355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наль Подольский » Повелитель теней: Повести, рассказы » Текст книги (страница 3)
Повелитель теней: Повести, рассказы
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 23:06

Текст книги "Повелитель теней: Повести, рассказы"


Автор книги: Наль Подольский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Критический момент миновал, но мы продолжали молчать. Никто не решался нарушить обступившую нас тишину, она виделась мне непрерывно растущим причудливым зданием, наподобие храма, с залами, колоннами, сводами, в пустоте которых в угоду безмолвию заковано все слышимое, и достаточно одного сказанного вслух слова, чтобы эта взгроможденная к небу постройка начала рушиться, чтобы вырвались на свободу зачарованные под куполами и в колоннадах звуки и чудовищной какофонией скрежета, воя, грома, рычания разодрали бы на части все остальные стихии – море, небо и землю.

Первым рискнул заговорить Юлий, как видно, продолжая их спор:

– Это смешно, Елена, представь себе только: играл бы здесь полковой оркестр с медными трубами и барабаном – что осталось бы от твоего страха? Ты пугаешься тишины, – заключил он сожалеющим тоном, – и зря, ибо тишина – одно из лучших творений природы!

В ответ она даже не улыбнулась, и непонятно было, слышала ли его вообще. Догадываясь лишь смутно, что у них происходит, я не хотел, чтобы эта неловкая сцена затягивалась из-за меня, и отошел за камень одеться.

Мне случалось лишь несколько раз видеть море таким – ни одного всплеска у берега, ни малейшего колыхания, и поверхность воды похожа на отшлифованную грань невероятных размеров кристалла. Я заставил себя ощутить насильно, что там, в море – вода, привычная жидкая и соленая вода, виделась твердой, и не просто твердой, а твердейшей из всех твердых веществ, так что даже свет солнца не мог проникнуть сквозь ее неуязвимую гладкость и разливался по ней красными слоями. Казалось, темноватое зеркало моря продолжается и под берегом, и настоящая Земля такая и есть – граненая абсолютная твердь, а берег и все, что на нем – песок, камни, степь, – всего лишь накопившийся мусор, и таков именно был замысел творения нашей планеты – создать вовсе не шар, а безупречный кристалл, аметистовым чистым сиянием украшающий вселенную.

Я чувствовал, что теряю ощущение реальности, и был благодарен Юлию, когда он заговорил снова.

– Представьте себе, – он теперь адресовался ко мне, пока я на камне у воды вытряхивал песок из ботинок, – вы идете купаться с прекрасной дамой, вы счастливы! Но по дороге, пока вы ищете подходящий пляж, и без того слабый ветер стихает, и море, увы, становится плоским, как олимпийский каток. Ваша дама на него смотрит и говорит, что не может лежать на песке, когда рядом такое странное, слишком гладкое море! Рассудите же нас, потому что мы оба, как видно, не вполне нормальны.

Он ожидал от меня поддержки, но что я мог сказать успокаивающего, если мне тоже было не по себе, – и я медлил с ответом.

Наступила опять тяжелая пауза, разговор у нас никак не получался. Мне казалось, Юлий тоже угнетен погодой, но не хочет признаться в этом ни нам, ни себе. И тут же я получил подтверждение своей догадки.

Лена насторожилась первая, а за ней стали вслушиваться и мы с Юлием: со стороны моря, с неподвижной окаменевшей воды, приближался тихий, но очень устойчивый шум, что-то вроде шелеста леса или журчания маленького водопада. Я почти сразу опознал этот звук – шум одиночной волны, бегущей по тихой воде. Но для них это было в новинку, и, когда они увидели невысокий искрящийся вал, скользящий к нам по зеркальной плоскости, не нарушая ее неподвижности, оба одинаково напряженно следили за ним глазами, и лица обоих выглядели одинаково встревоженными.

Да, Юлий был взвинчен не меньше Лены, и я гадал, было ли это полностью ее внушением. Она-то была наэлектризована сверх всякой меры, и взгляд ее действовал мне на нервы – сосредоточенный, будто плавающий, с неприятным и привораживающим блеском – подчиняющий взгляд гипнотизера.

