Текст книги "Неповиновение (Disobedience) (ЛП)"

Автор книги: Наоми Алдерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– А почему ты никогда не просишь меня остаться?

Улыбнувшись, она посмотрела на свои руки, а потом подняла взгляд снова. Она смотрела не на меня, а скорее на птиц.

– Думаю, потому, что не вынесу, если ты скажешь “нет”. Лучше не спрашивать вообще.

Еще какое-то время мы наблюдали за тем, как по площадке летали птицы и какие-то куски картонной упаковки. Она сложила руки на груди и сказала:

– Мне кажется, я еще раньше тебя знала, что ты уедешь. Когда тебя отправили в Америку, я думала, что ты не вернешься. И ты ведь не вернулась.

Надо было оставить все как есть и не спорить.

– Я возвращалась, Эсти. Несколько раз, когда в колледже были каникулы.

Она снова улыбнулась – мрачной полуулыбкой.

– Ты вернулась, чтобы сказать мне, что снова уезжаешь. Ты что, не помнишь? Ты сказала мне о своем плане.

Я не помнила.

– Ты сказала, что получила работу в банке. После твоего первого года в Стерн. Мы тогда сидели на твоей кровати. Мы глядели в потолок и держались за руки. И ты сказала: “Я нашла работу”.

– А что сказала ты?

– Я спросила, какую. И уже тогда, до того, как мы начали обсуждать детали, квартиры и паспорта, я знала, что ты никогда не вернешься.

Наверное, это я помню, совсем чуть-чуть. Кажется, только ощущение ее руки в своей.

Какова правда? Как теперь достучаться до того человека, которым я была, и задать этот вопрос? Если бы были сказаны эти, эти и эти слова, осталась бы я? Иногда мне кажется, что она ничего для меня не значила, совсем ничего, что я отмахнулась от нее и никогда не смотрела в прошлое. Но наши чувства к кому-то сложнее, чем мы думаем. Иногда мне кажется, что если бы она попросила меня, хоть раз, остаться… Я бы осталась навсегда. Все эти раввины учат нас, что у каждого внутри целый мир. Может, есть две правды. И то, что она не была для меня важна, и то, что я бы осталась, попроси она меня. Но она никогда не просила. И мне пришлось уехать.

Я спросила:

– Эсти, почему ты вышла за него замуж?

И она ответила:

– Ты уехала.

– Я уехала, и что, ты запрыгнула на первого попавшегося парня?

Она нервно провела рукой по лбу.

– Это не… Я не… Ты знаешь, что мы с Довидом не…

Ее голос оборвался. Я подумала: сейчас, прямо сейчас. Вот он, как оказалось, тот момент, ради которого я приехала в Лондон. Я спросила:

– Эсти, тебе же нравятся девушки, правда?

Она кивнула.

– И тебе не нравятся мужчины, так ведь?

Она потрясла головой.

– И ты замужем за мужчиной, не так ли?

Она снова кивнула.

Я широко развела руками.

– Ну, Эсти, тебе не кажется, что в этой картинке что-то не так?

Она вздохнула. Я подождала. Ее кожа была белее обычного и сложилась в маленькие морщинки под глазами и возле уголков губ. Наконец она сказала:

– Помнишь историю про новолуние? Историю Давида и Йонатана?

Я кивнула.

– Помнишь, как Давид любил Йонатана? Он любил его “любовью, превосходящей любовь к женщинам”. Помнишь?

– Да, помню. Давид любил Йонатана. Йонатан умер в битве. Давид был несчастен. Конец.

– Нет, Ронит, не конец. Начало. Давиду пришлось продолжать жить. У него не было выбора. Помнишь, на ком он женился?

Мне пришлось задуматься. Много лет прошло с тех пор, как я в последний раз учила Тору. Я мысленно поперебирала предположения и наконец вспомнила ответ.

– Он женился на Михаль. Они были не особо счастливы вместе. Она оскорбляла его публично, так?

– А кем была Михаль?

До меня дошло. Я все поняла. Михаль была сестрой Йонатана. Мужчина, которого он любил всем сердцем, умер, и он женился на его сестре. Я еще немного подумала об этом. Я подумала о том, были ли Михаль и Йонатан похожи. Я подумала о Царе Давиде и его горе, его нужде в ком-то, похожем на Йонатана, близком Йонатану. Я была очень тронута, но скоро поняла, что эта идея абсурдна.

