355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наоми Новик » Зимнее серебро » Текст книги (страница 5)
Зимнее серебро
  • Текст добавлен: 19 июня 2019, 05:00

Текст книги "Зимнее серебро"


Автор книги: Наоми Новик



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Шесть я засунула назад, в белый Зимояров кошелечек. Два получил Исаак – хорошая прибавка к выкупу за невесту. А два оставшиеся я отнесла дедушке, чтобы он положил их в банк к остальным моим сбережениям. Дедушка одарил меня скупой улыбкой. Он явно остался доволен: слегка надавил мне на лоб указательным пальцем и сказал:

– Ты моя умница-разумница.

И я улыбнулась в ответ – такой же скупой, но довольной улыбкой.

– Ну куда ты поедешь, поздно уже! – укорила меня бабушка, когда после обеда я засобиралась домой. Была пятница.

– Я доберусь еще засветло, если мы поторопимся, – заверила я. – Олег ведь будет править, не я.

Олег остался в Вышне дожидаться меня – в счет следующего платежа. Мне так выходило дешевле, чем нанимать возчика в городе. Олег переночевал в дедушкиной конюшне с лошадью, но дольше он задерживаться не захотел бы, по крайней мере без оплаты. А завтра мы могли выехать только по окончании шаббата, как сядет солнце. Но как бы то ни было, Зимояры вряд ли соблюдают шаббат, а я пока еще не очень-то понимала, как отдам им деньги. Я думала, что, наверное, положу кошелечек на крыльцо – пусть приходят и забирают.

– Она успеет вовремя, – твердо произнес дедушка, тем самым отпуская меня. Я взобралась в Олеговы сани.

Нам хорошо ехалось по мерзлому снегу; лошадка бойко рысила вперед с нетяжелыми санями, где сидела я одна. Среди деревьев уже темнело, но солнце еще не зашло и дом был совсем близко. Я надеялась успеть до заката, но вдруг лошадь поскакала медленнее, перешла на шаг, а потом и вовсе встала. Она больше не двигалась, беспокойно насторожила уши, и теплое дыхание паром вырывалось из ее ноздрей. Я сперва подумала, что, может, лошадке нужно передохнуть, но Олег не стал понукать и не пошевелился, чтобы подстегнуть ее.

– Почему мы стоим? – наконец подала голос я. Олег не ответил; он вдруг осел на облучке, словно заснул. Морозный ветер забормотал что-то у меня за спиной, подкрался, окутал сани и скользнул под теплые одеяла, пытаясь добраться до кожи. На снег упали синие тени; их отбрасывал бледный слабый свет, исходивший откуда-то из-за моей спины. Из моих ноздрей вырывались облачка пара, снег похрустывал: кто-то большой приближался к саням. Я сглотнула, поплотнее запахнулась в плащ, собрала все свое ледяное хладнокровие, какое было, и обернулась.

Зимояр оказался не таким уж диковинным с виду. И от этого было по-настоящему страшно. Но я не отводила взгляда, и мало-помалу в его облике проступало что-то нечеловеческое. Его черты были точно отлиты изо льда и стекла. Глаза отточенно сверкали будто серебряные клинки. Борода у Зимояра не росла, и из-за этого его лицо взрослого мужчины казалось каким-то детским. Он грозно навис надо мной – высокий, высоченный, как мраморная статуя больше человеческого роста на площади в Вышне. Белые волосы он носил заплетенными в косы. Одежда была сшита из той же неестественно белой кожи, что и мой кошелечек. Зимояр восседал на олене куда крупнее тяжеловоза, с двенадцатью ветвями на рогах. Олень время от времени облизывал морду, и тогда становилось видно, что зубы у него острые, как у волка.

Мне хотелось съежиться и исчезнуть. Но я лишь придержала у шеи меховой ворот, спасаясь от стужи, что угнездилась в моем плаще. А другой рукой, едва Зимояр подошел к саням, я протянула ему кошелечек.