Вал докатился до берега, расплескался у наших ног и убежал назад в море слабой отраженной волной. Твердость и незыблемость водяного кристалла восстановились.

Лена пребывала в оцепенении, и я счел моим профессиональным долгом попытаться ее успокоить:

– То, что сейчас наблюдала почтеннейшая публика, есть безобиднейшее явление природы. Километров за двадцать отсюда обрушились в море давно уже подмытые скалы, и волна принесла нам весть об этом событии… Юлий, вы можете включить это в сценарий… какие будут вопросы?

Отклика не последовало. Юлий неотрывно смотрел на морской горизонт, словно ему там пригрезился прекрасный мираж, а Лена продолжала сидеть, и взгляд ее скользил по мне, не замечая меня. Вокруг нее струйки горячего воздуха рисовали ускользающие текучие линии, и, напрягая зрение, я их заставлял проясняться. Изогнутые стволы, лиловые, полупрозрачные, росли из песка, ветвились, переплетались и, уходя вверх, растворялись над нами в воздухе. Струйчатые стволы медлительно выгибались, как водоросли от подводных течений. Их становилось все больше, и призрачные красновато-лиловые заросли окружали нас все теснее.

Сколько так прошло времени – не представляю, может быть, всего лишь секунды, но они были очень долгими, эти секунды. И путь от берега – когда Лена, произнеся что-то беззвучным движением губ, осторожно встала, и мы, будто повинуясь приказу, пошли вслед за ней, – путь к дороге по насыщенной жаром степи, по мягкой сухой земле, поглощающей шорох шагов, тоже был бесконечным.

У Юлия в сумке нашелся термос с чем-то холодным – не то квас, не то морс. Мы пили его по очереди, стоя на пыльной дороге, и тающий на губах холод кисловатого питья возвращал спасительное ощущение материальности и надежности окружающего мира.

– По-моему, мы присутствовали на сеансе гипноза, – в привычно веселом голосе Юлия звучала едва уловимая нотка досады или даже злости, – сознайся, Елена, ты готовишься выступать с этим в цирке?

– Не знаю, ничего я не знаю, – она вынудила себя улыбнуться, – мне там было нехорошо.

Мы шли по дороге, стараясь не ворошить бархатный покров пыли, но все равно каждым шагом взбивалось густое, медленно оседающее красноватое облачко.

Солнце ушло за далекий мыс, и в воздухе сразу стало прохладно и сумеречно. Лена взяла нас под руки, и я чувствовал, как она время от времени зябко ежилась.

– Я всегда боялась моря, особенно в такую погоду. В нем есть страшная сила… мне трудно объяснить это… не просто сила, а что-то думающее, наблюдающее, словно тысяча глаз на меня смотрит… беспощадное, как машина, бесчувственное… когда ветер и волны, оно в глубине, а в тишь – у самого берега или даже на берегу… любопытное, умное, смотрит, слушает отовсюду, может, и мысли подслушивает…

– Национальная болезнь: мания преследования, – подал голос Юлий, – один раз пойми это, и твои страхи исчезнут. А так свихнуться можно! Ты и на нас нагнала сегодня чего-то такого…

– Я была долго уверена, что это только мое, что никто больше не чувствует этого… и очень удивилась, когда прочитала сказку про морского царя. Будто бы раз в год царь морской приказывает замереть своему подводному царству. И ветер тогда стихает, и море успокаивается – ни песчинка на дне, ни травинка не шелохнутся. Если хоть что-нибудь пошевелится – беда, будет такая буря, что никто цел не останется. А если все неподвижно, морской царь выезжает на колеснице и вдоль берега едет, едет, свое царство в тишине осматривает…

– И прихватывает с собой девиц, которые зазеваются и вовремя не уберутся домой, – не выдержал Юлий, – да этим еще в Древней Греции бабушки пугали своих разбитных внучек! Этой сказке не меньше чем три тысячи лет, это очень древняя выдумка.

