Текст книги "Журнал Наш Современник 2006 #7"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

“…Леночка, любимая, радость моя несказанная, боль моя неизбывная! Если бы ты знала, родная, что все твои слова звучат в моём сердце до последних минут, с уходящим сознанием я буду слышать дивную мелодию твоей прекрасной души, голоса… Девочка чистая, я благословляю тот миг, когда тебя увидел. На склоне жизни я, как никогда, сказал спасибо судьбе, что ты появилась передо мной яркой и прекрасной сказкой…”.

До этих слов письмо можно было разобрать, далее рука изменила отцу совсем, разбирались лишь обрывки фраз: “…подобно чуду”, “…пережить такую боль и горе…”.

Повторяю: это послание “оттуда”, адресованное известной особе, сестру, да и меня, как бы возмутило. А ныне я думаю: почему? Ведь отец не требовал от той, которой он свою последнюю любовь и нежность адресовал, каких-то плотских утех, общения. Он любил. Умер со словами любви на устах. Наверное, это счастье…

7. “Одинокое полено не горит. Одинокому человеку жизни нет…” Этот мудрый афоризм произнесла, понаблюдав за мной, старая хакаска. Было это в улусе, называвшемся Оты (что означает “закваска”) на реке Тёя. В Хакасии, в Сибири. Там же я услышала и другой афоризм “Змея не замечает, что она кривая…” Улус этот располагался в четырёхстах километрах от Абакана (в переводе – “медвежье ухо”).

Произошло это событие пятьдесят лет назад, в 1954 году. Я тогда окончила Литературный институт, выпускникам великодушно было разрешено взять командировку в любую точку страны на месяц. После подобная прекрасная возможность – взяв командировку от газеты или журнала, поехать туда, куда захотелось, лишь бы там происходило нечто, о чём сможешь интересно написать – стала для меня обыдёнкой, профессией. Тогда свершилось впервые. Окончившие вместе со мной Литинститут Борис Балтер (автор популярной повести “До свиданья, мальчики!”) и хакасский поэт Михаил Кильчичаков, знавшие мою мечту увидеть Сибирь, тайгу, уговорили меня взять командировку в Абакан. Миша был оттуда родом, из того самого таёжного улуса Оты, а Борис, по протекции Михаила, получил в Абакане за год до того квартиру, жил там с семьей, работал в местной газете. В Литинституте, так же как и я, Борис учился заочно.

С той самой командировки и началась моя “другая жизнь”, желанная. Другая работа, другая, истинная моя суть.

А “одинокое полено” и на самом деле не горит. Даже для “нодьи” – огнища, ровно горящего с вечера до утра, возле которого приходилось и мне ночевать не раз в тайге, необходимы два довольно толстых, длинных ствола, особым образом расположенных. Кстати, о существовании этой самой “нодьи” я впервые прочитала ещё в детстве в журнале ежемесячном “Еж” (много полезного и интересного тогда печаталось в детских журналах).

Одиночество человека, будь оно многажды “золотое” и даже, по обстоятельствам, желанное, всё же крест. Кому-то оно по силам, кого-то придавливает. Отец мой этот свой крест всё пытался с кем-то разделить. Даже с маленькой дочкой. Но не получилось. Не нашлось плеча, принявшего бы наравне с ним тяжесть доставшегося Времени. Таких, как он, в ту пору уже было много: кончалась в России, в мире традиция жизни сообща. Начиналась эпоха человеческого одиночества в толпе себе подобных.

Я недавно нашла в тетради запись от 2 декабря 1987 года. В Союзе писателей был вечер, посвященный памяти Виталия Семина. Я и Юра хорошо знали Виталия, любили его прозу, горько сожалели о безвременной кончине его. На вечер памяти мы приехали, выступали. После в ресторане Вика, вдова Виталия, вспоминала, сколь незащищён и раним он был, как, однако, отгораживался от сочувствия, от лезущих в душу. Но вот не сумел отгородиться от негодяя, ставшего причиной его смерти в Коктебеле.

