Текст книги "Неповиновение (Disobedience) (ЛП)"

Автор книги: Наоми Алдерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

========== Глава первая ==========

Глава первая

И в Субботу священник поет песню за еще не наступившее будущее, за тот день, когда наступит вечная Суббота и спокойствие вечной жизни.

Мишна Тамид 7:4, читается во время Субботней утренней службы

К тому времени, когда наступил первый Шаббат после праздника Симхат Тора, Рав Крушка сделался таким тонким и бледным, что, бормотали прихожане, во впадинах его глаз виднелся тот свет.

Рав провел их через дни праздников и твердо стоял на ногах во время двухчасовой службы в конце поста на Йом Кипур, хотя его глаза не раз закатывались кверху, будто он вот-вот упадет в обморок. Он даже радостно танцевал со свитками на Симхат Тора несколько минут. Но сейчас, когда святые дни подошли к концу, его жизненная энергия покинула его. В этот знойный, переспелый сентябрьский день закрытых окон и капелек пота на бровях у каждого из прихожан, Рав, облокотившись о руку своего племянника, Довида, был укутан в шерстяное пальто. Его голос был слаб. Его руки тряслись.

Ситуация была ясна. Она была ясна уже долгое время. В течение нескольких месяцев его голос, некогда богатый, как красное вино для кидуша, стал сиплым, и часто в нем прорывался кашель и удушение. И все же трудно было поверить в небольшую тень на рентгеновском снимке легких. Кто видел эту тень? Что это за тень? Община не могла поверить, что Рав Крушка мог поддаться какой-то тени – казалось, что от света Торы он сиял так ярко, что они тоже подсвечивались его присутствием.

По общине разлетелись слухи. Специалист с Харли Стрит сказал ему, что он поправится, если отдохнет месяц. Знаменитый Реббе сообщил, что он и пятьсот его учеников читают по книге псалмов в день за выздоровление Рава Крушки. Говорили, Рав видел пророческий сон о том, что он доживет до того момента, когда будет уложен первый камень Бейт ha-Микдаш, Святого Храма в Иерусалиме.

И все же с каждым днем он становился все более хилым. Весь Хендон и его окрестности знали о его падающем здоровье. Те прихожане, которые частенько пропускали неделю в синагоге и посещали службы в других местах, вдруг стали набожными. Каждую неделю приходило больше людей, чем в предыдущую. Неуклюжая синагога – сделанная из двух домов, присоединенных друг к другу, – не была предназначена для такого количества людей. Во время служения воздух становился несвежим, температура – еще более высокой, а запах – почти зловонным.

Пару членов совета синагоги предложили организовать отдельное служение для присоединившихся. Д-р Ицхак Хартог, президент совета, отклонил это предложение. Эти люди пришли увидеть Рава, он заявил, поэтому да будет так.

Итак, на первый Шаббат после Симхат Тора, синагога была переполнена, а члены общины были более сосредоточены на Раве, чем на молитвах, с которыми они обращались к Создателю. Они беспокойно наблюдали за ним все утро. Довид и правда находился рядом со своим дядей, поддерживая его сидур и правый локоть. Но, кто-то пробормотал соседу, возможно, присутствие такого человека скорее препятствует, чем поможет выздоровлению? Довид был раввином, это было известно всем, но он был не Рав. Различие было едва заметным, но все же раввином можно стать путем учебы и достижений, а титул Рава присваивался общиной многоуважаемому лидеру, ученому непревзойденной мудрости. Рав Крушка без сомнений был именно таким. Но разве Довид когда-нибудь выступал на публике, или давал великолепную двар Тора, или хотя бы писал вдохновляющие книги, как это делал Рав? Нет, нет и нет. Довид был неказистый с виду: небольшого роста, лысеющий, немного полноватый, но в нем, вдобавок, не было такого духа, как у Рава, не было такого огня. Ни один представитель общины, даже маленький ребенок, не обратился бы к Довиду Куперману «Раввин». Он был «Довид», а иногда просто «тот племянник Рава, тот помощник». А его жена! Видно было, что что-то не так у Эсти Куперман, что была какая-то проблема, какое-то беспокойство. Но этот вопрос попадал под название лашон ha-ра – «злой язык» – и не может обсуждаться в cвященном доме Властелина.

