Текст книги "Неповиновение (Disobedience) (ЛП)"

Автор книги: Наоми Алдерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

В мясной лавке она выбрала пару сырых куриных печенок. Дома она приготовила суп, вскипятив воду в большой кастрюле. На ее внешней стороне сформировались капельки пара. Она посмотрела на часы. Десять ноль-семь. Ближе к концу утра позвонил Довид, чтобы сказать, что уезжает из Манчестера и будет дома через четыре с половиной часа.

Наконец, к полудню, все было готово. Одежда была чистой, шаббатние наряды были приготовлены и поглажены, в доме был порядок. Курица в духовке почти приготовилась, хоть ещё не была достаточно коричневой; суп оживленно кипел на плите. Осталось сделать всего пару вещей, но это после того, как она вернется. Тело Эсти обращалось к ней тихим неустанным голосом. Сегодня. Это нужно сделать сегодня. Она выключила духовку и плиту, взяла сумку и ушла на вокзал.

День был не по сезону теплым, и в дороге Эсти начала потеть. Всем телом она чувствовала, будто тысячи глаз Хендона смотрели на нее. “Это случайно не Эсти Куперман?” “Куда это она так торопится?” “Да ещё в пятницу днём!” Куда может спешить замужняя женщина всего за несколько часов до Шаббата? Они знают, они все знают. Эсти поняла: эти глаза не дружелюбны. Она не могла доверять им свои секреты. Она попыталась сделать медленный вдох и тихо сказать своим мышцам, что они могут расслабиться. Ее ноги не слушались. Они неслись все быстрее и быстрее.

На вокзале она столкнулась с дерзким и неизбежным фактом: она не знала, куда идти. Нужно пойти куда-то, где бы она никого не встретила, куда-то, где никто бы не посмотрел на нее и не сказал: Эсти Куперман. Но где в Лондоне есть такое место? Она посмотрела на часы – три двадцать. Довид скоро будет дома. Шаббат начинается в шесть восемнадцать. У нее не было времени на эту неопределенность. Гудение в ее голове стало громче и настойчивее, напоминая: тик-так, тик-так. Она пробежалась глазами по карте Северной Линии. Вот оно. Точка пересечения. Камден Таун. Она купила билет, радуясь простым вопросам автомата: “Куда Вы едете?” вместо “Зачем Вам туда?”.

В дороге она снова считала. Ритм пути подходил для счета. Она считала первые три дня, потом еще, и еще. Она считала снова и снова, и результат каждый раз получался одинаковый, и каждый раз неправильный. Она прислонила голову к прохладной стеклянной перегородке, чувствуя усталость и слабость. Она закрыла глаза и слушала ритмичный звук движения поезда, так похожий на тиканье в ее голове. Только когда двери уже почти закрылись, она заметила, что поезд прибыл в Камден Таун. Она вскочила и поспешила к выходу.

Камден был жарким, громким и пахучим. Эсти стояла возле вокзала, прижав к себе сумку, и смотрела вокруг себя. Худой молодой человек с надписью “НА ХРЕН ЛЮДЕЙ” опирался на перила и ел запеченную картошку из пластмассового контейнера.Он тыкал в нее вилкой, как будто желая причинить ей боль. Неожиданно он скривил рот и кинул свою еду на землю. Он ушел. Ароматное растаявшее масло стекало по тротуару. Небольшая собака, которую вела на поводке женщина в розовых сандалиях, остановилась и лизнула масло пару раз. Мир вертелся. Эсти показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Люди и магазины начали сливаться в одно сплошное вибрирующее пятно. Вдруг все перевернулось вверх ногами.

В отличие от Хендона, Камден не замедлял свой ход в шесть восемнадцать вечера. Улицы не стихали, машины не переставали ездить. Эти люди не подготовились к Шаббату и не слышали гудящий звук пятницы в своих головах. Из-за этой мысли Эсти почувствовала слабость, дурманящую боль и выдох сострадания. Она держалась за перила, тяжело дыша. Она посмотрела на часы – три пятьдесят три. До Шаббата осталось два часа двадцать пять минут. Эта мысль немного ее успокоила. Все еще опираясь на перила, она огляделась. Она смотрела на проходящие мимо лица, каждое поглощенное своими мыслями. Никогда не слышавшие про Шаббат, никогда не знавшие его. Как будто они ни разу не познали любовь: и ужасающе, и прекрасно одновременно. Она думала о них раньше, о людях, не знавших Шаббат. Она думала о том, как Ронит чувствовала себя в Нью-Йорке – без ограничений, без стеснений, без порядка, без своего рода якоря. Что-то, одновременно и пугающее, и желанное.