Зимояр разглядывал меня одним серебристо-голубым глазом, по-птичьи, стоя ко мне боком. Он протянул руку в перчатке, принял от меня кошелечек и высыпал его содержимое на ладонь. Шесть золотых монет негромко звякнули в тишине. У него в руке монеты смотрелись как-то по-особенному – теплые, солнечные на слепяще-белоснежной холодной перчатке. Он смотрел на монеты удивленно и даже слегка разочарованно, будто жалел, что у меня все получилось. Ссыпав золотые назад, он туго затянул тесемку, пряча солнечный луч в мешочке. И мешочек исчез где-то в складках его длинного плаща.

Зимоярова дорога сияла между стволами прямо перед ним. Не промолвив ни слова, он развернул своего скакуна и направился к дороге. Зимояр уносил с собой шесть злотеков, добытых ценою моих трудов и страхов, – уносил так, словно они принадлежали ему по праву. И внутри меня вскипел гнев.

– В следующий раз дай мне побольше времени! – крикнула я, швыряя слова в ледяную скорлупу тишины, окружавшую нас.

Зимояр обернулся и посмотрел на меня, видно удивляясь, что я дерзнула заговорить с ним. Затем олень с острыми рогами шагнул на дорогу и исчез вместе с всадником. Олег встряхнулся, гаркнул лошади «но!», и мы снова затрусили вперед. Я откинулась на одеяло – воздух вдруг сделался невыносимо холодным, кончики пальцев, касавшиеся белого мешочка, совсем закоченели. Я попыталась согреть их: стянула перчатку и сунула руку под мышку. От прикосновений пальцев к обнаженной коже я морщилась. Весь остаток нашего пути падал пушистый снег.

* * *

За ужином я заметила на отцовской руке серебряное кольцо – в раздражении отец равномерно постукивал им по кубку. Раз в неделю, по указанию отца, мне полагалось делить с ним торжественную трапезу. Отец говорил, это чтобы я училась вести себя в приличном обществе. Но учить меня манерам особой нужды не было – за этим и так следила Магрета. Однако что бы ни было на уме у отца, он звал меня на ужин отнюдь не ради собственного удовольствия. Потому что никакого удовольствия мое присутствие ему не доставляло. Каждый раз при виде меня отец словно надеялся, что я внезапно похорошею, поумнею и сделаюсь милой и очаровательной. Но, увы, ничего этого не происходило. И при этом я была единственным отпрыском, стоящим отцовского внимания, – мои единокровные братья только вышли из пеленок и в глазах отца пока интереса не представляли. Все, чем владел отец, должно было действовать и приносить пользу.

Поэтому я спустилась к ужину, вся само благочиние, чтобы не навлечь наказания на Магрету. У нас гостили рыцари и воеводы, а иногда мог наведаться и барон, – я всегда при гостях сидела скромно потупив взор и слушала их беседы об армиях, податях, границах и политике. И это были отголоски жизни в большом мире, столь же далекие от моих тесных покоев, как небесный рай. Я мечтала о том, как однажды обрету возможность сама попасть в этот мир. У моей мачехи это получилось. Она раскрывала улыбчивые объятия нашим гостям; ее предупредительность воистину не знала пределов. Мачеха тщательно следила, чтобы ее угощение и радушие отвечали любому званию и достоинству. А когда наша семья наносила визиты или принимала у себя более именитую знать, мачеха стояла бок о бок с моим отцом – изысканная, вся в дорогих украшениях и неизменно великолепная. Она собирала по крупицам ценные сведения о состоянии дел у наших почетных гостей, беседуя с их женами, дочерями и сестрами, и вечерами отец внимательно выслушивал ее мнение и советы. Ее голос что-то значил для отца. И я надеялась, что однажды он услышит и мой голос.

