Текст книги "Журнал Наш Современник №3 (2003)"

Михаил Огарев • «Откровение» от алхимика (Наш современник N3 2003)

МИХАИЛ ОГАРЕВ

“Откровение” от алхимика

Несколько критических эмоций, потревоживших автора этих строк

после прочтения им книги Пауло Коэльо “Алхимик” (“София”, 2002 г.)

– От Бога отказались, но на своих собственных ногах, без опоры, без мифа-костыля стоять еще не умеем. А придется!

А. Стругацкий, Б. Стругацкий.

“За миллиард лет до конца света”

– Я говорил, что верю в дневной свет, – ответил священник громко и отчетливо. – И я не намерен выбирать между двумя подземными ходами суеверия – оба они ведут во мрак. А если вы не понимаете, что я готов сравнять с землей все готические своды в мире, чтобы сохранить покой даже одной человеческой души, то вы знаете о моей религии еще меньше, чем вам кажется.

Г. Честертон. “3лой рок семьи Дарнауэй”

“Пошлый атеизм” братьев Стругацких, как недовольно выразился в одной частной беседе знаменитый бард Сергей Калугин. Что ж, очень может быть! Однако же встречаются атеистические разновидности и похуже – например, кривляющаяся у Лео Таксиля или воинствующая у Емельяна Ярославского. А еще порой попадаются так называемые “атеисты милостью Божьей” (Л. Бунюэль), к коим и принадлежит ваш покорный слуга. С этой точки зрения я и намерен высказаться о нашумевшей книге Пауло Коэльо – как сказано в аннотации, “...в наше время самого популярного писателя в мире”. Скромно и красиво, не правда ли?

С одной стороны, аннотации на то и существуют, чтобы рекламировать, но с другой – перевод в 117 странах мира... Как сказал бы известный персонаж одной популярной телевизионной передачи: “Внушает!”.

А что там следует дальше за откровенной рекламой? Так... секундочку... вот: “Алхимик” совсем непохож на “Чайку Джонатана” Ричарда Баха; еще меньше похож он на “Маленького принца” Экзюпери, но почему-то трудно не вспомнить эти сказки-притчи, когда хочешь сказать что-то об “Алхимике”.

Не то скрытые сравнения, не то явные рекомендательные ссылки...

А между тем все просто. За последнее столетие человечество (возможно, не без помощи врага человеческого) настолько зажевало, опошлило и обесценило тексты Священного Писания, что появление светлой и чистой “Чайки”, освежившей в памяти людей мечту о Совершенстве, не могло остаться без достойной ответной реакции. Темноте был в очередной раз брошен вызов, и в 1990 году в Рио-де-Жанейро она нанесла свой контрудар. Выпад, прямо скажем, настолько мастерски выверенный, что вызывает неподдельное восхищение.

Пару слов, о каком, собственно, мастерстве идет речь. Дело в том, что сейчас валовое количество уловленного уже мало интересует господина главного оппонента Всевышнего – на повестке дня срочно возник вопрос о качестве. В ту самую темноту, которой издавна стращали народ профессиональные жрецы Света, вдруг добровольно поперлось столько всякого сброда практически с нулевыми духовными зачатками, что стало совершенно непонятно, как именно там с ними надлежит обходиться. Воздать каждому по его вере? Судить по поступкам?

Другое дело подловить на слабине развитую Душу – тут уж с ней можно поработать всласть!

“Алхимик” нормальным образом не читался – увы, я почему-то никак не мог сосредоточиться на смысле донельзя корявых предложений. Пришлось применить метод двойного чтения (первый раз по диагонали, второй – построчно), который волей-неволей приходилось использовать в текстах высшего уровня сложности типа “Замка” Франца Кафки или “Шума и ярости” Уильяма Фолкнера. Это мгновенно принесло положительный результат, но вызвало естественное недоумение: в чем же была проблема?

Ни художественными, ни тем более философскими достоинствами эта книга не обладает – в ней весьма косноязычно свалены в литературную груду и по-мещански пышно изложены элементарные принципы основных земных теологий. Грубо говоря, на протяжении двухсот двадцати страничек карманного формата мне пришлось через силу глотать с помпой поданную “лютую банальщину адептов пропастей”. Только на сей раз “минус” осмотрительно поменялся на “плюс”. Получились “адепты вершин”, что особо свежей погоды не делает.