Подняв голову, Эсти искала необходимое ей место – аптеку. Ее сердце сильно колотилось в груди; она попыталась дышать не так часто. Через дорогу располагалась одна аптека. В ней все было яснее и спокойнее. Люди двигались медленнее, говорили тише. Хоть она и была окружена горами продуктов, они были упорядочены и разделены на категории. Это придало ей спокойствия, и она начала искать.

Она прошла возле каждого стеллажа, поворачивая голову влево и вправо. Она считала. Последние два дня она прибавляла и отнимала, считала и пересчитывала. Но, возможно, она ошиблась? Как глупо выйдет, если все это время она просто считала неправильно. Она прошла мимо шампуней и кондиционеров, кремов для удаления волос и спреев для их восстановления, дезодорантов и духов, витаминов и минералов. Искомый ей предмет находился прямо возле контрацептивных продуктов, словно демонстрируя закон о причине и следствии.

Она повертела упаковку в руках. На ней утверждалось: «Наиболее быстрый и точный результат». «Рекомендовано докторами» и «Использовать в первый день менструального цикла». Она снова посчитала дни. Дни кровотечения, дни подсчета после кровотечения, день миквы, дни после миквы и до того, как прибыла Ронит, дни после приезда Ронит. Двадцать девять дней. Завтра будет тридцать. Она не чувствовала ни боли, ни других признаков. Она держала упаковку в руке и оглядывалась по сторонам, проверяя, не следит ли кто за ней.

Пожилой мужчина с желтоватыми глазами, прищурившись, рассматривал зубные щетки в поисках скрытых недостатков. Ближе к Эсти молодая чернокожая женщина, волосы которой были заплетены в мелкие косички с цветными бусинами на концах, интересовалась увлажняющими кремами. Обе ее руки были красные и шершавые, от запястья до локтя. Эсти вдруг почувствовала еще одну бурлящую волну усталости; на секунду она увидела двух женщин с косичками вместо одной. Эсти резко прислонилась к одной из полок, и несколько упаковок с грохотом упали на пол. Молодая женщина посмотрела на нее и отошла. Эсти сжала предмет в руке и снова на него посмотрела. На нем было написано: «Результат за одну минуту». Она посмотрела на часы – четыре двадцать пять. Пятница не терпит опозданий. Осталось меньше чем два часа. Тик-так, тик-так, нет времени на эту ерунду.

У кассы была небольшая очередь. Пожилой мужчина перед ней выложил семь зубных щеток и спросил про цену каждой, прежде чем принял окончательное решение. За ней пухлого телосложения индианка, вздыхая, рылась в своей сумке. Она улыбнулась Эсти; Эсти улыбнулась в ответ. Пожилой мужчина решил не покупать ни одну из щеток и удалился. Эсти протянула упаковку кассиру. Индианка, глядя из-за плеча Эсти, воскликнула: «Ой!».

Эсти обернулась. Женщина лучезарно улыбалась. Она мягко положила ладонь на руку Эсти.

– Это благословение от Бога. Понимаете? Благословение от Бога, – она указала пальцем вверх. Эсти кивнула. Смутившись, она дала кассиру больше денег, чем нужно было. Ей дали сдачу. Она поспешила к выходу, но женщина ухватилась за ее рукав.

– Запомните, – сказала она. – От Бога.

