Текст книги "Повелитель теней: Повести, рассказы"

Автор книги: Наль Подольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Зачем я, могучий и сильный, на долгое лежание лег? Опоясаю средний мир прочной нитью с узлами крепкими! Туман – напевы мои, снег и дождь – вопли мои, мгла густая – песни мои!

Мерно машут серые крылья, когти держат черный клубок. Вертится клубок, шевелится, теплым, горячим становится, раскаляется понемногу.

От луны же тянутся волосы, фарфоровые белые нити. Дай мне, дай твою черную нить, я вплету ее в мои косы. Будет мне торжество, звездам ужас!

Раскалилась черная ноша, не стерпела когтистая лапа. На, луна, получай добычу!

Ты каталась бы, луна, по небу, летела бы над белою степью, не играла бы с черною нитью!

Побежали по луне черные трещинки, скользит она вниз, к земле, разбивается с хрупким звоном, взлетают осколки в небо, и каждый звенит: я луна. Гаснет белый фарфор, на востоке и западе тьма, на юге и севере тьма.

Хорошо бы упасть – некуда.

Хорошо бы разбиться – негде.

Крикнуть – нечем и некому.

Я ничто, я нигде.

Что осталось? Не знаю. Что-то осталось. Я – это я. И еще – воля стать.

Просыпается. Пробуждается медленно воля быть.

Поднимает веки с трудом – что-то серо-коричневое. А глаза ищут белый фарфор.

Закрывает глаза, открывает – и снова не то. Снова полог палатки.

На щеке что-то теплое, мягкое – гладит рука. Что-то теплое около уха – губы. Что-то шепчут, не понимаю… не буди меня, не буди, возврати мне мир светящегося фарфора…

Она же не отпускает добычу, будит его, целует, шепчет на ухо и снова целует.

– Просыпайся… я больше не буду тебя изводить… просыпайся, пожалуйста… буду ласковой и покорной… ты меня напугал… такой долгий страшный обморок… они все говорят: перегрелся на солнце… а я знаю, это старуха тебя отравила… и еще виновата я, но я больше не буду так…

Нет, не обморок это, девушка, – был твой милый в путешествии важном, в далекой стране, там, где травы звенят, где деревья гремят, где земля ревет, где болота поросли осокой стеклянною.

Он садится и глядит удивленно, будто видит ее в первый раз. Она же берет его за руку, деловито считает пульс, прикладывается губами ко лбу.

– По-моему, ты в порядке… – смотрит в глаза, – слушай, я не хочу больше тебя изводить. Переселишься сегодня в мою палатку, пусть родственнички судачат, как вздумается… – Кладет палец на его губы: – А сейчас мне пора. Когда сможешь, приходи на раскоп.

На раскопе идет все по-прежнему: сделай это, сбегай туда. Из земли уже показался скелет, гладкий череп оскалил зубы, она расчищает ключицы, работает кистью и скальпелем. Ее руки танцуют, в глазах радостное сияние, и смотрит на желтые кости прямо-таки с нежностью.

Он сидит на борту раскопа – танец рук ее завораживает.

– Как ловко у тебя все получается, кажется, кости сами стряхивают с себя землю! А губы твои шевелятся, о чем ты с ним разговариваешь?

– Я пою ему песню, и он мне тоже. Слушай: она кладет мои кости в мягкую рыхлую землю, она гладит их мягкой кистью, закрывает их теплой землей. Прорасту из земли, как семя, шумящим деревом стану. Хорошо работает девушка, за обильный, богатый стол посажу ее предков.

– Непонятная песня, – качает он головой, – почему закрывает, а не откапывает, почему не потомков, а предков?

– Так складнее, не придирайся к словам. А вот про тебя: он будет меня рисовать на голубой хрустящей бумаге. Не рисуй меня кое-как, рисуй меня тщательно, до отвала накормлю твоих внуков.

– Как блестят у тебя глаза, – он садится с ней рядом на корточки, – разве можно так возбуждаться из-за старых костей?

Ее руки продолжают свое непрерывное движение, освобождая от земли ребра скелета. Ей приходится нагибаться все ниже, и в косых лучах солнца на ее напряженной спине рельефно выделяется каждый мускул и каждый позвонок. Он непроизвольно кладет руку на ее загорелую до лилового поясницу.