Суть проблемы открылась мне с весьма неожиданной стороны. Вдруг с невероятной отчетливостью я осознал, что в двадцатилетнем возрасте счел бы “Алхимика” ну, если и не откровением свыше, то, как минимум, претензией на это откровение!

По счастью, мне уже за сорок, а посему я с большой осторожностью отношусь к широко разрекламированным уверениям господ кудесников всех мастей и окрасок, что именно им известна Истина В Предпоследней Инстанции – не суть важно, как они ее подают: с напором или ненавязчиво. Теперь я обычно прошу их предъявить в доказательство что-нибудь более существенное, нежели красивые обертки и со вкусом подобранные цитаты из авторитетных источников.

Что же может предложить “Алхимик”?

В общем-то, сам текст можно было и пропустить, ибо его основные положения простодушно изложены в предисловиях к “культурному” европейскому и “некультурному” русскому изданию и на трех страничках совершенно неопровержимо доказывают, что лошади кушают овес, Амазонка впадает в Атлантический океан, а “Господь взыскивает строго, но и милость Его безгранична”. Все остальное не выходило за рамки знаменитого самоучителя “Как в три дня стать богатым, заиметь надежных друзей и улучшить свое здоровье”. Очень занимательно было также узнать, что “...несмотря на все усилия, до сих пор (июль 2001 г. – Прим. автора ) никак не удавалось... добиться грамотного продвижения “Алхимика” на книжный рынок...”, и в который раз убедиться: мессианство мессианством, а коммерция коммерцией. То бишь не лозунгом единым жив апологет – ему еще и банковский счет требуется. Как говорится, дело житейское, но для чего столь откровенно подчеркивать собственную меркантильность?

Итак, в конспективном виде автор в “Предисловиях” излагает, что ключевое понятие книги – это Своя Судьба – “...наше высшее предназначение, путь, уготованный нам Господом здесь, на Земле. Всякий раз, когда мы делаем что-то с радостью и удовольствием, это означает, что мы следуем Своей Судьбе”.

Повторюсь, прочитав такое в двадцать лет, я, несомненно, захлопал бы в ладоши от восторга, но сейчас проклятый возраст требует немедленного уточнения: а как быть с огромным количеством вполне довольных собой хомо сапиенсов, которые абсолютно сознательно живут по принципу: “Если вам плохо, то нам хорошо”? Не будем вдаваться в тонкие причины и многочисленные извиняющие их обстоятельства, но факт остается фактом: “радостно и с удовольствием” делает гадости своим ближним и дальним довольно большое количество сознательного населения земного шара! Я отлично понимаю, что духовный и культурный уровень сего контингента ужасающе ограничен, однако он таки существует! И ради объективности необходимо либо принимать его во внимание, либо сделать поправку, что об ущербных духом в данном случае речь не идет.

(Поклонники “Алхимика”, несомненно, возразят, что это само собой подразумевается. Извините, но подобные подставы делать как-то несолидно. Слишком уж шикарно была поставлена реклама! “Любимая книга сильных мира сего и простых людей в 117 странах мира” – ни больше ни меньше...)

В дополнение к первому незамедлительно идет и воистину ключевое откровение за номером два: “На этой планете существует одна великая истина: когда ты по-настоящему чего-то желаешь, ты достигнешь этого... И это есть твое предназначение на Земле”.

Чего-то...

На протяжении всей книги это самое таинственное “чего-то” повторяется неоднократно, но ни разу не конкретизируется хотя бы в моральном смысле, что совершенно необходимо! Получается, что главное в жизни для высокоразвитого индивидуума – это самореализация-самоутверждение любой ценой.

Идеальный девиз для дьявола нашей эпохи! Весьма грамотно продвинутый на рынок.

Да неужели высокоученому Пауло Коэльо непонятно, что именно по-настоящему сильные желания, не освященные хотя бы элементарными десятью заповедями, были, есть и остаются источником всех бед на этой несчастной планете?

Увы, когда обуреваемый неуемной жаждой истины человек слишком увлеченно занимается постижением Души Мира (говоря научно, юнгианского “коллективного бессознательного”), он подчас забывает, что может найтись некто, который не замедлит использовать его личное “индивидуальное бессознательное” в своих целях...

Именно это, смею утверждать, и произошло с “Алхимиком”.