– Ну и что же, что древняя! Страх-то в ней настоящий.

– Страх, страх… – проворчал Юлий, – людям хочется верить в большой страх… волка бояться скучно – нет в нем тайны… а хочется непонятного.

Лена слегка усмехнулась – она явно прислушивалась. Юлий молчал, и я поспешил заполнить паузу:

– Я читал в одном умном журнале, что моряки сходят с ума не реже городских служащих. И если отбросить потерпевших крушение, то почти все повреждаются в уме именно во время штиля, в такую вот, как сегодня, слишком спокойную погоду. Она всем портит нервы – море давит на психику.

– Я понимаю вас, понимаю… конечно, давит… конечно, давит на психику… но мне кажется, что у моря своя психика, она-то и давит, я это чувствую… а вы считаете, что я ненормальная.

Разговор снова зашел в тупик, но мы уже, к счастью, добрели до города. Лена сказала, что работает завтра с утра и хочет выспаться. Мы проводили ее, и по пути домой Юлий, против обыкновения, не произнес ни слова. Только уже за калиткой, перед тем как уйти на свою половину, он вдруг спросил:

– Скажите, а вы уверены, что в море нет ничего такого?

– Вы же образованный человек, Юлий, – укорил я его.

– Жалко, – сказал он серьезно, – спокойной ночи.

6

Я сидел у окна и курил. В саду начиналась ночь, под деревьями уже стемнело, а на улице был еще вечер. Густая дорожная пыль, успокоившись в сумерках, легла вдоль следов колес мягкими серыми валиками, в домах напротив загорались огни, и между крышами светилась сиреневая лента заката.

Соломенное кресло при каждом моем движении поскрипывало, и мне слышались в этих звуках однообразные успокоительные интонации: ничего… ничего… ничего… Как тихо в доме… Юлий, наверное, спит. Или вот так же сидит у окна. Хотя, ему-то зачем. У него все спокойно и благополучно. Все и всегда благополучно… У меня тоже было спокойно, тоже благополучно. До вчерашнего дня. Да и вчера ведь почти ничего не было. Ничего еще не было, и все равно меня зацепили, как рыбу крючком зацепили, и тянут уже из моего пруда, из моего покоя. И нет тут ничьего умысла – не Наталия же… Система случайностей… Но от этого спокойнее не становится…

Вот я сижу, жду ее – а что в том проку? Что я скажу ей? Она слышала это уже много раз, от разных мужчин, и от старых знакомых, и от случайных, таких, как я. Ее просто стошнит!.. И вернутся они усталые, может быть, раздраженные, даже наверняка раздраженные. У них тоже не все просто, странные отношения у нее с Димой… И еще их свихнувшийся пес, не поймать им его. Нелепая какая идея, гоняться в степи за сумасшедшей собакой… она сама бегает не хуже автомобиля…

Вдалеке в неподвижность улицы вторглось движущееся пятно. До чего смешная походка… гуттаперчевая… и руки болтаются, как два резиновых шланга.

Да, странные у них отношения. Интимные и отчужденные сразу. Понимают с полуслова друг друга – и совершенно чужие… И как она странно сказала – мне казалось, у меня двое детей. Не кажется, а казалось…

Человек со смешной походкой остановился у нашей калитки и разглядывал окна; я отодвинулся в глубь комнаты, не желая становиться предметом его исследования. Высокий, нескладный, вблизи он напоминал гигантскую пневматическую игрушку; лицо, слишком большое даже для его рослой фигуры, казалось эластичною маской, наполненной жидкостью; и если в нем, не дай бог, испортится клапан, то все пропало – выльется изнутри вода, сморщится кожа лица, закроются щелочки глаз, и весь он складками осядет на землю, как пустой водолазный скафандр.

Словно сознавая свою уязвимость плохо сделанной надувной игрушки, он вел себя предельно осторожно. Несколько раз он протягивал руку к запору калитки и отводил ее снова назад, а когда решился войти, отворил калитку ровно настолько, чтобы в нее протиснуться, но зато пролез сквозь нее не спеша и уверенно – с медлительным спокойствием гусеницы, тщательно ощупавшей кромку листа, прежде чем вползти на него.

