Текст книги "Журнал Наш Современник 2006 #11"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Кому-то вовсе не повезло, поскольку в одночасье сменилась не только фамилия, но и имя. Был человек Николаем Скворцовым, а превратился в Мыколу Шпака. Другого все знали как Филиппа Хохлова, теперь же он Пылып Чубьев. Кузнецовы немедленно превратились в Ковалевых, Дубинины – в Дрюковых, Крюковы – в Гаковых, а Портновы – в Кравцовых.

Увидев новые списки, люди атаковали главный штаб выборов и его территориальные комиссии жалобами на безграмотный компьютер. Например, в результате автоматического перевода Зонтикова стала Парасолькиной, Пуговкин – Гудзыковым. Удивительные метаморфозы произошли и с адресами: улица Воровского переименована в Крадижную, поселок Земляничный – в Полунычный…

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Грустно мне писать о позорных действиях украинских националистов по уничтожению русского языка. Грустно писать об этом мне, родившемуся в украинском Донбассе. Там я провел детство и юность. Мы, русские, жили обычной трудовой жизнью бок о бок с украинцами, понимали друг друга, и никогда не возникал вопрос, как будет звучать моя фамилия. Мне нравился их певучий говор, украинский юмор, задушевные песни. У меня много друзей-украинцев, я дорожу их дружбой и постоянно переживаю – как они чувствуют себя там, в “незалежной” Украине.

Я задаю вам, господа политики, вопрос: во имя чего вы это творите? Не думаете ли, что вам все сойдет с рук и не придется нести ответ за натравленных друг на друга родных братьев? И отвечать за свои деяния и в этой жизни, и перед Богом!

Закончить эту главу я хочу словами великого русского и украинского писателя Николая Васильевича Гоголя: “…Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой – явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожими одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве”.

(Продолжение следует)

АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ ВОЗВРАЩЕНИЕ МАСС
Часть I

“ОСНОВНАЯ ПРОБЛЕМА НАШЕГО ВРЕМЕНИ”

Политические циклы ХХ века

Политическая история минувшего столетия ц и к л и ч н а. Конечно, эти циклы не столь регулярны, как экономические, открытые Кондратьевым. Однако и в политике можно обнаружить ч е р е д о в а н и е форм правления, тяготеющих к двум полюсам – п р я м о й д е м о к р а т и и, институционально оформляющей выход масс на арену истории, и д и к т а т у р ы. Между ними располагаются менее очерченные режимы – от парламентской демократии до авторитаризма.

Наиболее чуткие исследователи улавливают к о л е б а т е л ь н ы й характер политического развития. Так, известный С. Хантингтон писал о “волновом” движении демократических процессов. Правда, такое определение представляется не вполне корректным: во-первых, потому, что демократия в данной схеме оказывается некой высшей точкой исторического “прилива”; во-вторых, потому, что само понятие “демократия” у Хантингтона чрезмерно американизировано (а мы могли убедиться – особенно в последние годы, – что демократия по-американски имеет мало общего с классическим прообразом). И все-таки суть дела знаменитый политолог ухватил верно: новейшая политическая история основана на ч е р е д о в а н и и форм правления; а уж какую считать наивысшим достижением, какую – провалом, решать самим народам.

Если непредвзято посмотреть на политическое развитие ХХ века, то очевидными станут ч е т ы р е э т а п а: небывалый рост активности масс (“восстание масс”) в 1910-1920 годах; “эра диктаторов” – 1930-е – 1945 годы; деколонизация и демократизация – 1945-1980-е; эпоха “однополярного мира” с явной тенденцией к диктату мирового капитала в международной и внутренней политике – 1990-е.

Первый период начался сразу с двух крупных потрясений. 21 мая 1911 года лишился власти многолетний диктатор Мексики Порфирио Диас (здесь и далее хроника событий изложена по книге Нейла Гранта “Конфликты ХХ века”. Пер. с англ. М., 1995). Страна оказалась ввергнута в длительный период турбулентности, где главную роль играли повстанческие армии крестьянских вождей Эмилиано Сапаты и Панчо Вильи.

Характерный штрих, передающий атмосферу разворачивающегося “восстания масс”: акт об отречении Диас подписывал не во дворце, а н а у л и ц е – стол, на котором лежал документ, освещали фары автомобилей.