Но пока я лишь раздражала его. Еще не родившись, я стала для отца сущим разочарованием. У матери ушло неслыханно много лет, чтобы произвести на свет меня. Вскоре после этого мать забеременела столь долгожданным сыном, но потеряла его и умерла сама. Отец несколько лет искал достойную замену покойной супруге, и, хотя Галина расстаралась на славу, у отца на сегодняшний день в распоряжении были только я да двое моих братьев, еще совсем малышей. У всех людей из его окружения – у тех, что помогали прежнему царю взойти на трон, – уже были дочери на выданье или сыновья, готовые прельститься чьей-нибудь красотой и изяществом. Но я не обладала ни тем ни другим, а мой отец не обладал достаточными средствами, чтобы возместить мои изъяны.

Несколько лет назад отец еще верил, что от меня будет какой-то прок. В ту пору он иногда задавал мне хитрые вопросы о прочитанных мною книгах или требовал, чтобы я перечислила ему поименно всю знать Литваса – начиная от царя и заканчивая графами. Но со временем ему это наскучило. Последняя моя нянька уже учила старшего из моих братьев буквам; теперь если у меня в руках и появлялась книга, так только потому, что мне изредка удавалось стянуть ее с нижней полки. Когда мы с отцом ужинали вдвоем, некому и нечему было отвлечь его слух от моего молчания, его взгляд – от моего узкого мертвенно-бледного лица. И потому он раздраженно барабанил пальцами по кубку.

В тот вечер за столом не было никаких гостей. Мы ожидали визита царя, и отец уже несколько месяцев никого не приглашал ввиду неизбежных расходов. Отец рассчитывал обойтись малой кровью. Даже те не столь уж великие траты, на которые ему приходилось идти, сердили его. Вероятно, ему не давала покоя мысль, что прибытка с меня не много, вот он и досадовал больше обычного. Хотя, даже будь я красавицей, отец уж наверняка не стал бы разоряться на роскошные наряды в надежде поймать царя на крючок. Среди знати полно тех, кто готов сделать из дочери наживку. Вечно они со своими глупыми чаяниями выставляют себя на посмешище. Но мой отец не из таких.

В любом случае царь не взял бы в супруги ни одну из этих чаровниц. Жениться он собирался на княжне Василиссе. Красотой та похвастаться не могла, как и я, зато ее отец, князь Ульрих, правил тремя городами, а не одним, да еще владел огромной соляной копью в придачу. Под началом у князя служило десять тысяч человек. И это открывало княжне Василиссе путь к престолу, какой бы она ни была дурнушкой. Царь мог бы уже давно на ней жениться, но он предпочитал вместо этого томить надеждой своих дворян. С горделивым Ульрихом в такие игры играть, может, и не стоило, но царя это не останавливало. Он не хотел упускать возможности попутешествовать и своими визитами ввести в расход гостеприимных придворных. А на свадьбе ему самому пришлось бы проявить затратное радушие.

У моего отца имелась дочь на выданье, и царь будто бы мог мною заинтересоваться. На худой конец я могла бы привлечь внимание кого-то из влиятельных придворных, чтобы тот взял меня в жены своему сыну или еще какому-то родственнику. Но отец всерьез на это не надеялся. В общем, с какой стороны ни глянь, я была сплошным неоправданным расходом.

Я, признаться, очень радовалась, что царю нет до меня дела. Царь был молод, и красив, и жесток. Мне хотелось бы стать чуть более симпатичной или чуть более приветливой. Тогда я могла бы прийтись кому-то по сердцу, и он взял бы меня в жены по доброй воле – это все-таки лучше, чем быть довеском к скудному приданому, которое неохотно выжмет из себя отец. Мне бы просто знать, что на мне кто-то женится. Ведь только так я могла покинуть свои постылые тесные стены. Отец своим недовольным лицом вечно напоминал о моей безрадостной участи.