Я сказала:

– Эсти, ты, наверное, шутишь. Ты вышла замуж за Довида, потому что ты возомнила себя Царем Давидом?

Вздохнув, она запустила руку в волосы.

– Ронит, ну почему ты всегда… – Она запнулась и покачала головой. – Почему ты всегда шутишь о таких серьезных вещах?

Ой, подумала я, а почему небо голубое? Почему не бывает вечной любви?

– Но, Эсти, это же чушь собачья! Я же не умерла. И ты не Царь Давид. В твоем распоряжении целый мир. Иди и посмотри!

Эсти опять вздохнула.

– Довид всегда был рядом, Ронит. Он заботился обо мне, и я, в некотором смысле, заботилась о нем. Он казался таким, не знаю, спокойным. И я подумала, таким образом я хотя бы обрету спокойствие.

Подул пронзительный, холодный ветер. Он проникал под мою тонкую рубашку, кружил листья и мусор, лежавшие на площадке. Я сказала:

– И что, ты нашла его? Нашла спокойствие?

– Да, вроде нашла.

– А счастье?

– В каком-то смысле, да, Ронит. – Она посмотрела на меня. – Может, ты и не поймешь, но я нашла некоторого рода счастье.

– И тебе этого достаточно?

Она обвила меня руками, прислонив голову к моей груди. Я погладила ее по спине и поцеловала ее в лоб. По другую сторону площадки в школьном здании были видны сидящие в ряд школьницы и их учительницы. Некоторые смотрели на доску или книги, некоторые на нас – на то, как мы с Эсти вместе стояли на площадке. Я ничего не сказала. Я притянула Эсти ближе к себе и так и держала ее в своих объятьях.

========== Глава одиннадцатая ==========

Комментарий к Глава одиннадцатая

Спасибо всем, кто исправляет мои глупые, незамеченные ошибки. Говоря на английском, я понемногу забываю русский, и часто даже не понимаю, что на русском так и так не говорят. Не говоря уже о помарках по невнимательности. Спасибо, что читаете и помогаете :)

Глава одиннадцатая

И Господь сказал: создам Я человека по своему образу и подобию.

Берешит 1:26

Когда Бог начинал создавать мир, Он сотворил три вида существ: ангелов, животных и людей.

Ангелы не обладают желаниями творить зло, они существуют, просто выполняя команды своего Создателя. Ангелы не могут бунтовать. Они не могут уклониться от Его приказов ни на мгновение; все, чем они являются, – это Его воля. Они не знают ничего другого.

Животных, аналогичным образом, ведут только их инстинкты. Совершает ли лев зло, поглощая дрожащую овцу? Ни в коем случае. Он также следует командам своего Создателя, с которыми он знаком в форме своих собственных желаний.

Тора говорит нам, что Бог провел почти все шесть дней создания за творением этих существ и их жилищ. Но перед самым концом шестого дня Он взял небольшую горстку земли и сотворил из нее мужчину-и-женщину. Запоздалая мысль? Венец творения? Ответ на этот вопрос неясен. И солнце зашло, и день завершился, и творение было выполнено.

А что это за существо – мужчина-и-женщина? Это создание, имеющее право не повиноваться. Среди всех созданий Всевышнего человек – единственный, у кого есть свобода воли. Мы не просто слышим чистый голос Господа, как это делают ангелы. Нами не управляют слепые инстинкты, как животными. Мы единственные, кто может слушать приказы Всевышнего, понимать их и выбрать не повиноваться. Только из-за этого наше повиновение имеет ценность.

В этом великолепие человечества, и в этом же его трагедия. Бог замаскировал Себя от нас, чтобы мы могли видеть не весь Его свет, а только его часть. Мы находимся в промежуточном состоянии между ясностью ангелов и желаниями животных. Поэтому мы навечно остаемся в неопределенности. Жизнь предоставляет нам все больше и больше необходимостей выбора, и каждая в разы увеличивает наши сомнения. Несчастные создания! Наш триумф – наше же падение, возможность быть осужденными – одновременно и шанс для праведности. И в конце концов, выбор – все, что у нас есть.