В октябре того же года началась революция в Китае. В разных районах страны произошли вооружённые выступления оппозиции. Императорским войскам удалось разгромить революционеров. Но уже в декабре 1911 года социалистически ориентированный националист Сунь Ятсен был избран временным президентом республики. Двухтысячелетняя китайская монархия пала.

Начавшаяся в 1914 году мировая война переключила взрывчатую динамику в иное русло. Однако на исходе войны энергия масс в противоборствующих лагерях обратилась против собственных правительств. В апреле 1916 года в Дублине была провозглашена Ирландская республика – началось так называемое “Пасхальное восстание”. Английские власти подавили его с вызывающей жестокостью. Вожаков расстреляли; всего погибло около пятисот человек.

В июне 1916-го арабы под предводительством шерифа Мекки (главы местной теократии) Хусейна ибн Али подняли восстание против турок в Хиджазе. За Хусейном стояли англичане, стремившиеся таким образом ослабить Османскую империю. (Поразительна та лёгкость, с какой Англия совмещала роли палача и вдохновителя восстаний, что лишний раз подтверждает правоту слов небезызвестного генерала Дубельта, сказанных о “коварном Альбионе” ещё в середине ХIХ века: “…В одно и то же время продаёт цепи тиранам и кинжалы рабам”)*.

Кстати, правительство Его Величества выбирало прелюбопытных союзников! Хусейн, объявивший себя королем Хиджаза и всей Аравии, известен, в частности, тем, что активно поощрял работорговлю (Большая советская энциклопедия. 1-е изд., т. 14. М., 1929).

На Востоке “восстание масс” принимало и такие причудливые формы.

Ну а в 1917-1918 годах произошли события, определившие весь ход ХХ столетия – революции в России и Германии.

Не стану повторять банальные характеристики. Мне представляется куда более плодотворным напомнить о книге Джона Рида “10 дней, которые потрясли мир”. В 20-е годы она была бестселлером, а ныне незаслуженно забыта. Едва ли кто еще с такой силой и чуткостью передал атмосферу эпохи революций.

До 1917 года Джон Рид успел побывать в Мексике. Несмотря на угрозу расстрела, полученную от генерала правительственной армии, Рид перешёл границу и в качестве корреспондента нескольких американских газет присоединился к повстанцам Панчо Вильи. Четыре месяца он скакал на коне вместе с его отрядами, спал на земле, участвовал в погонях и отступлениях. Однажды, когда отряд, с которым он передвигался, был разгромлен и истреблён правительственными войсками, Рид в одиночку прошёл сто миль по пустыне, пока не добрался до армии Вильи**.

Да простится мне этот биографический экскурс. Что поделать, я с детства нахожусь под обаянием образа Рида и его книги. Когда другие подростки зачитывались приключенческой литературой, я читал его петроградскую хронику. События, воссозданные автором на основании живых впечатлений и многочисленных документов, казались мне несравненно увлекательнее придуманных историй. И сегодня “10 дней……” наряду с “Хронографией” мрачного византийца Михаила Пселла и истинно трагическими, несмотря на французскую аффектированность, “Замогильными записками” Франсуа Рене де Шатобриана относится к наиболее дорогим для меня книгам.

О мексиканских странствиях Рида я упомянул ещё и потому, что его судьба, на мой взгляд, не менее общественно значима и выразительна, чем его книга. Надеюсь, что она хоть в какой-то мере поможет нам разобраться в явлении, обозначенном в названии моей работы.

Это ведь мы с читателями со смелостью неофитов рассуждаем о роли масс, а у специалистов сразу же возникает множество вопросов: а что такое массы? какова их политическая, идеологическая ориентация в каждом конкретном случае? и т. д. и т. п. Не отрицая значимости таких уточнений, я оставляю за собой право говорить о массах так, как говорил Рид – как о стихийной, своего рода “о н т о л о г и ч е с к о й” силе, извечно противостоящей в л а с т и – государственной, финансовой и пр.

В СССР Рида представляли профессиональным революционером – начало этой традиции положила Н. К. Крупская: “Джон Рид не был равнодушным наблюдателем, он был страстным революционером, коммунистом” (здесь и далее цитаты приведены по изданию: Р и д Д. “10 дней, которые потрясли мир”. Пер. с англ. М., 1957). Тем самым значение его книги сужалось до к л а с с о в о й хроники. Между тем сама Крупская с неожиданным художественным чутьём утверждала: “Книжка Рида – своего рода эпос”. А эпос не знает классовых и прочих ограничений. Он в с е о х в а т е н. Это всегда картина борьбы мировых и даже (если вспомнить греческий первообраз) вселенских сил*.