***

Время начала Шаббата известно Всевышнему лучше, чем самым точным часам. В Его бесконечном разуме (да будет нам дозволено говорить о Его разуме) шестой день становится седьмым без суеты и усилий, с абсолютно четкой границей между одним и другим. Человеческому разуму, однако, не доступно такое понимание, ведь Шаббат был создан Господом, это божественное явление, а человек – всего лишь человек. Поэтому наши мудрецы, интересовавшиеся переводом божественного на человеческий язык, ввели восемнадцать минут. Хоть Шаббат начинается ровно в момент захода солнца, время начала Шаббата, напечатанное в календарях и газетах, призывает нас принимать Шаббат за восемнадцать минут до заката. Наиболее желательно и похвально начинать Шаббат в назначенное время, чтобы избежать сомнений. Но если у кого-то нет возможности, он может воспользоваться этим запасом времени. Восемнадцать минут милосердия перед началом святого дня.

К тому моменту, как Эсти прибыла домой, до Шаббата оставалось всего тридцать четыре минуты. Небольшая упаковка в ее сумке говорила о надежном результате спустя одну минуту. Довид и Ронит уже вернулись, но сейчас Эсти не могла об этом думать. Она разогрела суп, поджарила курицу, подогрела картофель, приправила чолент, покрыла глазурью пирог. Пятница была в нетерпении: тик-так, тик-так. Словно волна, она наступала медленно, но верно и неумолимо. Тик-так. Тик-так.

За три минуты до начала Шаббата все было готово. Она выключила духовку и плиту, заправила выбившиеся пряди волос под снуд и с удовлетворением огляделась.Были приготовлены две трапезы – курица и картофель, блестящий рис, бурлящий чолент, тушенные овощи, испеченные и украшенные пироги. Довид уже ушел в синагогу; она слышала, как за ним закрылась дверь. В гостиной были подготовлены свечи. Пора зажигать. Она ничего не забыла? «Точный результат за одну минуту», – напомнил голосок в ее голове. Тик, говорила пятница, так. Пора зажигать свечи. Шаббат почти начался.

Тик.

Эсти побежала наверх в ванную, скрыв упаковку в своем рукаве. Она посмотрела на часы – восемнадцать минут уже начали свой отсчет. Заперев дверь, она снова изучила упаковку. Одна минута для надежного результата. У нее было время.

Так.

Инструкции были более запутанными, чем она ожидала. На то, чтобы прочитать и понять их, ушло несколько минут. Наконечник пластиковой палочки должен быть погружен только на пять секунд. Она должна засечь время, отсчитывая секунды и не допустив ошибок. Она разорвала пластиковую упаковку.

Тик.

Она подождала, пока изменится цвет. Это непременно была чрезвычайная ситуация, которую нельзя отложить до конца Шаббата. Она посмотрела на часы. Тринадцать минут превратились в четырнадцать. Она должна оставить время на зажигание свечей. Можно ли вообще смотреть на это после начала Шаббата? Ее наверняка запрещено даже трогать – объект, меняющий цвет, не представляющий назначения в Шаббат. Долго ли ей придется ждать?

Так.

Она выглянула из окна ванной комнаты. На голубизну неба упала некая зрелость. Яблоневые листья, красночерепичные крыши, припаркованные машины, дороги выдохнули, говоря: «Все, работа на эту неделю завершена». Эсти снова посмотрела на часы. Шестнадцать минут. Новые краски на небе стали несколько более глубокими. Наступал Шаббат. Она посмотрела на окошко пластиковой палочки и нашла в нем голубую линию. Эта линия была границей между одним состоянием и другим. Эта линия говорила ей о новых началах и об идеально упорядоченных переменах.

***

Д-р Файнголд говорит: бессознательное не знает прошлого или будущего. Для бессознательного все происходит здесь и сейчас. Травма, случившаяся, когда тебе было четыре, сейчас кажется такой же страшной, как и тогда. «Травма, случившаяся, когда мне было четыре – например, смерть моей мамы?» – спрашиваю я. «Да, – говорит она, – например. Хочешь поговорить об этом?»

Я говорю ей, что ее идеи о бессознательном напоминают мне о Боге. Она говорит: «О Боге?». В Торе Мойше просит Всевышнего назвать Свое имя. И Он дает ему слово: ЙХВХ -יהוה‬. В нем нет гласных, так что его невозможно произнести при всем желании. Это несуществующее соединение трех времен глагола «быть», сжатое в одно слово. Оно значит «был», «существует» и «всегда будет существовать» одновременно. Это учит нас о вечной природе Бога. Прошлое, настоящее и будущее для него одинаковы.