В любом случае, Довида считали неподходящей поддержкой Раву. Рав должен быть окружен большими знатоками Торы, которые учатся днем и ночью, и этим предотвратят злой божий указ. Жаль, некоторые говорили, что у Рава нет сына, который бы поучился в его заслугу, и Рав удостоился бы долгой жизни. А еще жаль, говорили другие, потише, что у Рава нет сына, который сам станет Равом, когда тот уйдет. Ведь кто займет его место? Эти мысли циркулировали уже несколько месяцев, становясь более различимыми в сухой жаре синагоги. Чем больше энергия Рава отделялась от него, тем больше Довид также с каждой неделей становился все более согнутым, будто чувствуя, как их тяжелые взгляды взгромоздились к нему на плечи, а сила их разочарованности давила ему на грудь. Он почти не поднимал глаз во время службы и ничего не говорил, лишь переворачивая страницы сидура и занимая свое внимание только словами молитвы.

К полудню всем прихожанам стало ясно, что Рав выглядел хуже, чем раньше. Они вытягивали шеи, чтобы лучше его наблюдать. Во время утренней службы Шахарит, помещение становилось все теплее и теплее, и каждому мужчине было известно, что его тело начало прилипать к сиденью через костюм. Рав наклонился во время Модим, потом выпрямился снова, и его рука, которой он держался за скамейку впереди него, была белой и дрожала. Лицо его, будучи четким, дрогнуло в гримасе.

Даже женщины, наблюдавшие служение с верхнего балкона, построенного вдоль трех стен помещения, выглядывали из-за занавесок и видели, что силы Рава почти иссякли. Когда арон открылся, свитки Торы пустили душистый кедровый аромат, что, вероятно, пробудило его, и он встал на ноги. Но когда дверца закрылась, он сел, но это движение больше напоминало подчинение гравитации, чем попытку сесть. Когда глава Торы была наполовину прочитана, каждый участник общины жадно вслушивался в каждый болезненный, скребущий вздох Рава Крушки. Если бы не Довид, Рав бы уже давно упал на месте. Это видели даже женщины.

Эсти Куперман наблюдала за служением из женского балкона. Каждую неделю для нее было зарезервировано почетное место в переднем ряду около занавески. На самом деле, передний ряд никогда не был занят, даже в такое время, когда каждое место кому-то нужно. Женщины более охотно стояли в задней части балкона, чем занимали места в переднем ряду. Каждую неделю Эсти сидела одна, ни разу не повернув шеи, ни разу не показав словом или взглядом, что она заметила пустые места с обеих сторон от нее. Она занимала место в переднем ряду, потому что это так было положено. Она – жена Довида. Довид сидел рядом в Равом. Если бы жена Рава не скончалась, Эсти бы сидела рядом с ней. Когда, с Божьей помощью, они будут награждены детьми, они будут сопровождать Эсти. А сейчас она сидела одна.

В задней части женского отделения ничего не было видно. До женщин, сидящих и стоящих там, доносились только мелодии. А вот Эсти могла наблюдать макушки голов, каждая из которых была покрыла овалом шляпы или украшена круглой кипой. Со временем шляпы и кипот стали для нее индивидуальными, и в каждой отображалась другая личность. Вот Хартог, президент совета, плотный и мускулистый, ходит туда-сюда даже во время службы и то и дело перекинется словом с другим прихожанином. А вот Левицкий, казначей синагоги, нервно раскачивается во время молитвы. Вот Киршбаум, один из исполнительных директоров, облокотился о стенку и постоянно то дремлет, то вздрагивает и просыпается. Она чувствовала какую-то разобщенность. Временами, смотря вниз, она как будто видела игру на шахматной доске: фигурки двигались целенаправленно, но без смысла. Когда-то ее часто убаюкивали знакомые мелодии снизу, и она едва замечала, как служба заканчивалась, и очень удивлялась, когда женщины начинали толпиться вокруг нее и желать ей: «Гуд Шаббес». Пару раз она стояла в синагоге, вроде уже пустой, и боялась развернуться из страха, что женщины шепчутся за ее спиной.

На этот же шаббат она себя сдерживала. Как и остальные в общине, она сидела, когда свитки Торы, одетые в королевский бархат, возвращали в арон. Как и остальные, она терпеливо ждала, пока ведущий служения Шахарит уступит место ведущему следующего служения, Мусаф. Как и остальные, она была озадачена, когда Мусаф не начался спустя пять минут. Она пыталась разглядеть через шторку, что происходит внизу. Она моргнула. Под руку с ее мужем, сгорбленная фигура Рава, облаченная в черное пальто, пробиралась к биме, платформе, с которой велось служение.

Раньше, в этот момент служения, Рав рассказывал общине о только что прочитанной главе Торы, вплетая ее и другие источники в красивый и замысловатый урок. Но с тех пор прошло много месяцев. В этот момент Рав был недостаточно силен, и все же Эсти услышала, как в синагоге поднялся шелест голосов, а вскоре затих. Рав будет говорить.

Рав поднял руку, тонкую и бледную в огромном рукаве его пальто. Когда он говорил, его голос был неожиданно силен. Он всю жизнь был оратором; его голос можно быть поймать, не напрягаясь.

– Я буду говорить, – сказал он, – но совсем немного. Мое здоровье ухудшилось. С Божьей помощью, я поправлюсь. – В комнате случился энергичный взрыв кивков; несколько человек похлопали, и хлопки быстро стихли, потому как театральным аплодисментам в синагоге было не место.

– Речь, – сказал он. – Если бы сотворенный мир был музыкальным произведением, речь была бы его припевом, повторяющейся темой. В Торе говорится, что ha-шем создал мир при помощи речи. Мы могли бы прочитать: «И Бог подумал про свет, и был свет». Нет. Он мог бы вылепить его из глины. Или выдохнуть его. ha-шем, наш Царь, Святой, Благословен Он, не сделал ничего из этого. Чтобы создать мир, Он говорил. «И Бог сказал, да будет свет, и был свет».

Рав запнулся, закашлялся, и его грудь издала нездоровый звук. Несколько мужчин попытались подобраться к нему, но он жестом показал им, что не стоит этого делать. Он опирался на плечо Довида, резко откашлялся три раза и замолк. Он тяжело вздохнул и продолжил.

– Сама тора. Книга. ha-шем мог дать нам картину, скульптуру, лес, создание, идею в наших умах, чтобы с помощью этого объяснить свой мир. Но Он дал нам книгу. Слова.

Он остановился и осмотрел зал, сканируя безмолвные лица. Когда пауза затянулась длиннее, чем стоило, Рав поднял руку и громко ударил ей по трибуне.

– Какую великую силу дал нам Всемогущий! Говорить, как говорит и Он! Удивительно! Из всех земных созданий только мы можем разговаривать. Что это значит?

Он едва заметно улыбнулся и снова оглядел комнату.

– Это значит, что у нас есть сила ha-шема. Наши слова реальны: они могут создавать миры и разрушать их. Их края остры, как у ножа. – Рав изобразил рукой стремительное движение, как будто орудовал косой. Он улыбнулся. – Конечно, наша сила не такая же, как у ha-шема. Это тоже не стоит забывать. Наши слова не просто пустое дыхание, но они не Тора. В Торе содержится наш мир. Тора и есть наш мир. Не забывайте, дети мои, что все наши слова, все наши истории могут сравняться в лучшем случае лишь с комментариями к одному стиху Торы.

Рав повернулся к Довиду и прошептал несколько слов. Двое мужчин вместе прошли от бимы к своим местам. Община затихла. Наконец, собравшись, хазан начал молиться Мусаф.

Слова Рава, очевидно, повлияли на хазана, ведущего молитвы, потому что он, казалось, уделял особое внимание каждой букве, каждому слогу каждого слова. Он говорил медленно, но четко и с силой, как будто он впервые слышал и оценивал слова. «Мехалкель хаим бехесед», – сказал он. («Он поддерживает все живое своей добротой, по великому милосердию Он возвращает мертвых к жизни.») Община отвечала тем же, пока ответы не стали громче и не слились в один голос.

В тот момент, когда все потянулись к Всемогущему на цыпочках, раздался такой звук, будто упал один из могучих ливанских кедров. Мужчины обернулись, женщины вытянули шеи. Община лицезрела, как Рав Крушка лежал на боку около своего места. Он издал длинный стон, но в его теле не было движения, кроме левой ноги, которая дергалась и гулко ударяла по деревянной скамье.

Хартог первый подбежал к Раву, оттолкнув Довида в сторону. Он ослабил галстук Рава и, взяв его руку, прокричал:

– Вызовите скорую!

Остальные мужчины на секунду выглядели озадаченными. Сами слова «вызовите скорую», звучавшие в синагоге Рава на Шаббат, казались нереальными; как будто у них попросили ломтик ветчины или кусок креветки. Момент спустя двое молодых людей побежали к двери за телефоном.

Наверху Эсти Куперман стояла смирно, в то время как некоторые другие женщины уже неслись вниз посмотреть, чем можно помочь.

Эсти смотрела, как ее муж взял руку cвоего дяди и поглаживал ее, как будто этим пытаясь успокоить пожилого мужчину. Она заметила, что волосы Довида с того ракурса выглядели тоньше, чем ей виделось раньше. Какая-то часть нее почти неосознанно заметила, что Хартог уже покинул Рава, передав заботу о нем другим членам общины. Что он отвел троих или четверых мужчин в сторону и завел с ними разговор. Она посмотрела на собственные костлявые пальцы с побелевшими ногтями, обвернувшиеся вокруг сидура.

Эсти была изнурена и не могла двигаться. Довид поднял голову к женскому балкону, посмотрел на ее обычное место и прокричал: «Эсти!» – жалобно, испуганно. Эсти ринулась к двери на лестницу. Она едва различала, что некоторые женщины дотрагивались до нее, тянули к ней руки, чтобы… Погладить? Успокоить? Она не знала. Она продолжала идти к выходу, думая лишь о том, что она обязана идти, что ей нужно что-то сделать.

И только лишь когда она бежала вниз по лестнице в мужское отделение, в ее голове проснулась мысль – мысль одновременно шокирующая и радостная, мысль, за которую ей мгновенно стало стыдно. Она мчалась вниз по лестнице, и ритм ее шагов отдавался эхом ее повторяющейся мысли: «Если все так, то Ронит вернется домой. Ронит вернется домой».

Прошлой ночью мне снился он. Нет, правда. Я узнала его по его словам. Мне снилась огромная комната, полная книг, от пола до потолка, с полками, тянувшимися так далеко, что чем дольше я смотрела, тем очевиднее становилась ограниченность моего зрения. Я поняла, что книги, как и слова, были всем, что всегда было и всегда будет. Я начала идти; мои шаги были беззвучны, и, посмотрев вниз, я увидела, что ходила по словам, что стены, и потолок, и столы, и лампы, и стулья – все это были слова.

Я продолжила идти, и я знала, куда иду и что найду. Я подошла к длинному, широкому столу. Стол, было написано на нем. Я – стол. Все, чем я когда-либо являлся или когда-либо буду, – это стол. На столе была книга. А книга была им. Я узнала его по его словам. Честно говоря, я бы узнала его, будь он лампой, или растением в горшке, или масштабной моделью Лонг-Айленд Экспрессвей. Но, как и следовало, он был книгой. Слова на обложке были простые, хорошие слова. Я не помню какие.

И, как это обычно бывает во сне, я знала, что должна открыть книгу. Я протянула руку, открыла ее и прочла первую строчку. Пока я ее читала, слова раздавались эхом по всей библиотеке. Было написано, как Бог сказал Аврааму: «Ты выбран Мною. Оставь эту землю и иди в другое место, которое я тебе покажу!»