Автор “10 дней……” менее всего походил на профессионального революционера. Он был поэтом (Рид писал стихи, и его петроградская хроника исполнена поэзии!) и аристократом. О себе он не раз говорил, что родился в замке. И это было правдой – его детство прошло в родовом имении Кедровый Холм. Рид окончил самый престижный в Америке университет – Гарвардский. И был наиболее известным и высокооплачиваемым очеркистом Соединённых Штатов. Сам Редьярд Киплинг восхищался его репортажами из восставшей Мексики!

И если Рид с восторгом отдался революции, то не потому, что так повелел ему классовый долг, а потому, что врождённое аристократическое чутьё подсказало ему: история вершится не в кабинетах министерств и не в кулуарах парламентов, её ход определяется на полях сражений и на площадях, захлестнутых людской волной.

Книга Рида снимает как теоретически отвлечённый, более того – праздный, вопрос, что есть массы. Она даёт предельно динамичный портрет масс, наделяет моментально узнаваемыми чертами, жестами, голосом. “…Россию затоплял такой поток живого слова, – пишет Рид, – что по сравнению с ним “потоп французской речи”, о котором пишет Карлейль, кажется мелким ручейком. Лекции, дискуссии, речи – в театрах, школах, клубах, залах Советов, помещениях профсоюзов, казармах…… Митинги в окопах на фронте, на деревенских лужайках, на фабричных дворах…… Какое изумительное зрелище являет собой Путиловский завод, когда из его стен густым потоком выходят сорок тысяч рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эсеров, анархистов, – кого угодно, о чём угодно и сколько бы они ни говорили” (выделено мною. – А. К. Это эстетическое – не политическое: оно уже, а именно эстетическое – кредо Джона Рида).

Взбудораженная, мятущаяся, ищущая свой путь страна встаёт со страниц книги. “10 дней……” говорят о русской революции больше, чем все учебники, которые мы зубрили в школе и в университете, а пожалуй, и больше, чем солидные исторические исследования, с которыми знакомились в более зрелые годы.

И всюду – лица, лица, лица. Тысячи людей на перегороженных патрулями проспектах, в залах Думы, на съездах, конференциях и собраниях всевозможных движений и партий, в коридорах Смольного, на пустырях у заводов. Это и впрямь восстание масс, коллективное действо, народный порыв не только к мирной жизни и социальной справедливости, но и к чему-то большему, тому, что испокон веков на Руси звалось “правдой-истиной”.

“Митинг состоялся в громадном недостроенном корпусе с голыми кирпичными стенами. Вокруг трибуны, задрапированной красным, сгрудилась десятитысячная толпа. Все в чёрном. Люди теснились на штабелях дров и кучах кирпича, взбирались высоко вверх на мрачно чернеющие брусья. То была напряжённо внимательная и громкоголосая аудитория. Сквозь тяжёлые, тёмные тучи время от времени пробивалось солнце, заливая красноватым светом пустые оконные переплёты и море обращённых к нам простых человеческих лиц” (выделено мною. – А. К.).

Собрание на Обуховском военном заводе. Запечатлённая Ридом устремлённость толпы “высоко вверх”, равно как строгая двухцветная гамма: чёрный-красный, разумеется, не случайны.

Крупская и Ленин (он написал краткое предисловие к изданию 1920 года), изумлялись тому, как верно американский наблюдатель понял природу русской революции. Они имели в виду, прежде всего, чёткий классовый анализ. На самом деле куда важнее другое: Рид сумел почувствовать и запечатлеть духовную суть, т р а г и ч е с к у ю а с к е з у русской революции, эсхатологический отсвет, придающий восстанию масс подобие религиозного действа.

Чёрный и красный – доминирующие цвета. Тёмные ноябрьские сумерки, чёрные провалы петроградских улиц, чёрные бушлаты и пальто – и красные костры, ярко освещённые окна, яркие выстрелы в ночи.

Книга оформлена в те же два цвета.

Поразительно: хроника победившей революции, но её эмоциональной да и смысловой вершиной становится грандиозная сцена похорон жертв ноябрьских боёв в Москве. Она столь художественно выразительна и понятийно наполнена, что я позволю себе привести обширные выписки. Охотно бы прибег к шрифтовому выделению, но такой массив полужирного текста трудно было бы читать.