***

В морозильнике был дождь. Мягкий дождь лил и превращался в лужи на полу. Он вырезал гладкие дорожки льда и растаявшей воды. На полу были сталактиты, сугробы, пустыри и спрятанные, холодные места за соснами. Время от времени раздавался громкий звук, и отваливался очередной кусок льда.

На кухонном полу дождевая вода собралась в небольшое ледяное озеро, крохотное зимнее творение. Эсти опустила пальцы в этот бассейн, взволнованная его холодом. Слышалось ритмичное «кап, кап». Она представляла тот момент, когда работа будет выполнена, когда морозильник вернется к работе. Из-за этого она становилась немного грустной. Но она едва начала: до завершения оттепели еще не один час.

Эсти проснулась на рассвете. Была пятница, дел было много. Пора начинать работать. Но она продолжала лежать рядом с Довидом, чей глубокий сон все еще продолжался со вчерашнего дня. Ей скрутило желудок. Мысль о работе, которую предстоит сделать, о еде, которую надо приготовить. Она чувствовала тошноту. Она подумала, не съела ли она что-то не то или не подхватила ли вирус от кого-то из своих учениц. Вдруг тошнота стала неотложной. Она побежала в ванную, вспомнив, что, конечно, этому есть причина. Она не ожидала, что это начнется так скоро. Все менялось; ничего не оставалось прежним. Кап, кап.

Она умылась и оделась. Она уже отставала от своего расписания. Хорошо, подумала она, и эта мысль была само спокойствие. Очень хорошо. Эта пятница будет другой. Кухня по приходу Эсти почувствовала, что что-то поменялось. «Где курица? – будто спрашивала она. – Где суп и халы? Где же, ну где же картофельный кугель?». Эсти мягко ответила кухне, что покажет новый способ.

Она отключила морозильник от розетки и улыбнулась, услышав, как его вибрация превратилось в тишину. Она открыла дверцу и начала доставать упаковки с едой. Она постелила рядом с морозильников полотенца. Она поняла, что поет песню, которую знала давно, с тех времен, когда была школьницей.

В семь утра начал звонить телефон. Эсти знала, было очень ограниченное количество причин, по которым ей могли звонить в семь утра. Миссис Маннгейм, директриса школы, возможно, хотела поговорить о чем-то, что видела вчера на школьной площадке. Эсти вышла в коридор и принялась смотреть на телефон, посылая по проводам свои неприветливые мысли. Он перестал звонить. Через пару минут снова начал. Она отнесла его на кухню и засунула в холодильник. Он продолжал звонить, холодный и заглушенный. Эсти была удовлетворена.

В восемь часов она поняла, что прилично проголодалась. Она приготовила стопку блинчиков с лимоном и сахаром. Она не могла вспомнить, когда в последний раз готовила такое только для себя. Она всегда так вкусно готовила? Не может такого быть, чтобы ее еда и раньше была вкусной. Телефон снова зазвенел из холодильника. Прислонив ухо к дверце, она очень четко слышала его. Она учтиво слушала до тех пор, пока он не прекратил звонить. Вскоре после этого она услышала наверху звук движения. Ронит? Нет, не настолько громкий, и она не слышала стука. Только аккуратные, методичные движения. Она поднялась наверх.

Довид сидел на своей стороне кровати. Он выглядел уставшим и печальным. Его волосы были взлохмачены, а кожа еще не избавилась от вчерашнего серого оттенка. Она дотронулась до его лба, убирая с него волосы. Она положила палец на его нахмуренную переносицу.

– Не болит здесь?

– Не больше, чем обычно. Только немного кружится голова. Эсти…

Довид сложил руки на груди, и она видела, как в его голове формируются слова, которые он собирается сказать. Она была возмущена. Они не были такими. Они не так жили все эти годы. У них никогда не было этого: вопросов, упреков, обвинений. Когда они были вместе, они были вместе. Когда они находились отдельно друг от друга, ничего не стоило предпринимать. Даже сейчас, зная о начинающейся внутри нее жизни, вопросов быть не должно.

Довид спросил:

– Мы можем пойти прогуляться?

Эсти долго смотрела на него: на его волосы, темные, редеющие на макушке, вечно румяные щеки, виднеющийся над брюками округленный живот. Из холодильника снова послышался телефонный звонок.