Ладно, последнюю часть я выдумала. Но все остальное было на самом деле. Я проснулась с головной болью, которой у меня никогда не бывает, но на мой череп как будто ночью кто-то уронил словарь. Мне пришлось принять долгий горячий душ, чтобы прогнать слова из головы и ослабить напряжение в плечах, а когда я закончила, я, конечно же, опаздывала на работу. Поэтому я шла, нет, скорее, маршировала по Бродвею в поисках такси, которое можно найти только когда оно тебе не нужно, и неожиданно услышала голос, как будто говорящий мне прямо в ухо:

– Извините, Вы еврейка?

И я остановилась, почти подпрыгнула, потому что это было близко и так неожиданно. Особенно в Нью-Йорке, где и так все евреи. Я повернулась посмотреть, кто это был, и попалась на самый старый трюк, потому что это был парень в костюме, с аккуратно постриженной бородой и стопкой флаеров, очевидно, нужных для того, чтобы записывать некоторых евреев в его религию стопроцентного высшего качества.

Бедный парень. Правда. Потому что я опаздывала и уже была в плохом настроении. И еще этот сон. Обычно я просто проходила мимо, но иногда утром так и хочется с кем-то поссориться. Я сказала:

– Я еврейка. А что?

Конечно, я сказала это с Британским акцентом, что тотчас его озадачило. С одной стороны, он хотел сказать: «Эй, ты британка!», потому что он американец, и они любят мне это говорить. А с другой стороны, Бог ободряюще шептал ему на ухо: «Мой друг, ты можешь привлечь эту женщину к праведности». Парень собрался с духом. Спасение душ, покорение миров:

– Можно заинтересовать вас бесплатным семинаром по еврейской истории?

Точно. Конечно. Он был одним из тех. Продавал не новую религию, а старую; возвращал людей обратно к вере. Бесплатные семинары по еврейской истории, трапезы в пятницу вечером, немного разговоров о Торе. Что ж, наверное, это работает с людьми, никогда не имевшими такого опыта. Но это не я. Черт, да я могла бы сама всем этим руководить. Я сказала:

– Нет, спасибо, я сейчас очень занята.

Я почти развернулась и зашагала дальше, когда он дотронулся до моего рукава, просто провел по нему ладонью, как будто хотел пощупать материал моего пальто, но этого было достаточно, чтобы слегка меня напугать. Я уже жалела, что это не Любавический мальчик, чей пот и отчаяние слышно за метр и кто никогда бы не дотронулся до женщины. Короче, мой парень протянул листовку и сказал:

– Мы все очень заняты. Сегодня все движется быстро. Но ради нашего древнего наследия стоит выделить время. Возьмите флаер. Наши программы проходят по всему городу, можете прийти когда хотите.

Я взяла флаер. Поглядела на него секунду, собираясь пройти дальше. А потом я посмотрела на него чуть дольше, просто стоя там. Мне пришлось прочитать его снова и снова, пытаясь понять, на что я смотрю. На ярко-желтом стикере спереди было написано: «В понедельник вечером – особый семинар: Рабби Тони расскажет о книге Рава Крушки “День за днем” и о том, как применять ее уроки в нашей жизни». Я имею в виду, я знала, что он написал книгу, но когда она попала сюда? С каких пор у него есть уроки, помогающие в жизни? Когда этим начали интересоваться люди, называющие себя «Рабби Тони»?

Я ткнула пальцем в желтый стикер и сказала:

– Что это?

– Вас интересует Рав Крушка? Это чудесная презентация. Про самое сердце его учений. Очень интересно.

Бедный парень. Он не виноват. Совсем нет. Я сказала:

– Как тебя зовут?

Он широко улыбнулся.

– Хаим. Хаим Вайсенбург.

– Что ж, Хаим. Для чего именно ты это делаешь?

– Это?

– Это, стоишь на углу улицы, раздаешь флаеры прохожим. Тебе за это платят? Ты должен кому-то денег? Они угрожают сломать тебе ноги?

Хаим моргнул.

– Нет. Нет, я волонтер.

Я кивнула.

– Так ты делаешь это по доброте сердечной?

– Я делаю это, потому что верю, что это правильно. Наше наследие…

Я его перебила:

– Да. Наследие. Только ты тут не наследие продаешь, не так ли, Хаим? А религию.

Он широко развел руками, немного взволнованно.

– Я бы не сказал, что продаю, скорее…

– Ты бы не сказал, что продаешь? Но разве ты ничего не получаешь взамен за раздачу всей этой религии? – Он пытался говорить, но я продолжила: – Разве ты, Хаим Вайсенбург, не получаешь особое место в будущем мире, если отловишь парочку блуждающих евреев? Это ли не то, ради чего ты это делаешь? Выгода? Смирись с этим, Хаим, ты в этом только ради самого себя, не так ли?

Теперь он злился.

– Нет. Нет, совсем не так. Все не так. Бог нам приказал…

– А-а. Ладно. Подбираемся к главному. Бог тебе приказал. Бог говорит тебе что делать, и ты тут же за это берешься. Ты это делаешь, потому что думаешь, что этого хочет Бог, так? Бог хочет, чтобы ты нашел блуждающих евреев и вернул их в загон для овец?

Хаим кивнул. Несколько людей повернули головы, когда проходили мимо, но никто не остановился.

– Итак, предположим, Бог и правда приказал тебе это сделать. А ты когда-нибудь задумывался, Хаим, что некоторые из нас не хотят, чтобы их возвращали? Некоторые из нас не хотят, чтобы их находили? Некоторые из нас уже были в этом загоне для овец и сочли его узким, ограниченным и больше похожим на тюрьму, чем на безопасное убежище. Ты когда-нибудь задумывался, Хаим, что, может, Бог не прав?

Хаим открыл рот и снова закрыл. Думаю, было очевидно, что я не приду ни на какой семинар. Я порвала флаер и кинула в него, как конфетти. Признаю, я королева драмы.

Когда я добралась до метро, я обернулась посмотреть на него, и он все еще пялился на меня с флаерами в руке.

Д-р Файнголд говорит, что мне надо работать над «ощущением своих чувств», ради чего я должна признать, что старик Хаим задел меня больше, чем я ожидала. Я все еще думала о нем и обо всех тех, кто выстроится в очередь, чтобы посетить семинар по «урокам от Рава Крушки», когда добралась до работы. Я продолжала думать об этом в течение рабочего дня, что для меня довольно необычно. Мне обычно нравится, как работа вытесняет все лишние мысли у тебя из головы. Я работаю финансовым аналитиком. Эта работа занимает весь мозг, что находится у меня в голове. Думаю, большинство из нас этого хотят, не правда ли? Задачу, которая именно настолько сложная, чтобы с ней можно было справиться, и чтобы она забрала все наши силы. Чтобы не осталось места для сомнений, волнений, внутренних кризисов. Чтобы она заполнила нас, потому что только так можно справиться с работой. Д-р Файнголд говорит: «Чтобы не оставалось времени думать, Ронит?» и она, наверное, права, но, возможно, самоанализ переоценен. Короче, мне нравится моя работа, она хорошо у меня получается. Мне дали новый контракт, который требует полной концентрации, если ты не хочешь случайно поместить миллион долларов не туда, и все же Хаим был в моей голове весь день. Я представляла его на улице, как он раздает свои флаеры. Некоторые люди пройдут мимо, некоторые возьмут. А из тех кто-то позвонит, а из этих кто-то в конечном итоге окажется на этом семинаре. На Хаиме был костюм. Листовки были глянцевые. Наверное, они успешны. Наверное, сотни овец, спотыкаясь, возвращаются в свой загон. Меня расстраивает, немного, когда я думаю об этом бизнесе, об отношении расходов и продаж и о возможных возвратах.

И, да-да, д-р Файнголд, возможно, сказала бы, что думать об этом – это всего лишь способ не думать о других вещах, но, знаете, иногда я слишком умна даже для самой себя.

Я допоздна осталась на работе, пытаясь закончить то, что не успела за день, но, конечно, этого не случилось, потому к концу дня ты уже уставший, и работа бы только заняла дольше. В конце концов я заметила, что в нашем отделе остались только я и Скотт, и я подумала, что скоро он подойдет и заговорит со мной – или нет. «Или нет» было бы еще более неловким, поэтому в девять часов я пошла домой. Не пожелав ему спокойной ночи.