Он постучал в мою дверь и, когда я открыл ему, приветствовал меня громко и радостно, и почему-то в третьем лице:

– Ага! Наконец! Вот он и дома! – От улыбки его лицо раздалось вширь и стало занимать еще больше места. – Он курит, и много курит! – Он шумно понюхал воздух и, сделав паузу, сбавил громкость: – Извините, что я провинциально и запросто! Третий раз захожу, а вас нет все и нет, – он сделал еще одну паузу, как будто ему трудно было говорить, – мне бы от вас пару слов! Интервью, как говорится. Я из газеты, редактор!

– Садитесь, пожалуйста, – пригласил я; он был такой несуразный, что я никак не мог решить, приятен он мне или неприятен.

– Попросить вас хочу, – он опасливо покосился на кресло, – просьбу имею: на воздух пойдемте… день-то душный, и не вздохнуть было… а мы вот с вами проветримся, перед сном погуляем.

Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы между словами исчезли, и речь оживилась:

– Мне от вас много не надо, мне бы про фильм, как говорится, с научных позиций. Вот Юлий Николаевич – дело другое, он про режиссера да про актеров… а мы теперь с козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж вы не отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!

– Да я вовсе не против, спрашивайте.

– Э, кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К примеру, о чем будет фильм, если смотреть от науки?

О чем фильм?.. Не знаю… и Юлий не знает… скорее всего, ни о чем… и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа, шхуна да несколько терминов… поцелуй влюбленных на дне морском… только как ему это сказать…

Я решил не дразнить его и с некоторым трудом выдавил приемлемый для него ответ:

– В двух словах сказать трудно. Пожалуй, о том, что исследование моря – такая же обыденная работа, как уборка сена.

– Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте не будем так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай! В сценарии, помните, там есть про тайны глубин, и даже про последние тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны последние? Если последние, что потом делать станете?

– Насчет тайн – художественное преувеличение. Никаких тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься – всегда будет.

Что они, все с ума посходили… какие тайны…

За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались теперь по освещенным улицам. Он писал на ходу в блокноте, причем не сбивался с шага, и, по-моему, щеголял отчасти этим профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько страничек исписано, и, когда их насчиталось достаточно, спрятал блокнот в карман:

– Вот и спасибо, уважили! И от меня спасибо, и от читателя. А если спросил что не так – уж извините, не обижайтесь, пожалуйста. Такая наша специфика, что поделаешь, дело газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не попомните!

Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.

– Здесь живу. Рядом. До угла с вами, – пояснил он свои намерения и умолк окончательно.

Мы медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев, и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток таких лун сразу, и это превращало каштаны в тысячеруких гигантов, могучих, но безразличных к власти, что могли бы иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими в них людьми, с заборами и скамейками, со всеми изделиями рук человеческих, казались больным, вымирающим миром, по сравнению с миром зелени, миром великанов-деревьев.

Дома все были темны, и я подумал сначала, что мне померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками, я замедлил шаги – да, над крышей что-то слабо светилось, и в этом свечении проступал непонятный и злой силуэт – темная полоса, обрубок, с выступами внизу, наподобие фантастической пушки, направлялся наклонно в небо, угрозой и вызовом звездам, угрозой не явной, а тайным оружием, не ведомым никому до мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно вступит в действие и, в такую вот тихую ночь, посеет беду далеко в небе, среди мерцания звезд.

– Что это?!

– Тс-с… – Мой спутник выпятил губы и приложил к ним палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.

Я почувствовал липкость его пальцев, казалось, они приклеились ко мне намертво и оторвать их можно будет лишь с клочьями кожи. Тогда я придумал поправить воротник рубашки и избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня под руку снова.

– Тс-с… Дом майора! С отделением он – вплотную!