– Да. Пойдем, – ответила она.

***

В Хендоне много парков с деревьями и дикой травой. Когда-то давно на их месте были фермы и фермеры. Об этом все еще напоминают построенные из камня дома и древние дороги со странными именами. В центре города больше ничего не напоминает о том, что землю там когда-то пахали и сеяли. Но Хендон все еще помнит семена и почву.

Мы, люди, живущие в Хендоне, любим представлять себя где-то еще. Мы носим свою родину на спинах, распаковывая ее там, где найдем себя, – не слишком тщательно, ведь когда-нибудь придется запаковать ее обратно. Хендона не существует; он – там, где находимся мы. Тем не менее, в нем, в этих остатках земледелия есть некая красота. Любая красота трогает человеческое сердце, будь это даже что-то настолько крохотное, как муравей или паук. Наши предки наверняка нашли ее в землях Польши и России, Испании и Португалии, Египта и Сирии, Вавилона и Рима. Почему же мы должны сожалеть о том, что укрощенные земли Хендона оказывают нам любезность? Это не наше место, мы не его народ, но мы нашли здесь приют. И, как говорил Царь Давид, Бог везде – низко и высоко, близко и далеко. Бог – в Хендоне, как и во всех других местах.

***

Эсти и Довид сидели на остатках срубленного дерева и глядели вниз на склон холма, опускающийся в сторону Северной Кольцевой Дороги.

– Итак, – сказал Довид.

– Итак, – подхватила Эсти.

Минуту они сидели в тишине. Утро было теплым, солнце начинало сжигать росу своими лучами.

– Ну что, – сказал Довид, – делала вчера что-то интересное?

Эсти подняла взгляд на него. Он улыбался нервной полуулыбкой. Она уже видела ее, давным-давно. Она наморщила нос.

– Дай подумать. Нет, не могу ничего припо… А, подожди, я перемыла всю посуду.

Довид кивнул.

– А ты?

Довид мельком взглянул на дерево, свесившее над ними свои ветви, на небо за ним – неопределенного цвета, почти белого.

– Кроме собрания в синагоге? Ничего особенного. Скучноватый был день. Голова немного болела.

Эсти кивнула. Недолго думая, она положила голову на его плечо. Он обхватил рукой ее талию. Они смотрели вниз на детскую площадку, теннисные корты и спешащий поток машин на Северной Кольцевой. Он спросил:

– Ты когда-нибудь лежала на холме вот так, на спине? Когда была маленькой?

Она ответила:

– Наверное. Не помню.

Он сжал ее запястье.

– Пошли. Ляжем на спину и будем смотреть на облака.

Да, сказала она про себя, да.

– Кто-то может увидеть.

В ответ на это он улыбнулся.

– Они уже знают.

***

Так было лучше – бок о бок смотреть вместе на небо. Ей не приходилось смотреть на него и запоминать его лицо. Она не была запутана насчет того, за что чувствовала вину, а за что нет. Разноцветные облака, небо и птицы успокоили ее. Сверкающий самолет оставил белую полосу. Они решали, каких форм облака: чайная чашка, носорог, буква W, мужчина в лодке.

Она подумала: мы могли бы вечно так лежать. Ничего не нужно было говорить. Возможно, это и есть любовь.

Она набралась смелости. Она подумала: дело не в любви. Любовь – не ответ на все на свете. Но слова способны победить тишину. Она сказала:

– То, что ты видел вчера… Мы с Ронит, то, что ты видел…

Тут она остановилась. Любовь заставила ее замолчать. Любовь – нечто тайное, спрятанное. Ее питают темные места. Она сказала своему сердцу: я устала от тебя. Сердце ответило: если ты скажешь это, дороги назад не будет никогда. Она согласилась с этим.

Она продолжила:

– То, что ты видел. Это было не в первый раз. Это началось давно.

Облака молча двигались по небу, неся в себе фигуры, которые быстро превращались в другие. Ничто не остается неизменным, даже на секунду. Вот вся правда.

Она сказала:

– Все началось, когда мы были в школе. Еще до того, как я встретила тебя. И я… – Она снова остановилась. Где были луна и звезды, когда она нуждалась в них? Где было нежное спокойствие ночи? – Я всегда была такой. По-другому никак. Думаю, я никогда не изменюсь.

Где-то за небом невидимые звезды и луна продолжали вращаться. Ветер все так же подхватывал облака и нес их вокруг земного шара. Эсти подумалось, что мир большой, а Хендон очень маленький.

Довид приподнялся на локтях. Он смотрел на деревья и автомагистраль рядом с ними. Эсти было видно, что он улыбался.

– Ты правда все это время думала, что я не знаю?

Видишь, сказало сердце Эсти. Смотри, что ты натворила. Ничто больше не будет прежним. Каждый элемент твой жизни должен быть переосмыслен. Пора остановиться. Не говори ничего. Не будь ничем.

Она спросила:

– С каких пор?

– Думаю, еще до того, как мы поженились, – ответил он. – В каком-то смысле. Не полностью.

– Тогда почему? – спросила она.

– Я просто… Я думал, ты будешь со мной в безопасности. Я был неправ. Прости.

Он лег обратно на землю и посмотрел на небо.

– Если ты хочешь уехать, я не стану тебя держать.

– Если я хочу уехать с Ронит?

– Да. Или нет. Если ты хочешь уехать. Отсюда.

– А ты хочешь, чтобы я ушла?

Довид подумал: это всего лишь боль. Боль – это все, чем это может быть. Оно не сделает мне ничего.

Он сказал:

– Я не хочу, чтобы ты оставалась против своей воли.

Она раздумывала о том, как это произойдет. Она уйдет, неся в себе младенца, словно подарок, который будет развернут где-то еще. Она будет жить неким другим, противоположным образом. Она будет свободна делать, что пожелает. Возможно, она станет полностью другим человеком: подружится с одноногим бывшим пожарником, откроет собственную пекарню, обрежет волосы и снимет юбку, научится рисовать и играть на фаготе, заведет любовницу, которую будет кормить спелой клубникой и с которой заберется на вершину дерева посреди ночи, чтобы посмотреть на луну. Она видела свою жизнь в тот момент, разложенную перед ней, будто ткань, которую оставалось только отрезать и придать любую желаемую форму. Она может выбрать что угодно еще. Она может написать свою собственную историю, потому что это точно такая же жизнь, которая существует.

Она сцепила свои пальцы с его и спросила:

– Довид, ты был счастлив? Я делала тебя хоть чуть-чуть счастливым?

Последовала долгая пауза. Она наблюдала за тем, как мимо проносятся облака – белые, желтые, розовые, серые. И наконец он ответил:

– Да.

Ее сердце сказало: тишина, тишина лучше всего. Ничего не говори. Рассуждай. Размышляй.

Она произнесла:

– Я беременна. Мы. У нас будет ребенок.

***

Они вместе возвращались через Хендон обратно к дому. Хендон был занят, как и в каждую пятницу. В лавке мясника, в пекарне, в магазине фруктов, в гастрономе люди заметили, как они шли.

Эсти подумала: пусть смотрят. Это их решение, а не мое. Эта мысль заставила ее улыбнуться. Эта мысль была новой. Не Довида и не Ронит. У нее, у этой мысли, не было ничего общего с подобающей женщине тишиной. Она бережно держала ее в голове. Новый образ мышления, не доминированный молчанием.

Дома их ждала Ронит, и она была сама неловкость. Не успели они зайти, не успели они снять пальто и обувь, она уже говорила, описывая свои планы, как ей нужно было уехать и поменять билет. Она уедет в воскресенье, им больше не придется терпеть ее присутствие, она не пойдет на хеспед, так что об этом, по крайней мере, им не придется волноваться. Может, она даже перенесет билет на субботу, правда, Хартогу вряд ли это понравится.

Эсти нашла в своих мыслях новое место, открывшееся только что в парке. Она видела, что Ронит боится, что она убегает. Ронит думала, что убегает от Бога, но на самом деле ее страшит тишина. Придется показать ей, что не стоит ее бояться.

Ронит спросила:

– Э-э… Эсти, а где телефон?

***

Я хотела уехать. Когда я проснулась тем утром, все, чего мне хотелось – это уехать как можно скорее. Мне было абсолютно ясно, что я пробыла здесь слишком долго, что будет намного лучше для всех, если я уеду. Я в спешке собралась, запаковав столько вещей, сколько смогла найти. Было десять утра, наверное, еще не поздно перенести полет на сегодня вечером, позвонить Хартогу, назначить с ним свидание и уехать. Но нет, черт возьми, сегодня пятница. Хартог не сможет сегодня водить машину. Что ж, может, он разрешит мне уехать без сопровождения.

Только случилась небольшая загвоздка. Телефона нигде нет. Раз или два мне казалось, что я слышала слабый звонок где-то в доме, но не смогла понять, откуда исходит звук. Я спросила у Бога, не прятал ли он его от меня умышленно, дабы преподать мне какой-то моральный урок, но Он решительно ничего не говорил.

Немного грустя, я достала мобильный телефон из кармана сумки и включила его. Он мрачно запищал, поняв, что не может найти сигнал. Он был слишком далеко от дома. И я его прекрасно понимала.

Я подождала Эсти и Довида. Их не было целую вечность. Солнце уже было низко, и я не могла поверить, что к их появлению я уже начала замечать такие вещи и волноваться насчет наступления Шаббата. Я подумала, может, они ссорились, а потом решила, что, должно быть, один из них убил другого, как Каин и Авель.

***

Я много раз пыталась ссориться с отцом. С ним было сложно спорить. Он верил в тишину. С кем-то, кто верит в тишину, спорить не выйдет. Я могла кричать на него до боли в легких, и он не отвечал. Он слушал с видимостью внимания, а когда я заканчивала, через пару секунд он возвращался к своим книгам. Д-р Файнголд напоминает мне его, совсем чуть-чуть. Своей бархатной, мягкой тишиной и паузами после того, как я заканчиваю говорить.

А когда он все же говорил, это были сплошные аллегории и метафоры.

Когда мне было шестнадцать, за год до того, как я навсегда уехала из дома, он узнал, что я ходила в булочную, которую он не одобрял. Она не была некошерной, не дай Бог, в ней не было бекона, курицы с сыром или говядины с маслом. Там на стене висел сертификат о том, что раввин утвердил допустимость еды, которую там готовили. Но это не была одна из наших пекарен, наблюдающихся тем раввином, которому доверяли мы. Для такого небольшого народа, мы слишком любим подразделяться на еще меньшие группы. В любом случае, до моего папы дошли слухи, что я купила сэндвич с яйцом в той пекарне. Когда я пришла домой из школы, он подозвал меня в свой кабинет и спросил, правда ли это. У меня внутри все упало.

– Ты разве не знаешь, что мы там не едим?

Да, я знала. Он смотрел на меня, просто смотрел. И сказал:

– Я разочарован в тебе. Ты стоишь большего.

И тут я почувствовала пульсацию, давление изнутри головы и поняла, что кричу. Я не помню всего, что говорила. Но я знаю, что это было не о сэндвичах с яйцом. Помню, я сказала: «Неудивительно, что я так тебя ненавижу, ведь ты никогда не слушаешь!». А еще: «Жаль, что я не умерла, как мама!».

Он ничего не сказал. Он дослушал мой крик, а когда я закончила, вернулся к своей работе.

Это мама меня так назвала: Ронит. Это не обычное имя для места, где я росла, не типичное. Меня должны были назвать Рейзел, Ривкой или Рахели. Но моей маме понравилось это имя. Ронит. Радостная песнь ангелов. Иногда я об этом думаю; я могла бы поменять имя, когда переехала в Нью-Йорк и поменяла все остальное, но я этого не сделала. Ронит: песня радости, голос восторга. Имя, которое дала мне моя мама.

Мне говорили, что мои папа и мама много смеялись вместе. Что они могли заставить друг друга смеяться в комнате, полной людей, только лишь посмотрев друг на друга. Мне не узнать, правда ли это. Я не помню ее и никогда не слышала, чтобы он сказал на эту тему хотя бы три слова подряд. Она была ноющей, недостающей частью нашей жизни, и мы никогда о ней не говорили.

На следующий день он рассказал мне историю Каина и Авеля, сыновей Адама и Хавы. Они поссорились в поле, и Каин убил Авеля. Но тот стих в Торе, в котором говорится, из-за чего они поругались, незакончен. Там сказано: «И Каин сказал Авелю, брату своему”. Там не написано: «И говорил Каин с братом своим». В нем слово вайомер – «и сказал». Что-то должно последовать за этим. Но ничего нет. Следующее предложение: «И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его».

Мой папа говорил: мы проходим через это молча. Даже Тора не вдается в подробности ссоры между родственниками. Даже Тора использует молчание. Из-за этого мне снова захотелось накричать на него. Сейчас я ненавижу пересматривать эти воспоминания. Как я кричала на этого тихого старика. И правда в том, что я поняла, что он имел в виду.

***

Как только Эсти с Довидом вернулись, и Эсти дала мне замерзший в холодильнике телефон, я позвонила Хартогу. Подняв трубку, он звонко хихикал, как будто только что услышал смешную шутку.

– Хартог, – сказала я.

– Мисс Крушка. Простите меня, мы с моей женой просто тут смеялись над…

Чумой? Мором? Потопом? Смертью невинных? Я почти произнесла это вслух.

– Ну, неважно. Как я могу Вам помочь, мисс Крушка?

Будто мы друзья. Рассудительные люди. «Хартог, парниша, – хотелось мне сказать, – почему бы нам просто не быть честными друг с другом? Ни один из нас не рассудительный человек».

– Я звонила, чтобы сказать… Вы победили, Хартог. Я знаю, Вы хотели, чтобы я уехала до хеспеда. Без проблем. Я уезжаю, и даже раньше, чем Вы просили. Я уеду завтра ночью или в воскресенье. На целую неделю раньше.

Дрянь, мерзавец, жалкая сволочь.

На другом конце линии сделали вдох. Я представила, как он, ухмыляясь, торжественно объявлял что-то своей жене. Может, у меня паранойя.

– Ну же, ну же, мисс Крушка, не забывайте наш уговор. Как бы я ни был рад, что Вы так рветесь вернуться домой, я должен настоять, чтобы Вы остались до последнего дня перед хеспедом, как мы и согласовали. Я бы… – Он хрипло прокудахтал, как астматик. – Я бы не хотел, чтобы Вы раздумывали и захотели вернуться обратно.

– Конечно, я не…

– Нет-нет, мисс Крушка. Оставим первоначальный план. Хеспед в следующий понедельник. Вы улетите в воскресенье вечером. Только на борту самолета Вы получите свои вещи, не раньше. И только на борту самолета Вы получите чек. – Я почти слышала его тупую ухмылку. – Я уверен, мы друг друга поняли.

***

Я положила трубку и вслушалась в гудение дома или, возможно, в гул в собственных ушах. На кухне Эсти и Довид готовили еду на Шаббат. Вместе. Они негромко разговаривали.

Я подумала: я не могу здесь оставаться. Но и уехать я не могу. Не могу, если хочу деньги Хартога и вещи своего отца.

Эсти сказала что-то, из-за чего Довид засмеялся. Я и забыла, какой у него глубокий смех. Я не понимала, как это возможно: Эсти и Довид смеются вместе. Я снова подняла трубку и начала слушать гудок телефона.

Я подумала: мне не нужны его чертовы деньги и мешок безделушек. Единственное, что я хотела – подсвечники, а их я не нашла. Поэтому, в Нью-Йорк. В мою настоящую жизнь. В ту жизнь, которую я хочу. Я могу уехать и никогда не вернуться, я могу уехать завтра, вернуться на работу, на мою работу, которую люблю, которая у меня хорошо получается, которая вознаграждает меня за вложенный труд. Я могу позвонить Скотту, сказать ему, что я возвращаюсь в офис на следующей неделе, попрошу провести остаток своего «отпуска по семейным обстоятельствам» когда-нибудь позже, в теплом, солнечном месте.

Я набрала номер, и на черном телефоне, стоящем на деревянном столе, высветился британский номер. Телефон звенел. И звенел. И направил меня в голосовую почту. Я посмотрела на время. В Нью-Йорке одиннадцать часов. Скотт не должен быть сейчас не в офисе, да и не думаю, что его секретарша не подняла бы телефон в его отсутствие. Я набрала снова.

В этот раз Скотт ответил спустя два гудка, рваным голосом и тяжело дыша, будто ему пришлось бежать к телефону.