Мысли о Хаиме и Рабби Тони неизбежно привели к мыслям про Лондон, а они никогда не бывают хорошими. Когда я вернулась, затемно, я поняла, что сегодня вечер пятницы, а это осознание тоже никогда не бывает хорошим. Я начала думать о матери, было одно различимое воспоминание о ней, наверное, потому, что это случалось часто: в пятницу вечером она зажигала свечи в тех огромных серебряных подсвечниках, покрытых серебряными листьями и цветами.

И я знала, что плаксивее уже не станет. И я совершенно не была настроена на размышления о том, что никто больше никогда не любил меня по-настоящему, так что я прилично себе налила и отправилась с книгой в постель.

В ту ночь мне не снился никто и ничего, и это было идеально. Когда я проснулась, было уже поздно. Я прошла пешком до Музея Естественной Истории на семьдесят девятой улице, но к тому времени, как я там оказалась, он уже закрылся, а сидеть в парке было слишком холодно. Я могла бы позвонить кому-то, договориться сходить куда-то на ужин, сходить в кино, но я этого не сделала; просто смотрела, как проходит остаток дня.

В восемь часов уже как час было темно, и я подумывала заказать еду на дом, и вдруг звонит телефон. Я подняла трубку, и на другом конце воцарилась тишина, а потом послышалось дыхание. Я знала, что это Довид, еще до того, как он молвил слово. Он всегда так делал, когда звонил по телефону – тишина. Как будто решает, будешь ли ты все же рад его голосу.

Так что, когда он говорил: «Алло, это Ронит?», у меня уже были придуманы остроумные замечания насчет того, какой его звонок необычный и неожиданный. Я уже вооружилась доспехами, чтобы ни одно его слово не смогло застать меня врасплох.

– Ронит? Это ты?

Я поняла, что так ничего и не сказала.

– Это она. – О боже. Как по-американски.

– Ронит? – Он все еще не был убежден.

– Да, это Ронит. Кто звонит? – Я не собиралась упускать случая над ним поиздеваться.

– Ронит, это Довид.

– Привет, Довид, чем могу помочь? – Мой голос звучал радостно, как будто с нашего последнего разговора прошло шесть недель, а не шесть лет.

– Ронит, – сказал он снова. – Ронит…

Только тогда, слушая, как Довид не может сказать ничего, кроме только лишь моего имени, я начала думать: что за землетрясение случилось за несколько тысяч миль отсюда, что Довид так неожиданно позвонил. Это не звонок перед Новым Годом или Пасхой, а обычный звонок в субботу вечером. И я, конечно, подумала. Потому что совпадений не бывает.

– Ронит, – повторил Довид.

– Довид, что случилось?

Довид сделал глубокий вдох и сообщил, что мой отец мертв.

========== Глава вторая ==========

Глава вторая

Он посылает ветер и дождь. Он поддерживает все живое своей добротой и по великому милосердию возвращает мертвых к жизни.

Из Амиды,читается каждый вечер, утро и день

Тора, как мы знаем, сравнивается с водой.

Без воды Земля была бы лишь сухой оболочкой, пересохшей и большой пустыней. Точно так же без Торы человек был бы лишь оболочкой, не знающей ни света, ни милосердия. Как вода дает жизнь, так и Тора приносит в мир жизнь. Без воды наши конечности никогда бы не знали свежести и успокоения. Без торы наши души никогда не знали бы спокойствия. Точно так же, как вода очищает, Тора тоже очищает все, к чему прикасается.

Вода приходит только от Всемогущего; это символ нашей внутренней зависимости от него. Стоит Ему задержать дождь на сезон, и мы больше не сможем стоять перед Ним. Таким же образом. Тора – подарок от Святого, Благословен Он; Тора в каком-то смысле сама содержит мир, это проект, по которому мир был создан. Если бы Тора не существовала всего мгновение, мир бы не просто исчез, а он никогда бы и не появился.

Мы не должны отделять себя от Торы, как и не должны лишать себя воды. Те, кто выпил от нее – будут жить.

Шаббат закончился час назад, и седовласый доктор отпустил тело Рава Крушки.

В коридоре синагоги среди членов совета шепотом проводился неотложный конгресс: президент Хартог, казначей Левицкий, секретарь Киршбаум, Ньюман и Риглер. Нужно было обсудить важный вопрос: кто займется подготовкой тела Рава к захоронению.

– Довид – глава Хевра Кадиша, – сказал Левицкий. – Он должен исполнить эту обязанность. Это не запрещено. Племянник может выполнить таhaру в отношении своего дяди.

– Довид не захочет исполнить эту обязанность, – объявил Риглер. – Это немыслимо. Мы возьмемся за работу.

– Нет, все правильно. – Лицо Левицкого дрожало от волнения из-за того, что он занимает позицию, отстаивает мнение. – Так будет более достойно. Должны же мы думать о достоинстве Рава.

Ньюман молчал, поглядывая то на одно лицо, то на другое в попытках предугадать, к какому консенсусу они придут.

Когда спор длился уже несколько минут, и лицо Риглера начало блестеть из-за пота, Хартог выпрямился и сказал:

– Не думаете ли вы, господа, что нужно спросить Довида? Я уверен, у него найдется мнение по этому вопросу. – Остальные мужчины замолчали. Они стояли, созерцая тишину в синагоге. Ньюман заговорил громким голосом:

– Что будет сейчас?

Хартог посмотрел на него.

– Сейчас? Сейчас мы должна подготовить Рава к похоронам.

– Нет, – сказал Ньюман. – Что будет сейчас? Когда его не стало.

Хартог кивнул.

– Бояться нечего, – сказал он. – Работа Рава продолжится. Его книги будут читать, его мысли будут жить в наших умах. Синагога продолжит свою работу. Все останется как есть. Ничего не нужно менять.

Вопрос оставался невысказанным. Каждый знал это; это был тот самый вопрос, который мужчины уже неоднократно поднимали. На тихих собраниях, за шаббатними столами, шепотом по телефону эта тема поднималась и сразу же закрывалась. Было трудно и непочтительно ее обсуждать, пока Рав еще жил. А сейчас каждый из них жалел, что ему не хватило смелости высказать его, потребовать мнения, даже спросить Рава, как считал он сам. Для этой нерешительности было уже слишком поздно. Вопрос должен было быть отвеченным месяцами ранее.

Левицкий склонил голову, глядя на туфли:

– Кто поведет нас теперь, когда наш столп огня ушел?

Мужчины поглядели друг на друга. Вот оно. Ответа не было, по крайней мере, очевидного для них. Они смотрели друг на друга в тишине, поджав губы и сузив глаза.

Только Хартог улыбался. Он опустил руку на плечо Левицкого.

– Довид, – сказал он. – Довид нас поведет. Мы не будем спрашивать у него сегодня, конечно же. Но я с ним поговорю. Он нас поведет. Но сегодня нас заботит только таhaра.

Даже если Хартог и видел, как мужчины переглянулись, то не подал виду. Он зашагал к двойной двери, ведущей в главное помещение синагоги. Сзади него Киршбаум бормотал:

– Довид?

Риглер кивнул и добавил:

– А его жена…

Эсти сообщили, что ее муж не вернется ночью, что он останется с Равом, чтобы утром совершить обряд таhapы. Она собирала вещи в микву, как и планировала. Она чувствовала странную гордость за то, что ее действия продолжали назначенный путь, хоть и не были ей желанны. Она чувствовала, что это сулило о хорошем. Ничего не изменилось, схема ее жизни осталась прежней. Это говорило о том, что ничего не нужно было менять. Как любая обычная женщина, она готовилась вернуться в кровать к своему мужу.

Каждый месяц, когда женщина проливает кровь, она запрещена своему мужу. Они не могут вступать в супружеские отношения, соприкасаться и даже спать в одной кровати. Как только кровь прекращается, жена должна отсчитать семь чистых дней, как сказано в Торы, а по истечению чистых дней – посетить микву и погрузиться в дождевую, речную или морскую воду. Как только она окунулась в нее, она может возвращаться в кровать к мужу.