Пересказав ещё раз историю нелепой смерти Виталия, Вика вдруг вспомнила исторический анекдот, как актриса Фаина Раневская была влюблена в немолодого уже тогда Станиславского. Однажды, выйдя из театра, Станиславский сел в коляску, поехал, а Раневская бежала следом, крича: “Мой мальчик, мой мальчик!..” “Виталий, – вспоминала Вика, – услыхав этот анекдот, сказал: “Она нашла единственно точное слово!”

– Что же ты не назвала его “мой мальчик”! – упрекнула я её. – У каждого мужчины должна быть женщина, которая называла бы его иногда “мой мальчик”!

Алесь Адамович, сидевший рядом, показал мне, улыбнувшись на сию тираду, что как бы смахнул слезу, растрогавшись. “Наше поколение, – сказал он, – так и умирает, состарившись, мальчиками и девочками. Не было ведь у нас детства, юности, молодости… Всё ждали: “Ужо будет!..”.

Владислав Швед “Анти-Катынь”

Произвол или возмездие?

Свое локальное исследование по вопросу гибели красноармейцев в польском плену я хочу предварить словами из выступления польского политолога, профессора Кшиштофа Федоровича, сказанными на конференции в Калининграде в 2004 г.: “В отношениях между нашими странами много обид, боли и страданий. Нет смысла спорить о том, кто больше страдал. Грустно, что вместо того, чтобы вместе стремиться к полному “расчёту” с прошлым и устранению “белых пятен”, мы реанимируем самые тёмные страницы общей истории, всё больше погружаясь в мир прежних конфликтов” (http://krugozor.pochta.ru/hist/02fedorovich.htm).

Очень верное замечание. Хотелось бы, чтобы было так. Но приходится заниматься этими “темными страницами”, так как пока большинство польских политиков и историков ответственность за напряженность в польско-российских отношениях возлагают только на Россию. Поэтому приходится доказывать, что в нашей совместной истории у каждого свои грехи, и немалые, и наиболее оптимальный путь развития польско-российских отношений – “обнуление счетчика взаимных обид”. Весной этого года с подобным призывом к бывшим союзникам по Варшавскому блоку обратился президент В. В. Путин.

События свидетельствуют, что этот призыв польской стороной не услышан. В апреле с. г. польские СМИ широко освещали кампанию подачи катынскими семьями исков в Страсбургский суд по правам человека, торжественную церемонию “66-й годовщины катынского преступления у подножия королевского замка в Вавеле”, “Международный Катынский мотоциклетный рейд” польских байкеров в Ченстохову и т. д.

В мае катынская тема зазвучала с новой силой. 8 мая с. г. представитель министерства национальной обороны в сейме, вице-министр обороны Александер Щигло заявил: “Пусть русские знают, что к проблеме Катыни мы подходим очень серьезно…” и предложил, чтобы Катынский музей разместился напротив посольства России – для напоминания “русским об ответственности за Катынь”. Правда, министр национальной обороны Радослав Сикорский назвал эту идею “авторской” и выразил надежду на то, что она не повредит запланированной польско-российской встрече в верхах. По мнению министра, лучшим местом для размещения музея была бы варшавская Цитадель. Однако предложение А. Щигло широко комментировалось в польских СМИ. Газета “Дзенник” материал об этом назвала “Катынью по глазам” (Katyniem po oczach).

He меньше откликов в прессе и на телевидении вызвало открытие 9 мая с. г. маршалом сейма Мареком Юреком в здании польского сейма выставки “Память и подлинность – армия Андерса, Катынь и Голгофа Востока”, состоящей из двух частей. Одна из них посвящена катынскому преступлению, но фактически является доминирующей темой всей выставки. Всё это свидетельствует о том, что в Польше ведется хорошо продуманная и спланированная кампания по приданию катынской теме нового звучания.