Д-р Файнголд молча слушает. Когда я заканчиваю, она затягивает паузу еще на пару секунд и говорит: «Все же разница есть. Бессознательное ошибается насчет прошлого и будущего. То, что пугало нас в прошлом, на самом деле больше не так страшно. Это отличается от твоей идеи о Боге, не правда ли?»

Я говорю: «Если “моя идея” о Боге верна, тогда бессознательное нисколько не ошибается. Прошлое никуда не уходит. Оно все еще здесь».

***

В воскресенье пошла в папин дом, просто чтобы проверить. Замки поменяли. Я попробовала один ключ, потом другой, потом еще один, тянула дверь на себя, потом толкала ее вперед. Я стояла там, держа в руке целую связку, стряхивая с петель засохшую красную краску носком ботинка, как будто ради этого я сюда и пришла.

Я прогулялась к боковой стороне дома, открыла ржавую калитку и зашла в сад. Заросшая лужайка пожелтела от жары. Одна из яблонь склонилась пополам, проломившись в захваченную сорняками клумбу. Я пробралась к ней по тропинке. На ней все еще было несколько цветов с начавшими закручиваться коричневатыми лепестками. Я раздавила один указательным и большим пальцами и вдохнула сочный аромат.

Я помню лишь фрагменты. Обнаженные ноги, гортензии, вкус ее губ. Между гортензиевым кустом и забором было место, куда могли забраться две девочки, если были достаточно небольшими и не боялись поцарапать колени. Это было одно из мест, очевидных для детей и скрытых для взрослых. Тайное место. Зимой там не было ничего; куст был голым. Но каждое лето маленькая комната расцветала снова.

Теперь ее нет; куст давно зарос, земля была слишком мокрой, чтобы ползти по ней. Я не могла бы там сидеть, даже если бы захотела. Тем более, я намного больше, чем была тогда. Долгое время я стояла, наклонившись, опершись ладонями о сырую землю и засунув в нее ногти. Когда я поднялась и начала идти обратно к Эсти и Довиду, я пыталась выскрести грязь из-под ногтей. Чем сильнее я пыталась, тем дальше я ее засовывала.

***

Мы знали про гортензиевый куст много лет. Как только мы оказывались внутри, мы были невидимы для дома и защищены от лишних глаз. Я помню запах этого куста. Густой, сладкий аромат гниющих гортензий и сырой земли. Когда весной я прохожу мимо гортензиевых клумб на вокзале Гранд Централ, передо мной мерцает резкое, внезапное воспоминание о грязи под ногтями, теплых бордовых свитерах и белизна ее голых, избавленных от колготок ног.

В школе было правило: мы должны были носить плотные, темные, непрозрачные колготки, чтобы мужчина не стал возбужденным, увидев наши ноги. Потому что учителя дневной школы имени Сары Рифки Хартог были уверены, что от вида школьницы в колготках ни один мужчина уж точно не станет возбужденным. После школы Эсти приходила ко мне делать уроки. Думаю, тогда все и началось. Летняя жара, беготня в мою комнату наперегонки, борьба с колготками и босоногий триумф.

Поначалу нам просто нравилось сидеть там, где никто не мог нас видеть. «Никто» – это мой папа, который бы и не искал, и Белла, домработница, которая к этому времени уже уходила домой. Мы сидели там, разговаривали, читали, смотрели на небо из-под душистых нависающих цветов. Но там все и началось.

Мы учили об этом в школе, когда проходили по географии древние обычаи. Мисс Коэн рассказывала об этом, фыркая и кривя губу, чтобы показать нам, что это что-то первобытное и отвратительное. Но я слушала и не считала это отвратительным. Мне казалось, я вспоминала что-то, что всегда знала или о чем давно слышала. Эсти поранила колено. Она всегда что-то ранила или резала; она всегда спотыкалась на физкультуре или на игровой площадке. На ее ладонях и коленях вечно были какие-то корочки: свежие, наполовину зажившие и старые. Но в этот раз она упала на разбитое стекло, оставленное на спортивном поле, и ей наложили пять швов. После этого все девочки с ликованием обсуждали эти «пять швов», представляя, как игла проходит в ткань и выходит из нее. Рана была длинная и искривленная. Она напоминала улыбку с кривыми зубами. Как будто ее колено улыбалось. Даже после швов, потянув за край, можно было снова заставить рану кровоточить.

