Текст книги "Покорно направляясь в грядущие времена"

Автор книги: Нарт Ачба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

ситуации,   опустила   голову.   Священник   двинулся   к   входной   двери,   но   на

полпути остановился, взглянул на мое заплаканное лицо.

«Не плачь, твоя мама на небесах, ей сейчас очень хорошо».

Я ничего не ответил и, нисколько не успокоившись, забежал в свою

комнату,   захлопнув   дверь,   упал   лицом   в   кровать   и,   всхлипывая,   залился

слезами. Почему Бог забрал ее, почему она не со мной?!

В восемь лет я впервые узнал, что такое жестокость. Я жил с той самой

дальней родственницей, ее мужем и их детьми в двухэтажном частном доме.

Больше всего в доме я боялся сырого, мрачного и холодного погреба. Это

место казалось мне самым страшным на земле. Порой, с бешено стучащим

сердцем, я открывал скрипящую дверь, дрожа от пронизывающего до костей

страха, спускался бегом в это подземелье и, взяв в руку банку с какими-либо

маринованными продуктами, тотчас же бежал назад. Однажды я вновь, как

обычно,   преодолев   свой   страх,   бегом   устремился   в   погреб   за   квашеной

капустой,   но,   обернувшись   назад,   в   ужасе   замер.   Дверь   передо   мной   с

протяжным   скрипом   закрылась.   Вперемешку   раздались   задорные   детские

голоса и смех. Это дети, прекрасно знавшие о моем страхе, решили сыграть

со мной злую шутку.

Я услышал, как закрылся засов и раздался звонкий смех. Восьмилетняя

девочка и два ее брата, десяти и двенадцати лет. С тех пор я не один год

просыпался по ночам весь в поту, с криком ужаса на устах. Мне снился этот

смех.   Ужасный,   жестокий.   И   этот   погреб,   черт   его   подери,   я   готов

поклясться, это самый ужасный уголок, который можно встретить на этой

планете. Я помню их голоса, я досконально помню все их слова.

«Не бойся, крысы тебя не сожрут!» – кричал старший брат.

«Сожрут, сожрут!» – кричал младший брат

«Огромные, серые, они такие зубастые!» – вставила девочка.

Я   кинулся   к   двери   и,   ударяя   маленькими   кулачками   в   массивную

деревянную дверь, взмолился о пощаде.

«Откройте, пожалуйста, откройте! Здесь крысы, боюсь!»

Но в ответ я услышал лишь дружный смех.

Я снова и снова, сдирая костяшки пальцев в кровь, беспомощно бил в

дверь, а за дверью по-прежнему слышался преисполненный радостью смех.

Заплакав, я сел на верхнюю ступеньку лестницы возле двери. «За что они так

11

со мной поступили, за что, ведь я никогда не причинял им зла?! За что?! Моя

мама, моя милая мама, она никогда не дала бы меня в обиду. Почему ее нет

рядом?!» Эти мысли прокручивались в моем маленьком, не привыкшем к

подобной жестокости мозгу.

«Не   бойся,   папа   заделал   дыру,   крыс   больше   нет»,   –   смеясь,   кричал

старший брат

Шорох   в   темноте   за   полками   с   банками   и   различными   железными

приспособлениями привлек мое внимание. Крысы! Я никогда  их здесь  не

видел, но был уверен, что они там, в темноте. Мерзкие и страшные.

«Выпустите!» – вновь закричал я, но теперь ответом мне служила всего

лишь тишина – ответ еще более ужасный, чем смех. Я один, и мне страшно.

Страшно, как не было никогда.

Дети   теперь   весело   гоняли   мяч   на   лужайке   перед   домом.   Мое   лицо

залилось краской гнева, я сжал ободранные в кровь кулачки. Мне хотелось

убить их, разорвать, уничтожить. Я не знал, как это сделать, но был уверен, что сделаю. Главное – выбраться, освободиться. За что они так со мной, за

что?! Их радостные крики – как горькая насмешка над моими мучениями.

Они   дышали   свежим   воздухом,   весело   пиная   мяч   под   тенью   деревьев.

Слушая   щебет   птиц,   ощущая   тепло   солнечных   лучей,   видя   над   головой

бескрайнее   безоблачное   небо,   а   я   один,   в   темноте,   ужасе,   неописуемом

страхе

Я   был   один   в   самом   страшном   месте   на   земле.   В   углах   погреба

виднелись очертания паутины и пауков, еще более страшных, чем крысы, существ. Вновь раздался шорох и звон падающей со второй полки массивной

банки. Сжавшись в клубок, я устремил полные страха и слез глаза в темноту

зловещего погреба.

Время между тем шло, а моему ужасу не было конца. Казалось, что

шорох   приближался.   К   нему   добавился   писк.   Привыкшее   к   темноте,   мое

зрение   уже   различало   очертания   этих   омерзительных   существ.   Одна

высунула длинный хвост между двух банок на третьей полке, две другие на

полу перебегали с одного конца погреба в другой. Мой отчим говорил, что он

заделал дыру, из которой крысы пробирались в погреб, но нет, они здесь. Я

их видел и отдал бы все, чтобы их не видеть.

Я вспомнил молитву. Молитву, о которой нам рассказывал священник

из   местной   церкви,   расположенной   на   юго-западе   маленького   городка   на

небольшом естественном возвышении. Белая, величественная, с венчавшим

ее   переливавшимся   на   солнце   причудливыми   оттенками   золотистым

куполом.

«Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да будет воля

Твоя!»   –   повторял   я   дрожащим   голосом,   тщетно   пытаясь   вспомнить

продолжение молитвы. Вдруг я услышал топот ног.

«Мама, папа, они приехали, открой дверь, я не дотягиваюсь», – просила

девочка своего старшего брата. Через мгновение дверь открылась, я кинулся

12

наверх   в   небольшую   конуру   с   кроваткой   в   центре   и,   упав   в   кровать,   с

горечью зарыдал.

Вечером вся семья собралась за ужином, лишь я отказывался выходить, рассказав зашедшей проведать меня тетушке о том, что дети закрыли меня в

погребе.

«Это правда?» – спросила она у детей, тревожно переглядывающихся за

столом.

«Нет», – ответили одновременно девочка и ее младший брат.

«Нет, – подтвердил старший брат. – Он с утра закрылся в комнате и

плачет. Он сегодня вообще в погреб не спускался».

«Вечно   этот   неугомонный   ребенок   что-то   придумает»,   –   ворчливо

вставил их отец.

Моей   ярости   не   было   предела,   я   орал   во   все   горло:   «Ненавижу!

Ненавижу всех вас!»

На что получил от тетушки увесистую оплеуху. С горящей щекой я

кинулся к сервизу.

«Нет!» – вскричала в ужасе она и с округлившимися глазами замерла

как  вкопанная.  Я  схватил   первую  попавшуюся   тарелку.  Эта   тарелка  была

гордостью семьи. Китайская фарфоровая посуда, но мне было плевать, если

бы у меня была возможность взорвать этот дом вместе с его обитателями, если   бы   я   мог   тогда   до   этого   додуматься,   я   бы   непременно   это   сделал.

Размахнувшись, я бросил ее на пол. Оглушительный треск разбившейся и

разлетевшейся по полу фарфоровой тарелки вывел тетушку из себя. Дрожа

всем телом она, будто бы задыхаясь, выдавливала из себя: «Ты, ты, да как

ты... Убью! Убью!»

В тот день она меня выпорола, так что я запомнил это на всю жизнь. Я

никогда этого не забуду.

Незнакомец осушил очередную рюмку и, возбужденно раскачиваясь на

стуле, продолжил:

–  Они   всегда   относились   ко   мне   плохо.   Взяли   меня   не   столько   из

жалости, сколько из приличия и безвыходности. Но в семье, где знали цену

деньгам и очень тщательно их считали, я был обузой. Для них я был лишь

голодным ртом, который они должны были кормить, голодным ртом и ничем

более. Я видел, как они относились к родным детям. Всячески поощряли, лелеяли.   А   я   вечерами   в   своей   маленькой   и   самой   холодной   и   неуютной

комнатке из всех, укутавшись в одеяло, плакал, с горечью вспоминая свою

родную   мать.   Постепенно   они   превратили   меня   в   слугу.   Уборка   в   доме, сервировка стола перед завтраком, обедом и ужином, стрижка газона – это и

был неполный перечень обязанностей, которые я с обреченностью выполнял.

Они считали себя моими благодетелями, считали, что я обязан им всем, и

принимали все как должное, ни разу не проявив ко мне родительских чувств.

Я   взрослел.   Когда   мне   было   двенадцать,   я,   стоя   у   двери   в   гостиную, подслушал разговор.

«Этот ребенок никогда не станет нам родным», – сказал муж тети.

13

«Я знаю, – ответила тетушка. – И вообще, я не виновата в том, что

произошло.   Я   предупреждала   эту   истеричку,   чтобы   она   не   связывалась   с

этим художником. Предупреждала, что ничего хорошего из этого не выйдет, но   эта   дурочка   повелась   на   его   разговоры   –   и   вот,   взгляни   на   результат.

Такой   же   упрямый   безголовый   ребенок,   которого   мы   вынуждены

воспитывать».

Я   давно   собирался   сделать   это,   но   никогда   не   решался.   Теперь   же, обуреваемый злостью и отчаянием, я выбежал из дома и устремился прочь.

Я   бежал   по   залитой   солнцем   дороге,   все   дальше   удаляясь   от

ненавистного дома, с радостью оставляя позади бесконечные упреки тети и

ее мужа, насмешки их детей и то чувство беспросветного, как пасмурное, покрытое зловещими темными тучами октябрьское небо, отчаяния, которое

охватывало   меня   по   ночам   в   узкой   сырой   чердачной   конуре.   По   бокам

мелькали   покосившиеся   от   старости   дома,   впереди   виднелись   бескрайнее

зеленое поле с раскинувшимися в нем домами и журчащая речка, безмятежно

устремлявшая   свои   воды   навстречу   более   крупной   реке.   Вдыхая   воздух

свободы,   я   бежал,   упоенный   разносившимся   вокруг   щебетом   птиц,   и   не

думал   ни   о   чем.   А   время   между   тем,   не   изменяя   установленным   годами

правилам, шло вперед неумолимо. Близился вечер, и чувство голода, вопреки

моему желанию, тянуло меня обратно. Обратно. Одна эта мысль вызывала у

меня   отвращение.   Вернуться   туда?!   Я   остановился   и   оглянулся.   Я

приближался   к   полю,   расположенному   на   высоком   пригорке.   Внизу

виднелись похожие друг на друга дома, в один из которых несколько часов

назад я дал себе клятвенный зарок больше никогда не возвращаться, в центре

возвышалось   трехэтажное,   похожее   на   каменную   коробку   здание.   Это

швейная   фабрика.   Градообразующее   предприятие   для   небольшого

населенного пункта. Более половины жителей работало там. А справа на еще

одном   пригорке   примостилась   местная   церковь.   Ее   позолоченные   купола

таинственно   переливались   в   лучах   солнца,   медленно   опускающегося   за

далекий горизонт. Вернуться туда. Вернуться для того, чтобы испытывать

унижения. Вернуться для того, чтобы жить как прежде. Да и была ли эта

жизнь,   какой   достойны   дети?   Едва   лучи   восходящего   солнца   окрашивали

город яркими лучистыми красками, как я уже слышал, как трещат половицы

пола   от   ненавистных   шагов   моих   так   называемых   благодетелей, сжалившихся над несчастным сиротой. Я больше всего на свете боялся вновь

проснуться в узкой тесной чердачной конуре, больше всего на свете я боялся

этого   ненавистного   дома.   Жалкую   худую   тетку   с   тонкими   крючковатыми

руками и противным протяжным голосом. «Накрой стол! Почему в комнатах

до   сих   пор   не   убрано?!   Постриги,   наконец,   этот   чертов   газон!   Сбегай   в

погреб!»   Они   ведь   знали,   как   я   боялся   этого   места!   «Ах   ты,   никчемный

мальчишка!» И ее муженек, этот полный, грузный и, в противовес мачехе, безвольный мужчина, относившийся ко мне как к пустому месту, будто бы

меня и вовсе нет, если бы я умер, он и этого бы не заметил. Уткнувшись

широким носом в газету, он продолжал бы упрямо пялиться в нее, вот уже

14

сотый   раз   перечитывая   статьи   о   перевыборах   в   областном   совете,   о

новшествах в уголовном законодательстве, ни капельки в этом не понимая, но убеждая себя в своей подкованности в делах управления государством.

Я   отвернулся   от   города,   отвернулся   от   прошлого.   Ухабистая   дорога

звала меня вперед, в светлое, как я надеялся, будущее.

Прервав   свой   рассказ,   незнакомец,   обеими   руками   упершись   в   стол, медленно, с трудом приводя в действие отяжелевшие, будто бы ватные ноги, встал и, сделав попытку улыбнуться, произнес:

–  Мне   нужно   в   туалет,   а   ты   дождись   –   и   услышишь   продолжение

истории, если, конечно, хочешь услышать.

– Хочу, – сказал я.

Незнакомец одобрительно кивнул и, развернувшись, виляя из стороны

в   сторону,   отправился   в   дальний   конец   кабака.   Время   шло,   а   он   все   не

возвращался.   Я   выпил   еще   несколько   рюмок,   чувствуя,   как   уносится   мое

сознание   в   какие-то   неведомые,   безмерно   далекие   миры.   Минута,   вторая, третья, вот уже десять минут, а вот и двадцать, а его все нет. Вскоре я его

увидел лежащем на полу, оглушительно храпящим и бормочущим в пьяном

бреду какие-то невнятные слова. Двое таких же пьяных мужчин тащили его

за руки по полу, будто бы тушу только что убитого животного.

Кабак пришел в движение. Смех, крики.

– Сошел с дистанции...

– Выкиньте его отсюда!..

– Не умеешь пить – не пей!..

– Что с ним? – спросил я у тех двоих, что тащили храпящее тело.

– Уснул, – пробурчал один из них.

– Да, уснул, – вставил второй.

– Бросьте где-нибудь на улице, желательно куда-нибудь в заросли, чтоб

не мозолил никому глаза. Нам проблемы не нужны. У нас ведь приличное

заведение, – причитал им вслед официант.

3

Прошло три дня. Незнакомец пропал. Я приходил в кабак не для того, чтобы пить, а для того, чтобы услышать продолжение его истории, но его не

было. Но оказалось, что в кабаке была и другая интересная личность.

Высокого,   немного   сутуловатого   мужчину   посетители   кабака

почтительно   называли   Философом.   Прозвище   прижилось   из-за   его

пространных   рассуждений   о   смысле   жизни,   которые   большинству

посетителей казались чересчур заумными. Я любил слушать Философа, его

мысли казались мне здравыми и во многом отражавшими мое собственное

настроение.

–  Среди   посетителей   этого   кабака   можно   выделить   следующие

категории,   –   говорил   мне   Философ.   –   Беспробудные   пьяницы,   которых

общество отвергло от себя, и беспробудные пьяницы, которые сами отвергли

общество. – Философ причислял себя ко второй категории и считал, что бунт

15

против   современного   общества   –   это   благороднейшее   и   чрезвычайно

сложное   решение.   –   Знаешь   что?   –   склонив   голову   к   рюмке   с   водкой,   с

горечью говорил Философ. – Порой я жалею, что родился на свет. Мне так

часто хочется уснуть. Просто закрыть глаза и уснуть навечно. Не видеть этот

переполненный   несправедливостью   мир.   Не   видеть   его   больше   никогда.

Порой возникает мысль застрелиться. Пустить себе пулю в висок – и дело с

концом. Собрать всю волю в кулак и нажать на курок. Только направив его

точно в висок. Кстати, а застрелиться, вопреки расхожему мнению, не так-то

просто. Нужно точно рассчитать  траекторию пули, ведь в зависимости от

того,   в   каком   месте   она   пронзит   мозг,   могут   произойти   различные

последствия.   Можно   потерять   зрение,   превратиться   в   бездумное   растение

или, в самом лучшем случае, благополучно скончаться. Вот видишь, трезвый

расчет   нужен   во   всем.   Но   не   будем   о   грустном.   Самоубийство   –   это

проявление   слабости.   Оно   говорит   о   том,   что   человек   спасовал   перед

трудностями   жизни.   Подписал   полную   и   безоговорочную   капитуляцию.

Какой  бы жизнь ни была, нам следует бороться,  барахтаться,  но все-таки

оставаться на плаву.

Одной особенно ненастной ночью, когда за дверью кабака угрожающе

завывал ветер, Философ подсел ко мне и, улыбнувшись, сказал:

– Знаешь, я часто конструирую в голове что-то наподобие рассказа.

– Рассказа?! – спросил я удивленно.

–  Да,   рассказа.   Так   сказать,   литературное   произведение,   но   не   на

бумаге,   а   здесь,   в   голове.   Как   из   ниток   постепенно   шьется   грандиозной

красоты   ковер,   так   и   я   из   обрывков   мыслей   создаю   порой   довольно-таки

нелепые рассказы.

– Ну так расскажи какой-нибудь рассказ, – попросил я.

– Ты действительно хочешь услышать?

– Да, хочу, – ответил я.

– Ну, хорошо.

Философ   достал   из   кармана   брюк   кипу   пожелтевших   листов   и, разложив их на столе, неспешно начал свой рассказ...

4

Целых   три   часа   Мартин,   невзирая   на   расположившееся   в   зените

палящее июльское солнце, бесцельно бродил по городу. Хотя нет, цель все

же была, но она казалось ему столь недостижимой, что скорее с безоблачного

голубого   неба   на   город,   противореча   всем   мыслимым   и   немыслимым

законам, опустятся белоснежные хлопья снега, чем он сможет ее реализовать.

Стряхивая ладонью скопившиеся на лбу капли пота, Мартин настороженно

взглянул на часы. Было три часа дня. Через три часа, ровно в шесть, никогда

не опаздывающий Берг зайдет в квартиру и настоятельно, своим хриплым

сухим голосом попросит деньги за аренду жилплощади. Всего три часа, а

денег нет. Берг худой, сутулый, с полным букетом болезней старик, но все

еще не желающий умирать. Скверное, пренебрежительное отношение к нему

16

поначалу Мартина очень удивляло. В каждом жесте, в каждой фразе Берга

сквозила  нескрываемая  ненависть. Но за  что? Платил он всегда  в срок, в

квартире   была   чистота   и   порядок,   своим   поведением   он   ничего   дурного

Бергу   не   выказывал.   Так   в   чем   же   дело,   почему   Берг   лютой   ненавистью

ненавидел его? Этот вопрос мучил его до одного прекрасного дня, когда он

наконец-то   выяснил   причину.   Оказывается,   Берг   нашел   людей,   готовых

платить за квартиру в два раза больше. Ежемесячно в два раза больше! Берг

буквально зажегся этой мыслью. Молодая супружеская пара, ни секунды не

думая и не торгуясь, приняла его предложение. Он уже думал, что дело в

шляпе, но не учел главного – договора, который он подписал с Мартином три

месяца назад и согласно которому Мартин арендует эту квартиру на один год

и   владелец   квартиры   не   имеет   права   выселить   квартиранта   до   истечения

указанного срока, но имеет право сделать это, если квартирант не сможет

вовремя внести ежемесячную плату за квартиру. Мартин почувствовал, как

его сердце учащенно забилось, ладони стали влажными, а в горле пересохло.

Если он сегодня не заплатит, то Берг, так долго ждавший столь желанного

для него события, и не подумает дать ему отсрочку. Сегодня же он окажется

на улице без гроша в кармане и, что самое ужасное, без смысла дальнейшего

существования. Ему срочно нужны деньги, но где их взять? Лихорадочно

прокручивал он в голове всевозможные варианты и вдруг он остановился, вокруг проходили люди, некоторые беззаботно разговаривали, другие чему-

то улыбались, а третьи напустили на себя маску беспросветной печали. Но

Мартин не обращал на них внимания, сейчас этих людей для него просто не

существовало, он стоял, пораженный тем, что не смог додуматься до этого

раньше. Мартин был учителем музыки, и среди его учениц была прелестной

красоты юная девушка Джулия, с которой он занимался около месяца. Ее

отец, Стенли Уотсон, был весьма состоятельным человеком, и он, Мартин, находился   с   ним   в   очень   даже   неплохих   отношениях,   частенько   по

приглашению   посещал   его   загородный   особняк.   Мартин   вспомнил   слова

Стенли Уотсона, которые тот сказал во время их последней встречи: «Вы, Мартин,   прекрасный   учитель   и   не   менее   прекрасный   человек,   если   вам

понадобится   какая-либо   помощь,   смело   обращайтесь».   Последний   шанс.

Стенли Уотсон для Мартина был подобен спасательному кругу для тонущего

человека. Теперь судьба Мартина в его руках.

Двухэтажное здание с рельефными колонами, похожими на греческие, находилось   на   небольшом   пригорке   в   окружении   многочисленных

фруктовых   деревьев.   Пройдя   по   гравийной   насыпи,   Мартин,   наконец-то

взобравшись на пригорок и стряхнув с брюк и туфель накопившуюся пыль, подошел   к   высокому,   опоясывающему   весь   участок   Уотсона   забору, остроконечные   пики   которого,   подобно   дворцам   Средневековья,   были

устремлены в безоблачное июльское небо. Нажав на кнопку вызова, Мартин

стал ждать. Почти сразу послышался треск и мужской голос:

– Вы кто?

– Это Мартин. Я хочу встретиться с мистером Уотсоном.

17

Последовала   полуминутная   тишина,   затем   тот   же   мужской   голос

сказал:

– Можете проходить.

Железная автоматическая дверь с едва слышным скрипом открылась, Мартин прошел двор и, спешным шагом преодолев лестницу, остановился на

втором этаже возле двери, которая вела в кабинет мистера Уотсона.

Мистер Уотсон, высокий статный мужчина лет сорока, очень любил

роскошь,   богатство   и   удовольствия   во   всех   проявлениях.   Запах

первосортного табака, вкус изысканного вина, сладость прекрасных девушек

–   это   и   есть   неполный   перечень   удовольствий,   которые   мог   позволить   и

позволял   себе   этот   мужчина.   Услышав   стук   в   дверь   своего   кабинета,   он

откинулся   на   спинку   массивного   кожаного   кресла   и,   положив   руки   на

рабочий стол, радостно воскликнул:

– Мартин, входите!

–  Мартин   вы   не   представляете,   как   я   рад   вас   видеть,   –   сказал   он, пожимая его руку и приглашая сесть в кресло перед столом.

– Спасибо, – сев в кресло, смущенно проговорил Мартин.

Мистер   Уотсон   не   любил   бедных   людей,   он   относился   к   ним   с

мастерски   скрываемым   пренебрежением,   но   все   же   порой   они   его   очень

забавляли, иногда он давал им денег, но давал не с искренней целью помочь, а с целью казаться добродетельным в глазах других состоятельных людей.

Вся эта добродетельность, с которой он отзывался и порой помогал людям, не зарабатывающим столько, сколько зарабатывает он, также должна была

донести до жителей их небольшого города, что он, Стенли Уотсон, не погряз

в разврате, что он днем и ночью думает о нуждающихся жителях города.

Даже   то,   что   он   пару   месяцев   назад   отдал   свою   дочь   обучаться   музыке

Мартину, должно было показать, что он, подобно многим своим коллегам, не

собирается отдавать своего ребенка на обучение зажиточным, распиаренным

учителям   музыки,   а   отдаст   обычному   человеку   из   народа.   Этот   его   шаг

широко освещался в прессе и был своего рода оригинальным пиар-ходом, повлиявшим   на   его   имидж   в   высшей   степени   благотворно.   За   всеми   его

поступками,   с   виду   кажущимися   добрыми   и   чистыми,   стоял   холодный

расчет. Это суровая правда, правда, которую знал только он.

– Что привело вас ко мне? – улыбаясь, спросил он.

–  Я... я хотел узнать, как дела у Джулии, не намерена ли она вновь

заняться музыкой.

Подняв руки вверх, Уотсон тяжело вздохнул:

– Нет, охладела к музыке, к сожалению.

На самом деле Уотсон лукавил. Джулия к музыке ничуть не охладела, напротив,   ее   любовь   к   классической   музыке   с   каждым   днем,   с   каждой

изученной   симфонией   все   возрастала   и   возрастала.   Просто   после   месяца

обучения у Мартина Уотсон, добившись желанного результата, решил тайно

отдать дочь на обучение известному французскому учителю.

18

– Но она делала такие грандиозные успехи, ей все так нравилось, она, помнится,   даже   говорила,   что   хочет   связать   свою   жизнь   с   музыкой,   –

продолжал говорить Мартин, робко поеживаясь в кресле и так и не решаясь

попросить то, ради чего он сюда пришел.

–  Ох,   эта   молодежь!   Мартин,   они   постоянно   мечутся   из   одной

крайности в другую, сегодня они без ума от музыки, завтра объявляют себя

великими   живописцами,   а   послезавтра   они,   подражая   Шекспиру, провозглашают себя неподражаемыми поэтами.

– Да, – отрешенно уставившись на край стола, сказал Мартин. – Мистер

Уотсон, вы, безусловно, правы.

Ехидно улыбаясь, Уотсон пристально смотрел на Мартина. Уотсон был

умным,   хитрым,   расчетливым   человеком,   был   бы   другим   –   не   достиг   бы

своего   теперешнего   положения.   Поэтому,   видя   перед   собой   явно

растерянного   Мартина,   он   понимал,   что   пришел   тот   не   для   того,   чтобы

расспрашивать о Джулии, а для чего-то другого. Он что-то хочет попросить, но что? Что он мог попросить? «Деньги, точно – деньги! – воскликнул про

себя Уотсон. – Наверняка ему деньги нужны».

– Мартин, могу ли я для вас что-либо сделать?

– Вы для меня?

– Может, вам деньги нужны?

– Откуда вы?..

– Просто предположил; скажите, сколько нужно.

– Нет, мне не нужны деньги, – возразил Мартин, – я просто…

– Позвольте, вы только что…

– Нет, я просто пришел узнать, не передумала ли Джулия.

Мгновение   Уотсон   внимательно   смотрел   своими   серыми   глазами   на

Мартина, пытаясь понять, о чем тот думает.

–  Пожалуй, я пойду, – сказал Мартин, встав с кресла и направляясь к

двери.

–  Был  рад видеть вас,  Мартин,  и буду  рад видеть,  если вы еще раз

заглянете ко мне.

Походкой   загипнотизированного   человека   Мартин   плелся   домой, петляя по улицам, вовсе их не замечая, но его взгляд привлек небольшой

ресторан, примостившийся между двумя пятиэтажными зданиями. Он учуял

аромат кофе, никто его здесь не чувствовал, кроме него. Терпкий, манящий и

в то же время ужасный, напоминавший событие, которое произошло чуть

более года назад. Мартин никогда после того случая не ходил по этой улице.

Всегда старался забыть, но не мог, это воспоминание отложилось мощным

пластом в глубинах его подсознания. Да, со временем оно стало менее ярким, менее реальным, но навсегда исчезнуть, выветриться из памяти вопреки его

желанию не могло. И теперь он вновь на этой улице, вновь проходит мимо

этого ресторана и, кажется, вновь видит сквозь витринное стекло того самого

официанта. Воспоминание, которое он так хотел забыть, всем своим ужасом

и безысходностью вновь обрушилось на него. В тот день с далекого неба, 19

покрытого   непроницаемой   для   солнечных   лучей   пеленой   тумана   вот   уже

третий час, не стихая ни на минуту, лил дождь, будто место, о котором идет

повествование,   находится   не   в   нашем   прибрежном   городке,   а   на

тропическом, покрытом пальмами острове, затерявшемся в бескрайних синих

просторах Тихого океана…

Мартин,   с   головой   закутавшись   в   массивный   серый   плащ,   шел   по

тротуару. Время от времени, прыжками преодолевая встречавшиеся ему на

пути лужи и пытаясь избежать проливного дождя, он старался проходить под

козырьками   расположенных   вдоль   улицы   магазинов.   Но,   заметив   сквозь

запотевшее от холода стекло расставленные в просторном помещении столы

и   сидевшего   за   барной   стойкой   скучающе   зевавшего   официанта,   Мартин, дрожа   от   пронизывающего   до   костей   холода,   остановился   и,   предвкушая

аромат горячего кофе, который он с превеликим удовольствием ощутит через

мгновение на своих губах, радостно потянулся к дверной ручке.

Воздух,   исходящий   от   работающего   с   легким   шумом   кондиционера, обдал его своей теплотой, но первое, показавшееся хорошим впечатление, не

прошло   и   доли   секунды,   сменилось   плохим.   Разочарованно   смотря   на

прекрасно обставленное помещение, Мартин с горечью осознал, что обед в

этом ресторане будет ему не по карману.

Приподняв   голову,   официант,   отгоняя   от   себя   нахлынувший   сон   и

щурясь,   глядел   на   посетителя.   Изношенный   плащ,   потертые   брюки,   не

внушавшие   какого-либо   доверия   ботинки   –   вот   что   в   глазах   официанта

представляет   собой   этот   посетитель.   Словно   статуя,   изваянная   руками

древнегреческого мастера, стоял Мартин как вкопанный, всем своим видом

выражая   неописуемую   растерянность   и   представляя,   как   он,   подобно

нашкодившему школьнику, опустив пристыженно голову, второпях выбежит

на улицу, а официант, упав со стула и дрожа всем телом, разразится громким

безостановочным   смехом,   который   будет   доноситься   до   его   слуха   даже

тогда, когда он будет бежать в нескольких кварталах от ресторана. Нет! Разве

может он выйти, разве может уйти, показав, что недостоин сидеть в этом

помещении,   признав,   что   по   сравнению   с   людьми,   посещающими   этот

ресторан, он никто. Не обращая внимания на привставшего и приоткрывшего

от   удивления   рот   официанта,   Мартин   уверенным   шагом   направился   к

близстоящему   столику,   и   вот   уже,   сидя   за   столом,   он   рассматривает

безлюдное   помещение   в   молчаливом   ожидании   прихода   все   так   же

удивленно   глядевшего   на   него   официанта.   Спустя   несколько   секунд

неспешно, еле передвигая ноги и все еще широко зевая, официант вальяжной

походкой приблизился к посетителю и медленно произнес:

– Чего желаете?

Кивком головы указывая на меню в руках официанта, Мартин сказал:

– Можно меню?

–  Можно, – усмехнувшись и положив меню перед Мартином, ответил

официант.

20

Покраснев, Мартин открыл меню и с ужасом взирал на названия блюд и

цены.

–  Ну   что,   вы   выбрали   что-нибудь?   –   после   недолгого   молчания, упиваясь наслаждением, спросил официант.

Не   отвечая,   Мартин   перелистывал   страницу   за   страницей   и   вдруг, словно моряк, увидевший спасительную землю среди бушующего океана, с

облегчением произнес:

– Кофе.

–  Кофе?!   –   удивился   официант,   привыкший   к   более   обширному

перечню блюд, которые обычно заказывают посетители.

– Кофе, – неуверенно повторил Мартин.

– Больше ничего? – с трудом сдерживая смех, спросил официант.

– Нет.

–  У нас в ассортименте есть множество видов кофе, какой именно из

сортов вы хотите?

–  Я   хочу   просто   кофе,   –   дрожащим   голосом   произнес   Мартин.   –

Обычный.

–  Хорошо, – сказал официант и, развернувшись, направился к барной

стойке.

Через минуту чашка с ароматным напитком уже стояла на столе перед

Мартином. Но никакой радости она ему не доставила, и, несмотря на горячий

кофе, он, рискуя обжечь губы, старался как можно скорее осушить чашку и

уйти.

Отпив, наконец, последний глоток и облегченно вздохнув, он полез в

карман брюк за деньгами, но, ничего не нащупав, побледнел и почувствовал, как   все   предметы,   находившиеся   рядом,   закружились   в   его   сознании.

Официант быстрым шагом подошел к нему.

– Вы в порядке? – спросил он.

– У меня нет денег, – приходя в себя, сказал Мартин.

–  То   есть   вы   не   можете   расплатиться?   –   грубым   голосом   спросил

официант.

– Я… я забыл деньги дома. Я непременно отдам, уверяю вас, отдам.

–  Сидите   здесь,   –   сказал   официант   и,   развернувшись,   скрылся   в

смежном помещении, не забыв сказать другому официанту, проходя мимо

барной стойки, чтобы тот присматривал за посетителем.

Мартин   остекленевшими   глазами   смотрел   на   сидевшего   за   барной

стойкой безразлично глядевшего на него официанта. Он мог встать и уйти, официант сидел далеко и схватить его не сумел бы, но какая-то неведомая