Проводя катынские акции, польская сторона особый упор делает на якобы беспричинный расстрел польских военнопленных весной 1940 г., отказ России признать расстрелянных поляков жертвами сталинских репрессий и то, что “Россия уже ряд лет пытается снять с себя ответственность за совершенные преступления”. Необходимо признать, что во многом этому способствует позиция российской стороны.

Недостаточно полное исследование российскими юристами всех версий и аспектов Катынского преступления в рамках уголовного дела N 159 позволяет польской стороне ставить вопрос об однозначной ответственности России как правопреемницы СССР за это преступление. Официальная версия “Катынского дела” плохо увязывается с рядом вновь открытых и давно известных доказательств и фактов, в частности о причастности нацистов к Катынскому преступлению. Также не дается обоснованного ответа на вопрос, каковы были основная причина и мотив расстрела.

Считается, что основанием для расстрела польских военнопленных стало общее обвинение, что “все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти, …преисполненными ненависти к советскому строю” (“Катынский синдром”, с. 464).

Однако надо иметь в виду, что общие формулировки “враги советской власти”, “враги народа” в 30-е годы подразумевали широкий спектр конкретных обвинений (вредительство, совершение уголовных преступлений и т. д.). Если Сталин, как утверждает польская сторона, в марте 1940 г. решил обезглавить польскую нацию, уничтожив её элиту за “антисоветчину”, то как понимать позицию того же Сталина, решившего уже в ноябре 1940 г. из числа военнопленных поляков “организовать польскую военную часть”? Более того, каким образом большая группа “антисоветчиков” из армии генерала Андерса не только осталась в живых, но была в 1942 г. выпущена из Советского Союза?

Очевидно, помимо антисоветских высказываний необходимы были конкретные преступления против советской власти. К примеру, военные преступления польских военнослужащих в польско-советской войне 1919-1920 гг. В частности, бессудные расстрелы красноармейцев при взятии их в плен, получившие широкое распространение в польской армии. Большое количество поляков, служивших во II отделе министерства военных дел Польши, в полиции и пограничной страже, были причастны к репрессиям против советских военнопленных в 1919-1922 гг. и к антисоветским акциям, проводившимся с польской территории в 20-х годах. Свидетельств этого с указанием фамилий польских офицеров и полицейских в советских архивах хранилось немало.

Попытки некоторых российских политиков и историков установить взаимосвязь между катынской трагедией и расправами над русскими солдатами в польском плену вызывают яростные протесты так называемой “демократической общественности” как в Польше, так и в России: “Катынь и красноармейцы в польском плену в 1919-1920 гг. – ЭТО ДВЕ СУГУБО САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ, НЕЗАВИСИМЫЕ ТЕМЫ… Смешивать их, противопоставлять одну другой, использовать их как средство давления в политических дискуссиях по меньшей мере некорректно” (“Кольцо “А”, N 34, 2005, с. 113).

Но даже если это две независимые темы, они требуют одинакового подхода и одинаковой моральной оценки. Начиная с 90-х годов Россия, проявив добрую волю, сняла табу с обсуждений катынской темы. Почему же польская сторона пытается уйти от рассмотрения не менее кровавого преступления? Более того, цинично сводит проблему к желанию, якобы демонстрируемому российской стороной, “изгладить из памяти русских катынское преступление” (“Новая Польша”, N 5, 2005). Не случайно в Польше ситуацию с гибелью пленных красноармейцев называют “Анти-Катынью”. Но разве русская кровь уже вовсе ничего не стоит и пригодна лишь для подкрепления риторических упражнений на тему – кто больше виноват?

