Текст книги "Неповиновение (Disobedience) (ЛП)"

Автор книги: Наоми Алдерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Она продолжила идти по коридору. Ей почему-то необходимо было заглянуть в каждый кабинет, рассмотреть в нем картины на стенах или покачать головой из-за беспризорно валяющихся книги, шарфа или пенала. Если так делать с каждым классом, пойдет домой она еще нескоро. Эта мысль не была для нее нерадостной. Она продолжила движение, думая, что одна во всей школе. Она удивилась, когда через несколько классов обнаружила еще одну учительницу.

Мисс Шницлер, преподавательница географии, прикрепляла к задней стене кабинета нечто похожее на карты. Она была поглощена своим занятием. Она не слышала, как Эсти подошла к двери. Эсти приостановилась в дверном проеме, наблюдая. Мисс Шницлер была молода – ей было всего двадцать четыре – и красива, с длинными кудрявыми рыжими волосами, очень бледной кожей и полупрозрачными ресницами. Девочкам нравилось это в ней, ведь дети часто любят красивых людей, особенно, если они еще и добрые. Эсти разговаривала с мисс Шницлер пару раз, но не знала ее хорошо. Она слышала, что мисс Шницлер помолвлена, и, следовательно, после замужества много лет не будет преподавать: будет рожать и воспитывать детей. Эсти видела это раньше: приходили молодые женщины, работали три или четыре года, а потом выходили замуж и пропадали.

Эсти наблюдала, как мисс Шницлер наклонилась к коробке с канцелярскими кнопками, взяла несколько и попыталась закрепить с их помощью карту. Она пыталась держать ее одной рукой и прикрепить другой, но не справлялась. Эсти спросила:

– Я могу помочь?

Испуганная, мисс Шницлер обернулась, все еще придерживая карту одной рукой, так что карта порвалась прямо посередине.

Обе воскликнули: «Ой!» почти одновременно. Мисс Шницлер посмотрела на обрывок карты в своей руке, а потом снова на Эсти. Она улыбнулась.

Эсти поняла, что пора идти домой. Уже слишком поздно. Довид может волноваться. Она с интересом думала о том, что она до сих пор не ушла домой, а стояла и наблюдала, как мисс Шницлер склеивала два куска карты вместе. Эсти наблюдала за мисс Шницлер, наслаждаясь ее спокойной сосредоточенностью и замечая, как ее лоб морщился, когда она клеила кусочки скотча. Наконец, Эсти держала карту около стены, а мисс Шницлер прикрепила на нее кнопки.

Эсти посмотрела на конечный продукт. Разрыв был едва заметен; она видела его только потому, что знала, где смотреть. Карта была круглая, темный круг с несколькими белыми точками. Было похоже на горстку муки, брошенную на черную землю. Некоторые точки были большими, некоторые – маленькими.

– Что это? – спросила она. – Что на ней изображено?

Мисс Шницлер подошла на шаг ближе и улыбнулась.

– Это карта звездного неба. На ней изображены положения всех звезд в нашей галактике.

– Красивая.

– Да. Это создание Всевышнего. Помните историю? Он подарил луне звезды, чтобы они были ей сестрами и товарищами.

Эсти кивнула. Она медленно дышала.

– Это, – сказала мисс Шницлер, – звезды, которые видны нам с того места, где мы находимся. У всех них есть названия.

Мисс Шницлер стояла близко к ней. Эсти чувствовала легкое дыхание молодой девушки на своей шее, когда та называла имена звезд.

– Это Сириус, – сказала она, – собачья звезда. – Эсти кивнула, не смея двинуться или ответить. – А это Проксима Центавра, самая близкая к Земле звезда. Кроме солнца, конечно.

Эсти прошептала:

– Солнце – это звезда?

– О, да. Оно кажется нам чем-то большим, чем-то уникальным. Но на самом деле, это просто одна из сестер луны. Она даже не самая яркая. Полярная звезда, вот эта, намного ярче.

Мисс Шницлер показала рукой. Она слегка задела рукав Эсти. Показывая на звезду посередине карты, ее рука оказалась перед лицом Эсти. Ее ногти были белые и в форме идеального полумесяца. Эсти почувствовала, как неожиданно наполнилась разнообразными неожиданными желаниями. Она хотела подуть вдоль руки мисс Шницлер, увидеть, как приподнимутся крошечные волоски, или прикоснуться ко внутренней стороне запястья кончиком языка. Эсти хотелось схватить мисс Шницлер за руку, потянуть ее вперед и прошептать в ее ухо: «Ты не должна всего этого делать, ты же знаешь. Ты не должна выходить замуж. Ты не должна уходить из школы. Никто не будет тебя заставлять, если ты просто продолжишь говорить “нет”».

Так прошло мгновение. Эсти чувствовала запах кожи мисс Шницлер: сухой как песчаная почва, соленый как море. Она резко отступила в сторону.

– Мне надо идти, – сказала она. – Я опаздываю, извините, мне надо идти.

Она собрала свои книги и выбежала из кабинета, прижимая их к себе. Она глядела вниз, строго вниз, а не на мисс Шницлер.

***

Эсти шла домой. От школы до ее дома было полмили; это была приятная прогулка. День был болезненно теплым, несмотря на поздний сезон. Эсти хотела снять кардиган, но вовремя вспомнила, что под ним на ней была блузка с короткими рукавами. Невозможно. Она даже не знала, почему купила такой нелепый предмет одежды. Если она снимет кардиган, ее локти будут открыты прямо на улице, кто угодно сможет увидеть и прокомментировать. Было очень тепло, а шла она очень быстро. Она не понимала, почему шла так быстро, она не понимала, почему ей казалось, что надо идти медленнее. Она не позволила себе тщательно исследовать ни одну из этих мыслей.

Ей казалось, она очутилась дома слишком быстро. Она медленно подошла к нему, наступая на каждую трещинку на тротуаре. Пятка, носок, пятка, носок. Она смотрела на свою обувь: кожаные коричневые туфли со шнуровкой. Один носок был потерт. Надо бы его начистить. А тротуар; такой захватывающий. Когда она в последний раз замечала, что в трещинах на нем растут ярко-зеленые трава и мох? Она когда-нибудь обращала внимание, что некоторые камни отличались по цвету от других: были песочно-коричневыми, а не серыми? Она стояла перед своим домом, глядя на него с подозрением. Что-то поменялось? Неужели он немного сместился с того момента, как она ушла в школу утром? Наверняка он за это время принял другую форму, различимую не измерениями, а только самым проницательным взглядом. Ей непременно стоит обойти квартал по кругу и вернуться к дому снова, застав его врасплох.

Она начала идти. И остановилась. Обернулась. За ней не следят? Один из соседей или кто-то внутри ее собственного дома? Она вернулась на несколько шагов назад и снова остановилась. Ей неожиданно захотелось обежать вокруг дома и показалось, что эта необходимость поглотит ее. Она потерла глаза костяшками пальцев, пока не увидела красно-зеленые узоры.

– Я устала от тебя, – сказала она самой себе, открыла ворота и направилась ко входной двери.

Ой, она совсем забыла. До тех пор, пока она не увидела возле входа нагромождение из спортивных сумок, пальто, тканевого мешка и трех чемоданов, она забыла, что вместе с Ронит прилагались предметы, тысячи вещей, каждая со своей отдельной важностью в ее жизни. Что про каждую вещь у Ронит будет история, и насчет каждой вещи у нее будет мнение, громкое и яркое. Эсти стояла, улыбаясь, в коридоре, впитывая в себя все, что было в пределах поля ее зрения и касалось Ронит. Она посмотрела на журналы, книги, карандаши, торчащие из сумок, и попыталась исследовать каждый по отдельности. Ей думалось, что важно запомнить каждую мелочь.

Из гостиной послышался звук движения. Звук опустившегося стеклянного стакана, тихий смех. Звук стульев, отодвигающихся от стола. Это слишком быстро, она не готова. Есть время убежать? Нет. Дверь гостиной открылась.