Но сегодня кольцо, касаясь кубка, издавало еле слышный высокий звон – и я, любуясь игрой света на холодном серебре, позабыла, что звон этот порожден досадой. Я думала лишь о снежинках, падающих за освещенным окном, о безмолвии, которое накрывает сад в начале зимы, в день, когда листья одеваются искристой корочкой льда. Я даже не слышала, что говорит отец, пока он не спросил меня резким тоном:

– Ирина, ты меня слушаешь?

Мне оставалось только сознаться.

– Прости, отец, – ответила я. – Я засмотрелась на твое кольцо. Оно волшебное?

Волшебство – еще один повод для отца досадовать на мать. Волшебства в ней не оказалось ни на пенни. Когда-то в ночь на зимний солнцеворот зимоярский рыцарь убил прадеда моей матери и насильно овладел ее прабабкой. Та выносила и родила мальчика с серебристыми волосами и серебристыми глазами. Ему были нипочем вьюги, а все, чего он касался, покрывалось льдом. Дети его тоже родились с серебристыми волосами, но унаследовали лишь часть его волшебной силы. Отец женился на матери, завороженный и самой легендой, и материнскими белесыми глазами, и серебристым локоном, падавшим ей на лоб.

Однако внешность оказалась единственным волшебным даром, доставшимся матери от зимоярского предка. А мне не досталось и того. У меня были обычные темные волосы, отцовские карие глаза, и я боялась холода, как и все люди. И все же теперь, рассматривая кольцо на отцовской руке, я чувствовала, как идет снег. Отец умолк и перевел взгляд на кольцо. Оно было ему немного мало. Налезло только до костяшки указательного пальца правой руки. Весь ужин отец рассеянно поглаживал кольцо большим пальцем, постоянно притрагивался к нему, даже не замечая. Помолчав немного, отец ответил:

– Да нет, просто искусная работа, вот и все.

Значит, отец не знает, что кольцо волшебное, не подозревает о его силе и не собирается никому эту силу показывать.

Я больше ничего не сказала, а лишь отвела взгляд от кольца и сосредоточилась на еде. Отец тем временем безучастно разъяснял, как мне надлежит себя вести при царе и что делать. Собственно, получалось, что ничего. Если девица не единожды представала перед царем в одном и том же наряде, царь считал это личным оскорблением. А у отца не было никакого желания переводить деньги на мои платья. Поэтому мне предлагалось, сославшись на недомогание, оставаться наверху все те дни, пока у нас пробудет царь. Вместо меня три новых платья получит Галина. Он ни словом больше не обмолвился ни о кольце, ни о моем внезапном к нему интересе.

Я была не прочь держаться подальше от царя, но три новых платья мне пригодились бы больше, чем Галине. По крайней мере, если отец в скором времени собирается выставлять меня напоказ. В ту ночь я поставила свечу на подоконник и смотрела, как снежинки кружатся в ее свете. Магрета расчесывала мне волосы; она осторожно распутывала их снизу вверх, орудуя серебряным гребнем и щеткой – их она всегда держала при себе, в особой сумочке на поясе. Семнадцать взмахов от кончиков волос до макушки – по числу моих лет. Все эти годы Магрета холила и лелеяла мои волосы, как прилежный садовник холит и лелеет свой сад, и ее усилия не пропали втуне. В конце концов волосы переросли меня саму, и теперь я могла преспокойно сидеть на подоконнике, пока Магрета расчесывала их кончики у камина.

– Магра, – заговорила я, – скажи, а отец любил мою мать?

Она так удивилась, что даже опустила гребень. Магрета служила матери еще до моего рождения, я это знала, но никогда не расспрашивала ее ни о чем подобном. Как-то к слову не приходилось. Когда мать умерла, я была совсем малюткой, и для меня она оставалась каким-то далеким и незнакомым предком. Отец рассказывал мне о ней, очень тщательно подбирая слова, но так, чтобы мне стало предельно ясно: мать была его неудачей. И после такого описания мне уже не хотелось подробностей.

