Текст книги "Журнал Наш Современник 2006 #11"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

В 1954 году вспыхивают волнения на Кипре, который нынче рекламные агентства представляют как “остров вечной любви”. Однако в середине 50-х “остров любви” скорее напоминал военный лагерь – здесь стояла 40-тысячная английская оккупационная армия. Лидер сопротивления архиепископ Макариос был арестован и выслан на континент. 1956 год отмечен войной с Египтом. 1957-й – подавлением восстания в Омане. Английские войска также принимали участие в ожесточённых конфликтах в Британской Гайане, Ньясаленде, Южной Родезии. Тем, кто будет утверждать, будто всё случившееся в середине века ныне утратило актуальность, так сказать, “быльём поросло”, напомню об усмирении восстания в Адене в сравнительно недавнем 1967 году, когда погибли арабские школьники.

О войнах на выживание, которые Франция вела во Вьетнаме и в Алжире, известно куда больше. Между прочим, для самой Франции противостояние в Алжире обернулось тремя восстаниями белых поселенцев и падением IV Республики в 1958 году. Со стороны вьетнамцев и алжирцев жертвы исчислялись десятками тысяч.

Даже империалисты-карлики – Голландия, Бельгия, Португалия – запятнали себя жестоким подавлением национального сопротивления. Португалия завершила колониальные войны только в 1975 году. Предоставление независимости её колониям – Анголе и Мозамбику – обозначило окончание процесса деколонизации.

Однако к тому времени в передел мира активно включились американские “поборники демократии”. В книге британских авторов З. Сардара и М. Вин Дэвис “Почему люди ненавидят Америку?” (пер. с англ. М., 2003) приведены поразительные данные: “После Второй мировой войны… Соединённые Штаты совершали в среднем около 1,15 интервенции в год; эта цифра увеличилась до 1,29 во время “холодной войны”. После падения Берлинской стены эта цифра увеличилась до 2,0 в год”.

“Поведение Америки, – констатируют авторы, – её упорное стремление к свободе действий не только накладывают серьёзные ограничения на свободу других стран и на их выбор собственного пути развития, – это также ставит под угрозу их выживание. Ничего нет странного в том, что от Америки исходит ощущение, как будто она объявила войну всему неевропейскому миру, самым бедным, слабым и обездоленным”.

О многочисленных локальных конфликтах послевоенного периода необходимо напомнить не только в полемических целях. Хотя, разумеется, мы не должны позволять сваливать все беды ХХ века на одну Россию. Расхожее определение “руки по локоть в крови” вполне применимо к нашим западным оппонентам. И всё-таки основной смысл экскурса в послевоенную историю – напоминание о тривиальной, но от этого не менее важной истине: права, будь то национальные или социальные, з а в о ё в ы в а ю т в б о р ь б е.

Вовсе не обязательно эта борьба вооружённая. Кровавые конфликты – лишь наиболее яркие, но отнюдь не самые характерные моменты в противостоянии. В основном борьба велась традиционными для демократического процесса методами. Причём “по правилам” действовали как раз “дикари” (с точки зрения колонизаторов), а западные демократии то и дело прибегали к запрещённым приёмам.

Показательна ситуация 50-х годов в Британской Гайане. В 1950-м в этой латиноамериканской колонии Великобритании была образована партия социалистической ориентации – Народно-прогрессивная (НПП). Она возглавила борьбу за независимость и на выборах 1953 года получила большинство голосов. Однако вместо того чтобы сформировать правительство, лидеры НПП угодили в тюрьму: Лондон приостановил действие конституции, провёл аресты и ввёл в страну войска.

Что бы вы думали – это не только не снизило накала борьбы, но лишь обострило её. Через 6 месяцев колониальные власти вынуждены были освободить руководство НПП. Тогда англичане решили расколоть партию (кремлёвские политтехнологи неплохо изучали историю). Но и здесь их ждала неудача. Это “дорогих россиян” ничего не стоит сбить с толку, заставить голосовать за фантомные образования. А в “полудикой” Гайане на дело смотрели просто: эти – за нас, а те – за колонизаторов. На новых выборах 1957 года НПП одержала победу и сформировала правительство.

Схожая ситуация в те же годы сложилась в другой английской колонии – Кении. Там освободительную борьбу возглавила партия Африканский национальный союз (КАНУ) во главе с легендарным Джомо Кениато. Как проще всего не допустить партию до выборов? В нынешней эрэфии любой знает рецепт: отказать в регистрации. Так англичане и поступили с КАНУ. Заодно, подстраховавшись, создали “системную оппозицию” (ну совсем как наш Сурков!) – КАДУ. А чтобы никаких сомнений в исходе борьбы не возникало, “впаяли” Джомо Кениато немалый срок – 7 лет.

Кенийцы, к тому времени ещё не до конца изжившие родоплеменные отношения, языческие суеверия и прочее “мрачное наследие прошлого”, не только не смирились с произволом, но проявили политическую волю и правовую дисциплину, достаточную для того, чтобы зарегистрировать КАНУ, а затем обеспечить ей победу на выборах.

Победить-то они победили, но их лидер оставался в заключении. И вот представьте себе картину: в тюрьму направляется правительственная делегация – на совещание! Министры приезжали к Кениато не раз и не два. Более того, они отказывались занять кабинеты до тех пор, пока их вождь не выйдет на свободу*.

Так-то в мире борются за свои интересы!

……Ну а потом настала эпоха 70-80-х, а затем откат демократии на рубеже веков. Об этом мы говорили в первой главе. Не стану повторяться.

Надеюсь, предложенный очерк политических циклов ХХ века будет интересен для читателей. Я бы хотел, чтобы они извлекли из него и практическую пользу.

К сожалению, мы плохо знаем историю – собственную и особенно мировую. Поэтому любой эпохальный поворот приобретает в сознании русского человека характер л о ж н о й т о т а л ь н о с т и. “Всё кончено!”, “Никаких перспектив!” – вопиют те, кто ещё вчера твердил о нашем особом пути, избранничестве, “Третьем Риме”. Цивилизация у нас и впрямь особая, и мы можем по праву гордиться ею. Но особая – не значит изолированная. Россия проходит те же стадии, что и весь мир.

Те, кто стонет под катком жизни, не догадываются, что политический процесс цикличен и с е й ч а с з а к а н ч и в а е т с я один из самых мрачных его этапов. Да, сегодня политическая жизнь в России замерла, но этот морок не будет длиться вечно. Западная Европа, арабские страны, Латинская Америка совсем недавно находились в том же положении. Арабские журналисты рассказывали мне о чувстве отчаяния, которое охватывало миллионы: с объединённым Западом, вставшим на сторону сионизма, не справиться! А теперь вся армия Израиля ничего не может поделать с пятью тысячами храбрецов “Хезбаллы”! И Запад, уважающий только силу, начал косо поглядывать на неудачливого союзника в Тель-Авиве, создающего слишком много проблем.

На самом Западе социальная активность пришла на смену апатии. Ведь только что европейские политологи сетовали: политика умерла, люди откликаются лишь на м е с т н ы е инициативы. Забегая вперёд, отмечу: как раз на этой стадии ныне находится Россия. Смотрите, как “выстрелили”, казалось бы, сугубо локальный конфликт в Южном Бутове, дело Щербинского (“Все мы – Щербинские”, – митинговали автолюбители по России). Какой резонанс получила расправа кавказцев с русскими жителями в Кондопоге. Протестный потенциал огромен. Но люди, митингующие против произвола в конкретном посёлке, пока не решаются говорить о произволе в масштабах страны. Даже думать об этом боятся! Конечно, есть опасность запугать себя так, что всю оставшуюся жизнь просидим под диваном. Чтобы не оказаться в таком дурацком положении, полезно покрутить головой по сторонам: у тех получилось! у этих дело идёт! а мы – чем хуже?

Сам ход событий выталкивает нас на сцену. От нашей готовности зависит, какая роль достанется русским – роль мальчиков для битья или полноправных творцов Истории.

(Продолжение следует)

Вардан Багдасарян “Русский крест”

Духовно-психологический надлом

как фактор русской депопуляции

Одним из главных показателей провала реформаторской практики в постсоветской России выступает сопряженный с ней демографический кризис. Понятие “русский крест”, фиксирующее пересечение резко понизившейся кривой рождаемости и столь же стремительно возросшей кривой смертности, явилось образным отражением народной трагедии¹. Противоположная точка зрения определяется тезисом об отсутствии какого бы то ни было демографического кризиса, естественности снижения репродукционных потенциалов при переходе к современному типу воспроизводства. Утверждается соотносимость современной динамики рождаемости в России с аналогичными показателями развитых стран Запада. Низкий уровень демографического воспроизводства объясняется фатальным следствием урбанизационных процессов, вступлением в фазу индустриального развития².

В предлагаемом исследовании тезис о неизбежном снижении рождаемости подвергнут критическому рассмотрению. В противоположность ему выдвигается гипотеза о связи демографической динамики с факторами мировоззренческого и аксиологического характера. Современная репродуктивная пассивность западных обществ рассматривается в этой связи не только и не столько как результат производственно-экономической трансформации, а как следствие широко понимаемого процесса секуляризации.

I. Этноконфессиональные границы

демографического кризиса в России

Соотношение статистических показателей переписей 1989 и 2002 гг. обнаруживает резкий контраст репродуктивной динамики по отношению к различным национальностям РФ. Демографический кризис России удивительным образом совпадает с этноконфессиональными параметрами. Отнюдь не все из российских народов подпали под крест пересечения кривых рождаемости и смертности. При общем сокращении населения до уровня в 98,7% по отношению к показателям 1989 г. численность русских понизилась до 96,7%, то есть шла с двухпроцентным опережением среднестатистических кризисных характеристик. Демографы же утверждают, что динамика демографического кризиса русского народа могла оказаться и более регрессирующей, если бы в качестве русских в переписи 2002 г. не было учтено значительное число представителей иных этнических групп (прежде всего украинцев), некоторые из которых даже не владели языком идентифицируемой национальности.

Убыль населения наблюдается не только у русских, но и у всех прочих народов России (за исключением осетин), принадлежащих к православному культурному ареалу. Для карелов, коми, удмуртов, мордвы и других российских этносов, традиционно придерживавшихся православия, последствия демографической катастрофы оказались еще значительней, чем для русских. В то же время у всех без исключения мусульманских и буддистских народов России отмечался численный рост. Демографический кризис их попросту миновал. В ракурсе пафосных обличений военных действий федеральных властей в Чечне не раз в средствах массовой информации говорилось о геноциде чеченского народа. Вопреки данному посылу, статистика свидетельствует о возрастании численности чеченцев в России за межпереписной период в 1,5 раза. Количество ингушей за тот же временной отрезок возросло и вовсе – в 1,9 раза. Могут возразить, что мусульманские и буддистские народы России связаны, в отличие от русских, не с индустриально-урбанистической, а аграрно-сельской общественной инфраструктурой, а потому и сравнение с ними не представляется корректным. Однако, сопоставив демографические характеристики русского народа с обладающими сходными квалификационными потенциалами татарами и башкирами, обнаружим ту же тенденцию – увеличения (пусть и не столь стремительного, как у ингушей) численности мусульманских этносов, особо контрастно проявляющегося на фоне регрессирующих репродуктивных показателей соседствующих с ними в Поволжье и на Урале православных народов¹.

Другим возражением может стать указание на преимущественно южные региональные рамки активного репродуктивного поведения населения. Специфика климата юга России определяет меньший объем потребительской корзины, а соответственно снижает уровень материальной зависимости многодетных семей. Однако рождаемость среди русских женщин, проживающих в национальных республиках южнороссийской периферии, оказывается опять-таки ниже, чем у представительниц автохтонных наций мусульманского или буддистского исповедания. Характерно, что она заметно повышается в случае замужества русской за представителем иноконфессиональной этнической общности.

Вопреки предположению о прямой климатологической зависимости репродуктивного поведения, существенный рост численности населения в постсоветский период наблюдается у языческих народов Дальнего Востока, Сибири и Севера. Тяжелые природные условия не стали для них принципиальным препятствием для многодетности. За межпереписной период численность манси возросла на 44,6%, хантов – на 30%, ительментов – на четверть и т.д. Причины такого возрастания заключаются не только в том, что принадлежность к коренным малочисленным народам предоставляет определенные преференции, ввиду чего некоторые этнические русские предпочитают записываться автохтонами. Более важным фактором демографической динамики у указанных народов является их ориентация на поведенческие стереотипы, базирующиеся на аксиологии рода. Средняя рождаемость у ненцев превышает отметку в три ребенка, фиксируя в этом отношении один из самых высоких показателей среди народов России (среди титульных народов РФ только чеченцы и ингуши имеют столь же высокие цифры репродуктивности). В диапазоне от 2,5 до 3 детей находится репродуктивная динамика долган, хантов, чукчей, эвенков и др. Показатели рождаемости мусульманских, буддистских и языческих народов России соотносятся, таким образом, с единым для них типом демографического воспроизводства².

В то же время репродуктивное поведение у еврейских семей оказывается даже менее активным, чем у христианских. Уровень рождаемости у евреев является наихудшим среди всех народов России. И это при том, что еще в XIX веке показатели рождаемости у них были одними из самых высоких, опережая, к примеру, соответствующую демографическую статистику многих мусульманских народов. Сравнительно высокая рождаемость, в применении к эталонам западных стран, существует и в Израиле (общий коэффициент рождаемости – 21,7%), что явно диссонирует с характером репродуктивного поведения современных российских евреев. Следует предположить, что столь очевидные демографические различия определяются прежде всего статусом религии в системе общественных ценностей. Иудаизм, как известно, сакрализует многодетность и ориентирует верующих на активное воспроизводство. Распад замкнутой системы еврейских религиозных общин и десекуляризация жизни евреев в СССР (феномен безрелигиозного еврейства) незамедлительно привели к демографической инверсии. Напротив, закрепление особого статуса иудаизма в Израиле коррелируется с сохранением сравнительно высокой рождаемости у ортодоксальных израильских евреев.

Характерно, что у более молодой генерации еврейских женщин в сравнении с поколениями, ментально сформировавшимися в советский период, показатели репродуктивной ориентации несколько возрастают, будучи соотнесены с некоторой реанимацией роли иудейского религиозного воспитания. Следует, таким образом, предположить, что и у народов православного культурного ареала низкая репродуктивная активность определена прежде всего разрывом с традиционной системой ценностей. Следует ли говорить, что именно православие являлось основной мишенью атеистической пропаганды в СССР. Тем же этносам России, которые сохранили преемство религиозной традиции (мусульмане, буддисты, язычники), демографического кризиса удалось избежать¹.

II. Недетерменированность демографического процесса: высокая репродуктивность и индустриальное общество

Историческая демография представляет широкую череду примеров, противоречащих концепту об индустриально-урбанистической обусловленности “современного типа воспроизводства”. Да и по логике данного предопределения современная деурбанизация Запада должна, казалось бы, несколько увеличить динамику рождаемости. Однако этого не происходит. Даже наоборот, тенденция снижения репродуктивной активности в последнее время здесь только возросла. Не отличаются многодетностью и проживающие за пределами урбанистической черты – в частности, в подмосковных высококомфортабельных коттеджах – семьи новой российской элиты.

Методика контрфактического моделирования основана, как известно, на оценке значения того или иного явления посредством его купирования. Чтобы оценить влияние на демографические показатели индустриально-урбанистической конъюнктуры, следует создать модель, максимально исключающую ее воздействие². Деурбанизированные постиндустриальные анклавы (всевозможные элитные посёлки и пр.) как раз и предоставляют такую возможность. Констатация того, что демографические показатели в них существенно не изменились, может рассматриваться как доказательство отсутствия причинной связи между индустриально-урбанистическим укладом и уровнем рождаемости.

Ф р а н ц и я

Первой страной, исторически перешедшей к современному типу воспроизводства, являлась Франция. Устойчивая тенденция сокращения рождаемости наблюдалась там еще с XVIII века. “Французский демографический крест” обрел свою реальность задолго до “русского креста”. Однако по степени урбанизации Франция заметно отставала от других ведущих стран Запада. В 90-е годы XIX в., являющиеся периодом особо острого кризиса репродуктивности, доля городского населения страны составляла лишь 37,4%. Следовательно, урбанизация далеко не исчерпывала причин снижения демографической динамики. Процесс депопуляции во Франции коррелировался с “передовыми” форсированными темпами секуляризации французского общества.

Рубежный характер в смене репродуктивной парадигмы у французов восемнадцатого столетия не случаен. Он являлся отражением влияния на демографические процессы просветительской дехристианизации. Франция долгое время являлась своеобразным символом полового аморализма, разрушения семейных ценностей. Показательно, что сравнительно краткосрочный период выправления демографической ситуации приходится на период правления Наполеона III, характеризующийся попыткой реанимации консервативных приоритетов. Преодолеть положение аутсайдера в шкале коэффициента рождаемости Франции удалось лишь в ХХ столетии посредством многолетней активной демографической политики. На настоящее время по соответствующему показателю она находится выше большинства других стран Запада, подтверждая тем самым тезис о принципиальной возможности государства оказывать воздействие на демографические процессы¹.

Ф а з ы д е м о г р а ф и ч е с к о г о н а д л о м а З а п а д а

Первая фаза всеобщего демографического надлома на Западе приходится на 1920-е годы. Данный феномен совершенно не синхронизируется с индустриально-урбанистическими процессами в западных странах, высшая точка которых была пройдена там существенно раньше. Зато двадцатые годы стали временем широкого импульсивного распространения материалистического миропонимания, атеистической пропаганды, аксиологии прагматизма. Репродуктивный кризис определялся, таким образом, парадигмой установившегося как на теоретическом, так и бытовом уровне материализма.

Вторая фаза падения рождаемости на Западе приходится на 60-е годы XX в. Системный взрыв сексуальной революции, приведший к нивелировке патриархальных семейных ценностей, не мог не иметь негативных последствий. Традиционный образ женщины-матери (для христианской семиосферы – архетип Богородицы) утратил свою привлекательность. Явно противоречила репродуктивным ценностным ориентирам и “голливудизация” массового сознания, выразившаяся в культивировании мифа о суперчеловеке в качестве желаемого брачного партнера².

Модернизационный процесс далеко не всегда обусловливал переход к современному типу воспроизводства. В тех сообществах, в которых модернизационный процесс осуществлялся при опоре на национальные традиции, кризиса репродуктивности не отмечалось. Зачастую они даже испытывали демографический бум, вызываемый синтезом сохраняемых этноконфессиональных семейных ценностей с улучшением материальных условий жизни населения.

Я п о н и я

Рождаемость в феодальном японском обществе была сравнительно невысока. Низким репродуктивным уровнем характеризуется демографическая ситуация и в современной Японии. Совершенно иная картина наблюдалась в период синтоизации японского общества, определяемой духом революции “Мэйдзи”. Численность японцев в 80-е годы XVIII в. составляла около 30 млн чел. Примерно на том же уровне оставалась она и к началу синтоистской революции 1867 г. Но уже к 1913 г. в Японии проживало 51,3 млн. человек. Одновременно происходившее активное индустриально-урбанистическое развитие, очевидно, не только не служило препятствием, но и являлось дополнительным фактором демографического бума¹.

Т у р ц и я

Аналогичное резкое повышение репродуктивной активности наблюдается и при рассмотрении феномена османской модернизации. К 80-м годам XVIII в. население Турции, по приблизительным подсчетам демографов, составляло 9,5 млн чел. По прошествии столетия оно даже сократилось, находясь на отметке в 8,6 млн чел. Модернизационный процесс в османском обществе конца XIX – начала XX вв. происходил, как известно, в идеологическом формате реанимации тюркистских традиций (а по большому счету, турецкого национализма). Демографические последствия такой политики для Османской империи не заставили себя долго ждать. Уже к 1913 г. численность ее населения достигла уровня в 18,1 млн чел. В противоположность позднеосманскому периоду в светской европеизированной Турции динамика репродуктивности имеет преобладающую тенденцию снижения. На настоящее время у нее одни из худших показателей суммарного коэффициента рождаемости среди мусульманских стран².

Р о с с и я

Высокий уровень репродуктивности населения удавалось сохранить и в условиях модернизационного рывка в Российской империи эпохи Александра III. Взаимосвязь его с православной традицией поддерживала репродуктивные ценностные ориентиры численно преобладающего русского народа. Общий коэффициент рождаемости в Европейской России составлял на начало царствования Александра III 50,5% (на 1000 жителей). К концу столетия он в целом был сохранен, а у русского народа даже превышен, достигнув к 1899 г. наивысшего в его истории зафиксированного уровня в 52,3%. Характерно, что репродуктивная активность российских мусульман заметно уступала православным (коэффициент 37,8%). И это при том, что степень урбанизации среди русских была намного выше, чем у исламских народов.

Десакрализационный надлом массового сознания начала XX в., выраженный прежде всего в идеологической инверсии первой российской революции, не замедлил негативно отразиться на рождаемости. В 1905 г. общий коэффициент у русских составлял уже 47,8%, а в 1908 г. – 47,4%. Статистика последующих лет фиксировала стабилизацию показателей. Несмотря на некоторый спад, пришедшийся на время первой российской революции 1905-1907 гг., динамика рождаемости в российской империи оставалась наивысшей в Европе³.

И в дальнейшем в советском государстве всю первую половину XX в. кривая рождаемости имела потенциальный тренд повышения. Однако реализации репродуктивных потенциалов препятствовали социальные коллапсы – Гражданская война, коллективизация, Великая Отечественная. Именно на эти периоды приходились резкие зигзагообразные спады репродуктивности. При обретении же относительной социальной стабильности фиксировалось наступление “демографического ренессанса”¹.

Воздействие на динамику воспроизводства населения процесса урбанизации не имело, таким образом, приоритетного значения. Поддержание высокого уровня рождаемости определялось, с одной стороны, религиозным воспитанием населения постреволюционной России. С другой стороны, пропагандистская апелляция большевиков к “светлому будущему” в значительной мере сказывалась на репродуктивной ориентированности народа (“если не мы, то дети уж точно будут жить при коммунизме”). Психологическая уверенность в завтрашнем дне оказывалась более весомым фактором корреляции демографических показателей, чем крайне тяжелое материальное положение населения первых десятилетий советской власти. Рост репродуктивности отмечался даже в условиях всеобщего голода 1921-1922 гг.².

С Ш А

Аргументы против теории о современном типе воспроизводства можно обнаружить и в демографической истории США. Противоречащий данному концепту длительный репродуктивный рывок пришелся в американском обществе на вторую половину 1930-х – 1950-е гг. Общий коэффициент рождаемости в Соединенных Штатах возрос от 18,4% в 1936 г. до 26,5% в 1947 г. Показательно, что интенсивный рост репродуктивной активности американцев наблюдался даже во время Второй мировой войны (не имея, очевидно, аналогов такого рода в истории других воюющих государств). Соответствующий демографический подъем коррелировался в США с процессом реанимации консервативных англо-американских ценностей. Олицетворяемая же президентством Дж. Кеннеди ценностная инверсия начала 1960-х годов обозначила противоположный вектор снижения уровня репродуктивности. Спад рождаемости в США хронологически точно совпал с эпохой сексуальной революции. В итоге к 1978 г. общий коэффициент рождаемости в Соединенных Штатах упал до отметки в 15%³.

Л а т и н с к а я А м е р и к а

Интенсивную репродуктивность сохраняют и многие высокоурбанизированные страны современного мира. Активная демографическая динамика характерна, к примеру, для государств Латинской Америки, несмотря на заметное преобладание в структуре их населения городских жителей. Даже самая урбанизированная страна региона Аргентина, превосходящая по долевому представительству горожан соответствующие российские показатели (83% аргентинцев проживают в городах), традиционно имеет сравнительно высокий коэффициент рождаемости – по данным на 2003 г. – 17,5% (т. е. в два с лишним раза больше, нежели, к примеру, в Германии). Сходная демографическая ситуация наблюдается и в современном индустриально-урбанизированном Уругвае. При проживании более двух третей населения в городах мексиканские и перуанские женщины рожали в среднем, по данным на начало 1980-х годов, более пяти детей. Согласно статистике на 1995 г., общий коэффициент рождаемости в Мексике составлял 30,4% – один из самых высоких показателей в мире. При этом уровень смертности – 4,8% – был ниже, чем в любой из североамериканских или европейских стран. Мексиканский опыт противоречит, таким образом, популярному среди демографов тезису, что оборотной стороной интенсивной рождаемости при традиционном типе воспроизводства является высокая смертность. Очевидно, что благоприятная демографическая ситуация у латиноамериканцев определяется отнюдь не экономическими факторами, коррелируясь в большей степени с высоким статусом католической церкви¹.

М н о г о д е т н о с т ь в с о в р е м е н н о й Е в р о п е

Многодетность еще в первой половине XX в. являлась также отличительной особенностью семей европейских католиков в таких странах, как Италия, Испания, Португалия. Их репродуктивная ориентированность снижалась прямо пропорционально снижению роли Церкви в общественной жизни.

К моменту начала распада социалистической системы только в четырех европейских странах – Албании, Ирландии, Польше и Румынии суммарный коэффициент рождаемости превышал уровень простого воспроизводства. В свете выдвигаемого в настоящей работе концепта обращает на себя внимание характеристика указанных государств с точки зрения духовных потенциалов. Албания, имевшая наивысшие в Европе показатели рождаемости, вплоть до распада СФРЮ являлась единственной на континенте страной мусульманского культурного ареала. Ирландия сохранила положение одного из оплотов европейского католицизма. То же можно сказать и о Польше, даже в период социализма. Сохранение роли католицизма в синтезе с широкими социальными гарантиями, предоставляемыми коммунистическим государством, обеспечивало, по-видимому, репродуктивный эффект. Наконец, Румыния, не выделяясь в советский период высокой степенью религиозности населения, отличалась зато особо радикальной демографической политикой, связанной с системой мер по активному поддержанию брачности. Таким образом, наилучшие показатели рождаемости в Европе оказались присущи тем странами, которые либо сохраняли освященные религией традиционные репродуктивные ориентиры, либо использовали механизмы государственного регулирования демографических процессов. Показательно, что Албания и Ирландия по-прежнему первенствуют в Европе по показателям рождаемости. В то же время Румыния и Польша, отказавшиеся от советских принципов социальной политики, имеют в настоящее время крайне низкую статистику репродуктивности, уступая, к примеру, также испытывающей демографический кризис России².

Необходимо также отметить тот удивительный факт, что вопреки современному стереотипу о том, будто бы те народы, которые много рожают, так же активно и мрут, именно Албания и Ирландия имеют самый низкий показатель в Европе по общему коэффициенту смертности, соответственно 4,9% и 7,4%. Для сравнения: в Великобритании он составляет 10,4%, в Германии – 10,3%, в Италии – 10,8%. В России общий коэффициент смертности, не в пример, казалось бы, неблагополучной Албании, составляет 16%³.

III. Государственная демографическая политика

как фактор репродуктивности

Из предположения о недетерминированности современного кризиса репродуктивности проистекает тезис о принципиальной возможности государственного воздействия на демографические процессы. В пользу этой гипотезы свидетельствуют многочисленные исторические прецеденты эффективной демографической политики.

Г е р м а н и я

К резкому репродуктивному скачку во второй половине 1930-х годов привела, к примеру, антифеминистская политика национал-социалистов в Германии. Тенденция неуклонного снижения рождаемости в Веймарской республике коррелировалась с созданием образа “новой немецкой женщины”, ценностные идеалы которой связывались с потреблением, развлечением, профессиональным статусом. С приходом к власти НСДАП демографическая ситуация резко изменилась. Если к 1934 г. в Германии рождалось около 1 млн младенцев, то уже к 1939 г., после завершения демографической реформы, – в полтора раза больше. “Третий рейх” был в это время единственным из ведущих европейских государств, характеризующихся постоянным репродуктивным ростом. Идеология демографической политики определялась словами А. Гитлера, произнесенными на партийном съезде 1934 г., о существовании противоположных по своей природе “большого и жестокого” мира мужчин, ориентированного на борьбу “за государство и общество”, и “маленького мира” женщины, ограничиваемого “семьей, мужем, детьми и домом”¹.