– Привет, – сказала я, – это я.

– Я знаю, – сказал он. Пауза.

И за эту паузу, прежде чем он хоть что-то сказал, я все поняла. Я поняла, но не хотела признавать это.

Я спросила:

– Ну, как дела? – Что означало «Что не так?», только мне не пришлось это произносить.

– Слушай, Ронни, у меня есть только минута, ладно?

Я ничего не говорила.

– Ронни?

Он никогда не называет меня Ронни, только когда пьяный.

– Да, я здесь. Ничего, у меня тоже есть всего минута.

– Слушай, Ронни, – сказал он, как будто я не только и делала, что слушала. – Мы должны все закончить между нами.

Я изобразила звонкий и бодрый тон.

– Все и так кончено, Скотт. Или ты уже забыл, как бросил меня?

– Нет, я имею в виду, закончить насовсем. Послушай, – он вдохнул и сделал паузу, – дело в Шерил. В ту ночь, когда я приехал к тебе, она меня отследила. Чтобы посмотреть, куда я иду. Она поехала за мной на машине в халате.

Я представила Шерил, которую я никогда не встречала, которая существует для меня только как идеальная картинка, стоящая на столе. Я представила, как она в халате и тапочках ведет машину. Дикость.

– Если это не прекратится сейчас, она говорит, что хочет развод, и я… Ронни, прости. Мне пришлось сказать ей, что это ты, она не отставала от меня. Мы больше не можем работать вместе. Извини. Я не, в смысле, я сделаю так, чтобы ты не… Понимаешь?

Я не понимала. Я ничего не сказала. Эта ситуация, которая была такой легкой, такой блаженно простой и свободной от осложнений, неожиданно стала неясной и запутанной.

– Да, – сказала я. – Я понимаю. Не волнуйся. Я не вернусь в офис. Я увольняюсь.

И пока Скотт бормотал что-то о том, как он переживает, и что я не должна этого делать, и пока я заверяла его, что могу, потому что мне как раз попалось более удачное предложение… Я поняла, что думаю только: «Да». Так и случается. Мы пожинаем плоды своих решений. Видишь? Все к этому и шло.

***

Я чудаковатая. Я знаю. Даже в Нью-Йорке, где все хоть немного евреи, я не очень вписываюсь. Ортодоксальный мир тесен; «бывших ортодоксов» совсем не много. Время от времени я встречала таких как я на вечеринках и мероприятиях. Люди говорят: «Ронит! Ты должна познакомиться с Трентом. Он вырос в Манси!». И вот этот Трент, выглядящий совершенно нормально, даже не скажешь, что он может прочитать Десять Заповедей на иврите или что-то такое. Я обычно избегаю этих людей. Иногда они злые. Те, которые ушли слишком быстро, которые убежали от религии, потому что считали, что она – корень всех их проблем, и теперь не знают, что делать с оставшимися. Иногда они не злые, но их истории очень трагичны: жестокость, безнадзорность, насилие – да-да, эти вещи тоже встречаются в нашей общине. Что-то заставило их отвернуться от всего, что связано с причинившим им боль местом. И все эти люди, если мы разговоримся, и разговор зайдет о религии, неизбежно поделятся своей историей побега и попросят меня рассказать свою. Как я выбралась? Это просто. Почему? А вот это не очень.

Когда люди только знакомятся со мной, они предполагают, что, раз мой папа был раввином, должно быть, была какая-то взрывная финальная сцена. Люди, которые знают меня чуть лучше, думают, что дело в моей довольно беспорядочной сексуальной жизни. Но, я прямо признаю, никто так и не услышал мою историю целиком. Так что, думаю, у меня все же есть что-то общее с папой.

Вот что случилось: ничего. Ничего и все сразу. Серия ссор насчет этого и того, начиная сэндвичей с яйцом и заканчивая подростковыми журналами, которые я приносила домой, и длиной моих юбок. Не думаю, что он когда-либо знал или хотя бы подозревал насчет нас с Эсти; его мозг не так работал. Но при всем этом Эсти изменила мои отношения с папой. С ней я начала кое о чем сомневаться. И сомневаясь в чем-то, я начала сомневаться во всем. Его ответы больше не удовлетворяли меня так, как в детстве.