И там была Ронит. Она была такой, какой ее помнила Эсти, и не только. С одного взгляда было понятно, что она больше здесь не жила; она была как неожиданно найденный экзотический цветок, пытающийся пробиться через тротуар. Она была жизнерадостно величественна, одетая, как женщина из журнала или с плаката: большая грудь, затянутая под пуговицы красной рубашки, изгибы ее тела, подчеркнутые длинной черной юбкой. Эсти смотрела, поглощая это зрелище, сначала засматриваясь на один элемент, потом на другой. Да, это Ронит. Черные глаза, черное каре, темная кожа, полоска красной помады и неодобрительная улыбка.

– Эсти, – сказала она. – Рада тебя видеть.

Эсти вдруг почувствовала себя перегруженной необъятностью событий. Она здесь. После такого долгого времени. Здесь. Ронит видела Довида, знает, что он женился. Нужно что-то сказать об этом, дать какое-то объяснение. Она чувствовала себя рассеянной. Ронит смотрела на нее. Ронит, здесь, смотрела на нее и прекрасно видела, что Эсти морщит лоб и дергает плечами, как будто пытается избавиться от кожного раздражения. Пора было уже что-то сказать. Требовалось объяснить всю ее жизнь. Привести причины всему, что произошло за последние восемь лет. Что она могла сказать, что объяснило бы все это? Наконец, она решила.

– Ронит, – сказала она. – Извини. Извини, пожалуйста. – Сожаление, пропитавшее кожу. Ронит спросила:

– Что?

Довид выручил ее. Она совсем забыла о его присутствии. Он предложил им поужинать. Может, нужно было что-то подогреть? Это крайне неправильно, вдруг подумала она. Это должен был быть пышный пир, тридцать блюд, венки из цветов, сорбеты между блюдами, двадцать видов курицы и сорок разных рыб. Она разогрела говяжье рагу из морозильника и подала его с овощами и рисом.

– Извини, – сказала она снова.

– Эсти, – сказала Ронит с уже набитым ртом, – может, ты прекратишь извиняться, сядешь и поешь? Это очень вкусно.

Она была потеряна. Она не могла придумать, что сказать, кроме извинений. Она заметила, что кувшин с водой опустел, и отнесла его на кухню.

– Ты же знаешь, ты не должна нас обслуживать! – крикнула ей вслед Ронит, оставаясь на месте.

Ронит и Довид говорили о синагоге, о планах на будущее.

– Итак, я помню, что ты говорил, Довид, но только между нами, – сказала Ронит, помещая рагу на свою тарелку, – они хотят, чтобы ты был новым Равом, да? – Она улыбнулась одной стороной рта. – Что скажешь, Довид, хочешь быть новым лидером?

– Что? – Довид казался удивленным. – Нет, нет. Я не… В смысле, это не… Я имею в виду… – Он яростно потряс головой. – Они найдут кого-то более подходящего для этой роли. Мы не… В смысле… Не будем, правда, Эсти?

Эсти продолжала молчать. Ронит улыбнулась:

– Запомни мои слова, Довид. Ты будешь их главным кандидатом.

Эсти гоняла еду по тарелке. Она не могла заставить себя ничего съесть, но надеялась, что остальные не заметят. Она знала, что должна что-то сказать. Она мысленно выбирала и отметала темы для разговора. Можно ли обсуждать еду? Нет, Ронит не заинтересуют домашние дела. Синагогу? Довид в этом больший эксперт. Школьных учителей? Нет, нет, точно не это, но может школу?

Довид сказал:

– Я слышал о молодом парне из Гейтсхеда, вообще-то, талантливый ешива бохур…

Эсти вмешалась.

– Ронит, помнишь старые научные кабинеты в школе?

Ронит и Довид посмотрели на нее. Ронит ответила:

– Э-э. Да.

Эсти сказала:

– Они сносят здание, вот что я хотела сказать, они его сносят; Д-р Хартог собрал деньги на новое здание, через дорогу. Разве не смешно? Девочкам придется переходить через дорогу, чтобы попасть на урок химии.

Ронит и Довид еще недолго посмотрели на нее.

Эсти быстро встала, почти опрокинув стул на пол. Она подняла свою тарелку и протянула руку за тарелкой Ронит.

– Вообще-то, я еще не совсем закончила.

Эсти моргнула и провела рукой по лбу.

– Нет, нет, конечно нет.

И занесла свою тарелку на кухню. Не имея возможности видеть, она слушала журчащую беседу Ронит и Довида. Она поставила тарелку в раковину слева – раковину для мясной посуды – и включила горячую воду, наблюдая, как жирные остатки начинают отлипать от тарелки. Она опустила правую руку под воду. Она была слишком горячая. Она немного подержала руку в воде. Через какое-то время она вернулась и подала десерт.

***

Довид и Эсти уже давно не спали в одной кровати. Две кровати в их спальне оставались разъединенными уже несколько месяцев, хотя между ними не находилось никаких объектов. Довид, в любом случае, в последние месяцы часто спал в доме Рава, чтобы, в случае чего, помочь старику ночью. Они не говорили об этом.

Эсти часто не могла заснуть. Обычно она лежала без сна, наблюдая за световыми узорами, которые появлялись на потолке спальни от изредка проезжающих мимо машин. В эту ночь она не могла спать. Она думала о Ронит, которая спала прямо за стеной от нее. Она думала, снова и снова, о том, как она выглядела, насколько лучше сейчас, чем в ее памяти, какая она была созревшая, в то время как сама Эсти сжалась. Она поняла, что тяжело дышит. Она не знала, хочет она заплакать, засмеяться или сделать что-то еще, что-то совершенно неожиданное. Она думала о Ронит в соседней комнате. Она осознавала, что желает нечто, чего не должна желать.

Она медленно села на кровати и опустила ноги на пол. Она прошла в другую часть комнаты и мягко произнесла имя Довида. И потом она приподняла одеяла, забралась к нему и возжелала его, а он возжелал ее в ответ.

***

В общем, идя спать, я чувствовала заслуженное спокойствие. От меня– никаких резких движений, абсолютно. Никаких приступов паники, неловких пауз, выкриков: «Эсти! Ты замужем! За мужчиной!» Не хочу сказать, что я была шокирована. Мы с Эсти расстались не лучшим образом, но когда-то у нас все было по-другому, нежнее. Она тогда была другой, не такой странной. Глядя на нее этим вечером, было почти невозможно мимолетно представить девушку, которой она когда-то была, в этой худой, неуклюжей женщине, которой она стала. Только раз или два, когда она сидела, слушая мой разговор с Довидом, я неожиданно видела в ней ту девушку, которую я знала. Это было странно. По большей части она казалась еще одной усталой, выдохшейся домохозяйкой Хендона, и неожиданно, не в ее движениях, а в ее неподвижности я видела ту Эсти, которую помнила. Наблюдая за ее спокойствием, я обнаружила, что четко помню, как она смотрела меня, когда я склонялась над ней, как ее взгляд был намного выразительнее, чем все мои слова. Как будто я могла снова почувствовать ее сладость и все, что между нами было.

Я рано уснула, уставшая после смены часовых поясов, растянувшись на прохладной постели. Мне снилось что-то яркое и блестящее. Что-то связанное с закрытыми ящиками и запертыми дверьми, ключами, отвертками, топорами. Мне снилась ржавчина десятилетней давности, хлопьями отслаивающаяся с петель, и защелки, отодвигающиеся с визгом. В этом было мало смысла – просто цикл бессвязных изображений.

Я проснулась, тяжело дыша от жары. Часы сообщили, что было три часа ночи, мое тело считало, что было десять вечера, а мозг просто недоумевал, где я. Я включила свет и оглянулась. Я ничего не осмотрела прежде чем пойти спать, просто обнаружила взглядом гостеприимную кровать и утонула в ней. Все было старым, потертым и плохо сочеталось. На обоях был какой-то узор из семидесятых с коричневыми и оранжевыми завитками, комод был из коричневого меламина. Я спала на кровати с дряблым матрасом под покрывалом с выцветшим рисунком с героями фильма «Волшебная карусель», которое, я уверена, я видела в последний раз у Эсти на кровати, когда мы были детьми. Мои чемоданы заняли почти все свободное место на полу, к счастью, закрывая ковер: зеленые и синие пятна на сером фоне. Меня не должны волновать эти вещи, я знаю, не должны. Но они меня волнуют.

И пока я сидела в тишине, я услышала звук, очень характерный звук из соседней комнаты. По другую сторону стены, возле которой я находилась, кровать издавала слабое, ритмичное «скрип-скрип, скрип-скрип». Снова и снова.

– Боже милостивый, – сказала я комнате.

– Скрип-скрип, скрип-скрип, – сказали старые ржавые пружины за стенкой.

Мне нужно было выбраться из этой комнаты, из этого дома, и, возможно, из этой страны. Кроме этого, мне нужна была сигарета.

Я натянула одежду, схватила сумку и вышла из дома, закрыв за собой дверь. Ночь была холодной, ясной и вкусной после надоедливой теплоты дома. Было абсолютно тихо, не считая свиста изредка проезжающих мимо машин на соседней улице. Порывшись на дне сумки, я нашла скомканную пачку сигарет. Когда я поднесла одну к губам и выудила зажигалку, я поняла, что трясусь. Не дрожу, а трясусь. И я подумала, черт, это будет труднее, чем я полагала. Я зажгла сигарету и затянулась.

Я вообще-то не курю. Только на вечеринках иногда украду у кого-нибудь сигарету и обычно ношу несколько с собой в сумке на случай, если, идя по улице, захочу почувствовать себя одной из нью-йоркских женщин, что носят сапоги на высоких каблуках и курят сигареты.

Я шла и курила, как одна из тех независимых женщин. И, наверное, прохладный воздух, прогулка или курение вернули меня к самой себе. Хоть я и думала, что знала Эсти лучше, чем кого-либо, очевидно, я ошибалась. Все сошлось. Я потушила первую сигарету и зажгла вторую. Я улыбнулась. Все эти годы я твердила, какое здесь все ненормальное, какие безумные эти люди, и смотрите, я была права. У Д-ра Файнголд даже было бы объяснение для Эсти: социальное давление, нормативные ожидания, бла-бла-бла. Но это не мое дело. Эсти – взрослая женщина, сама разберется, с кем ей спать. У меня здесь простая миссия, не нужно ее усложнять. Все, чего я добиваюсь, – это разлаживаю людям жизнь, скорее всего, напоминая Эсти о том, что она хотела бы забыть. Вообще-то, я полагаю, в этом причина ее странного поведения вчера. У кого не было парочки вещей в прошлом, которые он с удовольствием забыл бы? Приехала, уехала, вернулась обратно в Нью-Йорк.

Смешно, но, занятая курением и мыслями, я почти прошла мимо него. Я очнулась, только увидев неровное место на тротуаре, где медленно и настойчиво пробивался корень дерева. Не просто какой-то корень дерева, а тот самый корень дерева. Этот корень – часть меня. Я споткнулась об него, когда мне было тринадцать, упала, ударилась и умудрилась порезать локоть. Корень был весь в моей крови. Его маленький кусочек все еще где-то глубоко у меня под кожей. Скот однажды про него спросил. Я остановилась, чтобы посмотреть на корень, и вспомнила, где нахожусь.

Я посмотрела налево – и вот он, дом, в котором я выросла. Я ожидала, что почувствую, не знаю, что-то большее, чем чувствовала, но я всего лишь рассматривала его с отчужденностью агента по недвижимости. С карнизов окон отслаивалась краска. Одно из стекол во входной двери было разбито. Дом был тише, чем остальные, более одинокий и зияющий. Я думала, мне показалось так из-за того, что я знала, но вскоре я поняла, в чем была разница: все окна были не занавешены и смотрели на улицу, пустые, отсутствующие. Я посмотрела на связку ключей в своей руке и подумала: все правильно. Пришла эта ночь.

Я открыла ворота, с них посыпались зерна ржавчины и краски. Я прошлась по сырому, пахнущему росой проходу возле дома на задний двор. Я оглянулась на темный сад, пытаясь рассмотреть его из-под струящегося с улицы света. Лужайка была заросшая и неопрятная – ее, возможно, не подстригали несколько месяцев, – но яблони были все там же, где я их запомнила, и огромный гортензиевый куст был все там же. Тогда я все же что-то почувствовала, совсем немножко. В глубине моей памяти загудело одно запертое воспоминание. Я посмотрела на куст. Я почти почувствовала запах гортензий посреди лета. Я вернулась в дом.

Я подумала, что, возможно, не вспомню, где на кухне выключатель, но моя рука нашла его. Свет зажегся, и сад растворился в темноте, невидимый и неизвестный. Увидев наготу кухонного стола, я улыбнулась. Он был гол и пуст, не считая поцарапанной вазы с завядшими хризантемами и соковыжималки для лимона, стоящих на нем. На полках виднелось несколько мисок и тарелок: голубые для молока и красные для мяса, конечно же.

Столовая была не лучше: обеденный стол и стулья, серебряный шкафчик (никаких подсвечников; я проверила). Гостиная тоже казалась почти пустой. Диван был разложен как кровать, заправленный простыней и одеялами. Стоял небольшой шкаф с ящиками, который я не помнила из детства, полный папиной одежды, аккуратно сложенной. В углу комнаты был кислородный баллон с пластиковыми трубами и оборудованием. Наверное, он здесь спал, когда стал слишком слаб, чтобы подниматься наверх. Помимо этого, в комнате был книжный шкаф с книгами, которые мой отец называл «светскими» – никаких романов, конечно, но в нем были атласы, словари, книги о природе. Я почувствовала неясное разочарование. Никаких эмоциональных прорывов, просто тусклый, пустой дом. Если он весь такой же убранный, как эти комнаты, возможно, я сегодня же найду подсвечники. Останусь на Шаббат из вежливости, вернусь в Нью-Йорк на следующей неделе.

Я открыла дверь с противоположной стороны коридора. Я остановилась и посмотрела. Я и забыла про это. Я не забыла кухню, столовую или гостиную, но я забыла книги. Они стояли от пола до потолка, вдоль всех четырех стен, закрывая даже окна, хотя темно-красные занавески были видны, свесившись между книжными полками. Ряды книг, кожаные черные, зеленые, коричневые и темно-синие корешки с золотыми названиями на иврите. Я узнала большинство названий; это были тома комментариев Торы, и комментариев этих комментариев, и последующие заметки о тех комментариях, и дебаты о тех заметках, и критика тех дебатов, и обсуждения критики. И так далее.

Оставшаяся часть комнаты была в беспорядке, большем, чем я помнила. Бумаги были перемешаны с наполовину выпитыми чашками кофе, ручками, не отвеченными письмами, тарелками и вилками в качающихся кучах и развалившихся холмах на столе и полу. Но книги были в идеальном порядке. У каждой было свое место. Они стояли в безупречном алфавитном порядке, каждый том рядом со своим соседом. А-а, подумала я, вот и корень странности моей жизни. Я была довольна этим доказательством: в этом доме нет ни игровой комнаты, ни детской, ничего, только огромная, забитая, в два раза длиннее, чем остальные, комната для книг. Сколько там было книг? Я предположила, подсчитав книги на одной полке и умножив их на количество полок, – 5992, приблизительно. Интересно, прочитала ли я вообще 5992 книг за свою жизнь. Но ты и не должна была нас читать, пробормотали тихие книги, ты должна была выйти замуж и родить детей. Ты должна была привести в этот дом внуков. Ты это сделала, своенравная непослушная дочь? Тихо, сказала я. Замолчите.

Вот в чем проблема, когда ты вырос в еврейском ортодоксальном доме, с этими древними историями, в которых свитки Торы ведут друг с другом дебаты, у букв алфавита есть личность, а солнце спорит с луной. Ты наконец начинаешь верить во все это одушевление. Часть меня верит, что книги могут говорить. Не удивляется, когда они это делают. И, естественно, книги в доме моего отца очень придирчивы. Я слышала, как они в той комнате шептали друг другу: никаких внуков, говорили они, и даже без мужа. Только занятия египетских женщин. Никакой Торы в ее жизни, никакой добродетели. Я чувствовала себя нелепо.

Поэтому я пошла по единственному доступному мне маршруту. На кухне стояло радио. Мой папа слушал по нему новости, аккуратно включая его ровно в шесть вечера, а в шесть-тридцать выключал, доставал вилку из розетки и прятал обратно в ящик. Только когда я была в Нью-Йорке, я узнала, что многие радиостанции транслируют двадцать четыре часа в сутки и даже включают в свои программы музыку. Я знала точно, в каком ящике искать это радио. Я включила его и начала поворачивать колесико, пока не дошла до какой-то популярной музыки. Я слушала Бритни, Мадонну, Кристину, Кайли; какую-то женщину, которая громко пела неприличные слова. Я включила его на максимальную громкость, рассчитывая, из-за нескольких тысяч книг соседи ничего не услышат.

Я вернулась в кабинет. Книги молчали. Я начала работу.

***

В семь-тридцать утра я уже разобрала весь центральный стол и услышала каждую из двадцати лучших песен Великобритании раза три. Среди этих развалин не было подсвечников, но по крайней мере в комнате начал воцаряться порядок. Если честно, в процессе работы поиск подсвечников стал менее важным. Я получала удовольствие, наслаждалась чувством господства над своим прошлым, которое получала от этого упорядочивания. Каждый поставленный на место или выброшенный предмет – это еще один дюйм, отвоеванный у моего отца. В дверь позвонили.

В дверях стояла религиозная женщина в большом светлом шейтеле с красно-оранжевой помадой и небольшим количеством туши на ресницах. На ней было стильное сочетание черно-фиолетовой блузки и длинной черной юбки. Глядя на нее, я подумала: вот какой наряд мне надо было надеть.

Она говорила быстро, как и все они, и вот что я едва разобрала: она говорила что-то насчет уборки и Хартога. Я сказала:

– Прошу прощения?

Она начала говорить медленнее.

– Хорошо, что Вы начали так рано. Д-р Хартог сказал Вам, что нужно убрать, а что мы сделаем сами?

Я ответила:

– Э-э. Я не уборщица.

Озадаченная, она сделала паузу. Я сказала:

– Я дочь Рава. Ронит.

Она уставилась на меня.

– Ронит? Ронит Крушка?

Я кивнула.

– Это я! Хинда Рохел!

Я кивнула. Ну конечно. Я помню Хинду Рохел со школы.

– Хинда Рохел Стайнмец?

Она просияла и помахала мне левой рукой.

– Теперь Хинда Рохел Бердичер. Знаешь, – сказала она заговорщически, – я тебя не узнала в этих штанах и с такой короткой стрижкой!

В ее голосе было то ли обвинение, то ли просто вопрос.

– Да, – сказала я. – Сейчас я другая.

Она подождала. Она ожидала чего-то большего, чем это, я знала. Но она этого не получит. Мгновение спустя она снова засияла.

– В любом случае, очень рада тебя видеть.

Она меня обняла. Это были строгие объятия, но теплые. Она отстранилась и наклонила голову в одну сторону.

– Я очень сожалею о твоей потере. Желаю тебе долгой жизни.

Я никогда не знаю, что на это отвечать. Я помню, давно, когда моя мама умерла. Тогда я тоже не знала, что на это отвечать.

– Я тут прибиралась. – Я закатила глаза. – В этом доме столько мусора, не описать. Уборка в одном только кабинете займет два или три дня. Но, – я опустила руки на бедра, – думаю, если поработаю сегодня до вечера, я здорово продвинусь.

Хинда Рохел скривила рот в судороге.

– Не до вечера, – сказала она. – Шаббат. Сегодня Шаббат. Разве что… Ты больше не…

Я могла бы сказать: да, я больше не. Я могла бы сказать: шаббат, что за ерунда, как это странно – позволять Богу задирать тебя, ограничивая твое поведение в один день недели до кратчайшего списка возможностей.

Я провела рукой по лбу. Я ухмыльнулась, как будто немного смутилась.

– Пятница, конечно же. Совсем забыла, какой сегодня день, с этими часовыми поясами. Сегодня Шаббат, конечно же.

Хинда Рохел улыбнулась, но у меня внутри появилось странное, пустое ощущение, неожиданное растворение всего удовольствия, которое мне принесла уборка в папином кабинете. Мне захотелось взять обратно те слова, что я сказала Хинде Рохел. Но я ничего не сказала.

========== Глава пятая ==========

Глава пятая

Благословен ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, мудрый в тайнах.

Благословение, которое произносят при виде большой группы евреев

Некоторые считают секреты преступными. Если правда невинна, твердят они, почему бы ее не раскрыть? Само существование тайны говорит о злом умысле и правонарушении. Все должно быть открытым, незащищенным.

Но почему в таком случае Бог – не только Бог правды, но еще и Бог тайн? Почему написано, что Он прячет Свое лицо? Этот мир – маска, маска скрывает лицо, и лицо тайно, потому что только в судный день Всевышний откроет нам Свое лицо. Нас учат, что, если Бог приподнимет только маленький уголок своей вуали и покажет нам малейший проблеск Его правды, мы ослепнем от яркости, цвета и боли.

Из этого мы учим, насколько это поверхностно – верить, что все должно быть известно и открыто. Мы можем наблюдать это в нашей жизни. Как часто нам делают больно те, кто заявляют, что «говорят только правду»? Не все правдивые мысли должны быть высказаны. Как часто мы свидетельствуем, как другие унижают свое достоинство, раскрывая свои эмоции, переживания и даже неприкосновенные части тела, когда на это не должны глазеть все подряд? Не все существующее должно быть видным.

Чем мощнее сила, чем более священно место, чем больше правды в мудрости, тем больше они должны быть личными, глубокими и доступными только способным их постигнуть. По этой причине каббалистические тексты должны содержать ошибки, чтобы только люди, обладающие достаточными знаниями, могли постичь их тайны. По этой причине женщина скрывает свои посещения миквы даже от самой близкой подруги, чтобы ее внутренние ритмы и циклы оставались личными. По этой причине священный свиток Торы оборачивают в бархатные одеяния.

Не стоит спешить открывать двери и освещать потайные места. Те, кто постиг тайны, говорят не только о красоте, но и о боли. Некоторые вещи не должны быть видимыми, а слова – произнесенными вслух.

***

– Естественно, сейчас мы должны подумать, – сказал Хартог, – про хеспед, собрание для оплакивания умершего. – Положив руку на перила вокруг бимы, он тяжело дышал и взглядом исследовал пустую синагогу. Ряды стульев и аккуратные книжные полки были подготовлены к шаббатнему служению, которое произойдет немного позже.

Довид закрыл глаза. Он проснулся с головной болью. У него часто были головные боли – не всегда изнурительные, но всегда не поддающиеся никакой комбинации таблеток, – что неизбежно окрашивало его день потоком краски. Эта боль была ярко-голубая. Щупальца льда подкрадывались к его левому виску. Они погладили его щеку с отвратительной нежностью. Один начал исследовать его ухо, и сперва боль была резкой, но постепенно стала глубокой и тупой. Его лицо сохраняло спокойствие; показав дискомфорт, он их только приободрит.

Открывая глаза, он понял, что Хартог ожидал ответа. Он говорил про… хеспед? Нежный голубой щупалец дотронулся до его левого глаза. Довид заставил рот говорить, отметив его резиновую эластичность.

– Хеспед? Да, конечно. Я не думал…

Хартог был прав. Похороны были чем-то тихим и приватным, как положено. Кости и кровь должны вернуться в землю, как только душа покидает их. Но для такого лидера, как Рав, необходим хеспед в конце тридцати дней скорби. Должны собраться все, знавшие его,чтобы восхвалить и превознести его память.

– Разослать приглашения? – спросил Довид. Он бросил взгляд на стулья за перилами. Он хотел предложить сесть, но не знал, не сочтет ли Хартог это неуважительным по отношению к памяти Рава. Ледяные пальцы давили все сильнее. Левый глаз Довида гудел от боли, сотрясая его лицо каждый раз, когда он моргал. Было сложно сосредоточиться на словах Хартога.

– Предоставь это мне, Довид, – улыбнулся Хартог. – Не стоит себя этим утруждать. Но есть кое-что.

Хартог сделал паузу. Голубой щупалец пробрался ко второму глазу и издавал скрипящий звук, дотрагиваясь до него. Звук был тихим и тошнотворным. Хартог будто не замечал его.