Так вот, мы сидели за гортензиевым кустом, Эсти поджала колени к груди, а я растянулась на спине, глядя на крышу из листьев и задыхаясь от жары. Рукава наших рубашек были закатаны выше локтя, юбки задраны, колготок не было. Какое небрежное облачение плоти. Веди мы так себя в школе, нас бы наказали за нескромное поведение. Эсти вытянула шею, чтобы изучить улыбающийся шрам на колене. У меня тоже была рана на ладони, только маленькая. Я отодрала коричневую корочку и довольно смотрела, как на поверхности появилась красная бусинка. Я сказала:

– Давай станем сестрами по крови.

Она посмотрела на меня.

– Ну, помнишь, с географии? Мы смешиваем кровь и становимся сестрами навсегда.

Она неловко сжалась, подтянув колени ближе к груди.

– А это больно?

– Только чуть-чуть, надо просто открыть твой порез. Видишь, у меня тоже на ладони кровь. Надо их смешать. Давай.

Она вытянула ногу в мою сторону. Я оттянула край ранки, и в нем появилась кровь. Ее ноги были прохладными, несмотря на жаркий день. Посмотрев на ее лицо, я увидела, что она закусила нижнюю губу, и ее глаза вот-вот наполнятся слезами.

– Не плачь, – говорю. – Что ты как маленькая.

Я царапала ранку ногтем, пока кровь не полилась сильнее, и приложила ладонь к ее колену, ранка к ранке. Я посмотрела на Эсти. Она посмотрела на меня. Возле моего уха жужжало какое-то насекомое; легкий ветер тревожил листья над нами; в одном из соседних садов кто-то косил траву. Я поняла, что мой лоб вспотел.

– Ну вот, – сказала я. – Теперь мы сестры.

И убрала руку.

Эсти посмотрела на свое все еще кровоточащее колено и на мою руку, розовую от ее крови. Она взяла мою руку, осмотрела ее и положила обратно на свое колено, ранка к ранке. Она плотно прижимала ее своими холодными пальцами.

Вы должны понимать, говорю я д-ру Файнголд, что это было наше место. Мы его нашли. Мы сидели там с того времени, как весной распустились листья, и до тех пор, пока его не разрушила осень. Мы никогда никому не рассказывали о нем, никогда никого туда не приглашали.

Она говорит: «Так ты чувствовала себя преданной?». Было ли такое? Это правдоподобно. Но я этого не помню. Я помню, что чувствовала злость.

***

В понедельник я сделала телефонный звонок. Я сказала себе, что это абсолютно ничего не значит. Я согласовала с ними, что да, билет можно отменить как минимум за двадцать четыре часа до полета. Да, стопроцентный возврат. Когда я давала им информацию на своей кредитной карточке, я концентрировалась на мысли, что это всего лишь предостережение; мне никогда это не понадобится. Но я вдумчиво выбрала время полета, как будто правда собиралась полететь.

В тот вечер, за ужином, рука Эсти пробралась к руке Довида. Она легонько дотронулась до его костяшек пальцев. Он удивился не меньше моего, и мы оба то опускали, то снова поднимали глаза. Но ее рука осталась там же, а голову она наклонила вниз, глядя к себе в тарелку.

Что меня раздражает в Эсти, так это то, какая она бессловесная, слишком чувствительная, обычная и, попросту говоря, никакая. То, что она не может признать, какая она, даже самой себе. Даже тогда она не видела то, что видела я. Она не знала. Может и сейчас, черт возьми, не знает. Но я знала.

***

Тем летом нам было по тринадцать. Тем летом, когда мы стали сестрами по крови. У Довида тогда то и дело болела голова. Он должен был в следующем году пойти в йешиву, но целые дни проводил в кровати. В полдень, когда он был слаб из-за головной боли, я сидела возле его кровати, и мы разговаривали. Вот как все и случилось. Это я их познакомила.

Конечно, они виделись раньше, но никогда особо не разговаривали до того лета. Я привела Эсти, чтобы она навестила его, и он сказал, что она ему понравилась тем, что была спокойная и тихая. Я гордилась, что нашла для него что-то, что ему понравилось, как будто я принесла ему игрушку или книжку. Вот мы втроем и сидели в его комнате, разговаривая. Если честно, больше всех разговаривала я. Я думала, что, не будь меня там, они, наверное, сидели бы в тишине. Так что я благородно спасала их от этого.

Довиду вскоре стало лучше. Три недели спустя у него болела голова всего раз в четыре дня, и он снова начал учиться по утрам с моим папой, а днем – сам. Но каким-то образом он все равно иногда находил время говорить или играть со мной. Тогда, когда рядом была Эсти. Тогда я этого не замечала. Но заметила в самом конце каникул.

Последнему дню летних каникул всегда присущ какой-то трепещущий страх – страх возвращения в школу, возвращения к тому человеку, которым ты являешься в школе. Мой папа давал мне много заданий, я все время была занята – то возвращала кому-то книгу за него, то он просил меня забрать у кого-то талит для синагоги. Дел было так много, что я опоздала. Эсти должна была прийти попрощаться с Довидом. Он уезжал в Манчестер, мы возвращались в школу и не увидели бы его до зимних каникул. Помню, я думала, как будет ужасно, если эти двое окажутся одни без меня. Им не о чем будет поговорить.

Я бежала быстро, и моя юбка длиной до лодыжек так мешалась под ногами, что мне хотелось просто сорвать ее с себя. Когда я добежала, в гостиной их не было. Может, в комнате Довида? Я ринулась наверх. Ничего. Выглянула из окна. Сад был тих, неслышно двигался гортензиевый куст. Я спустилась вниз и вышла через кухню в сад.

Я услышала шелест листьев и смех. Пробралась внутрь. Довид и Эсти сидели за гортензиевым кустом и смеялись. Вытянув ноги, он сидел весь в пыли; ее юбка задралась и обнажила ноги без колготок. Они оба повернулись ко мне, потом посмотрели друг на друга, потом улыбнулись мне, и Эсти сказала:

– Ой, Ронит, Довид сейчас так смешно пошутил…

Она замолкла, посмотрела на Довида, и они снова начали смеяться.

***

Не то чтобы они оба были мне так нужны. Я просто хотела, чтобы они были рядом, если что. Я думала, они, как игрушки, останутся там, куда я их положила, и будут слушаться. Они оба такие покорные.

Я выбежала из-за гортензиевого куста обратно на кухню, оттуда в коридор, потом из дома. Я бежала и бежала, не зная, куда направляюсь; мне просто надо было куда-то двигаться. Сейчас я понимаю, что это было опасно, и мне повезло, что я врезалась всего лишь в дерево, а не в машину на дороге. Я ударилась об него локтем и сильно содрала кожу. Повернув руку, я увидела рану, и что из нее на землю капает кровь. За этим последовала боль.

Эсти и Довид догнали меня на моем пути в ванную. Эсти спрашивала:

– Болит? Я могу что-нибудь сделать?

Довид повторял:

– Надо позвонить твоему папе, Ронит. Может быть, это серьезно.

Я заперла дверь и выставила их наружу. Я помню, как кровь лилась в ванну пунцовыми каплями и превратилась в розовый вихрь, когда я включила воду. Помню, я плакала, совсем немного. Удивлялась, что я плачу. Смотрела на себя в зеркало над ванной, видела свое плачущее лицо и не узнавала собственное отражение.

Мне не наложили швов. Я промыла рану, наклеила пластыри и скрыла их под рукавом. К тому времени, как я вышла из ванной, Эсти уже не было. На следующий день уехал Довид. Рана заживала неровно, так и оставив в моем локте кусок древесной коры.

***

В первый день школы я ничего не сделала. Как и во второй и третий. Я не знала, почему. Не то чтобы Эсти знала, о чем я думала. Может, зная, что Бог следит за мной, я решила сбить его со следа и оставить несколько дней между причиной и следствием. Поэтому я отложила это на четвертый день после отъезда Довида. Я подождала, пока мы, сонные от жары, будем сидеть после школы в нашем секретном месте с голыми ногами и шеями.