Тема смерти, как в музыкальном произведении, рождается исподволь – на подступах к ночному Кремлю. “Поздней ночью, – пишет Рид, – мы прошли по опустевшим улицам и через Иверские ворота вышли на огромную Красную площадь, к Кремлю. В темноте были смутно видны фантастические очерки ярко расписанных, витых и резных куполов Василия Блаженного, не было заметно никаких признаков каких-либо повреждений (после обстрела Кремля большевиками. – А. К.). На одной стороне площади вздымались ввысь тёмные башни и стены Кремля. На высокой стене вспыхивали красные отблески невидимых огней. Через всю огромную площадь до нас долетали голоса и стук ломов и лопат. Мы перешли площадь.

У подножия стены были навалены горы земли и булыжника. Взобравшись повыше, мы заглянули вниз и увидели две огромные ямы в десять-пятнадцать футов глубины и пятьдесят ярдов ширины, где при свете больших костров работали лопатами сотни рабочих и солдат”.

И снова возникает траурный мотив – опять отдалённо, растворённый в предутренних голосах, приближающихся с окраин: “Мы поднялись ещё до восхода солнца и поспешили по тёмным улицам к Скобелевской площади. Во всём огромном городе не было видно ни души. Но со всех сторон издалека и вблизи был слышен тихий и глухой шум движения, словно начинался вихрь”.

И вот наконец – крещендо: “Резкий ветер пролетал по площади, развевая знамёна. Теперь начали прибывать рабочие фабрик и заводов отдалённейших районов города; они несли сюда своих мертвецов. Можно было видеть, как они идут через ворота под трепещущими знамёнами, неся красные как кровь гробы. То были грубые ящики из нетесаных досок, покрытые красной краской, и их высоко держали на плечах простые люди с лицами, залитыми слезами. За гробами шли женщины, громко рыдая или молча, окаменевшие, мертвенно-бледные; некоторые гробы были открыты, и за ними отдельно несли крышки; иные были покрыты золотой или серебряной парчой, или к крышке была прикреплена фуражка солдата. Было много венков из неживых искусственных цветов……

Процессия медленно подвигалась к нам по открывавшемуся перед нею и снова сдвигавшемуся неровному проходу. Теперь через ворота лился бесконечный поток знамён всех оттенков красного цвета с золотыми и серебряными надписями, с чёрным крепом на верхушках древков. Было и несколько анархистских знамён, чёрных с белыми надписями. Оркестр играл революционный похоронный марш, и вся огромная толпа, стоявшая с непокрытыми головами, вторила ему. Печальное пение часто прерывалось рыданиями”.

Будто подчёркивая мастерское “музыкальное” построение сцены, Рид в последний раз проводит замирающий вдали мотив смерти: “Один за другим уложены в могилу пятьсот гробов. Уже спускались сумерки, а знамёна всё ещё развевались и шелестели в воздухе…… Над могилой на обнажённых ветвях деревьев, словно странные многокрасочные цветы, повисли венки. Двести человек взялись за лопаты и стали засыпать могилу. Земля гулко стучала по гробам, и этот резкий звук был ясно слышен, несмотря на пение.

Зажглись фонари. Пронесли последнее знамя, прошла, с ужасной напряжённостью оглядываясь назад, последняя плачущая женщина. Пролетарская волна медленно схлынула с Красной площади”.

Финал? Нет, остаётся последний абзац главы, и в нём Рид с потрясающим для стороннего (хотя и сочувственно проницательного) наблюдателя проникновением в н а ц и о н а л ь н ы й характер русской революции ставит смысловую точку: “Я вдруг понял, что набожному русскому народу уже не нужны больше священники, которые помогали бы ему вымаливать царство небесное. Этот народ строил на земле такое светлое царство, которого не найдёшь ни на каком небе, такое царство, за которое умереть – счастье……”.

Разумеется, здесь можно обнаружить толику революционной догматики. И наивность новообращённого: то, что Рид принял за новую веру, на самом деле не более чем древний хилиастический соблазн. Затаившийся, после того как христианство обрело официальный статус в Византии, но до конца не изжитый, вновь и вновь возрождавшийся в идеологии всевозможных сект. Он был популярен прежде всего в среде славянства (богомилы и особенно табориты, мечтавшие силой низвести на землю Царство Небесное) и – как ни странно выглядит такое сближение – у англосаксов (индепенденты, левеллеры, анабаптисты, адвентисты и пр.). Между прочим, адвентистские проповедники ХIХ века предрекали пришествие “тысячелетнего царства” в 1914 году*.