Внешне в нем все красиво, благопристойно и даже загадочно, хотя, честно говоря, круговое композиционное завершение было ясно с самого начала. Атрибутика жанра аккуратно соблюдена; единственное, пожалуй, что несколько фальшивит, это конечное патетическое: “Как мудры цыгане!”. Как минимум, в нынешней “культурной” Европе (не говоря уже о “некультурной” России) подобное утверждение не вызовет ничего, кроме кривой усмешки.

В книге с претензией на притчу изложена судьба простого испанского пастуха овец по имени Сантьяго, которому дважды приснился таинственный сон. После его истолкования старой цыганкой выяснилось, что молодой человек должен отправиться в Египет к пирамидам, где спрятано сокровище, которое принесет ему богатство. То же самое сказал ему один из Бессмертных, “царь Салима” Мельхиседек. Юноша поверил и отплыл в Африку. Там ему довелось встретиться с самыми разными людьми, работать помощником Продавца Хрусталя, совершить путешествие через пустыню, найти свою любовь, познать Всемирный Язык, увидеть еще одного Бессмертного – Алхимика, добраться до пирамид, где и выяснилось, что сокровище на самом деле спрятано дома, в Испании, в точности на том месте, откуда он и отправился странствовать. Таким образом, история благополучно вернулась к своему началу: герой приобрел жизненный опыт, нашел деньги и был полон решимости вновь отыскать свою возлюбленную.

Симпатичный рассказ – говорю об этом без малейшей тени иронии. Он практически был бы вне придирчивой критики, если бы не вкрапленные то здесь, то там постоянные нравоучения. Не то чтобы слишком уж назойливые, но настолько уперто-однозначные, что они необратимо портят само псевдоромантическое повествование. А если принять их в качестве ключевых и необходимых приправ (что, по замыслу автора, и следует сделать), то кушанье получится весьма подозрительное. Аппетитное, с изысканным манящим apoматом, весьма приятное на вкус, но, к сожалению, непоправимо травмирующее весь пищеварительный тракт.

Какую, в сущности, систему жизненных и нравственных ценностей излагает нам книга?

Подано вроде бы вполне пристойно: верь в Свою Судьбу и Мечту, ищи Свой Путь и неотступно следуй ему; не бойся временных разочарований и даже возможной потери жизни, ибо тогда ты станешь частью “Души Мира”. Да и вообще, как говорят арабы: “Мактуб”, что означает: “Все записано”. А единственный способ постижения – действовать .

Вот именно последнее утверждение больше всего меня и беспокоит.

Действие в качестве основного инструмента жизни – нет ничего естественнее. Но действие в качестве единственного метода познания – на мой взгляд, это страшно.

“Алхимик” предлагает нам, по сути, несколько модифицированный старый добрый эмпиризм, занятно прикрытый восточной чадрой. На его страницах разлито столько эмпирического мускуса, что его запах уже практически невыносим, и тем не менее добавка щедро следует за добавкой вплоть до заключительного предложения.

А между тем одно из излюбленных восточных изречений следующее: “Прежде чем совершить поступок, посади в своем дворике лимонное дерево, дождись, пока оно вырастет и покроется плодами, обдумай перед ним свои намерения и лишь потом – действуй”.

Разумеется, люди нигде и никогда не следовали этому бесценному совету. Во все века и во всех странах они без устали и без особых размышлений действовали, действовали, действовали... И вот один из результатов подобного жизненного подхода: “...научный ответ: человечество за последние пять с половиной тысяч лет воевало четырнадцать с половиной тысяч раз. Это не бунты, распри, стычки, это – зафиксированные войны! А погибло в них более трех с половиной миллиардов человек” (Ю. Семенов).

Впечатляющий итог следования Своему Пути, не правда ли? Сколько же властителей всех мастей и окрасок подобной ценой осуществили свои мечты! Ведь они же очень-очень-очень этого хотели, “...а когда ты чего-нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твое сбылось”!

Думаю, что господин главный оппонент пребывает в полном восторге от подобного направления человеческого развития. И хочет ли того Пауло Коэльо или нет, но его опус на сто процентов оправдывает именно такой вариант нашего существования – больше того, нам предлагается и дальше усиленно крутить педали в безумной гонке по этому порочному кругу! Кстати сказать, философия “Алхимика” прекраснейшим образом вписывается в так называемую “американскую систему ценностей” и “американскую мечту”. “Сделай себя сам несмотря ни на что” – вот ее заманчивый, но опасный девиз. Он может обеспечить материальное процветание, но безжалостно душит духовную перспективу. Печатание на долларах сакраментальной фразы: “In God we trust” – грустный тому пример. Если сомневаетесь, то посмотрите “Красоту по-американски” Сэма Меднеса.

И здесь самое время снова вспомнить “Чайку по имени Джонатан Ливингстон” Ричарда Баха. Истинную притчу, несомненно вложенную в уста рассказчика Всевышним! Недаром ее идеал и символ – небо, тогда как символ (и лучший учитель) “Алхимика” – пустыня.

В “Чайке” человек с его извечной гордыней деликатно ставится на подобающее место. Ему мягко, но недвусмысленно намекают, что истинно человеческого в его нынешней природе, к сожалению, слишком недостаточно; что гордое имя “человек” он получил пока авансом, который необходимо отработать. Если назначение птицы, по Ричарду Баху, – непрерывно совершенствовать всевозможные техники полета, то назначение человека (по крайней мере, на данном этапе развития) – совершенствовать свой мыслительный процесс, что в первую очередь означает развитие культуры мышления. А не то прогресс и дальше будет бодро топать в нечищеных башмаках и с немытыми ногами.

Совершенствоваться самому и влечь к совершенству других – как же кардинально эта идея “Чайки” отличается от программы Коэльо: “Следовать своей Судьбе до конца”! Да и можно ли назвать истинно своей мечту, которую ты не нашел сам, не выстрадал в муках, а, как на блюдечке, получил во сне? И, наконец, каково же качество этой мечты? Да, юноша Сантьяго получает-таки свои сокровища – и они вовсе не символ чего-то иного, более возвышенного, а самый натуральный “...ларец, полный золотых монет, драгоценных камней, масок, украшенных белыми и красными перьями; каменных идолов, инкрустированных бриллиантами, – грабительские “трофеи завоеваний”. И лучшее, чего он сможет в итоге достигнуть – это возвратиться в оазис Эль-Фаюм к своей Фатиме и стать все-таки Советником Вождя со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Вовсе не плохой финал для простого пастуха из восточной сказки, но откровенно филистерский для главного персонажа настоящей притчи.

Как ни странно, но гораздо ближе на пути к истине, на мой взгляд, стоит старый Торговец Хрусталем, у которого год Сантьяго работал. Он десятилетиями жил мечтой о паломничестве в святую Мекку, зная, что никогда ее не осуществит, ибо понимал, что ничего кардинального после этого в его жизни не произойдет, а “...когда мечта станет явью, мне больше незачем будет жить на свете... Я часто думал, что столько времени просидел на одном месте, покуда мои друзья уезжали, приезжали, разорялись и богатели. Думал я об этом с горькой печалью. Теперь же понимаю, что лавка моя как раз такого размера, какой мне нужен, какого мне хочется. Я не ищу перемен, я не знаю, как это делается...”

(Что ж, на долгую жизнь, почтенный! Твоя несуетная бессознательная мудрость вполне достойна уважения. Жаль лишь, что ты так и не научился получать удовольствие от своей работы...)

Если бы выкинуть напрочь из “Алхимика” морализаторство и многозначительный темный колорит и как следует заняться его литературным языком! Тогда бы мы имели художественную попытку соединить земные страсти с частичкой Божественного Откровения. Но этого, увы, не произошло.

Читатель, конечно, уже понял, что стоицизм Сенеки и даосское учение о недеянии мне значительно ближе, нежели хитрые изыскания Гельвеция, Элиаса, Фулканелли, Гебера и прочих знатоков алхимии, а лишенное перемен существование и неспешное дистанционное исследование Мира гораздо предпочтительнее беготни за материальным воплощением миражей, которые люди по привычке ошибочно принимают за мечту. Не знаю, как “простой пастух Сантьяго”, а вот я, самый обычный человек среднего возраста, понимаю, что совершенно не подготовлен для изучения Всеобщего Языка, Мировой Души и уж тем более для поисков реальных встреч с Богом и Вечностью. “Jedem das seine”: писателю Коэльо – вера, что “...добиться воплощения своей судьбы – это единственная подлинная обязанность человека”, ну а мне – убеждение, что никогда не стоит прыгать через ступеньки. Ни на обыкновенной лесенке, ни на лестнице эволюционной. Ни с какого боку не подходят нам те заманчивые откровения, к познанию коих нас усиленно подталкивают герои “Алхимика”. Сейчас не подходят – это точно. А потом? Не знаю...

Поэтому лучше, надежнее (да и честнее) будет начать с простого Горизонтального Полета. Как учил молодежь чайка Флетчер Линд, последователь Джонатана Ливингстона. Которого также называли Сыном Великой Чайки...

Ну а если все-таки невтерпеж и до жути “хочется чего-то” – то при постоянной настойчивости, хороших локтях и толике везения последователь идей Пауло Коэльо, разумеется, достигнет своей мечты. Только пусть он не обольщается: она ничуть не лучше и не оригинальнее устремлений всех прочих людей на этой планете. И с благословения героев “Алхимика” и под довольную усмешку из темноты он успешно завершит свой очередной жизненный цикл с последующим практически стопроцентным воплощением на том же самом информационном уровне. Как говорится, на любителя.

Наталья Блудилина • Единый стих, торжественно звучащий (к 200-летию Николая Языкова) (Наш современник N3 2003)

К 200-летию Николая Языкова

Наталья Блудилина

ЕДИНЫЙ СТИХ,

ТОРЖЕСТВЕННО ЗВУЧАЩИЙ

Поэзия Языкова и поныне радует нас своей мужественной твердостью, чистотой и свежестью, как “единый стих, ...торжественно звучащий, – и, словно блеском дня и солнечных лучей”, животворящий наши души.

Языков творил в “золотой век” русской поэзии, рядом с Жуковским, Пушкиным, Тютчевым, Боратынским, когда, казалось, с трудом можно было отстоять самобытность поэтического дарования. Но в первых же стихах молодого поэта его современникам “послышалась новая лира”: “разгул и буйство сил... свет молодого восторга... юношеская свежесть” (Гоголь), “сильный голос” (Константин Аксаков), “певец роскошный и лихой” (Боратынский). Пламенные, полные жизни, силы и внутренней гармонии стихи Языкова были столь пленительны, что его друг Боратынский пророчески заметил: “...мы еще почувствуем все достоинство его бессмертной свежести”.

Как мастер, виртуоз стиха, Языков занимает и поныне видное место в нашей поэзии. “Имя Языков пришлось ему недаром, – говорил Гоголь. – Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властию. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный”.

Поэзия Николая Языкова целостна, едина и в ранней, и в поздней лирике в выражении порывистой непосредственности чувств и удалой силы человека “русского душой”, которого не сломил даже тяжкий недуг последних лет жизни. Иван Киреевский утверждал: “Все стихи его, вместе взятые, кажутся искрами одного огня, блестящими отрывками одной поэмы, недосказанной, разорванной, но которой целость и стройность понятна из частей”.

Николай Михайлович Языков родился 4 марта 1803 года на Волге, в Симбирской губернии, в просвещенной дворянской семье, принадлежавшей к старинному и богатому роду. Первоначальное образование он получил дома, рано начал писать стихи и с увлечением предавался этому занятию. Впоследствии он лениво и неохотно учился в Петербурге – в Горном кадетском корпусе, а затем в Институте путей сообщения, не чувствуя склонности к математике и другим специальным предметам. В конце концов в 1821 году его исключили из института “за нехождение в классы”.

Языков уже в то время всей душой был предан поэзии, литературе. В Петербурге он завязал знакомства в писательском кругу и с 1819 года стал печататься. Карамзин, Жуковский, Батюшков, позже – Байрон и молодой Пушкин были для него литературными кумирами и учителями. К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина. Стихи молодого талантливого поэта, полные огня и движения, были встречены с большим сочувствием.

В 1822 году Языков по настоянию старших братьев решил продолжить учение и поступил на философский факультет Дерптского университета. Здесь он очутился в своей стихии, погрузился в изучение западноевропейской и русской литературы, как прошлой, так и современной.

Эстляндский город Дерпт (ныне Тарту) часто называли “ливонскими Афинами” – он был одним из крупных культурных и научных центров тогдашней России. В университете преподавали видные ученые, поддерживались живые связи с европейскими научными кругами.

Дерптская жизнь как нельзя больше пришлась Языкову по душе. Тамошние студенты поддерживали традиции немецких буршей XVIII века с их разгульными кутежами, веселыми похождениями, дуэлями на рапирах, застольными песнями. Языков стал восторженным поклонником и певцом этих вольных и даже буйных нравов. Без него не обходилась ни одна пирушка. “В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически прекрасен”, – вспоминал товарищ поэта по университету. Звонкие стихи Языкова заучивались наизусть, перекладывались на музыку и распевались студенческим хором. Характерные строки одной из песен:

Да будут наши божества

Вино, свобода и веселье!

Им наши мысли и слова!

Им и занятье и безделье!

Языковские песни, как и память о нем самом, жили в Дерпте много десятилетий.

Но, упиваясь “вольностью” дерптской жизни, Языков ни в малой степени не поступался своими пылкими национальными чувствами. Напротив, в “полунемецкой” обстановке, окружавшей его, эти чувства еще более окрепли. Он организовал кружок русских студентов, на встречах которого “рассуждали о великом значении славян, о будущем России”. Для этого кружка Языков написал знаменитую песню, любимую многими поколениями русского студенчества, “Из страны, страны далекой”. Особенно красноречивы ее последние строки:

Но с надеждою чудесной

Мы стакан, и полновесный,

Нашей Руси – будь она

Первым царством в поднебесной.

И счастлива и славна!

В студенческие годы Языков был не только лихим гулякой, но и прилежно учился. У него постепенно составилась в Дерпте большая библиотека. “История государства Российского” Карамзина, “книга книг”, открыла для него поэтический мир русской истории. В зрелые годы Языков воспел великого историка в “Стихах на объявление памятника историографу Н. М. Карамзину”.

“...Где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером?” – вопрошал Языков. И пел “гений русской старины торжественный и величавый”:

Не гордый дух завоеваний

Зовет булат твой из ножон:

За честь, за веру грянет он

В твоей опомнившейся длани —

И перед челами татар

Не промахнется твой удар!

(“Баян к русскому воину при Дмитрии Донском,

прежде знаменитого сражения при Непрядве”.)

Особенно молодого поэта интересовали древние вольнолюбивые республики Новгорода и Пскова с их “шумом народных мятежей”.

...В незавершенной поэме “Ала” Языков, предвосхищая пушкинскую “Полтаву”, стремился описать на ливонском материале Северную войну, когда была “бодра железной волею Петра преображенная Россия”. (Эти строки Пушкин взял эпиграфом к одной из глав “Арапа Петра Великого”.)

Летом 1826 года Языков гостил у своего товарища Вульфа в псковском имении Тригорское. Здесь он познакомился и быстро сошелся с Пушкиным, жившим в ссылке по соседству в Михайловском. Встреча эта сыграла в жизни и поэзии Языкова большую роль: Пушкин, его творчество, сама его личность, его образ поэта – все это вошло в стихи Языкова:

О ты, чья дружба мне дороже

Приветов ласковой молвы...

Огнем стихов ознаменую

Те достохвальные края

И ту годину золотую,

Где и когда мы – ты да я,

Два сына Руси православной,

Два первенца полночных муз,

Постановили своенравно

Наш поэтический союз.

Пушкин, в свою очередь, высоко оценил дарование Языкова:

Как ты шалишь и как ты мил,

Какой избыток чувств и сил,

Какое буйство молодое!

Нет, не кастильскою водою

Ты воспоил свою Камену;

Пегас иную Ипокрену

Копытом вышиб пред тобой.

Она не хладной льется влагой,

Но пенится хмельною брагой;

Она размывчива, пьяна...

Известно со слов Гоголя, что, когда вышла в свет книга стихов Языкова, Пушкин сказал “с досадою”: “Зачем он назвал их: “Стихотворения Языкова”! Их бы следовало назвать просто “хмель”! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил”.

В 1829 году Языков оставил Дерпт и жил в Москве, поселившись в гостеприимном доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот. В литературном салоне хозяйки дома Авдотьи Петровны Елагиной поэт среди “благословенного круга” друзей обрел необходимое ему тепло искренних чувств, духовное общение и понимание. Здесь у Языкова часто бывал Пушкин, приходили Чаадаев, В. Ф. Одоевский, Боратынский и другие литераторы. Поэт вошел в славянофильский круг “Московского вестника”.

В годы московской жизни были написаны чуть ли не лучшие стихи Языкова. По свидетельству его современника: “Крылья поэта встрепенулись”. Его лира обрела новые сильные звуки, в которых сливались воедино “могучей мысли свет и жар и огнедышащее слово”. Пушкин говорил, что стихи Языкова 30-х годов “стоят дыбом”.

“В нашем любезном отечестве человек мыслящий и пишущий должен проявлять себя не голым усмотрением, а в образах, как можно более очевидных, ощутительных, так сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных”, – эти слова Языкова как нельзя лучше характеризуют творения его зрелой поэзии. Одно из лучших – знаменитое стихотворение “Пловец”, давно ставшее любимой народной песней:

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно;

В роковом его просторе

Много бед погребено.

Смело, братья! Ветром полный

Парус мой направил я:

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

В душе какого русского человека не отзовется сила этих строк:

Облака бегут над морем,

Крепнет ветер, зыбь черней,

Будет буря: мы поспорим

И помужествуем с ней.

Смело, братья! Туча грянет,

Закипит громада вод,

Выше вал сердитый встанет,

Глубже бездна упадет!

Здесь создан совершенный художественный образ, общезначимый, абсолютный, многозначный и простой – символ борений жизни и предела земного бытия человека:

Там, за далью непогоды

Есть блаженная страна:

Не темнеют неба своды,

Не проходит тишина.

Но туда выносят волны

Только сильного душой!..

Смело, братья, бурей полный

Прям и крепок парус мой.

В этом стихотворении поэтом был пророчески заключен символ и его судьбы.

В 1833 году у Языкова обнаружили тяжелейшую болезнь спинного мозга. Он покидает Москву и живет в симбирском имении, где собирает русские песни для фольклориста Киреевского. В 1837 году он покидает Россию и отправляется на лечение в Германию, где знакомится с Гоголем; и с ним едет в Италию. На родину поэт возвращается в 1843 году.

Несмотря на жестокую болезнь, Языков, по свидетельству Ивана Киреевского, “...пишет много, и стих его, кажется, стал еще блестящее и крепче”. В последние годы жизни поэзия Языкова достигла то “высшее состояние лиризма, – утверждал Гоголь, – которое чуждо движений страстных и есть твердый взлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости”. Стихотворение “Землетрясенье”, которое Жуковский считал одним из лучших в русской поэзии, может служить образцом художественной силы образов поздней лирики Языкова:

Всевышний граду Константина

Землетрясенье посылал,

И геллеспонская пучина,

И берег с грудой гор и скал

Дрожали, – и царей палаты,

И храм, и цирк, и гипподром,

И стен градских верхи зубчаты,

И всё поморие кругом...

В основу стихотворения было положено средневековое византийское предание о происхождении молитвы “Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный”: о мальчике, взятом на небо во время страшного землетрясения в Константинополе, где он услышал ангелов, научивших его новой молитве; когда все повторили эту молитву, землетрясение стихло. Заключают стихотворение пророческие строки:

Так ты, поэт, в годину страха

И колебания земли

Носись душой превыше праха

И ликам ангельским внемли.

И приноси дрожащим людям

Молитвы с горней вышины,

Да в сердце примем их и будем

Мы нашей верой спасены.

Столь же пророчески звучат для нас и строки его стихотворения “К ненашим”:

О вы, которые хотите

Преобразить, испортить нас

И онемечить Русь, внемлите

Простосердечный мой возглас!..

Святыня древнего Кремля,

Надежда, сила, крепость наша —

Ничто вам! Русская земля

От вас не примет просвещенья,

Вы страшны ей: вы влюблены

В свои предательские мненья

И святотатственные сны!

Хулой и лестию своею

Не вам ее преобразить,

Вы, не умеющие с нею

Ни жить, ни петь, ни говорить!

Умолкнет ваша злость пустая,

Замрет неверный ваш язык;

Крепка, надежна Русь святая,

И русский Бог еще велик!

Стихотворение было опубликовано лишь в 1871 году, до этого ходило в списках в ограниченном кругу лиц. Уязвленные западники назвали “К ненашим” – “доносом в стихах”, ответив ядовитыми пародиями Некрасова и полными желчи статьями Белинского и Герцена. С их недоброй подачи к Языкову был прикреплен ярлык озлобленного реакционера, “...эти стихи сделали дело, – писал Языков о своем послании, – разделили то, что не должно было быть вместе, отделили овец от козлищ, польза большая!.. Едва ли можно называть духом партии действие, какое бы оно ни было, противу тех, которые хотят доказать, что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский, и доказать тем, что в нем много порчи, тогда как эту порчу родило, воспитало и еще родит и воспитывает именно то, что они называют своим убеждением!”