– Эсти, – сказала я. – У меня есть новая игра.

Она моргнула.

– Ты должна лежать неподвижно, а я должна заставить тебя смеяться, ладно?

Она перелегла на бок, а я легла рядом с ней, не дотрагиваясь до нее, но чувствуя на своей коже теплоту ее тела. Я мягко погладила изгиб ее шеи от уха до плеча – щекотливое место. Она не двигалась и ничего не говорила. Я пробежалась пальцами вдоль ее руки, аккуратно касаясь тонких волосков. Она оставалась абсолютно неподвижной. Я подвинулась ближе, соприкоснувшись животом с ее спиной. Моя рука проскользнула под ее рубашку, а палец легко касался ее живота, и она по-прежнему не двигалась. Я начала думать, не вскочит ли она на ноги и обвинит меня в ужасных вещах. Я немного отодвинулась, чтобы посмотреть на ее лицо. Глаза были закрыты, а губы изогнуты в улыбке. Ее дыхание было медленным и неглубоким, а на щеках был румянец. Она открыла глаза, голубые, словно небо. И ее кожа, на животе и на бедрах, была такой мягкой, как кожа ребенка. Приятной, как вино. И ее губы раскрылись и издали вздох. И она повернулась и прильнула ими к моим.

Говорят, дерево несчастья вырастает из семени горечи и производит плоды отчаяния. Что бы было, не тронь я ее никогда? Может быть, она бы ушла к Довиду свободной как птица, не зная ничего другого. Если бы меня не существовало, нашла бы она покой? Если бы меня не существовало, как бы она вообще встретила Довида? Никто не может ответить на эти вопросы, ни я, ни она.

Мы, правда, не знали что делать, в тот первый раз. Наши руки неумело бродили, а щеки краснели. Но там, за гортензиевым кустом, мы научились. Мы переходили от одного к другому по мере желания и понимания. С того момента, как ее губы коснулись моих, мы знали, что преступили границы, и дороги назад не было. Все уже было сделано. Я помню ощущение ее прохладных пальцев на своей груди, щекочущих кожу, как шепот ветра. Я помню потрясение и жар. Я помню трепет наслаждения. Я помню только фрагменты.

В четверг мне приснился сон, который мне уже давно не снился, но который был знаком мне как мои пять пальцев. Мне снилось, что я готовилась к Шаббату, но опаздывала, очень опаздывала. У всех у нас есть такие сны – надо предложить д-ру Файнголд написать об этом книгу: «Тревожные сны ортодоксальных евреев, больше не практикующих евреев и еретиков».

Я была в незнакомом месте и пыталась добраться домой, но не знала как, а солнце уже заходило. Я мчалась по незнакомым, грязным улицам в поисках метро или такси. Но все такси были заполнены, а станции метро поблизости не было. Мне пришлось смотреть, как солнце окунается все глубже, пока оно не спряталось за горизонт. В конце концов, что терять? Я заметила рядом свой офис и решила зайти. Но, пройдя через дверь, я поняла, что это совсем не мой офис. Это был дом Эсти и Довида, и они, взгромоздившись на кухонный стол, целовались, как школьники.

В среду я пошла встретиться с Хартогом. Я показала ему свой билет, и он улыбнулся – улыбалось все его лицо, кроме глаз – и сказал, что я приняла мудрое решение. Мы направились к дому отца, и Хартог с надменным видом наблюдал, как я собирала нужные мне предметы: фотографии, бокал для кидуша, пасхальную тарелку. Под раковиной в кухне я нашла пакет и сложила все туда, укрывая от его взгляда. При выходе из дома я собралась взять пакет с собой, но он потряс головой, будто говоря с маленьким ребенком, и сказал:

– Нет-нет, Ронит. Я сопровожу тебя в аэропорт. Я прослежу, чтобы ты зарегистрировала багаж. Я прослежу, чтобы ты прошла через паспортный контроль. И только потом я отдам тебе пакет. Не раньше.

Он снова потряс головой, чуть посмеиваясь.