– Ох, душенька, ну конечно, любил, – отозвалась Магрета. Неизвестно, так ли оно было на самом деле, однако Магрета ответила сразу, не колеблясь, а значит, верила в то, что говорила. – Сама-то подумай: твой батюшка ее бесприданницей взял, – добавила она.

И тут уж настал мой черед удивляться. Отец никогда об этом не упоминал. И мне вообще трудно было представить, чтобы он так поступил.

– Он просто говорит о ней так, словно не любил ее, – неосторожно заметила я.

Магрета немного замялась, а потом объяснила:

– Так ведь у него нынче есть твоя мачеха.

Я и без Магреты сообразила, что мой отец, влюбившись в мать, попался как рыбка на крючок. И, соскочив с крючка, первым делом постарался забыть, что побывал на нем. Моя мачеха досталась ему с большущим приданым из золотых монет и с сундуком, куда я поместилась бы не сгибаясь. Теперь этот сундук стоял запрятанный глубоко в подземелье нашего дома среди других ценностей. Второй раз отец на прежнюю удочку ловиться не собирался. Если бы мать одурманила его с помощью волшебства, это бы еще куда ни шло. Но отец сам позволил матери увлечь себя – и от этого сердился на нее еще больше.

В ту ночь мне приснилось кольцо – только носил его не отец, а женщина с серебристым локоном, падающим на лоб. Кольцо очень шло по цвету к этому локону. Лицо женщины во сне было будто размыто. Она развернулась и ушла через лес из белых и серебристых деревьев. Я проснулась с мыслями не о матери, но о кольце. Мне нестерпимо хотелось коснуться его, подержать в руке.

Магрета обычно устраивала так, чтобы я не путалась у отца под ногами, однако ежедневно она водила меня в сад на прогулку, даже если стояла холодная погода. Утром я свернула в старую часть сада, поодаль от дома. Там возвышалась заброшенная часовня, наполовину скрытая засохшим виноградом. Слегка подгнившие серые ветви шипасто топорщились из-под мягкого снежка, припорошившего крышу. Магрета, стоя внизу, беспокойно кудахтала, но я решительно взобралась по скрипучим ступеням на пустую колокольню. Оттуда я могла заглянуть в круглое окошко через садовую ограду и посмотреть на широкий двор, где отец каждый день муштровал свое войско.

Эту обязанность он исполнял неукоснительно. Он был уже далеко не юноша, но помнил, что родился не герцогом, а простым воеводой, и много лет назад он сразил в одном бою трех рыцарей и сокрушил стены Вышни, чтобы отец нынешнего царя смог завладеть этим городом. Своих рыцарей отец до сих пор обучал сам. Он набирал в свое войско крепких парней из крестьян и посылал их потом служить в город. Даже два эрцгерцога и князь не погнушались отправить к нему своих сыновей, потому что не сомневались: от моего отца те вернутся искусными воинами.

Отец наверняка снял кольцо на время упражнений, и тогда оно, вероятно, лежит на его столе в кабинете. Я уже продумывала план. Магрета, разумеется, не пустит меня в кабинет, но я сумею заманить ее в библиотеку, которая рядом с кабинетом. Там она потеряет меня среди книжных шкафов, а я тем временем сбегаю в кабинет и на коротенький миг примерю кольцо.

Войско из кожи вон лезло, выполняя приказы, повинуясь властному отцовскому голосу. Я пригляделась: обычно отец носил тяжелые перчатки или даже латные рукавицы, но сегодня обошлось без них. Он сцепил руки за спиной, держа левой рукой правое запястье. Серебряная полоска на пальце сверкала будто в солнечном свете, хотя небо хмурилось. Медленно падали снежинки – такие же далекие от меня, как иной мир.