России, где хилиастические настроения были традиционно сильны, дано было не только вдохновляться идеей построения рая на земле, но и заплатить за неё страшную цену. Полтысячи погребённых у Кремлёвской стены – одно из первых в бесчисленной череде жертвоприношений.

С другой стороны, в нашем национальном темпераменте, культуре и в самой нашей вере есть, видимо, нечто, что делает русских исповедниками и жертвами утопических устремлений. Ещё патриарх Никон в середине ХVII века возносил над подмосковной Палестиной белые стены и золотые купола Нового Иерусалима – Града Небесного, который нетерпеливое воображение народа нудило немедля возвести на земле.

“Русский народ, – проницательно писал Н. Бердяев, – по своей вечной идее, не любит устройства земного града и устремлён к Граду Грядущему” (Б е р д я е в Н. Русская идея. В сб.: “О России и русской философской культуре”. М., 1990). В этой устремлённости проявляет себя и б л а г о ч е с т и е и п р е л ь– щ е н и е, на которое тот же Бердяев (и далеко не он один) указал: “Русская апокалиптика заключает в себе величайшие опасности и соблазны…” (Б е р д я е в Н. Духи русской революции. В сб.: “Вехи. Из глубины”. М., 1991).

Сделав эти необходимые уточнения, скажу всё-таки и об ином. В высшем смысле, поднявшемся над греховными человеческими помыслами, шествие масс, с гениальной силой запечатлённое Ридом, глубоко – и подлинно – религиозно. Оно выражает с у т ь и с т о р и– ч е с к о г о п р о ц е с с а, завершающегося обетованием Христа: “Приидите ко Мне, вси труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы” (Матф. 11,28). Это и есть в е н е ц мировой истории – Страшный суд, который, по моему дерзновенному разумению, для “труждающихся и обременённых” означает не муку и страх, а т о р ж е с т в о с п р а в е д л и в о с т и**. Ибо они – в отличие от сильных мира сего – не притесняли неимущих, не развязывали войн, не извращали истины в “словесах лукавства”.

Простецы, не имеющие не только гроша за душой, но и членораздельного слова, чтобы сказать о своей беде и оплакать свою участь в нескончаемом ходе к концу времён, обретают и личное достоинство, и место в истории. И отсвет этой всеохватной перспективы видится мне в сцене из “10 дней……”, вобравшей в себя смысл (не цели – они, как водится, были сугубо прагматичные, а именно смысл) революции……

……Годом позже красный таран, сокрушивший Петербург и Москву, обрушился на Берлин. И снова – людское море. “Первая пролетарская революция в Германии, – провозглашала коммунистическая газета “Роте фане”, – будет твориться на улицах, на виду у всего мира…… Рабочие! Товарищи! Выходите из своих цехов!” (здесь и далее революционные события в Германии изложены по книге: У т к и н А. Унижение России. Брест, Версаль, Мюнхен. М., 2004).

В декабре 18-го общим местом стало сравнение правого социал-демократического правительства Эберта с режимом Керенского и революционного Берлина с красным Петроградом. Те же восставшие матросы на улицах, осады правительственных зданий. Те же “праздники революции”: “25 декабря – в Рождество – спартаковцы (немецкие коммунисты. – А. К.) мобилизовали свои силы и прошли мимо Колонны Победы, повернули на Бель-Альянсплац и “взяли штурмом” – просто заполонили редакцию газеты социал-демократов “Форвертс”…… Новый номер газеты – под руководством нового коллективного (так!) редактора – был напечатан на бумаге красного цвета с таким чарующим слух подлинных революционеров текстом: “Да здравствует дивизион революционных матросов, революционный пролетариат, международная социалистическая мировая революция! Вся власть рабочим и солдатским Советам! Долой правительство Эберта-Шейдемана!”.

Три дня спустя, 28 декабря, красный Берлин хоронил матросов, погибших в Королевском замке, обстрелянном правительственными войсками.

В начале января власть перешла в контрнаступление. Был смещён полицайпрезидент Берлина Эйхгорн – главная опора революционеров. В тот же день спартаковцы вывели народ на улицы. Многотысячная демонстрация прошла по Аллее Победителей. 6 января революционные толпы устремились на штурм рейхстага. Бои продолжались пять дней – сражения разворачивались за городские вокзалы, за здания и площади в центре Берлина. Над германской столицей висел дым, не стихала пулемётная стрельба. В пятницу 10 января в бой были брошены танки.

11 января восстание подавили. Неудачей закончились рабочие выступления в Руре, Гамбурге, других городах.

В марте коммунисты предприняли ещё одну попытку захватить Берлин. На третье число была назначена всеобщая забастовка. Начались погромы в центре столицы. Ночью вооружённые группы захватывали полицейские участки. Правительство ввело в город 30 тысяч бойцов так называемых свободных корпусов (“фрайкоров”).

Берлин прорезали противотанковые рвы, на центральных площадях установили пулемётные гнёзда и укрепили колючую проволоку. Снова дело дошло до применения танков и огнемётов. 10 марта всё было кончено.

Историки, в частности советские, представляют неудачу восстания как поражение масс. Действительно – гора трупов в центре “просвещённой Европы”! И как символ того, что революционные толпы отныне отстранены от политики, победители перенесли столицу – правительство и новоизбранный парламент переехали в Веймар, крошечный сонный городок с 50-тысячным населением.

Но с другой стороны – разве не массы встали на пути германской революции? Кто сражался с красными матросами, проявляя устрашающую тевтонскую жестокость? Правительство Эберта – Шейдемана? О нет! Эти кабинетные деятели все три месяца восстания благовоспитанно вибрировали, столь же опасаясь душителей революции, как и самих революционеров. Эберт разъезжал от одних к другим, уговаривая: “Достаточно пролито крови. Для германских граждан нет причины бросаться в гражданскую войну”.

Правительство, чуть ли не против его воли, спасли бойцы “фрайкоров” – нижние чины распавшейся армии кайзера. Четыре года они сидели в окопах, катастрофически теряя навыки, полученные на “гражданке”, и теперь оказались во взбаламученном мире без профессии, без денег и даже без сознания того, что фронтовые мытарства были необходимы. Поэтому когда их бывшие сослуживцы, лейтенанты и ефрейторы, объявили набор в нерегулярные военные формирования – “фрайкоры”, вся эта озлобленная голытьба, городские низы без прошлого и будущего, повалила в отряды, как в обустроенный на скорую руку солдатский рай.

Социально и психологически эти люди были не чужды революционности. Буржуазию, её идеалы и ценности, её сытость и спекулятивное благополучие они ненавидели не меньше, чем сторонники “Спартака”. И однако же они не пошли за “Карлом Великим”, как в те дни именовали Либкнехта. Более того, у вождя немецких рабочих не было врагов злее и беспощаднее, чем они.

Почему? Потому что они были н е м ц а м и п о п р е и м у щ е с т в у. Сначала немцами, а уж затем революционерами. Показательны слова фельдмаршала Гинденбурга, адресованные “комиссару” Эберту: “Меня уведомили, что Вы, как подлинный немец, п р е ж д е в с е г о л ю б и т е с в о ё о т е ч е с т в о (разрядка моя. – А. К.) и постараетесь сделать всё возможное для предотвращения коллапса. Верховное командование обязуется в этом сотрудничать……”.

Для “подлинных немцев” Германия была превыше всего. Какие бы политические позиции они ни занимали, какой бы идеологией ни вдохновлялись. С предельной выразительностью об этом сказал Конрад Хэниш, начинавший как автор радикальных социал-демократических листовок, а позже ставший прусским министром: “Никому из нас не давалась легко эта борьба двух душ в одной груди…… Ни за что на свете я не хотел бы пережить ещё раз те дни внутренней борьбы! Это страстное желание ринуться в г и г а н т с к у ю в о л н у в с е о б щ е г о н а ц и о– н а л ь н о г о п о л о в о д ь я (разрядка моя. – А. К.), а с другой стороны, ужасный душевный страх безоговорочно отдаться этому желанию и настроению, которое бушует вокруг тебя и которое, если заглянуть себе в душу, уже давно овладело и тобой! Вот страх, терзавший меня тогда: и ты хочешь стать подлецом перед самим собой и своим делом (революционным интернационализмом. – А. К.)? Разве ты вправе чувствовать себя так, как подсказывает тебе твоё сердце? Я никогда не забуду тот день и час, когда это страшное напряжение вдруг спало и я решился стать тем, кем был, и впервые (впервые за четверть века), вопреки всем застывшим принципам и железобетонным теориям, решил с чистой совестью и без страха прослыть предателем включиться в общий набатно-призывный хор: Германия, Германия превыше всего!” (цит. по: Л а ф о н т е н О. Общество будущего. Пер. с нем. М., 1990).

Спартаковцы во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург стояли за союз с коммунистической Москвой и грезили мировой революцией. В пропитанной национализмом Германии они оказались в меньшинстве. Причём не только в политике, но и на берлинской улице. Отнюдь не карикатурный жирный буржуй с цилиндром и во фраке и даже не прусский милитарист с моноклем, а некий рядовой Рунге нанёс сокрушительный удар прикладом в голову пленённого Либкнехта.

В январе 1919 года произошёл кровавый размен ритуальными жестами. 15 января в Берлине были убиты вожди германской революции. А 27 января в Петрограде в о т м е с т к у за смерть немецких товарищей большевики расстреляли четырёх великих князей – Георгия Михайловича, Николая Михайловича, Дмитрия Константиновича и Павла Александровича. Акту бесчеловечного н а ц и о н а л и з м а немцев русские противопоставили столь же людоедский и н т е р н а ц и о н а л и з м.

К слову, русская масса также не была однородна. Мятежные матросы Кронштадта и восставшие тамбовские крестьяне представляли те же трудовые низы, что и красноармейцы, брошенные на расправу с ними. Да и среди участников белого движения, как убедительно показал В. Кожинов, процент простонародья был почти столь же велик, как и в Красной Армии.

Народы не просто выходили на историческую сцену. Они мучительно, во взаимной борьбе (а не только в противостоянии имущим классам) искали свой путь. Определяли свою судьбу. И если в Германии активная часть народа выбрала заявленный с предельной агрессивностью национальный проект, то в Советской России победа осталась за утопией устроения земного рая, где не различают ни русского, ни иудея……

А в Италии в те же годы по древним дорогам, проложенным ещё при римских императорах, маршировали отряды чернорубашечников. 12 сентября 1919 года поэт Габриеле Д’Аннунцио, которого не без оснований принято считать предтечей итальянского фашизма, с группой добровольцев захватил порт Фиуме. На этот город на Адриатическом побережье претендовали Италия и Югославия. Его судьбу должна была решить международная конференция. Но Д’Аннунцио вывел на улицы Фиуме массы. Наверное, только в тот период территориальные споры могли решаться столь неординарным способом.

Три года спустя Муссолини воспользовался прецедентом. На этот раз призом в азартной игре стал сам Вечный город. Когда 25 тысяч фашистов маршем двинулись к Риму, король Виктор-Эммануил счёл за лучшее поручить Муссолини возглавить кабинет министров. “Я мог бы превратить этот серый зал в вооружённый лагерь чернорубашечников”, – начал своё первое обращение к сенату новоявленный дуче (цит. по: Х и б б е р т К. Бенито Муссолини. Пер. с англ. М., 1996).

Казалось, вся Европа высыпала на улицу, и человеческие громады неудержимо устремились во всех направлениях. Недаром в ту эпоху в сознании русского гения возник образ города Чевенгура, где вслед за людьми дома и деревья сдвинулись с мест, вовлекаясь во всеобщее движение.

Массы поднимались не только на политическую борьбу. В Западной Европе, оправлявшейся после мировой войны, люди наводнили улицы, чтобы покупать, посещать кафе, бездумно фланировать. Рынок, с присущей ему хищной чуткостью, тут же переориентировался на их запросы. Драгоценности богачей заменили искусственные камни. Одежды знати, пошитые на заказ, копировались на гигантских фабриках. Простолюдин оказался в центре внимания производителей, модельеров, музыкантов. Он стал главным героем послевоенной эпохи.

И Европа буржуа, в подлинном смысле слова Старый Свет, где утончённостью вкуса и обихода гордились не меньше, чем счётом в банке, буквально взорвалась негодованием. В 1930 году появился своего рода манифест, осмыслявший и подводивший итог двух бурных десятилетий – знаменитая работа испанского мыслителя Хосе Ортеги-и-Гассета “Восстание масс”.

“В современной общественной жизни Европы, – предуведомлял философ в первом же абзаце, – есть – к добру ли, к худу ли – один исключительно важный факт: вся власть в обществе перешла к массам” (здесь и далее цит. по: О р т е г а – и – Г а с с е т Х. Восстание масс. “Вопросы философии”, N 3, 4, 1989).