– Какая разница, из-за чего возбуждаться – из-за костей или… из-за кожи…

– Ну знаешь… – Он с силой, почти грубо, привлекает ее к себе.

– Перестань, он рассердится, – в голосе ее беспокойство, – а впрочем, – она делает вид, что прислушивается, – он говорит: целуйтесь дети, резвитесь, пусть умножатся ваши внуки, – целует его в губы и со смехом отстраняется.

– Почему нам нужно его разрешение? – обижается он как бы в шутку. – Разрешение косоглазого пастуха, гонявшего невесть когда овец в пыльной степи?

– Ну какой же он косоглазый! Посмотри, какой лоб, лицевые кости – чистый европеоид! И наверное, хорош был собой: зубы даже сейчас жемчужные… А тебе он говорит вот что: что ты знаешь обо мне, не обученный антропологии мальчик? Десять пеших и десять конных – двадцать воинов мне под силу, а тебя каждый из них задушил бы одной рукой. Что ты знаешь о моих землях? О моей стране?.. Серебристые тополя и лиственницы повырастали вместе, и не было имени и числа другим прекрасным деревьям! Степные полынь и ковыль повырастали вместе, и не было в тучной траве пустого места – пространства! Ревут в лесах, ища пищи, силой страшные звери, шестидесяти родов жаворонки поют и забавляются в небе, семидесяти мастей антилопы идут, пасясь, друг за другом! Вот какова моя страна, мальчик!

А скальпель и кисть танцуют, обнажаются желтые кости, не стыдятся своей наготы, подсыхают, темнеют на солнце.

Вдруг под кистью – изумрудная зелень: наконечник стрелы, покрытая зеленью бронза.

Прожужжала стрела над степью, пропела и нашла свою цель – щель в доспехах, ямку между ключицами, основание шеи, седьмой позвонок. И вот уже конь без всадника запрокинул голову, ржет и уносится к горизонту.

Господин сурок, вы уже описали это? Да, да, господин хранитель, господин покойник вел подвижную жизнь! Не простой пастух лежит в этой могиле, сильный дух обитал в этом черепе, мощная воля светилась в его глазницах.

– Смотри, что творится! Еще бронза, да какая, кинжал! Нет, ты не понимаешь, что это значит, – посмотри перекрестие: крылья бабочки. Все пишут, и даже дядюшка, что это четвертый век, а здесь несомненно пятый! – Она ласково гладит желтые кости ладонью. – И за что мне такая удача? Может, ты мне приносишь счастье? – Косится на него, хмурится: – В чем дело? Почему у нас постная физиономия?

– Не по себе мне от всего этого… – не пытаясь скрыть раздражения, он встает и отходит в сторону, – от всей этой загробной лирики… что-то в этом больное, уродливое… неужели сама не чувствуешь?

– А, вот в чем дело… – она тоже встает, разминает затекшую поясницу, – ты просто ревнуешь меня к костяку, и напрасно, – смешок, – ибо можешь получить то, что ему недоступно!.. Хотя… – она снова как бы прислушивается, – может быть, в чем-то ты прав… он тоже мной недоволен.

Перестань болтать глупости, женщина, как ты смеешь дразнить мужчину. Повернись, покажи себя, пусть заметит он твои груди, живот и бедра, пусть целует и ласкает тебя.

Она делает шаг к нему, смеется возбужденно и нервно, и на миг в его мыслях мелькает: это развратный смех.

Чего же ты медлишь, мальчик? Сорви с нее эти тесемки, повали ее на горячую землю, искусай ее губы до крови, и пусть она под тобой стонет и извивается.

Она делает еще шаг, пальцы ее разжимаются, кисть и скальпель падают на песок. Ей в лицо бьет заходящее солнце, зрачки затуманены, губы красны и округлы.

Он берет ее за руку, и она еле слышно просит:

– Уведи меня из могилы, я боюсь его все-таки…

Ночь приходит, темнеет небо, закрывается черной тканью. Вновь колдует луна над землею, восстанавливает мир из фарфора, разрушенный солнцем за день.

Мчится черная тень по глазури, звон фарфора поднимается к небу.

В лапах черный клубок.

Сколько дней так лечу – не знаю, сколько лет мчусь в небе – не помню…

Вот уж смешаны кости великой игры, вот уж брошены на гладкую землю! Скоро будет мне выигрыш важный – утрою мое могущество! Кто сверху придет – вверх отправлю, снизу явится – вниз низвергну, будет мне торжество, врагам ужас!

Строит горы луна на пути, поднимаются они все выше и выше, мерцают плоскогорья и пики, протыкают белизной небо. Здесь ни птица, ни зверь не живет, здесь так пусто, что нечем дышать, – только гладкий холодный фарфор громоздится уступ за уступом.

Скользят по фарфору лапы, катят вверх черный клубок. Растет клубок, разбухает, огромным, тяжелым становится.

А луна распустила волосы: дай мне, дай твою черную нить, я вплету ее в мои белые косы!

Срывается черный клубок, захлестывает луну петлями нити, не выдерживают, подгибаются лапы, катится вниз клубок, и луна вслед за ним, гаснет белый фарфор с тихим звоном.

Дни сменяются днями, и раскопки идут в заведенном порядке. Исчезают холмы курганов, новые могилы вскрываются. Но первая пока остается гордостью экспедиции. Костяк уж расчищен полностью, красуется, как в витрине музея, со всеми своими вещами: боевой молоток – клевец, лук с налучьем, стрелы, кинжалы. Не простой человек – богатырь, сильный воин.

Приезжал на раскопки ЗАКАЗЧИК: вереница автомобилей, в них дородные люди, несмотря на жару – в темных пиджаках и при галстуках, кое за кем – люди помоложе, потоньше, с кожаными папками в руках, держатся на полшага сзади. Дородные пожимают клювоносому руку, с улыбочкой кивают племяннице, остальных не замечают. Скелетам тоже кивают.

Да что там заказчик – скоро явится гость посерьезней, знаменитый антрополог, японец. Будто с выгодными предложениями насчет костного материала.

В честь приезда японца клювоносый велел племяннице надеть что-нибудь кроме купальника, сам поехал в аэропорт.

Гостя сразу повез по раскопкам. Все дивятся иностранному воспитанию: чуть увидит кого японец, будь то шофер, повариха, – бежит навстречу вприсядку, вежливо шипит, улыбается, долго трясет руку. Скелеты ему страшно понравились, особенно у племянницы, – что-то радостное лопочет, похлопывает кости маленькой ладошкой.

За шампанским, в обед, пошел разговор о делах. Господин Дзабацу готов, получая из России скелеты, сообщать в течение месяца все о болезнях покойников, группу крови, давление, цвет глаз и волос, и даже тембр голоса.

Клювоносый решает немного приврать:

– Эти данные мы и так получаем.

Лицо японца расплывается в счастливой улыбке:

– Что касается остального, весьма возможно, но тембр голоса – уникальное достижение лаборатории Дзабацу.

– Тембр голоса нам не важен, – бросает клювоносый небрежно.

– Хорошо, – кивает японец, – но сейчас мы можем и больше. Реконструкция по губчатым тканям спектра эмоций покойника, это вам интересно? – Японец самодовольно хихикает. – Вы будете получать, хи-хи, полный слепок души покойника… разумеется, на магнитной ленте.

Все в восторге:

– Блестяще! Это большое открытие! Это новый подход к истории! Браво, Дзабацу!

Наливают шампанское, следует тост за успехи науки.

Однорукий старик даже пытается аплодировать – ладошкой и пустым рукавом.

– Это то, что нам нужно, – важно говорит клювоносый, – мы согласны подписать договор.

Далее идет торг, какие костяки едут в Токио, а какие остаются в России, – ведь своих антропологов совсем уж обижать тоже нельзя. Костяк из раскопа племянницы идет вне конкуренции, его господин Дзабацу увезет завтра с собой.

Старуха сидит в углу, молчит, глядит исподлобья и все время себе в шампанское подливает зелье из фляжки. Подавиться бы вам… подавиться…

Поднимается: пора уезжать. На прощанье ковыляет к японцу:

– Ну что, много наторговал мертвых? – Хрипло смеется. – Почем платишь, басурманин, за душу?

Клювоносый – переводчику, тихо:

– Это можно не переводить.

Тот переводит. Японец вежливо шипит, широко и радостно улыбается.

– Господин Дзабацу заметил: чем знаменитее археолог, тем больше он имеет чудачеств. Господин Дзабацу уверен, что мадам – великий ученый.

– Врет, наверное, сволочь. – Старуха садится в машину, тычет в спину шоферу клюкой: мол, поехали восвояси.

Все расходятся, у всех есть дела. И у господина покойника тоже: ему нужно собираться в дорогу. Да, господин хранитель, господин покойник опять ведет подвижную жизнь.

Извлекаются из могилы кости, стряхивают с них пыль кистью, протирают влажною тряпочкой. Рот заклеивают липким пластырем – чтобы не выпали по пути зубы, глазницы и переносицу тоже – не сломались бы тонкие кости, длинные кости – отдельно, в продолговатый пакет, позвонки, ребра и таз – в большой квадратный пакет, кисти рук, кости стоп – в специальные маленькие мешочки.

Вот дорожный костюм господина покойника: груда пакетов, перевязанных аккуратно бечевкой, как в универмаге в отделе подарков. Их складывают в посылочный ящик.

Горе, горе мне! Плохо кости упали в игре, легли на несчастливую сторону. Слышу с запада страшные звуки – полосатое облако мчится, вижу – бродячей дырявой тучей плач и горе ползут с востока, с севера облачная громада с тяжким грохотом подступает, и пылает облако с юга, огне-желтое, словно охра, злобно каркает по-вороньи. Пора за дело, помощники, лицом к врагу повернитесь, распалитесь на него яростью яростной!

Тяжелый вечер, недобрый. Это чувствуют все, угрюмо расползлись по палаткам. Душно, словно перед грозой, а небо – без облачка, сухое, сероватое, пыльное. На горизонте зарницы.

Он лежит на спальном мешке, одет, будто ждет чего-то. В горле жжение, во рту сухо, беспокойно и даже страшно, неизвестно чего.

Она рядом, усталая, спит свернувшись калачиком и иногда вздрагивает, – видно, снятся тревожные сны.

То ли грезит он наяву, то ли спит… нет, не спит и не грезит… это что-то другое…

Просто – странная легкость, просто – тяжесть исчезла, и это слегка пьянит. Думает: можно подняться – и тут же поднимается вверх. Видит внизу свое тело, лежащее на спальном мешке, смотрит на него равнодушно, как на что-то чужое, ненужное. Рядом она, на нее – с жалостью. Проплывает сквозь полог палатки, как сквозь завесу дыма. Плывет над землей. Темно. Опускается, становится на ноги, идет, вернее, плывет, чуть приподнявшись над степью. Что-то ищет, что-то должен найти. Никак не вспомнить, что именно. Мучительно роется в памяти. Вспомнил: черный клубок. И тут же находит: вот он, лежит под ногами. Поднимает: какая тяжесть, придавливает к земле, чего доброго, свалит с ног. Теперь уж не поплывешь в воздухе, еле удается идти, как против ветра. Да, для невесомого и пушинка – тяжелый груз.

Шаг за шагом, с трудом. Останавливается передохнуть. Впереди цветное мигание, приближается звук – трепетание крыльев большой стрекозы. ОНО опускается, садится на землю, останавливается совсем рядом.

Он разглядывает: самолет из бамбука, обтянут шелестящим пергаментом, под крыльями – цветные бумажные фонари. Они мигают ему. Красная вспышка, желтая, две лиловых и снова желтая. Их язык почему-то понятен:

– Беспрекословное повиновение. Поднимитесь на борт самолета.

Он стоит неподвижно: нечто вроде паралича.

Фонарики терпеливо ему повторяют:

– Беспрекословное повиновение. Поднимитесь на – борт самолета.

Его воля тускнеет. Он делает шаг вперед.

На носу самолета – рожа: необъятных размеров рот и косые глаза.

Он подходит вплотную. Пасть разверзается, нижняя челюсть отпадает к земле: трап.

Он с трудом одолевает ступеньки. Рот захлопывается, самолет взлетает. Дребезжит тихонько пергамент, и в бамбуковых раскосах жужжит ветер.

А внутри совершенно пусто. Везде бамбук и пергамент.

– Есть здесь кто-нибудь?! Отзовитесь! – Нет ответа, лишь пение ветра.

– Отзовитесь же! Отзовитесь! – Он стучит кулаками в обшивку.

Гулкий гром барабана, и опять становится тихо.

Значит, это просто ловушка?! Летучая мышеловка? Он в бешенстве. Молотит кулаками в обшивку, пинает бамбук ногами, старается поломать хоть что-нибудь – но пергамент крепок, не рвется, лишь ревет, как сто барабанов.

Он в бессилии опускает руки. Чувствует на себе чей-то взгляд. И внезапно видит пилота. Пропадает, испаряется злоба. Как же он не заметил сразу?.. Оттого, что тот сидит слишком низко. На полу, на циновке, в самом носу самолета. Глаза большие, раскосые и такие печальные, что от их взгляда хочется плакать. Курит длинную трубку с крохотным чубуком. От нее черноватый дым и дурманящий пряный запах. Аромат цветущего луга.

Пилот медленно поворачивается, вынимает изо рта трубку и печально кивает:

– Осторожно, сейчас вы споткнетесь.

Не хочу спотыкаться… не буду… аккуратно, осторожно шагнуть…

Спотыкается, падает. Ощущения пропадают. Остается: я – это я, и еще – глухая тоска.

Открывает глаза: светло и кругом голубое небо. Перед ним на циновках двое, лица белые, дряблые, женственные, курят тонкие трубки и во что-то играют, наподобие шахмат. Какая тоска… безнадежная глухая тоска…

На доске происходит что-то. Фигуры медленно двигаются. Он приглядывается… это что же такое… как же так… на доске мечется черный клубок…

Сквозь тоску пробирается ярость. Разрастается, бьется в виски, застилает глаза. Ах, грабители, воры, да я вас!

Не может сдвинуться с места.

Появляется девушка – распущенные черные волосы и печальные большие глаза. Первая мысль: с тем пилотом они брат и сестра. Она очень красива. Склоняется в поясном поклоне, касаясь маленькими пальцами пола:

– Вас приглашают сесть и наблюдать за игрой.

Он садится.

Она приносит низенький чайный столик, опускается на колени и разливает чай.

Он разглядывает игру. На доске нет никаких клеток или делений, она резная, из черного дерева. О, да это рельефная карта! Вырезаны искусно горы, моря и реки, леса, города. Красивая старинная вещь… А фигуры престранные – кубики, пирамидки с человечьими головами и диковинные несуразные чудовища, то ли ящерицы, то ли жабы.

Играют лениво, фигур почти не касаются, да и то не в центре доски, а с краю, поближе к себе. Клубок мечется в середине и как будто пытается пробить брешь в кольце из фигур. Но его теснят пирамидки и кубики, обступают со всех сторон, и ему больше некуда двигаться. Клубок затихает.

Один из женственнолицых говорит что-то тихо и коротко.

– Что он сказал?

– Фигура уходит с доски, – отвечает девушка и берет клубок в руки, – вы можете это взять на память о посещении. – Протягивает клубок ему.

Только это уже не клубок, а шарик из черного дерева, выточенный на токарном станке.

– Вы убили его. Зачем? – спрашивает он тихо.

Женственнолицый поднимает на него глаза, в них покой и скука. Углубляется снова в игру.

– Каждая фигура вступает в игру добровольно, – поясняет девушка бесстрастно-заученным тоном.

– Нет, вы должны мне сказать! Зачем, зачем это?

Она смотрит ему в глаза. Если бы не глубокий покой ее взгляда, его можно было бы назвать удивленным.

– Один из императоров дома У много сделал для государства. Но для личного усовершенствования у него не было времени, и его душа испытывает страдания. Высший разум находит это несправедливым и допускает повторное распределение ценностей.

– Это подло, ужасно! – На него накатывает звериное бешенство, и он даже успевает ему удивиться. – Это страшное свинство!

Пауза.

– Высший разум находит ваши доводы неосновательными.

Ярость наполняет его ощущением безграничной разрушительной силы.

– Я вам покажу высший разум! – Он бросается на женственнолицых.

Не может сдвинуться с места.

А они растворяются в воздухе, остается лишь черный дым и аромат цветущего луга. Дым сгущается в темноту.

Толчок. Ощущение тяжести.

Он садится на спальном мешке. В висках стучит злоба.

– Я вам покажу высший разум!

Выходит тихо наружу и в палатке, где хранятся находки, отыскивает на ощупь пакеты. Стараясь их не рассыпать, несет к раскопу.

Шуршит земля под лопатой в рыхлой земле отвала, опускаются в яму пакеты, закрываются надежно землею. А сверху, на всякий случай, он обрушивает еще слой отвала.

Пусть поищет теперь японец – вся рыхлая земля одинакова, и здесь ее сотни тонн.

– Я вам покажу высший разум!

Утром в лагере переполох.

Клювоносый действует энергично. Вызывает молодого человека с присыпанным пылью лицом:

– Когда выйдет к завтраку, чтобы рядом стояла машина с заведенным мотором. Повезешь его в город осматривать местный музей. Скажешь, я приеду в аэропорт, вместе с костями.

– А если он не поедет?

Клювоносый его мерит уничтожающим взглядом.

Вызывает щекастого:

– Обойдешь сейчас все раскопы. Упакуй костяк хорошей сохранности, мужчину лет сорока, в крайнем случае под пятьдесят.

Помчались гонцы с поручениями. Клювоносый сидит, думает, барабанит по столу пальцами.

– В старых книгах написано, что покойника всегда тянет к могиле…

Направляется не спеша на раскоп. Опускает на землю пуделя.

– Поищи беглеца, собачка!

Пудель кружит по раскопу, начинает рыть землю отвала. Медленно углубляется яма, и все молча ждут.

Неожиданно пудель с лаем бросается в глубину ямы. С чем-то возится там и, пятясь, вылезает наружу. В его пасти бьется сурок.

– Не откажите в любезности, взгляните в яму, племянница.

Пудель приносит добычу и кладет у ног клювоносого. Сурок дергается в агонии. Клювоносый берет пуделя на руки:

– Умница, молодец, Пит! Ты настоящий следопыт и охотник! – Достает из кармана конфетку. – Я же тебе говорил, ты поймаешь этого грызуна. Прекрасный экземпляр marmota major!

А племянница извлекает из ямы пакеты с костями.

– То-то же, – ворчит клювоносый, – старые книги не лгут.

Горе, горе мне! Растоптал меня бык гибели гибельной! Мать-душа моя на части расколота, на никчемные клочья разодрана, делят их барсуки и лисицы. Безобразным, уродливым стану, одноруким, перепачканным грязью, одноногим, с железной ногой, криво из пупа выросшею! Злобным, мстительным стану, с глупым глазом, как лужа болотная, с гвоздями вместо ресниц!

Вечером из палатки начальства слышны споры вполголоса:

– Нет, подумайте, любезная родственница, как мы можем держать сумасшедшего?

Пауза. Клювоносый ждет, барабанит ногтями по столу и мурлычет себе под нос: авекеси-авекеля, авекеля мармоте…

– А вам не приходит в голову, – тихо спрашивает она, – что я тоже могу уехать?

– Это было бы просто ужасно… да как же вы сможете, родственница? Ведь здесь ваша официальная практика.

Она притихает, съеживается.

Из подземного мира ржавого, где кусты из железной проволоки, выползать буду, воровато оглядываясь, приносить черную злобу, болезни да гнилые несчастья. Будет людям от меня ужас!

Вновь ревут реактивные двигатели, тянут на закат к западу, натягивают ночь над землею.

Горе, горе и вам, помощники, духом слабые, неудачливые! Не ребенка родите вы – зверя с красной пастью ощеренной! Не дитя будете нянчить – зверь-сурок с рыжим хвостом будет плакать у вас в колыбели! Будет, будет вам ужас!

Ах, стряхнуть бы все это, забыть… откуда тут звери с хвостами… мелкий дождь, асфальт и гранит, и дворцы белеют колоннами… какие тут звери… вечеринки, вино и друзья… какие тут духи… – а он все прислушивается к чему-то.

Главное чудище, перестань вредить! Ты клыки заострил, ты движешь хвостом, спину выгнул, раздул живот – лежа усмирись, сидя усни!

Перестань вредить, чудище.