* * *

Я вернулась домой, а владыка Зимояров не шел у меня из головы. Правда, он не все время занимал мои мысли: я вспоминала о нем, когда была одна и когда что-то делала. Вот вышла я на задний двор, к курятнику, – и тут же в памяти у меня всплыли следы вот в этом самом месте, и я обрадовалась, что сейчас снег нетронут. В рассветных сумерках я отправилась покормить коз в сарае, и в глаза мне бросилась стоящая в углу кочерга. Я сразу вспомнила фигуру Зимояра, его белые косы, – как он выходит из-за темных деревьев и безжалостно улыбается. Когда я набирала снега, чтобы вскипятить чаю, руки у меня заледенели, и я подумала: «А вдруг он опять придет?» И разозлилась. Потому что злиться все же лучше, чем бояться. Я занесла в дом ведро со снегом, да так и встала возле очага с сердитым лицом, а мать смотрела на меня и не могла понять, что со мной творится.

Она не расспрашивала меня о Зимояре. Ее интересовало только, как поживают дедушка с бабушкой и хорошо ли я доехала. Она, похоже, напрочь забыла, зачем я ездила в Вышню. У меня не осталось ни серебряных копеек, ни даже белого кошелечка – ни одной вещественной зацепки. Я помнила, как шла на рынок, как работал Исаак, но вот кольцо, которое он сделал, почему-то ускользало из моей памяти.

Но и в субботу утром, и в воскресенье, стоило мне выйти на задний двор, я все вспоминала. В понедельник я стояла возле курятника, и Ванда вышла покормить кур. Она встала рядом, поглядела на чистый, не истоптанный снег и вдруг спросила:

– Значит, вы ему заплатили? Он убрался?

Я чуть было не спросила в ответ «О ком это ты?», но тут же вспомнила и сжала кулаки.

– Я заплатила ему, – ответила я, и Ванда, чуть помедлив, слегка наклонила голову. Судя по ее кивку, она уяснила, что я хотела сказать: заплатить-то я ему заплатила, а вот убрался ли он – это пока вопрос.

Из Вышни я привезла несколько передников с новой модной вышивкой – передник все же не платье, его можно продать и меньше, чем за злотек, без ущерба для репутации. Все передники мигом разошлись в базарный день, а с ними и носовые платки, которые я тоже купила в Вышне. Одна женщина из деревенских спросила, собираюсь ли я в Вышню в ближайшее время – может, я могла бы выручить хорошие деньги за ее пряжу. До сих пор меня ни о чем таком не просили. Предпочитали без нужды не иметь со мной дела, кроме как купить у меня подешевле да продать мне подороже. Раньше, не найдя покупателя на нашем рынке, эта женщина обратилась бы к кому-то из возчиков – к Олегу или к Петрасу, – чтобы отвезли ее пряжу в город. Но последние несколько лет из-за долгих холодных зим шерсть у овец и коз росла густо, и цена на нее упала. Так что возчики вряд ли выручили бы много.

А пряжа у этой женщины была лучше, чем у других, – мягкая, толстая. Шерсть она старательно вычесала и промыла, это было заметно, и спряла аккуратно. Я помяла нить в пальцах, и тут мне припомнилось, что дедушка весной собирался отправить кое-какой товар вниз по реке, на юг. Он для этого нанял баржу. Груз он хотел обложить соломой для сохранности, но ведь солому можно заменить шерстью, а ту потом продать на юге – там ведь нет таких холодов и шерсть стоит дороже, чем у нас.

– Принеси мне образец, чтобы я взяла с собой, когда поеду в город, – сказала я женщине. – Много у тебя товара?

У нее оказалось всего три котомки. Народ вокруг прислушивался к нашей беседе. На рынке многие продавали шерсть по дешевке, а то и вовсе обменивали на еду – низкие цены всех поджимали не на шутку. Я не сомневалась: выйди я на рынок и заговори с этой женщиной в людном месте – ко мне потом многие подойдут пошептаться.