Желание ударить его лицо в тот момент било ключом. Я уже видела это. Его искривленный нос, кровь, стекающая по подбородку прямо на его желтый шелковый галстук. Я видела эту картинку четко и ясно, когда он закрыл дверь и потряс своими звенящими ключами прямо перед моим лицом.

Довид и Эсти на кухне вместе мыли посуду, болтая, смеясь и в шутку стряхивая друг на друга пену. Я сидела в гостиной и пыталась читать газету. И подумала: я заберу что-то с собой. Я не уеду ни с чем.

***

Итак, на следующее утро, в четверг, я сделала что-то плохое. Довид ушел рано на собрание совета синагоги. Я помню эти собрания: папа на них ходил. Четыре часа медленного обсуждения стариками одной и той же идеи. У меня было время. У Эсти была школа днем, но не утром. Мы с ней были в доме одни, но в ней не было страха. После возвращения Довида она была более расслабленной. Оно и к лучшему – так будет проще.

Я направилась в магазин. Я понимала свои намерения. Четко знала, что ищу. Я не допускала промахов. Я почувствовала, как чувство вины прильнуло к моему лицу, словно жар, когда я попросила нужный мне предмет, и голос в моей голове сказал: «Она не для тебя».

И я сказала: «Кажется, я уже сказала тебе заткнуться. Я думала, что убила тебя шоколадным пирогом и сэндвичами с креветками».

И голос сказал: «Нет».

И я сказала: «Ладно, говори что хочешь. Я не слушаю».

«Ты поступаешь неправильно», – произнес никто и ничто.

«Ой, что ты вообще знаешь? Она лесбиянка, это любому дураку видно. Она любит женщин. Если тебя так это беспокоит, почему ты не сделал ее натуралкой?»

«Мир не так просто разделить на категории, как ты думаешь, дорогая Ронит. И ты пытаешься украсть то, чего даже не желаешь».

«Ой, что ты знаешь о желании? Это наше занятие, не твое. И что значит “украсть”? Я первой ее нашла».

«Детские игры, дорогая моя. Ты стоишь большего».

И я сказала: «Я опущусь так низко, как сама захочу, потому что я больше не должна тебя слушать. Я научилась не повиноваться».

И голос говорил что-то еще, но я не слушала.

***

Я прокралась в дом и прислушалась. Глубокая, пронзительная тишина. Я почти слышала, как мельчайшие пылинки в коридоре мягко оседают на декорацию из засушенных цветов, стопку писем, обувь, стоящую в ряд у стены. Где она может быть? Шум из кухни, звук поставленного на стол стакана. Конечно. Я повернула ручку двери. Вот и она, у раковины, смотрит из окна на сад, волосы собраны в свободный пучок, мягкие завитки на шее. Я понаблюдала за ней пару секунд. Забавно, но я и забыла, какая она красивая. В ней была некая чувственность и изящность: в линии подбородка, в изгибе груди. В тот момент я это почувствовала. Я хотела того, что решила.

Я подошла к ней. Поглощенная видом, она задумчиво крутила волосы вокруг пальца. Я ненадолго посмотрела на сад. День был сырым, сквозь деревья пробирался туман, к листьям прицепились капли дождя. Эсти стояла рядом со мной, была теплой и медленно дышала. Мне неожиданно захотелось обнять ее, обхватить ее талию рукой, подобрать складки ее платья и исследовать ее, как и раньше. Я медленно провела большим пальцем вдоль ее спины, от шеи до изгиба ягодиц. Она обернулась, не пораженная или испуганная, а с улыбкой. Я позволила своей руке остаться на ее талии, а в другой протянула ей свой подарок.

– Вот. Для тебя. Гортензии.

========== Глава десятая ==========

Глава десятая

Есть чрезвычайно важная заповедь – всегда быть счастливым.

Хасидская поговорка

Как это возможно – всегда быть счастливым? Разве Царь Соломон не говорит нам, что есть время, отведенное для смеха, а есть – для плача? Разве будет уместно прийти в дом скорбящего и с сияющим лицом объявить: “Будь счастлив”? Мы не должны придерживаться такого поведения. В чем тогда заключается смысл заповеди всегда быть счастливым?