такое неравное представительство. К тому же получалось, что одни и те же люди выбирали нескольких депутатов.

Возьмём хотя бы членов ЦК КПСС. Сначала они выбирали депутатов от партии. Потом (пусть и опосредованно) от профсоюзов – каждый являлся членом какого-либо из них. Потом по местожительству – от территории. Примерно то же можно сказать и об академиках, и о писателях, и о художниках, и о защитниках мира… В то время как рядовые граждане страны обновлённых Советов могли использовать право выбора лишь однажды – голосуя по местожительству.

К слову сказать, не могу не отметить, что осуждённая всеми демократами “красная сотня”, то есть группа депутатов от КПСС, была составлена по старому и, на мой взгляд, хорошему партийному принципу: в ней были и секретари парторганизаций, и писатели, и ученые, и рабочие, и крестьяне.

Сразу после подведения итогов выборов состоялось заседание Политбюро, на котором мы опять не сошлись с генсеком в оценке результатов. Горбачёв был в приподнято-радостном настроении. Выборы, утверждал он, показали огромный авторитет компартии у народа: 87 процентов депутатов – члены КПСС… Вопреки обыкновению, он начал разговор на заседании первым, словно хотел собственным авторитетом утвердить победу, предчувствуя возможные возражения. Однако некоторые участники заседания были настроены иначе. Партия проиграла выборы, сказал я. Тридцать руководителей местных партийных организаций, выдвинутых по территориальным округам, позорно и шумно провалились, проиграв куда менее маститым и известным, но более “убедительным” соперникам.

– Но тоже членам партии! – утверждал Горбачёв.

– Их выбирали не за членство в КПСС, – не соглашался я. – Наоборот, они нигде не подчеркивали его.

Это, к величайшему сожалению, не частный случай, говорил я. Это тревожный симптом, указывающий на то, что партия сильно отстаёт от тех перемен, которые она же и начала. Складывается впечатление, что руководство КПСС почило на лаврах зачинателей перестройки и, уверенное в своём незыблемом авторитете, не хочет видеть, что само-то действует прежними методами. Да разве кто-нибудь из тех тридцати проигравших, спрашивал я, боролся со своими удачливыми соперниками? Нет! Боюсь, что они считали, будто, как и в прошлые времена, достаточно какому-нибудь парторгу приказать членам своей “первички” проголосовать за областного начальника, и все немедленно и беспрекословно сделают это. Не те времена! Выборы показали, что время незыблемых авторитетов кануло в Лету, что авторитет нынче надо завоёвывать ежедневно всем и каждому и что партия и её руководители – не исключение. И не надо думать, будто выборы проиграли тридцать конкретных лиц. Выборы проиграла именно партия, которая доверила представлять себя этим лицам.

Увы, но руководство – от районных секретарей до членов Политбюро – ещё не очень, видимо, осознавало эти простые истины. Послевыборная эйфория закончилась быстро – когда большинство из этих 87 процентов начали поспешно и громко покидать КПСС. Конечно же, с их стороны никакое это было не прозрение, а всего лишь элементарное предательство. Но ведь то был тревожнейший сигнал! Он означал, что быть членом партии становится “непопулярно”. И тем не менее даже тогда, когда “эмиграция” из партии стала опасно массовой, руководство КПСС бестрепетно уверяло: пусть, мол, крысы бегут с корабля – курс верен, маршрут проложен, ход неизменен… Они забыли или не знали, что крысы бегут с корабля, когда ему грозит гибель… Вот эти-то “верность и неизменность”, нежелание перестраиваться самим, чрезмерная самоуверенность и неумение слышать достаточно громкие сигналы тревоги и привели компартию к августовской (1991 года) гибели.

Меня спросят: выходит, вы предполагали подобный финал?

Нет, отвечу, на такое у меня воображения не хватало. Я хотел лишь, чтобы в коридоры партийной власти ворвалась та жизнь, которая и родилась-то – как идея – в этих коридорах и уже вовсю царила за их пределами.

И все же я с большим удовлетворением вспоминаю эти первые в истории страны демократические выборы. Пусть в ходе их было много ошибок, нелепостей, не любимого мною популизма, не самой честной борьбы – не в том суть! А в том, что появилась наконец реальная свобода выбора власти. Хотя бы даже в том, что человек мог никого не выбирать, если его не устраивал ни один из кандидатов. И как все первое, выборы сопровождал хорошо подзабытый к тому времени дух энтузиазма, который всегда помогает жить.

Признаюсь, я специально остановился на партийных форумах 1987-1988 годов и последовавшем затем изменении Конституции СССР, поскольку, на мой взгляд, именно в эти годы начало активно создаваться разрушительное оппозиционное движение и появились его лидеры, приведшие впоследствии страну к расчленению и гибели.

Читатель вправе спросить: что же, автор против оппозиции вообще? Никоим образом! Мое твердое убеждение состоит в том, что демократическое общество не может жить без оппозиции. Это, безусловно, касается и парламента страны, и региональных, и местных органов власти. Но я против такой оппозиции, которая ненавидит своё государство, свой народ, которая была в восторге от разрушения Советского Союза и, несомненно, стала бы радоваться и распаду России по рецепту господина Бжезинского. Именно такую оппозицию я отношу к разрушителям, а значит, объективно – и предателям своей Родины.

Огромную роль во всех этих негативных явлениях сыграли, к великому сожалению, процессы, которые происходили в обществе. Их влияние стало особенно ощутимым на съездах народных депутатов СССР и РСФСР. На первом съезде в адрес КПСС было высказано много претензий, тяжких обвинений, призывов к “возмездию”, к освобождению страны от “гнёта КПСС”. В выступлениях содержалась и справедливая критика, обнажавшая реальные проблемы деятельности партии в обществе. Куда чаще чувствовалась гражданская, политическая незрелость ораторов. Но были и вполне сознательные, хорошо срежиссированные акции по дискредитации партии, которая в результате исторического развития стала мощной политической организацией, глубоко интегрированной в государственные структуры и, естественно, отвечающей за все победы и за все недостатки. Именно поэтому было крайне опасно разрушать авторитет партии. И те, кто дирижировал всем этим, знали, что для смены власти и общественного строя необходимо было сломать или хотя бы надломить прежде всего партийно-государственный стержень, на котором держалась страна. Ложь была тотальной, циничной, наглой, и ею оболванили многих и многих из трёхсот миллионов населения бывшего СССР. Немалая часть людей поначалу с детской наивностью поверила, что стоит запретить Коммунистическую партию – и жизнь пойдёт по-другому: лучше, чище, честнее, гуманнее, справедливее и, конечно же, богаче…

Были и более глубокие причины разраставшегося политического кризиса. После XIX партконференции и прихода к власти новой структуры в виде Съезда народных депутатов и постоянно действующего Верховного Совета СССР партия должна была немедленно перестроиться, кардинально реформироваться. Строго говоря, это надо было делать даже намного раньше, опережающими темпами готовить её к работе в новых условиях – организационных, теоретических, идеологических…

Все эти субъективные и объективные факторы вызывали тревогу у многих партийных организаций, от них поступали предложения о немедленном созыве Пленума ЦК, на котором необходимо рассмотреть вопросы о характере деятельности партии в новых условиях, о требуемых изменениях в ней самой. Уже было очевидно: если не выработать новую стратегическую линию, а с ней и тактику деятельности партии, то вся перестройка может обернуться для народа небывалым поражением.

Вместо Пленума 18 июля 1989 года состоялось совещание первых секретарей ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов партии. Обеспокоенный складывающейся ситуацией, я решил выступить на нём. Комментарии моего выступления наиболее объективно дал в своей книге бывший работник аппарата ЦК Валерий Михайлович Легостаев. Говоря о событиях, которые на этом совещании привлекли внимание всей партии, вызвали отклики в партийной среде, он отметил: “Первое – выступление Н. И. Рыжкова, члена Политбюро ЦК, Председателя Совета Министров СССР. Оно было воспринято как наиболее смелое, принципиальное, наиболее партийное из всех, звучавших на совещании. В нём содержался точный анализ нарастания негативных явлений в КПСС, откровенно говорилось о том, к чему это может привести всё общество. Косвенным, но достаточно ясным образом ответственность за подобное состояние партии возлагалось, наряду с Политбюро и уже не существовавшим тогда Секретариатом, и на генерального секретаря: “Особо хотел сказать, что мы должны всячески содействовать, чтобы генеральный секретарь ЦК М. С. Горбачев больше внимания уделял своим партийным обязанностям”. В общем, генсеку предлагалось заняться партией, доверив хозяйственные дела правительству.

Заканчивая свое выступление, Н. И. Рыжков сказал: “Дело ещё не дошло до того, чтобы правомерным стал лозунг “Партия в опасности”. Но, глядя правде в глаза, мы должны ясно видеть: такая возможность существует…”. Слова эти, несмотря на смягчающую оговорку “дело ещё не дошло”, звучали из уст главы правительства как очень серьёзное предостережение”.

Это выступление мне тоже не простили, но громкого, как с Ельциным, спектакля устраивать не стали: пришло другое время.

Да почему же всё-таки партия своевременно или хотя бы с опозданием не перестраивалась, не готовилась работать в новых условиях? Кто в этом виноват? Отвечу ссылкой на интервью “патриарха перестройки”, ныне уже покойного, А. Н. Яковлева. В одной из газет он сформулировал стратегию разрушителей партии и Союза: “Сначала тоталитарный режим надо было сломать через тоталитарную партию, другого пути не было… Потому что, только используя её тоталитарный характер, выражавшийся как в организованности, так и в дисциплине и послушании, можно было сломать тоталитарный режим…”. Циничнее не скажешь: партию, создавшую и отстоявшую во время войны СССР, перевёртыши решили использовать для разрушения державы!

Наступило время, когда, как говорили остряки, советский народ под руководством КПСС стал бороться против КПСС.

В начале июля 1990 года открылся XXVIII съезд, ставший последним.

В партии практически произошел раскол, размежевание в её рядах по идейно-политическим и даже национальным мотивам, возникло глубокое отчуждение и между ЦК, его Политбюро и генсеком – с одной стороны, и партийными организациями на местах – с другой. С каждым месяцем оно разрасталось. Не случайно за год-полтора до XXVIII съезда численность КПСС уменьшилась на миллион человек.

Раскол произошел и в самом Политбюро. Прошли времена, когда в этом ареопаге в жарких дискуссиях находили необходимые решения. Теперь в нём образовалось несколько групп, и они были непримиримы. Одна – Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе, Медведев, другая – Рыжков, Воротников, Слюньков, Зайков. Было, конечно, и “болото”. К сожалению, и среди наших соратников не всегда было единство. Разногласия по отдельным, иногда даже частным, вопросам отражались на взаимоотношениях и вредили общему делу.

Хотя с начала 90-го года Политбюро практически прекратило свою деятельность, всё же за несколько дней до съезда оно было созвано. Заседание проходило в Ново-Огарёво. Там Горбачев работал над своим докладом. Никто из моих соратников, сослуживцев не принимал участия в его подготовке. Не было и традиционного тщательного рассмотрения этого документа на Политбюро.

В процессе обсуждения некоторых проблем встал вопрос о будущем составе Политбюро и Секретариата. Кто-то из присутствующих в дополнение к тем кандидатурам, которые были уже названы, внёс предложение ввести в состав Политбюро меня и А. Лукьянова. Мы с ним понимали, что в сложившейся обстановке это принесёт лишь вред партии. Президент страны – генсек КПСС, Предсовмина и Председатель Верховного Совета – члены Политбюро, – это даст противникам КПСС повод активизировать её травлю, обвинить в монополизме и сосредоточении высших государственных постов в руках одной партии. Мне и Анатолию Ивановичу пришлось долго убеждать присутствующих в нецелесообразности подобного шага. А членами ЦК мы считали необходимым остаться, если нас изберут на Съезде. Я пишу об этом, так как сейчас появились публикации, особенно в связи с 20-летним “юбилеем” перестройки, будто мы с А. Лукьяновым рвались в члены Политбюро, а нас не пустили.

До запрета КПСС оставалось менее двух лет…

Я был членом компартии в первом и, как оказалось, последнем поколении. Мои дед и отец трудились на шахте в Донбассе. Позднее там работал младший, ныне покойный, брат Евгений. Они трудились в темноте и сырости не ради партийных званий и содержания своих семей. Это прежде всего был их образ жизни.

В шахту с её тяжелыми, а во многих случаях и тяжелейшими условиями труда, к тому же всегда сопряжёнными с риском, идут люди с крепким характером. Там, под землей, с человека сдирается всяческая шелуха. Труд шахтёров сродни повседневному героизму, и они знают себе цену. Наверное, поэтому, когда однажды в отпуск я заехал к родным проведать их, брат, увидев в моём чемодане журнал “Огонёк” с фотографией на обложке Хрущёва в шахтерской каске, сурово спросил: “А это что за морда надела на себя нашу шахтёрскую каску?”.

Так получилось, что из семьи только я стал членом КПСС. Даже моя супруга, Людмила Сергеевна, на предложения вступить в партию отвечала: у нас в семье есть один член партии, и этого достаточно.

22 ноября 1982 года на Пленуме ЦК в своем коротком выступлении по оргвопросу Ю. В. Андропов проинформировал членов ЦК о том, что, поскольку экономике надо сейчас уделять особое внимание, Политбюро считает необходимым ввести должность секретаря ЦК по экономике. И тут же назвал мою фамилию. Пленум Андропова поддержал.

Сразу после пленума я был назначен заведующим Экономическим отделом ЦК. Я навсегда запомнил этот пленум – он повернул мою жизнь совершенно в иное русло. И не будь его, неизвестно еще, как сложилась бы моя дальнейшая судьба.

Потом были многочисленные устные и письменные поздравления. Я храню телеграмму моих родителей – теперь уже ушедших из жизни:

“Дорогой Николай, поздравляем тебя с избранием секретарем ЦК КПСС. Большая ответственность легла на твои плечи, сынок, оправдай доверие народа, желаем тебе крепкого здоровья и больших успехов в работе. Целуем, обнимаем”.

Простые труженики из шахтерского края, далёкие от начальственных вершин и большой политики, говорили о доверии народа, потому что они и были тем народом, во имя кого и должны жить и работать руководители страны.

В своей жизни я старался оправдать доверие народа, своих родителей. КПСС предали, и я дал себе слово, что никогда больше не вступлю ни в какую другую партию. Слово своё держу.