Когда настало время возвращаться домой, я уже была твердо уверена, что недавно ездила в Вышню только по своим делам – за товаром на продажу. За мной брели на привязи три козы – они мне достались по сходной цене из-за того, что шерсть нынче подешевела. В голове у меня зрели новые планы: я попрошу дедушку на мою выручку за шерсть купить на юге платьев, чтобы они выглядели немножко по-заграничному, а я продала бы их в Вышне и на нашем рынке.

Вечером на ужин у нас был румяный жареный цыпленок и обильно политая жиром морковь. В кои-то веки мать ставила на стол вкусную еду и не смотрела на нее как на смертоносную отраву. Мы поужинали. А потом Ванда отправилась домой, а мы с родителями уселись у очага. Отец, беззвучно шевеля губами, читал про себя новую Библию, которую я купила ему в Вышне. Мать вязала тонкое шелковое кружево – такое, наверное, хорошо смотрелось бы на свадебном наряде. Золотой отсвет падал на их лица – такие добрые, такие усталые, – и на мгновение я ощутила, что весь мир замер в покое и счастье, что я достигла чего-то такого, о чем прежде и не мечтала.

И вдруг раздался стук в дверь – тяжкий, могучий.

– Это, должно быть, Сергей, – произнесла я, откладывая шитье и вставая. Но отец с матерью даже не подняли глаз. Я постояла, прежде чем идти к двери, но они и тогда ничего не заметили. Мать напевала себе под нос; ее крючок бойко нырял вниз-вверх, протаскивая за собой шелковую нить. Я медленно приблизилась к двери. На крыльце стоял Зимояр, весь объятый зимой, и снежинки кружились не в окнах, а лишь вокруг него.

Он протянул мне новый кошелек, звякнувший точно оковы, и заговорил. Голос его оказался высоким, пронзительным, как свист ветра под крышей:

– Три дня я даю тебе в этот раз. А после вернусь, чтобы получить свое.

Я смотрела на кошелек. Он был большой, тяжелый, и серебра в нем было больше, чем у меня золота. Намного больше. Откупиться своими запасами теперь не получится. Снег падал и таял у меня на щеках, пятнал мою шаль. Я подумала, что надо принять кошелек молча, склонив голову и исполнившись боязни. Потому что я и впрямь боялась. На сапогах Зимояр носил шпоры, драгоценные камни на его кольцах напоминали огромные осколки льда, а за спиной его жалобно голосили души всех сгинувших посреди вьюги. Еще бы мне не бояться.

Но я уже усвоила, что бывает кое-что пострашнее острых шпор и ночных голосов. Когда тебя презирают, ухмыляются тебе вслед, норовят ободрать как липку и всячески одурачить. Поэтому я вскинула голову и спросила самым что ни на есть ледяным тоном:

– А что мне за это будет?

В его широко распахнутых глазах словно истаяли краски. Метель взвыла за его спиной. Кружево из снежинок и льда едва не хлестнуло меня по лицу, оставив за собой покалывание на щеках. Я ждала, что он вот-вот ударит меня, а он и глядел так, будто именно это и собирался сделать. Но вместо удара последовали слова, звучавшие как песня:

– Трижды, смертная дева. Трижды ты обратишь серебро в золото для меня – или я тебя саму обращу в лед.

Я уже и так почти обратилась в лед, потому что промерзла до самых костей. Зато я хотя бы не тряслась с перепугу – слишком уж закоченела.

– А потом? – спросила я, и голос мой не дрогнул.

Он расхохотался – визгливо, неистово – и насмешливо бросил:

– А потом, если справишься, будешь моей королевой.

Кошелек упал к моим ногам с громким звоном. Когда я подняла взгляд, Зимояра уже не было. За моей спиной раздался голос матери; она говорила медленно, будто бы с трудом:

– Мирьем, почему у тебя дверь открыта? Холоду напустишь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю