Текст книги "Неповиновение (Disobedience) (ЛП)"

Автор книги: Наоми Алдерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

В воскресенье, первый день месяца Хешвана, луна показала крохотный проблеск своей бледной плоти, и неделя скорби о Раве подошла к концу. В «Еврейской хронике» написали некролог на полстраницы, кратко описав жизнь мужчины. Его детали были слегка смутными. «Еврейская трибуна» опубликовала яркий, преувеличенный доклад о достижениях Рава в сопровождении большой фотографии его в зрелом возрасте. Смерть Рава, писали они, была как удар молотком, разрушивший сердце британского еврейства. Эта потеря оставила пустоту, которую никогда не заполнить. Рав был великим праведником своего поколения, заключила «Трибуна», и уже сидит за столом праведников в будущем мире. Нам, обитателям земли, не дано знать, было ли это высказывание более правдивым, чем скромное заявление «Хроники», что Рав умер бездетным.

Для членов других синагог и общин Хендона неделя скорби прошла непримечательно. Равы в них упоминали поступки и события из жизни умершего в своих лекциях. Они знали его ребенком или юношей. Он был лидером, наставником, другом. Их общины торжественно слушали, но после обеденной трапезы, шаббатних песен и дневного сна их скорбь уже была забыта. Прихожане из больших синагог, находящихся в пригородных улочках, читали «Хронику», пожимая плечами или вздыхая. А молодые мужчины и женщины, посещающие «альтернативные» службы, сплоченные оживленными дебатами и ежемесячными вегетарианскими обедами? Сказать, что они радовались, будет слишком. Вместо это скажем, что с его смертью они почувствовали лишь легкое чувство облегчения в связи с исчезновением чего-то, что не было ни либеральным, ни современным, и, следовательно, не заслуживало внимания.

Но в общине самого Рава потеря чувствовалась более глубоко. Во всех этих домах в неделю скорби присутствовало беспокоящее ощущение искажения и необъяснимости. Первый день Хешвана принес с собой некоторое ослабление давления. Неделя скорби окончена. Рав мертв. В этом факте не было ни зерна милосердия, но появилась новая мысль: все же он был стариком, и его уход был естественен. Как только люди позволили этой мысли поселиться в их сознаниях, они поняли, что всегда это знали. Это происшествие не было трагичным. Оно даже не было удивительным. И, почувствовав себя свободнее, члены общины Рава Крушки начали говорить.

Все началось с лавки мясника Левина утром первого дня Хешвана. Магазин был переполнен. Мистер Левин, сын старика Левина, взвешивал за прилавком рубленое мясо и измельченную печень, выкрикивая своему сыну, младшему Левину, чтобы тот принес еще куриных бедер. Это у мистера Левина миссис Блум заметила, как миссис Коэн доставала из холодильника порезанный язык. Миссис Блум и миссис Коэн были покупательницами Левина еще с тех пор, как старик Левин продавал дешевую, еще не кошерную курицу, которую нужно было посолить и осушить. В общем, беседа в мясной лавке Левина – простая и безобидная вещь.

От расспросов про семью и друзей разговор между двумя женщинами перешел на тему Рава, а оттуда к его бедной семье, которая, должно быть, сейчас так тяжко страдает, а оттуда, конечно, к той женщине, что сидела рядом с Эсти в синагоге в прошлое утро. В этот момент обе замолчали, ни одна не решалась озвучить свою мысль. Но, ободренные магазинным шумом, они продолжили. Это могла быть она? Ни одна из женщин не осмелилась приблизиться и спросить, потому что она казалась настолько другой, но, может, это была она? Конечно, она постриглась и выглядела как-то тоньше и жестче, но это мог бы быть кто угодно другой. Что она делала все это время? Может, она жила в Манчестере с семьей? Нет. У нее был разрез на юбке. Разве что стандарты в Манчестере не поменялись радикально. Так что, это была она? Дочь Рава, та самая, кто… Ну, все это время ходили кое-какие слухи. О какой-то размолвке с отцом, о неподобающем поведении с ее стороны. Нельзя знать наверняка. Беседа стихла, и, не удовлетворив любопытство, женщины разошлись.

Правда, их подслушала миссис Стоун, жена ортодонта Стоуна, ненамеренно прячущаяся за большими морозильниками. Мистер и миссис Стоун-ортодонт ходили в синагогу Рава только три года. Будучи новичком, миссис Стоун не заметила на удивление современную молодую женщину, сидящую в синагоге рядом с Эсти Куперман. Но так получилось, что в этот Шаббат была ее очередь помогать Фруме Хартог накрывать на стол для кидуша: печенье, чипсы, рыбные шарики, нарезанная селедка, маринованные огурцы и маленькие бокалы красного вина – все это последовало за утренним служением. Миссис Стоун заметила, что Фрума, не самая любезная из всех поставщиков провизии, была определенно односложной. Миссис Стоун, любительницу поболтать, это не остановило. Пока они раскладывали печенье на тарелке, покрытой салфеткой, она сделала еще одну попытку.

– Ну что, Фрума, у тебя вчера были гости?

Рука Фрумы затряслась, и поднос с маленькими бокалами вина нервно покачнулся. Она ответила, поджав губы:

– Эсти и Довид Куперман. Но не то чтобы тебя это касалось.

Миссис Стоун спрятала улыбку, раздумывая, что, возможно, Фрума была бы более склонна улыбаться, если бы ей выпрямили клык с правой стороны. Сейчас, стоя возле большого морозильника в лавке Левина, она начала думать о том, не было ли настроение Фрумы целиком связано с ортодонтическими проблемами.

***

Миссис Стоун высказала свои подозрения подругам, миссис Абрамсон и миссис Бердичер, когда встретила их в пекарне чуть позже тем утром. Миссис Стоун пыталась говорить тихо, но покупатели, требующие «две буханки ржаного, тонко нарезанного!» или «два десятка рулетов – больших, не маленьких!», вынудили ее повысить голос. Женщины кивали, когда она говорила. Возвращение дочери Рава, загадочная злость Фрумы Хартог, ее отказ упомянуть Ронит как одну из гостей на шаббатней трапезе. Казалось, все это что-то значит. Но что именно?

Миссис Бердичер сделала вдох. Возможно, она что-то знает. Небольшие новости. Лезвия хлеборезки гремели, мерцая, когда женщина подошла ближе. Что? Что знает миссис Бердичер? Она потрясла головой. Нехорошо такое говорить. Она и мистер Бердичер, вроде бы, видели кое-что по дороге домой вчера после Шаббата. Но они могли ошибаться. Было темно. Они были далеко. Возможно, глаза их обманули. Хотя, зная, как изменилась Ронит, и эта ее короткая стрижка, напористые манеры, и она все еще не замужем в тридцать два! В этом был смысл. Но что? Что они видели? Хлеборезка зарычала, когда ей скормили четыре большие буханки. Миссис Бердичер запротестовала. Эти слова будут лашон ha-pa, а лашон ha-pa – вещь злая и нехорошая, как они учили много лет назад. Миссис Стоун и миссис Абрамсон услышали издалека слабый голос, просящий их отступить. Давайте, говорил он, возвращайтесь к покупкам. Продолжай, настаивали женщины, продолжай. Миссис Бердичер колебалась, но продолжила, говоря очень тихо.

***

Постыдное подозрение накрепко их сплотило. Каждая посмотрела на двух других подруг, чтобы убедиться, что они полностью поняли важность наблюдений миссис Бердичер. Они оглянулись. Ропот покупателей неустанно продолжался. Ни одна из женщин не хотела заговорить первой и показаться невежественной или наивной.

– Несомненно, это неправда, – наконец сказала миссис Абрамсон.

Миссис Бердичер не послушала тихий ноющий голос, который твердил, что она могла ошибаться, и сказала, что она уверена. Абсолютно. Ронит всегда была своенравной, даже будучи девочкой. Уже тогда ходили слухи о ее неподобающем поведении, миссис Абрамсон может подтвердить. Миссис Абрамсон глубокомысленно кивнула.

– Какое мнение об этом у haлахи, еврейского закона? – спросила она.

Наступила секунда тишины.

– Это определенно запрещено, – сказала миссис Бердичер.

Женщины кивнули.

– Про это не сказано в Торе, – сказала миссис Абрамсон. – Тора говорит только про мужчину, ложащегося с другим мужчиной.

– Думаю, это запрещено мудрецами, – сказала миссис Стоун. – Они называли это «занятиями египтянок». Кажется, это из Гемары.

Потом миссис Абрамсон, вероятно, услышавшая тихий голос четче всего, сказала:

– Ну и что, если это запрещено? Хинда Рохел, твои племянники едят трефовое мясо и не соблюдают Шаббат, и ты все равно приглашаешь их в гости. Чем это отличается?

Миссис Бердичер сначала выглядела пристыженной, а после разозленной. Она открыла рот, потом закрыла, потом, решившись, открыла снова.

– Это совершенно другое. Ты сама знаешь. Особенно, когда кто-то навязывает это кому-то другому.

– И ты уверена, что тебе не показалось? – спросила миссис Абрамсон.

Последовала еще одна пауза. Хлеборезка по-прежнему шумела; разговор можно было продолжать.

– Да, – сказала миссис Бердичер. – Я же сказала. Ронит держала ее. Она с трудом вырвалась. Она плакала. Я видела.

Она поправила свою шляпу, заправив под нее выбившиеся пряди волос.

Ассистентка магазина, скормив хлеборезке последние три буханки, нечаянно подставила под лезвия свои пальцы и одернула руку. На кончике ее среднего пальца появилась красная бусинка крови.

Миссис Абрамсон заговорила.

– Если это правда, мы должны предпринять меры. Эсти может быть в опасности. Мы должны что-то сделать.

Женщины одновременно моргнули. Требовались меры, но какие? Будь Рав жив, они проконсультировались бы с ним насчет этой дилеммы. Но к кому обратиться теперь?

– Одна из нас должна поговорить с Довидом, – сказала миссис Бердичер.

Тишина.

– Или с Эсти? – спросила миссис Стоун.

Две другие женщины покачали головой. С Эсти Куперман не стоило разговаривать о таких вещах.

– Может, – начала миссис Абрамсон, – может мне спросить у Пинхаса, что он думает? Это будет лашон ha-pa? Спросить мнение моего мужа?

Женщины кивнули и улыбнулись. Прекрасное решение. Пинхас Абрамсон завершил двухлетнее обучение в йешиве, где он учил Тору пять дней в неделю. Он будет знать ответ.

***

Если к тому времени, как миссис Абрамсон поговорит с мужем, ветер уже разнесет семена их подозрений по Хендону, женщины не могут считаться виновными, ведь беседа прошла в такой осторожной и почтительной манере – и исключительно ради блага. В воскресное утро пекарня – не лучшее место для проведения дискуссии, о которой никто не должен узнать. Нужно заметить, что некоторые мужчины и женщины все же отворачивались, говоря: «Нет, это лашон ha-pa». И такие люди заслуживают нашего восхищения и уважения, поскольку слушаться слов Всевышнего, когда желания внутри нас направлены на противоположное, – чрезмерно сложное испытание. Эти души будут щедро вознаграждены.

Но души большинства людей Хендона не обладали такой силой. Как и Мирьям, сестра Мойше, они распространяли слухи, и как Аарон, брат Мойше, они слушали их. И в наши дни, когда на земле больше нет проказы, нам не дано знать, получили ли они от Бога наказание. В любом случае, к тому времени, как Пинхас Абрамсон обсудил этот вопрос со своими друзьями Хоровицем и Менчем, о нем стало известно уже во многих домах Хендона. А к тому моменту, как Менч, учащий Гемару вместе с Довидом, решил позвонить в Манчестер, злые языки уже однозначно сделали свое дело. А последствия его необратимы.

***

По какой-то странной причине в Хендоне водятся чайки. Я имею в виду, нет никакой причины, чтобы их не было – Хендон достаточно близок к побережью. И все же это так нелепо: бродить по Брент Стрит мимо кошерных магазинов и книжной лавки «Клад Талмуда» и видеть кружащих по небу чаек, который снижаются, расправив серо-белые крылья, чтобы подобрать кусочек бублика. По дороге обратно в субботу ночью я с удивлением обнаружила, что они все еще парят над землей даже после полуночи.

Я вернулась в дом Эсти только поздно ночью. Она была уже в постели, дом был темным, и казалось, что это к лучшему. Я сидела в своей комнате и рассматривала варианты. Я могла поехать домой прямо сейчас, выбраться к черту из этой невероятно жуткой обстановки, абсолютно провалиться в попытках взаимодействовать со сложностями моей старой подруги и любовницы Эсти и ее неважного муженька. И, признаю, этот вариант очень даже меня привлекал. Но это все же была бы чрезмерная реакция. Я могла бы поговорить с Довидом, с Эсти, посидеть и «разложить все по полочкам». Я ведь теперь в какой-то степени американка. Это старый добрый американский способ терапии. Я трусиха, если мне кажется, что я не смогу? Что я не хочу этой беседы ни с одним из них?

Так на чем остановимся? А, точно, когда ты в Британии, надо поступать по-британски. Поджатые губы. Сдержанность. Тихое бормотание. Другими словами, игнорировать проблему. Я поставила будильник на шесть утра и пошла спать. В ту ночь мне снились чайки Хендона, их слишком острые клювы и гибкие когти. То, как они поворачивают голову и смотрят на тебя одним бездонным глазом-бусиной. Мне снилось, как я убегала от стаи чаек, хотя эти птицы ничего не делали, не нападали. Они просто смотрели.

Я быстро проснулась, натянула одежду и, не посмотрев, проснулась ли Эсти, и не попытавшись с ней поговорить, направилась прямиком к папиному дому. У меня была миссия. Если я ее выполню, я смогу отправиться обратно и не буду чувствовать, что эта поездка прошла впустую. Я распахнула входную дверь; теперь, после того, как я придумала трюк с радио, дом меня не боялся. Я оценила проделанную работу. Стол в середине кабинета был чист, пол тоже. Я выкинула пять больших пакетов с мусором и засунула в ящик все бумаги, которые выглядели нужными. Еще пару часов я разбиралась с полками. Журналы, черно-белые еврейские газеты, накопившиеся за тридцать лет. Пару вещей, увидев которые, мне показалось, что я на правильном пути: в маленькой бархатной коробочке я нашла бокал для кидуша, который помнила из детства. В самом углу на полке за книгами на идише пряталась стеклянная миска, в которой моя мама подавала в пятницу вечером маринованные огурцы.

Эта мысль меня разозлила. Какое у моего отца было право прятать от меня таким образом мое же детство? Казалось, в этом беспорядке нарочно скрывали от меня то, что я хотела найти. Я встала и осмотрела комнату. Подсвечников не было. Я обыскала все ящики и все полки. Я подумала посмотреть за книжными шкафами, но это казалось абсурдом. Нет. Мне казалось, я чувствовала их в своих руках, я чувствовала закругленный серебряный лист на одном из подсвечников. Я помню, как папа показывал мне, как их зажигать, когда мне было семь, и мама умерла. Я держала спичку, а его рука с выступающими венами – мою. Тогда, очень давно, я была послушным ребенком. Он не мог их отдать. Никому еще в нашей семье не было до них дела. Они должны где-то быть. Должно быть, он поставил их в безопасное место. Не на виду. Они ценные, они – семейная реликвия. Их место… Наверху.

Я поднялась на второй этаж. Я уже была там – осмотрела спальни и не нашла ничего интересного. Я не смогла зайти в свою старую комнату, дверь невозможно было открыть, не приложив силу. Но, раз требуется сила, так тому и быть. Может, ее нужно открыть ключом? Нужно посмотреть в других спальнях.

В комнате папы на полу и кровати кучковались картонные коробки, на первый взгляд, наполненные рукописями и старыми вырезками из газет. Несколько пожелтевших страниц упали на пол: статьи из шестидесятых годов о маркировках кошерных продуктов и бесконечные дебаты насчет эрува – ограждения определенной территории, отменяющего запрет на ношение в Шаббат внутри нее. Шкаф был разгромлен: двери были открыты, части одежды не было – наверное, ее перенесли в ящики, которые я видела внизу. Эта комната выглядела, как будто в ней второпях рылись в поисках одежды – наверное, когда папу в первый раз забрали в больницу, – и так и не навели порядок. Было как-то жутко находиться в этой комнате без него. Как будто он все еще был здесь, только за пределами моего поля зрения. Как будто мы снова вот-вот поссоримся, как обычно – из-за моей неподобающе короткой юбки или из-за того, как я разговаривала с одним из школьных раввинов. Он так и не материализовался. Особо не пытаясь искать, я вышла из комнаты.

В свободной комнате было больше порядка; должно быть, там спал Довид, как и тогда, когда он был ребенком, если папа просил его остаться на ночь. Кровать была застелена синим стеганым одеялом, которое я узнала: его сделала бабушка, папина мама, давным-давно. Три-четыре книги были аккуратно сложены на столе. Я выдвинула верхний ящик и обнаружила две упаковки бумаги формата А4 и несколько карандашей, все были заточены и направлены в одну сторону. Довид. Второй ящик почему-то не содержал ничего, кроме большой банки слив со старым, отклеивающимся ярлыком. Из окна был виден гортензиевый куст около забора, но я на него не смотрела. Я села на кровать и думала, поглаживая мягкое шерстяное покрывало. До меня дошло, что я могу здесь спать, если захочу. Это все же дом моего детства. Дом принадлежал синагоге, но мебель определенно моя, если я ее захочу, и они не могут запретить мне провести пару ночей в доме моего отца. Да, кажется, это очень хорошо разрешит проблему с Эсти и Довидом. Я даже могу остаться в своей старой комнате. Я прошла по коридору в другую сторону и распахнула дверь.

Наверное, в глубине сознания я надеялась, что мою детскую комнату сохранят для меня, словно храм, в таком же состоянии, в каком я ее оставила. В ней могли бы быть следы некоего ритуала горевания: хоккейная клюшка, которую с любовью полировали раз в неделю, или моя большая фотография с вазами завядающих роз по обе стороны. Конечно же, ничего из этого не было, но некоторые части комнаты остались прежними. Моя школьная фотография все еще висела на стене, а под ней, немного косо, моя медаль по нетболу – за тот небольшой промежуток времени, когда я была капитаном команды, пока меня не выкинули за то, что я доводила других девочек до слез, критикуя их на поле. Но эти вещи были едва видны из-за коробок, чемоданов и черных мусорных пакетов, отвратительно и беспорядочно холмившихся на всех поверхностях комнаты.

Эта груда доходила мне до талии и занимала весь пол; свободным было только немного места возле двери, чтобы она открывалась, но помимо этого там негде было стоять человеку. Я залезла в один из ближних пакетов и достала мужскую пару обуви и голубую кружку; от одного из ботинок отклеилась подошва, а у кружки была отломана ручка. Ботинки воняли. Через какое-то время я начала думать, что, возможно, воняет еще откуда-то в этой комнате. Не удивлюсь, если под этими коробками и пакетами есть пару крыс. Я прислушалась, и мне показалось, что я слышу шуршание. Не могу сказать, как долго я там стояла. Интересно, как бы это назвала д-р Файнголд. Без сомнения, что-то раздражающе правдивое. Возможно, способ забыть, что я существую? Выражение злости? Попытка заполнить пустоту от потери? Патологическое стремление никогда ничего не выбрасывать? На это мог ответить только мой папа, и его об этом больше не спросить.

Глядя на эту комнату, я поняла две вещи. Во-первых, я не могу ночевать в этом доме. Ни в комнате Довида, ни в какой другой. А во-вторых, что я сейчас заплачу. Настоящими, правдивыми, огромными, мучительными, неудержимыми слезами. Я побежала в ванную, как будто меня сейчас стошнит, села на закрытую крышку унитаза и плакала, и плакала, и плакала, не в силах объяснить себе, почему. Я посмотрела на свое отражение в зеркале, заплаканное и с красными глазами, и кое-что вспомнила, именно в этот момент. Глядя на себя в зеркало. Заплаканную. Я поняла, что вспомнила.

В дверь позвонили.

Я сидела неподвижно. Может, они уйдут. Звонок прозвучал снова, дважды, без перерыва. Потом из прорези для писем послышался женский голос:

– Ронит? Ты там? Это я, Хинда Рохел…

Еще один настойчивый звонок. Икая, я спустилась вниз, чтобы открыть дверь. И в самом деле, Хинда Рохел Бердичер стояла в дверях с двумя другими женщинами, которых я не узнала – одна блондинка, другая низенькая и темная.

Хинда Рохел просияла. Она сказала:

– Помнишь Двору? И Нехаму Тову?

Я нахмурилась.

– Двора… Липшиц?

Блондинка улыбнулась.

– И… Нехама Това… – Я прищурилась. – Извините, я не…

Низенькая женщина тоже улыбнулась.

– Нехама Това Вайнберг. Раньше я была Нехама Това Бенсток. Я училась на на год младше тебя.

– Мы увидели, что горит свет, – сказала Хинда Рохел. – Решили зайти и поздороваться.

Я подумала: увидели, что горит свет? Все втроем? Вместе блуждали по улице в воскресный вечер, просто чтобы посмотреть, у кого горит свет? Что-то я не могла связать это вместе. Это было очень глупо с моей стороны. Я подумала: как странно. Как я могла забыть, что Хендон – деревня. Не подумала о том, о чем должна была: что кто-то наблюдал за домом, и знал, где я есть, и где меня нет.

Они зашли, сделали себе чай, сели на диван. Они лучше меня знали, где в этом доме чай и молочные кружки. Хинда Рохел объяснила, что они часто были здесь, чтобы помогать Раву, да покоится он с миром, пока он был болен. Я ответила, что это любезно с ее стороны, и она улыбнулась и сказала, что всего лишь исполняла мицву. Они были впечатлены тем, как я убрала дом. Я объяснила, что искала пару семейных вещиц, чтобы забрать их домой, и они сочувственно кивнули.

Когда чай был выпит, комната погрузилась в тишину. Я смотрела на них. Они улыбнулись мне. Я никогда не могла терпеть тишину. Я спросила:

– Ну что, как у всех дела?

Нехама Това рассказала мне про своего мужа и четверых детей. Двора поведала про своего мужа и пятерых детей: я услышала в ее голосе нотку гордости по этому поводу. Хинда Рохел работает несколько дней в неделю помощницей д-ра Хартога, и у нее всего двое детей, но, кажется, она не унывает. Она улыбнулась мне, и ее напомаженный рот оставил маленький красный след на белых зубах. Она спросила:

– А что ты, Ронит? Ты замужем?

Она сказала это так, как будто уже знала ответ. Я ответила:

– Нет, не замужем.

Когда женщины приняли этот факт, наступила пауза. Нехама Това слегка вздохнула. Без сомнения, они думали, что мне уже слишком, слишком поздно. Они думали не только о том, что я никогда не выйду замуж, но о том, что, посредством замужества, я никогда не стану взрослой, никогда не стану собой; буду словно сморщенный виноград на лозе – высохший, так никогда и не сорванный. В этой общине вступление в брак – не только религиозное действо или юридическое обязательство, это вообще не что-то, что ты делаешь, потому что тебе нравится человек, и ты хочешь с ним быть. Для них это обряд посвящения во взрослую жизнь. Те, кто этого не сделали, так и не повзрослели. Сказать, что я не вышла замуж, равнозначно заявлению, что я не стала полноценным человеком.

Нехама Това наморщила лоб и сказала:

– Ой, мне очень жаль.

Двора участливо улыбнулась.

Боже милостивый, как будто это, а не потеря моего отца, было настоящей утратой.

И я посмотрела на нее, на милую тихоню Двору, которой всегда так хорошо давалась математика, и которой даже ставили А+. Может, не А+, но А точно. И сказала:

– Чем ты занимаешься, Двора?

Она моргнула:

– Я же сказала: у нас с Цви пятеро детей…

Я перебила:

– Я имею в виду, ты не работаешь? Но ты всегда так хорошо училась, даже отлично! Что случилось?

Это было некрасиво. Она этого не заслужила. Не считая того, чем все они грешны – они тихо принимают, что все должно быть так и этак, и никогда не задумываются о том, что этот маленький защитный мирок вредит настолько же, насколько и укрывает.

Она начала запинаться:

– Ну, я, я всегда думала, ч-что мы с Цви, мы всегда говорили, что, может быть, когда дети вырастут…

Вмешалась Хинда Рохел:

– А что? А ты, Ронит, чем занимаешься?

Должна сказать, она была уверена, что я не воспроизведу удовлетворяющего ответа. И я сказала им, чем занимаюсь. Меня мой ответ удовлетворил. Я живу в Нью-Йорке. У меня есть своя квартира. Я финансовый аналитик. Двора немного встрепенулась, когда я назвала название своей фирмы. Как выяснилось, компания ее мужа много сотрудничает с ними. Я рассказала о некоторых громадных операциях, над которыми работала. Их глаза расширились. Когда я закончила, они молчали.

Наконец Хинда Рохел наклонила голову в сторону и спросила, притворившись обеспокоенной:

– Но разве это делает тебя счастливой, Ронит? Разве ты чувствуешь удовлетворение?

***

Вечером я сидела в помещении, ожидая, пока снаружи стемнеет. Работало радио, я разгадывала кроссворд и думала, через сколько времени Эсти пойдет спать. Я знала, что не могу делать это вечно. Но, может, только сегодня и завтра. Может, этого будет достаточно. И, потому что мне было одиноко, или я была уставшей, или находилась далеко от знакомых мне людей, я подошла к телефону, тому самому, который у нас всегда был. Я приложила трубку к уху и вслушалась в гудение. И, не успев подумать, зачем, я начала набирать номер.

Где-то очень, очень далеко на бледном деревянном столе зазвонил блестящий черный телефон.

– Алло.

– Скотт? Это ты?

– Ронит? – В его голосе была теплота, как будто он был искренне рад меня слышать. – Как дела в старой доброй Англии?

О да, снова это. Когда какое-то время поживешь в штатах, это перестает раздражать, но в любой момент может начать терзать снова.

– Старая, да не добрая, – сказала я.

– Да? – сказал он, и мне показалось, что я слышу звук перелистывания страниц. – А как семья?

– Э-э… Странно. Слушай, Скотт, я могу серьезно поговорить с тобой минутку?

Он сделал паузу.

– Да, конечно, сейчас.

Звук, за три с половиной тысячи миль отсюда, этот звук, когда он положил телефон на стол, встал, закрыл дверь и подошел обратно. Мне казалось, будто звук шагов Скотта раздавался эхом из самого Нью-Йорка на тысячи миль по тонкому электрическому проводу. Как нелепо.

– Окей, я весь твой.

Я услышала в его голосе улыбку. Такую, которой он улыбался, когда звонил мне с мобильного, находясь рядом с моей квартирой, и спрашивал, есть ли у меня время на «краткий социальный вызов».

– Помнишь, я тебе рассказывала про Эсти? Девочку, с которой я училась в школе?

Еще одна улыбка в его голосе.

– А как же. Вы же были вместе, да? А потом пошли разными путями.

– Да, только… Кажется, она никуда не пошла. Она все еще здесь. Замужем. За моим двоюродным братом.

Скотт рассмеялся. Я не ожидала этого; я не поняла, насколько это смешно.

– Замужем? Ну, такое бывает. Может, после тебя она переключилась на парней, моя дорогая. Хорошо, что еще остались некоторые, не застрахованные от твоих чар.

– Нет, – сказала я. – Оказалось, она совсем не переключилась на парней. Вчера она пыталась ко мне приставать.

Скотт снова рассмеялся, и я хотела сказать: «Нет же, не смейся, это не смешно, в этом нет абсолютно ничего смешного».

– Так что, ты согласишься?

– Нет, – сказала я. – Я совсем не об этом…

– Ну, как знаешь, смотри сама.

И я хотела сказать столько всего. Про это место, про то, как его липкие нитки окружают тебя и поглощают. Про страх и отчаяние от этой узкой жизни в этом маленьком мирке. Про то, как эта жизнь снова затягивает меня, словно завязывая петлю на шее. Но вместо этого я просто сказала ему, что мне надо идти, но я скоро позвоню, и все еще помню, что мне надо доделать анализ МакКиннона. Он ответил, что ждет моего возвращения, и на мгновение я почувствовала тепло. Но потом я положила трубку, и комната была все так же холодна. Я сидела в пустом доме и ждала.

========== Глава восьмая ==========

Глава восьмая

Возрадуйся и сделай эту драгоценную пару радостной, как в начале сделал Ты радостными Твои создания в Саду Эдема.

Из Шева Брахот, читается на свадебном банкете

Чем больше мы задумываемся о браке, тем абсурднее он кажется. Брак разрешен только между людьми, имеющими мало общего. Запрещено вступить в брак с близким родственником. Запрещено вступить в брак с человеком одного с тобой пола. Бог, Создатель небес и земли, мог точно так же предопределить, что брат и сестра могут пожениться, что две женщины могут произвести потомка. Он мог бы устроить мир таким образом, что только похожие друг на друга люди могли быть вместе. Он мог бы дать Своим созданиям больше удобств. Почему тогда Он так не сделал?

Чтобы ответить на этот вопрос, сначала мы должны понять, что этот мир существует для того, чтобы учить нас. Конечно, им также нужно наслаждаться, это правда, но в первую очередь изучать, как и Тору, которая и есть мир. Точно так же, как каждый крохотный штрих, формирующий одну из букв Торы, содержит в себе бесконечный смысл, его содержит и каждый аспект создания. Ничто не случайно, ничто не предоставлено воле случая. Все предусмотрено и все предопределено.

Чему же нас учит брак? Он учит нас стремиться к близости. Он учит нас тому, что близость не может быть достигнута или поддержана без усилий. А каков духовный аналог этого земного понятия? Те, кто верят, что сам брак – это гарантия гармонии, – дураки. Брак труден. Он тягостен. И он должен быть таковым. Поскольку, пытаясь сблизиться с человеком, так непохожим на нас, мы начинаем понимать, что от нас требуется для сближения со Всевышним. Это наша работа на земле, и работа в браке подготавливает нас к этому. И, пусть брак может принести радость и удовлетворение, этого не обещалось.

Мы можем отречься от правды, но в таком случае мы должны отречься от всего. Мы можем заявить, что брак – это ничего кроме желания сердец, умов и чресл двух людей. Мы можем настаивать, что Создатель не мог хотеть для нас жизни в дискомфорте. Мы можем, если захотим, стать близ насыпи земли и объявить себя повелителями творения, но тогда мы не должны удивляться, если мы прекратим гореть желанием Источника мироздания и перестанем чувствовать Его тоску по нам.

***

Довид провел шесть ночей и пять дней в Манчестере. По истечении этих дней он вернулся домой чтобы провести Шаббат с женой. А посреди своего пребывания в Манчестере он получил телефонный звонок.

Визит был нелегким. Его мать была более огорчена смертью брата, чем Довиду казалось из их телефонных разговоров. Она была беспокойна, печальна и взволнована по мелочам: перенесенная запись, нежданный гость. Его отец, не уверенный, как вести себя со своей женой, часто удалялся на работу, утверждая о срочной необходимости разобраться с документами. В понедельник вечером они ужинали с братом Довида Биньомином и его новой женой. Пнина уже была беременной и выглядела уставшей и серой, хоть и говорила, что чувствовала себя прекрасно. Они оба вели себя необычайно почтительно по отношению к Довиду, с постоянными улыбками на лицах расспрашивали о его здоровье. Довид думал, не считают ли они до сих пор, что он будет следующим Равом общины.

В этот вечер Довид и его мать сидели в гостиной одни. Когда Биньомин и Пнина ушли, она начала плакать. Д-р Куперман тут же покинул комнату, бормоча что-то про работу и несколько записей на следующее утро. Довид сидел, наблюдая, как его мать плачет, сожалея, что он не может позволить себе уйти, как это сделал его отец. Он передавал ей салфетки, а она держала его руку, благодаря его и не переставая извиняться. Если бы она только перестала извиняться. Через несколько минут ее слезы прекратились, и она сделала несколько глотков воды. Она улыбнулась одними губами.