Да и с практической точки зрения утверждения, что между гибелью красноармейцев 1919-1922 гг. и расстрелом поляков в 1940 г. нет никакой связи, несостоятельны. Наивно считать, что Сталину было неизвестно о бедственном положении советских военнопленных в польских лагерях. Позиция советского правительства по данному вопросу была изложена в ноте наркома иностранных дел Г. Чичерина полномочному представителю Польши Т. Филлиповичу от 9 сентября 1921 г.: “…На ответственности польского правительства всецело остаются неописуемые ужасы, которые до сих пор безнаказанно творятся в таких местах, как лагерь Стшалково…” (“Красноармейцы в польском плену 1919-1922 гг.”, с.660).

Показательно, что и в 1939-1940 гг. сотрудники НКВД занимались выявлением среди польских пленных офицеров и полицейских тех, кто был причастен к репрессиям в отношении советских военнопленных и к антисоветским акциям с польской территории.

К слову, в 1920 году тем же занимались офицеры II отделения министерства военных дел Польши, вылавливавшие активных красноармейцев. Научный работник из Минска Михаил Антонович Батурицкий рассказывает о событиях, о которых ему рассказывал дед, Корсак Константин Адамович. “В 1920 г. дед участвовал в походе на Варшаву. После окончания войны Несвижский район Минской области, где дед жил с семьёй в д. Саская Липка, отошёл к Польше. Властями было объявлено о регистрации в д. Малево Несвижского р-на всех, кто служил в “Русской армии” (выражение деда). Он пошёл регистрироваться вместе со своим шурином, Позняком Антоном, который жил в соседней деревне Глебовщина. В Малево их сразу же арестовали и допросили. На допросах спрашивали, не участвовал ли он в “засадке под Игуменом”. Если бы дед признался, его бы сразу же расстреляли. Однако его никто не предал, и дело окончилось концлагерем. Деда послали в концлагерь под Белосток, где он пробыл до марта 1921 года. В лагере было 1500 человек, в живых осталось только 200. Деда выпустили, потому что он был по паспорту поляк, остальных оставили умирать”.

В российско-польском сборнике документов и материалов “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, изданном в 2004 г. – приводится факт допроса в Ровенском уголовном розыске Г. Мичева, которого жестоко избивали и пытали, требуя сознаться, что он “не старый военнопленный, а красноармеец, который убил много польских солдат” (с. 709).

В 1939-1940 гг. сотрудники НКВД СССР по нескольку раз допрашивали польских военнопленных. Оставшиеся в живых польские офицеры вспоминали, что их буквально измучили бесконечные опросы и допросы. Причем о пытках при составлении учетных дел польских военнопленных нет упоминаний. Надо иметь в виду, что, согласно инструкции, на каждого польского офицера и полицейского заводилось два учетных дела, одно из которых заполняло особое отделение НКВД в лагерях (“Пленники необъявленной войны”, с. 75-77). При возбуждении уголовного дела на военнопленного заводилось ещё и следственное дело. Понятно, что это делалось не из праздного любопытства. На основании следственной работы, задокументированной в учетном деле, польские офицеры и полицейские распределялись по соответствующим лагерям и тюрьмам, а впоследствии принималось решение об их дальнейшей судьбе. Подобная сортировка происходила и в польских лагерях.

Необходимо напомнить, что и после разгрома нацистской Германии основная работа, проводимая советскими, американскими, британскими, французскими спецслужбами с миллионами немецких военнопленных, также состояла в выяснении их причастности к совершению военных преступлений, прежде всего к расстрелам военнослужащих из армий антигитлеровской коалиции.

В ноябре 2005 г. лондонская газета “Daily mail” сообщила, что в 40-х годах в Лондоне на фешенебельной улице Кенсингтон-гарден (6-8 Kensington Palace Gardens London W8), в одном из домов рядом со зданием нынешнего российского посольства, располагалась Лондонская окружная тюрьма (London District Cage). В неё тайно доставляли похищаемых из Германии (в том числе и из советской зоны) высокопоставленных пленных нацистов, виновных в массовых расстрелах британских военнопленных. Свидетели рассказывают, что в те годы сюда каждый день прибывали несколько машин с военнопленными. Здесь было 5 допросных камер. По некоторым сведениям, допросы проводись в очень жесткой форме. На сегодняшний день рассекречена лишь часть документов, связанных с пытками на Кенсингтон-гарден. Правосудие здесь было быстрым и суровым. После признания под давлением – расстрел или виселица.

Логика поведения советского руководства в довоенные и послевоенные годы, а также документы сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.”, свидетельствующие о бесчеловечном отношении к пленным красноармейцам в польских лагерях, позволяют с большой степенью вероятности утверждать, что расстрел части польских офицеров и полицейских весной 1940 г. был связан с их причастностью к гибели советских военнопленных в польских лагерях.

Нетерпимость

Изучая документы и материалы многостраничного (912 стр.) российско-польского сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.” и сопоставляя их с известными российско-польскими сборниками о катынском преступлении, нельзя не заметить двойных стандартов в оценке действий НКВД и польских репрессивных органов. Так, составители сборника “Красноармейцы в польском плену в 1919-1822 гг.”, профессора Торуньского университета 3. Карпус и В. Резмер, утверждают, что “нет никаких документальных свидетельств и доводов для обвинения и осуждения польских властей в проведении целенаправленной политики уничтожения голодом или физическим путем большевистских военнопленных”.

Между тем свидетельства, помещенные в сборнике, нельзя читать без содрогания. Вот что писал в ноябре 1920 г. о своих посещениях польских лагерей секретарь-распорядитель отдела военнопленных Американской ассоциации христианской молодежи И. Вильсон.

Лагерь Модлин. “Квартиры в плохом состоянии, люди спят на голых досках, без матрасов и одеял… пища вполне удовлетворительная”. Лагерь в Лодзи. “Люди лежат на полу без покрывал, покрытые собственной одеждой, по большей части очень истрепанной и крайне недостаточной для этого времени года… Большинство из них босые или в одних носках”. Лагерь в Рембертове. “В каждой комнате находится 100 человек. У них нет ни покрывал, ни одеял, и они спят в обычном платье на голых досках… пленные нуждаются в платье и обуви” (“Красноармейцы…”, с.339-346).

Надо сказать, что оценки И. Вильсона были достаточно благоприятными для польских властей. Американский наблюдатель был наивен и полностью полагался на информацию лагерного начальства. Вот как он отозвался о пище для военнопленных, которую ему предложили 7 октября 1920 г. в концентрационной станции в Модлине: “она была вполне удовлетворительной и по содержанию была лучше той, которую получали русские пленные в Германии. Комендант был очень любезен…” (Там же,с. 340).

Можно было бы согласиться с этой оценкой, если бы не телеграмма командира укрепленного района Модлин Малевича. 28 октября 1920 г., то есть через три недели после визита Вильсона, он сообщает Верховному Командованию Войска Польского о том, что в лагерном “госпитале 900 желудочных больных (из 3.500 пленных), из которых почти 10 процентов смертельных случаев… Главные причины заболевания – поедание пленными различных сырых очистков и полное отсутствие обуви и одежды” (там же, с. 355). “Поедание сырых очистков” как-то не вяжется с “вполне удовлетворительной пищей”!

В декабре 1920 г. Верховный Чрезвычайный комиссар по делам борьбы с эпидемиями Эмиль Годлевский в письме военному министру Казимежу Соснковскому положение в лагерях военнопленных характеризовал как “просто нечеловеческое и противоречащее не только всем требованиям гигиены, но вообще культуре” (там же, с. 419). К сожалению, его письмо так и осталось гласом вопиющего в пустыне.

Месяцем раньше начальник медицинской службы французской военной миссии в Польше майор Готье отмечал, что в крупнейшем лагере военнопленных Стшалково “пленные одеты в лохмотья, питание явно недостаточно” (там же, c. 361). Ситуация в Стшалково фактически не изменилась до самого его закрытия.

О бесчеловечном отношении к пленным красноармейцам в феврале 1922 г. жестко высказался в своем докладе НКИД РСФСР председатель Российско-Украинской делегации (РУД) Е. Я. Аболтинь: “Может быть, ввиду исторической ненависти поляков к русским или по другим экономическим и политическим причинам военнопленные в Польше не рассматривались как обезоруженные солдаты противника, а как бесправные рабы.

Содержа пленных в нижнем белье, поляки обращались с ними не как с людьми равной расы, а как с рабами. Избиения в/пленных практиковались на каждом шагу…” (“Красноармейцы…”, с. 704).

Документы и свидетельства позволяют с большой степенью уверенности утверждать о планомерном и буквальном истреблении голодом и холодом красноармейцев в польских лагерях для военнопленных. Можно также сформулировать вывод о том, что в Польше предопределенность гибели русских пленных определялась не решением вышестоящих властей, а общим антироссийским настроем польского общества – чем больше подохнет большевиков, тем лучше.

Наиболее ярко антироссийские настроения сформулировал тогдашний заместитель министра внутренних дел, в будущем министр иностранных дел Польши Юзеф Бек: “Что касается России, то я не нахожу достаточно эпитетов, чтобы охарактеризовать ненависть, которую у нас испытывают по отношению к ней” (В. Сиполс. “Тайны дипломатические”, с. 35). Бек хорошо знал настроения в польском обществе.

Неплохо знал о них и родившийся в Польше командующий Добровольческой армией Антон Иванович Деникин. Вот что он пишет в своих воспоминаниях о жестоком и диком прессе полонизации, придавившем русские земли, отошедшие к Польше по Рижскому договору (1921): “Поляки начали искоренять в них всякие признаки русской культуры и гражданственности, упразднили вовсе русскую школу и особенно ополчились на русскую церковь. Мало того, началось закрытие и разрушение православных храмов” (А. Деникин. “Путь русского офицера”, с. 14).

В то время в Польше было разрушено 114 православных церквей, в том числе был взорван уникальный по своей культурной значимости варшавский кафедральный собор святого Александра Невского, имевший в своем собрании более десяти тысяч произведений и предметов мировой художественной ценности. Оправдывая это варварское деяние, газета “Голос Варшавски” писала, что “уничтожив храм, тем самым мы доказали свое превосходство над Россией, свою победу над нею”.

Б. Штейфон, начальник штаба белогвардейской Отдельной русской армии (из состава Добровольческой армии генерала А. Деникина), попавший Варшаву в 1920 г., в своих воспоминаниях писал: “Русского в Варшаве ничего не осталось. Нетерпимость доходила до того, что гимназия (около памятника Копернику), отделанная раньше в русском стиле, стояла с отбитой штукатуркой и выделялась, как грязное пятно, на фоне остальных зданий”.

В то же время, будучи в Познани, Б. Штейфон отмечал: “Насколько в Варшаве было все польское и русского ничего не осталось, настолько в Познани все немецкое сохранилось. Названия улиц, вывески, книжные магазины, объявления – все это пестрело немецкими названиями. Польская речь слышалась только изредка и совершенно тонула среди отовсюду слышавшихся немецких слов”. Странная избирательность польских националистов! В настоящее время происходит нечто подобное. Некоторые политические силы в Польше стремятся выдвинуть на первый план советскую “оккупацию”, представляя её более страшной, нежели нацистская.

Отношение к русским в 1920-1922 гг. в Польше было враждебным. Даже члены Российско-Украинской делегации (РУД) по репатриации пленных в Варшаве систематически подвергались оскорблениям. В телеграмме председателя РУД Е. Игнатова наркому Г. Чичерину от 3 мая 1921 г. говорится: “Отношение… в значительной мере враждебное и недопустимое даже с точки зрения буржуазных международных отношений и правил приличия” (“Красноармейцы…”, с. 552-553).

Нетерпимость в отношении всего русского, а тем более советского (то есть комиссарско-еврейского, как считали тогда в Польше) обусловило то, что, как полагают некоторые российские исследователи, до 40% красноармейцев, взятых в плен, погибали, не попав в лагеря военнопленных. Раненых, как правило, бросали на месте пленения без оказания помощи, многие коммунисты, комсостав и евреи расстреливались без суда и следствия, во время многодневного следования эшелонов в лагеря военнопленные, не получая пищи и воды, умирали.

Всего несколько примеров. 24 августа 1920 г. поляки расстреляли из пулеметов 200 пленных (там же, с. 527-528). Этот факт был подтвержден начальником штаба 5-й армии подполковником Воликовским в оперативной сводке. В августе 1920 г. в деревне Гричине Минского уезда после длительных истязаний и издевательств взятые в плен красноармейцы были так бесчеловечно расстреляны, “что некоторые части тела были совершенно оторваны” (там же, с. 160). Как свидетельствует красноармеец А. Честнов, взятый в плен в мае 1920 г., после прибытия их группы пленных в г. Седлец все “партийные товарищи, в числе 33 человек, были выделены и расстреляны тут же” (там же, с. 599).

Бывший узник польских лагерей Лазарь Борисович Гиндин, служивший до пленения в 160-м полку 18-й дивизии 6-й армии советского Западного фронта в должности старшего врача, рассказывает, что поляки прежде всего “выискивали среди пленных жидов и комиссаров. За выданных обещали хлеб и консервы. Но красноармейцы не выдавали” (http://www.krotov. info/library /k/krotov/lb).

Не меньшие испытания ждали пленных в долгом пути до лагеря. Представитель Польского общества Красного Креста Наталья Крейц-Вележиньская в декабре 1920 г. отмечала: “Трагичнее всего условия вновь прибывших, которых перевозят в неотапливаемых вагонах, без соответствующей одежды, холодных, голодных и уставших… После такого путешествия многих из них отправляют в госпиталь, а более слабые умирают” (“Красноармейцы…”, с. 438).

Культработник РККА Вальден (Подольский), прошедший все круги ада польского плена в 1919-1920 гг., в своих воспоминаниях “В польском плену. Записки”, опубликованных в 1931 г. в NN 5 и 6 журнала “Новый мир”, описывал шовинистический настрой польской интеллигенции, которая специально приходила к поездам с военнопленными, чтобы поиздеваться над ними. Раздетый польскими солдатами до “подштанников и рубахи, босой”, Вальден весной 1919 г. вместе с другими пленными был загружен в поезд, в котором они ехали 12 дней, из них первые 7-8 дней “без всякой пищи”. По дороге, на остановках, иногда длившихся сутки, к поезду подходили “господа с палками и “дамы из общества”, которые истязали выбранных ими пленных. Вальден вспоминает, что какой-то “…шляхетский юноша действительно хотел испробовать на мне свой револьвер. Кто-то его остановил… Многих мы недосчитались за нашу поездку” (“Новый мир”, N 5, 1931, с. 84).

Л. Гиндин также вспоминает, что с него “сняли сапоги и одежду, дали вместо них отрепья. По одному вызывали на допрос. Потом повели босиком через деревню. Подбегали поляки, били пленных, ругались. Конвой им не мешал”.

Смертность военнопленных на пути в лагеря доходила до 40%. 20 декабря 1919 г. на совещании в Верховном командовании Войска Польского майор Янушкевич сообщал: “Из транспорта в 700 человек, высланных из Тернополя, прибыло 400” (“Красноармейцы…”, с. 126).

Только через год, 8 декабря 1920 г., министр военных дел Польши издал приказ о недопустимости транспортировки голодных и больных пленных. Основанием для приказа явился факт отправки из Ковеля в Пулавы 300 пленных, из которых доехали 263 человека, 37 умерли и 137 после прибытия были помещены в госпиталь. “Пленные, по рассказу нынешнего командира станции, были 5 дней в пути и все это время не получали еды, поэтому после прибытия в Пулавы, как только их выгрузили и направили на станцию, пленные бросились на дохлую лошадь и ели сырую падаль” (там же, с. 434). Сколько таких эшелонов прошло без внимания высочайших инстанций, одному Богу известно.

Как выполнялись в Польше приказы руководства, свидетельствуют следующие факты. 22 ноября 1920 г. на совещании представителей отделов штаба и департаментов МВД Польши в связи с “катастрофическим состоянием лагерей военнопленных” было решено отдать в распоряжение I отдела штаба министерства военных дел 15 000 ботинок, 25 000 шинелей и 3000 комплектов обмундирования.

Через месяц после этого решения и через десять дней после вышеупомянутого приказа читаем в донесении санитарного отдела Келецкого генерального округа от 17 декабря 1920 г.: “Докладываю, что в последнее время прибывают в военные госпитали здешнего КГО транспорты больных пленных большевиков без верхней одежды и обуви или в лохмотьях, не защищающих от холода, а иногда и совсем голых” (“Красноармейцы…”, с. 455).

Даже в Россию по обмену пленными красноармейцы по-прежнему отправлялись полураздетыми. Бывали случаи, когда оставшихся раздевали, чтобы одеть отправляемых на родину. Красноармеец Каськов 18 июля 1921 г. (обратите внимание: в “благополучном” 21-м году) в лагере Стшалково был посажен на 14 суток в карцер за то, что “на нем не было кальсон”, которые отняли, чтобы одеть отъезжающего в Россию, а других не выдали (там же, с. 644).

12 декабря 1920 г. в Россию из Польши прибыли в холодном, неотапливаемом вагоне еще 40 красноармейцев в “сильно изнуренном состоянии”. Из прибывшей партии за неделю умерли 5 человек (там же, с. 444). Практически в то же время в Минск прибыл поезд с 36 пленными красноармейцами, которые были также “чрезвычайно изнурены и истощены, в лохмотьях, и один даже без всякой обуви. Жаловались на дурное питание и обращение; вагон был совершенно не приспособлен для перевозки людей и даже не очищен от конского навоза, который лежал слоем в ¹/₄ аршина…” (там же, с. 445).

Количество погибших при транспортировке нетрудно вычислить, сопоставляя данные о числе плененных красноармейцев с теми, кто оказался в лагерях. Из сводок III отдела (оперативного) Верховного командования Войска Польского явствует, что с 13 февраля 1919 г. по 18 октября 1920 г. было пленено 206.877 красноармейцев. Данные российского историка Г. Ф. Матвеева свидетельствуют о том, что непосредственно в польском плену оказалось около 157.000 красноармейцев (там же, с. 11). Разница в 50 тысяч пленных между данными польского III отдела и Г. Матвеева является тем количеством пленных красноармейцев, которое было “потеряно” в ходе транспортировки в лагеря. При этом надо иметь в виду, что 5 тыс. пленных красноармейцев в июне 1920 г. были отбиты 1-й Конной армией и около 12 тыс. украинских пленных по решению польских властей были отпущены по домам. Тем не менее судьба более 30 тысяч пленных красноармейцев остается неясной, и, вероятно, их следует считать погибшими.

Не менее тяжёлыми были условия содержания в лагерях. Вот типичная ситуация в лагере Стшалково: “19 октября 1920 г. барак для пленных коммунистов был так переполнен, что, входя в него, посреди тумана было вообще трудно что бы то ни было рассмотреть. Пленные были скучены настолько, что не могли лежать, а принуждены были стоять, облокотившись один на другого” (там же, с. 350).