Мы отошли немного, и он с возбужденного шепота перешел на быструю речь вполголоса, напоминающую бульканье супа в кастрюле:

– Телескоп!.. В небо он – только для виду! А на самом деле – ого! Всё, всё видит – все четыре дороги к городу, всё побережье! Ни одна собака сюда не вбежит, чтоб он не узнал… Сначала все думали – ну, чудак, в телескоп забавляется… И его лейтенант, не будь дурачком, написал, куда следует: так, мол, и так, начальник мой сдвинулся. Вскоре инспекция из управления, сам генерал, и внезапно, в двенадцать ночи. Только он из машины – а навстречу майор, в полной форме, сна ни в одном глазу, докладывает: руковожу операцией по задержанию диверсантов. Это учения есть такие, сбрасывают якобы диверсантов, а пограничники – их лови, ну так и Крестовский туда же. Разрешите, мол, товарищ генерал, передать руководство действиями, – тот совсем ошалел: доложите обстановку, майор, и продолжайте!.. Что там дальше было, не знаю, но уж был готов самовар, да случайно и коньячок оказался. А по радио – операция. Это шумное дело было: запустили троих, одного с лодки подводной и двоих с парашютами. Так всех их, родненьких, милиция и взяла, стало быть, Крестовский, а наряды у пограничников – и ведь все на ногах были – фьють! Генерал как надулся – и звонить в погранштаб: у меня-де ваши люди задержаны, привезти, или сами их заберете?.. Уехал довольный, майору при нижних чинах руку пожал и устную благодарность. А когда все пришло в огласку, генерал себе орден, и Крестовскому орден, двум сержантам медали… Да, мальчишку того, лейтенантика, перевели скорехонько… Вот и телескоп вам – игрушечка! Вроде шарит себе по звездам, а на поверку – под прицелом весь город!

7

Они не приехали вечером и не приехали ночью. Я долго еще сидел у окна, а после, не раздеваясь, лег и заснул, как мне казалось, на час или того меньше. Проснувшись от шума и суеты за окном, я не мог понять, почему сквозь шторы бьет солнце и не снятся ли мне лязганье автомобильных дверец и возбужденные голоса.

Заставляя себя преодолевать сонную апатию, я вслушивался. Самым громким и раздраженным был голос Димы, иногда ему тихо отвечала Наталия, и все время в их разговор, точнее, в их спор, вклинивались короткие и деловитые, но не без ноток нервозности, реплики Димитрия, относящиеся не то к погрузке, не то к разгрузке машины.

– Не понимаю тебя, не понимаю, что ты хочешь нам доказать, – настойчиво и растерянно сразу, говорил Дима, – ты же знаешь сама, это бесполезно!

– Почти знаю… почти бесполезно… – Ее голос звучал напряженно и ровно, и я уловил в нем вчерашние интонации не зависимого ни от чего покоя, которые, главным образом, и выводили из себя Диму.

Дальнейшие их пререкания заглушил рокот мотора. Когда он стал громче и начал перемещаться, я осознал наконец, что они уезжают. Подбежав к окну, я успел увидеть автомобиль в конце улицы и медленно оседающую завесу пыли.

Я отказывался верить глазам. Как же это?.. Не может быть…

Остатки сонливости стряхнулись сами собой, и, начиная уже понимать непреложную реальность происходящего, я выбежал на крыльцо – от калитки навстречу мне шла Наталия. Лицо ее было усталым и бледным, но ноги ступали по песчаной дорожке легко, и походка сохранила упругость.

– Вот видишь, я не уехала, – сказала она просто, – мне надоела жизнь на колесах. Я устала, очень устала.

Меня оглушила стремительность событий последней минуты, мгновенный переход от сна к реальности и от полного отчаяния к неожиданной, еще не вполне осознанной радости, и, боясь говорить что-нибудь, чтобы не спугнуть счастливое наваждение, я пытался согреть в ладонях ее руки, почти безразличные от крайней усталости и, несмотря на усталость и безразличие, все же ласковые.

– Все хорошо, – слабо улыбнулась она, и губы ее чуть заметно вздрагивали, – только мне нужно выспаться.

Уже поднявшись по лестнице к мезонину, она помахала рукой:

– Тебе мальчики передавали привет. Они к тебе заглянули, но будить не решились… Я им сказала, что они поступили мудро.

Следующие несколько дней были для нас безоблачными. Юлий дважды уезжал по делам, а остальное время сидел взаперти и работал, никто нас не беспокоил, и мы совершенно забыли, что на свете бывают заботы и огорчения.

Наталия была весела и со мной неизменно ласкова. Мы много бродили по степи и вдоль берега, иногда добираясь до еле видных из города изъеденных временем плоскогорий и до меловых прибрежных утесов, лазали там по скалам, забирались в пещеры и радовались каждому цветку и каждой травинке.

Однажды мы сидели на ступеньках у сфинкса, слегка разморившись от солнца, и смотрели, как в редкой траве шныряло несколько кошек, ухитряясь на что-то охотиться.

Ветер тонко жужжал в щелях постамента, его пение прерывалось, словно кто-то пытался играть на свирели и у него не хватало дыхания. Короткий звук… длинный… еще два длинных и снова короткий…

– Я уже научилась знать, что ты думаешь… – она водила задумчиво пальцем по шершавому известняку, – будто нам подают сигналы и просят ответить… а нам не понять.

Ветер ослабел, стало жарко, и пение стихло. Серая ящерка незаметно скользнула на камень и грелась на солнце, часто дыша и глядя на нас крохотными внимательными глазами. Что-то в нас ее не устроило, и она снова юркнула в щель.

– Мне приходят в ум сумасбродные мысли… почему бы не поселиться где-нибудь здесь, у моря, вот в таком тихом городе… в нем есть тайны и давний-давний покой… бросить всю суету, ходить вечерами к морю и слушать его голоса… или сидеть тихо дома, смотреть, как в саду засыпает зелень… а потом по лунным квадратам танцевать на полу…

Жужжание ветра возобновилось, она замолчала и стала прислушиваться.

Мы ушли, и я думал, разговор этот забудется, но вечером она о нем вспомнила. У нас стало привычкой заплывать по ночам в море и подолгу болтать, глядя в звездное небо и держась за руки, чтобы нас не отнесло друг от друга.

– Знаешь, я не могу забыть те звуки… то пение ветра… мне все кажется, оно что-то значило, и тоскливо от этого… как потерянное письмо…

– Сколько можно помнить о такой глупости. – Я чуть не сказал это вслух, но каким-то змеиным инстинктом понял, что нельзя выдавать раздражения.

– Ты суеверна, как средневековый монах, – я поймал себя на том, что копирую интонации Юлия, но избавиться от них уже не мог, – ты полагаешь, ангелы от безделья удосужились выучить азбуку Морзе?

– Не кощунствуй, – она засмеялась, но смех был нервозный, – я боюсь, когда так говорят… смотри, какое черное небо… вдруг пройдут по нему лиловые трещины, зигзагами, как по ветхой ткани… и дальше все будет очень страшно.

Я промолчал, чтобы дать ей самой успокоиться. Как она взвинчена… отчего бы это…

Мы немного отплыли к берегу, и она заговорила о другом, но я уже чувствовал тончайшую, еле уловимую отчужденность в каждом ее слове:

– Стоит мне попасть в море, как я чувствую себя морским зверем… земля делается чужая и странная, а море становится домом… и мне кажется, если я захочу, то смогу раствориться в море… и это не страшно… и никто бы ничего не заметил, никому бы не было больно… даже ты сейчас не заметил бы.

Меня больно царапнула последняя фраза, но вскоре она забылась, и потом вся эта неделя мне вспоминалась совершенно счастливой. А конец ее, как ни странно, обозначился вечером, который был задуман и начинался, как веселый и праздничный.

Мы привыкли к тому, что соседка наша, Амалия Фердинандовна, по утрам или днем приветливо улыбалась со своего балкона, иногда затевая короткие разговоры о пустяках. Я ни разу не видел, чтобы она выходила из дома, и мне стало казаться, что она существует исключительно на балконе. Возле нее обычно, если они не шныряли в это время по саду, были ее белые кошки, Кати и Китти. Как она объяснила нам все с того же балкона, они названы так не из кокетства, а потому что в ее семье, живущей в Крыму уже чуть не сто лет, всегда держали двух кошек, и всегда их звали Кати и Китти. Из других признаков жизни в ее доме раздавались звуки рояля и довольно приятное пение – она в свое время училась в консерватории, пока не вышла замуж за начальника всех телеграфов и почт этого захолустного района. Несмотря на возраст и полноту, она не потеряла привлекательности, и ее пухлые губы и небесно-голубые глаза сохраняли детское выражение. Ее мужа мы не видали: он был в Москве на курсах, где людей с дипломами юристов превращали в профессиональных почтмейстеров.

В тот день, как обычно, она утром нам помахала с балкона, но позднее, к вечеру, случилось невероятное: она к нам спустилась, и не просто спустилась, а, радостно улыбаясь, зашла в наш сад. Это произвело на нас такое же впечатление, как если бы кошачий сфинкс слез со своего постамента на берегу и явился к нам в гости к чаю.

– Я вас всех троих приглашаю в мой дом! Сегодня день моих именин, день моего ангела!

В их семье дням рождения не придавали значения, но зато именины всегда чтились свято.

– Только пусть это будет секрет между нами. Майор Владислав, – она так называла Крестовского, потому что он когда-то учился вместе с ее мужем, – майор Владислав, он очень обидчивый, но если позвать его, нужно звать прокурора, а тогда еще и других. Они все так много пьют водки, и потом будут ссориться и за мной ухаживать – я без мужа не могу с ними справиться!

Стол был накрыт в полутемной гостиной. В приятной прохладе поблескивала полировка рояля и овальные рамки на стенах – из них смотрели на нас пожелтевшие фотографии: бравые мужчины с усами и в клетчатых брюках и дамы в шляпках, напоминающих корзинки с цветами. Перед иконой в углу горела лампадка.

Когда она принесла пирог с горящими свечками, стол сделался очень нарядным. Кроме главного пирога, имелось множество пирожков, кренделей и булочек и вишневая наливка в большом хрустальном графине.

Выпив несколько рюмочек, Амалия Фердинандовна раскраснелась и увлеченно рассказывала о столичных премьерах десятилетней давности, а Юлий весьма галантно за ней ухаживал и, удачно вворачивая вопросы и восклицания, превращал ее болтовню в видимость общего разговора.

У Наталии обстановка гостиной, пирог со свечками и сама Амалия Фердинандовна вызывали детскую радость, и она успевала болтать со мной, причем всякий раз, когда Амалия Фердинандовна поворачивалась в нашу сторону, она видела, как мы, ее слушая, чинно жевали, и встречала внимательный, хотя и чуть озорной, взгляд Наталии.

– Это точь-в-точь именины моих теток. Я недавно вспоминала о них и жалела, что это не повторится… Мы вот так же исподтишка болтали с сестрами, и для нас был вопрос чести, чтобы взрослые не заметили, что мы заняты посторонним… Мне сейчас подарили кусочек детства… такие же свечки на пироге, и фотографии в рамках, и сладкая-сладкая наливка…

Я радовался, что ей хорошо, и тому, что нам хорошо вместе, и внезапно возникшей особой, счастливой близости – ощущению сопричастности ее детству. Все было прекрасно, пока не появились белые кошки. Учуяв запах пищи, они незаметно проникли в гостиную, юлили и попрошайничали около Амалии Фердинандовны, и та, притворно сердясь, не могла удержаться и бросала куски им под стол. Кошкам же все было мало, они шныряли под всеми стульями, и казалось, их не две, а гораздо больше. Потом одна из них, более жирная, вспрыгнула на колени к Наталии, и она, рассеянно погладив кошку, мягко столкнула ее на пол, но та прыгнула снова, и потом еще и еще, пока я не скинул ее довольно внушительным подзатыльником. Амалия Фердинандовна насторожилась, но Наталия вдруг закашлялась, и проделка сошла мне с рук безнаказанно.

У Наталии портилось настроение, и я чувствовал, что это непонятным образом связано с кошками. Она сидела теперь немного ссутулившись, словно от холода, старалась не разговаривать, и несколько раз у нее начинался сильный кашель. А кошка упорно не уходила от нас, сновала под нами и терлась о ноги, выписывала вокруг них восьмерки. Мне раза два удалось незаметно дать ей пинка, но она каждый раз возвращалась, и мне, против всякого здравого смысла, начинала мерещиться в ней сознательная зловредность и вспоминались страшные истории о животных-оборотнях.

Наталии стало еще хуже, она явно была нездорова – глаза покраснели, и дышала с трудом. Я предложил ей уйти, она согласилась, если я провожу ее и вернусь назад, чтобы совсем не испортить именины.

По пути она тяжело опиралась на мою руку и дома долго не могла отдышаться.

– Я тебе объясню, не пугайся… я должна тебе сделать признание, только не смейся, пожалуйста… у меня очень смешная болезнь: аллергия на кошек, настоящая медицинская аллергия… ты же видел, вроде ангины, это от их шерсти или от чего-то, что есть на шерсти… так что для меня табу шерсть кошек, а не они сами… хотя это одно и то же… видишь, как глупо, я хотела бы кошку в доме, и нельзя… только ты не волнуйся, к утру пройдет.

Она проспала всю ночь и половину следующего дня, свернувшись клубком, как больной зверь, и изредка вздрагивая во сне. Зато, встав к обеду, она полностью оправилась от своей внезапной болезни и выглядела отдохнувшей и свежей.

Мы обедали в ресторане, и я предложил заодно пойти погулять, но она отказалась:

– Хочу сделать дома кое-какие мелочи… чисто дамские хлопоты.

Она вытряхнула свой чемодан и, разбросав на кровати яркое легкое платье и другие разноцветные вещи, похожие на оперение диковинной птицы, поправляла в них что-то и заглаживала утюгом складки. Она делала это, будто играя или устраивая для меня маленькое представление, и казалось, я вижу кадры из красивого фильма, но ощущения домашнего уюта ее занятие не приносило. Все портил чемодан у ее ног.

– Собираешься ехать? – спросил я, чувствуя, что не следует этого спрашивать.

Она отложила платье и сказала спокойно:

– Нет, это я просто так… ни с того ни с сего захотелось.

Потом она все спрятала в чемодан, и мы про него забыли. Был тихий вечер, был чай в саду под цветами шиповника, и была ночь, и все было спокойно и счастливо. Единственное, что мне показалось странным – то, что заснуть я не мог ни на минуту, хотя спать очень хотелось.

8

Утром к нам постучался Юлий и вручил Наталии телеграмму.

– Что же, я этого ожидала, – насмешливо сказала она, – господа скульпторы и на новом месте изволили со всеми перепортить отношения! И теперь вызывают меня вместо скорой помощи, чтобы я улыбалась тамошним местным властям. Ох, уж эти господа скульпторы!

Меня успокоил было ее веселый и почти безразличный тон, но лишь только Юлий ушел, речь ее стала тихой и, пожалуй, слегка обиженной:

– Он всегда был большим ребенком, я тебе уже говорила… а я была нянькой, смею думать, хорошей нянькой. Начиная с того, чтобы найти заказ, и снять мастерскую, и заставить потом какой-нибудь нищий садово-парковый трест заплатить деньги, – она помолчала и перешла на обычный свой тон мягкой насмешливости, – а сейчас все очень забавно: он легко примирился с тем, что я не жена ему больше, но не может отвыкнуть считать меня своей нянькой… и я, к сожалению, тоже. – Она потянулась к моим сигаретам, подождала, пока я зажгу ей спичку, и сказала задумчиво и очень медленно: – Так что видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю