Текст книги "Я мыл руки в мутной воде. Роман-биография Элвиса"

Автор книги: Надежда Севницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Я хотел бы записать пластинку в подарок маме, мэм.

– Ах, маме… А что вы поете, юноша?

– С вашего позволения, мэм, я все пою. В ее взгляде он увидел насмешку и легкое презрение. Было очевидно, что она принимает его за хвастуна. Но обязанности хозяйки заставили ее задать еще один вопрос:

 – А кому вы подражаете?

– С вашего позволения – никому, мэм.

Джон не хвастался. Он пел, как чувствовал сам. И, когда он запел, глаза ее потеплели, улыбка тронула полные губы типичной южанки, и она, словно невзначай, нажала кнопку магнитофона, который сейчас был не нужен.

– С вас четыре доллара, юноша. – Она помолчала. – У вас есть телефон? Я бы хотела, чтобы шеф послушал вас.

Он записал свой номер, недоумевая, зачем шефу этой студии прослушивать неизвестного парня. Он знал, кого записывали здесь. Студия записывала и белых, и черных. В те годы на Юге для этого требовалось большое гражданское мужество. Но для шефа «Лайта» существовал один критерий – звук. Он мечтал заполучить белого певца, который бы обладал негритянским гортанно-носовым звуком. Однако до сих пор его поиски не увенчались успехом.

Звонок раздался только через год. Сэм, шеф «Лайта», по настоянию своего секретаря-оператора Марион решился на прослушивание. Да и дела студии были не блестящи. На Севере, словно грибы, росли гигантские звукозаписывающие фирмы, с которыми невозможно было конкурировать.

Когда мама сказала, что звонили из «Лайта» и его ждут сегодня, Джон стрелой помчался туда, прихватив гитару.

Легкая дверь звонко хлопнула, и этот сухой хлопок мгновенно отрезвил Джона. Зачем он здесь? Он что же, решил, что хочет стать певцом? В нем жили десятки самых разных песен – кантри с веселым треньканьем банджо, порхающим пением скрипок и рассказами о грустной жизни, монументальные духовные гимны негров – госпелы, душераздирающие блюзы и ходкие мелодии бродвейских мюзиклов.

И вот – прослушивание, о котором он и не мечтал никогда.

Марион представила его шефу и двум ребятам – Скотти, ведущему гитаристу, и Биллу, басисту. Джон вдруг ясно увидел, что все трое исподтишка разглядывают его бедный костюм. Конечно, они тоже отнюдь не были ребятами из модного журнала, однако им было трудно даже представить всю глубину его бедности. Он чувство вал, что произвел удручающее впечатление. И все его празднично-испуганное наст роение развалилось на куски. Надо было скорее закончить – спеть пару-тройку песен, услышать вежливое «спасибо» и уйти.

Забыть дурацкие мечтания и снова гонять на своем грузовике, исправно принося маме в конце каждой недели зарплату, получать от нее поцелуй, пахнущий арахисовым или банановым маслом (она всегда делала к возвращению своего мальчика из рейса его любимые сэндвичи).

Сэм попросил начинать. Джон очнулся, сглотнул комок и запел какой-то шлягер. Шеф вежливо прослушал, но на его лице явственно было написано – не то! Тог да Джон запел одну из песен Южных гор. Сэм насторожился и стал называть одну песню за другой. «Знаете?». «Знаю». «Начали»… Так они занимались до изнеможения. Наконец, после короткого перерыва шеф решился и отобрал две песни. Ребята управились с ними быстро. И, пока Сэм слушал запись в студии, они в холле валяли дурака. Джон, в своих немыслимо широких темных штанах похожий на плюшевого медвежонка, схватил гитару и запел в чуть убыстренном темпе известный блюз, неожиданно легко, хотя и несколько косолапо двигаясь в такт. Голос стал звонким, гибким, живым. Тембр и звук были такими, что Скотти и Билл первое мгновение сидели с приоткрытыми ртами, а потом начали подпевать в полном забвении чувств. Они дурачились, не подозревая, что исполнение, рождавшееся сейчас в крошечной студии Юга, станет точкой отсчета современной поп-музыки.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Сэм, и глаза его были страшны.

– Что вы делаете, чертовы ослы? – истошно заорал этот воспитанный человек.

– Нич-чего, сэр. – Джон принял гнев на себя. – Мы просто отдыхали и немного пели, сэр.

– Просто… – внезапно успокаиваясь от его мягкого голоса, сказал Сэм. – Просто. А вот не просто. Это надо сделать еще раз, ребятки. Держите ритм. Полная свобода. Начали…

Через неделю тираж пластинки лежал на большом студийном столе.

– Боже, благодарю тебя, – сказал Сэм. – Но кто из диск-жокеев рискнет прокрутить это?

– Никто, – донесся до него голос Марион. – Это не кантри и не блюз, и не популяр. Певцы ополчатся на нас. Вначале.

– Вначале?

– Они скоро поймут – их песенка спета. И петь ее будет этот мальчик, Сэм. Впрочем, он и не поет вовсе. Он сама душа музыки – звук. Мелодия – всего лишь тело. Я поняла это, когда впервые записывала его. Для него мелодия не главное. Он по-другому слышит и воспринимает музыку. И у него всегда будет свое… – Марион, почувствовав, что говорит слишком горячо, усмехнулась и добавила: – А тела? Тела ему будут предлагаться в изобилии.

Сэм никогда не слышал от своего оператора ничего подобного, но шокирован не был. Он полностью разделял в душе это мнение, боясь поверить себе. Сбылась мечта всей жизни – Сэм владел сейчас душой музыки. Но радость быстро сменилась грустью: нельзя владеть душой. «Лайт» просто не в состоянии даже надолго стать для нее пристанищем. Душа уйдет. Больше того: ей надо помочь. А пока пусть на ее огонь слетятся другие.

Марион пересказала Джону этот разговор с шефом несколько лет спустя. Тог да Джон знал только одно – началась новая жизнь.

Теперь его родителям нечего больше бояться нищеты. Он построит для них дом, купит машину. А что нужно ему? Слава? Нет. Не то. Он хотел бы утвердиться. Поверить в себя. Доказать всем, что им нельзя командовать, что он – личность.

Однако, все было не таким быстрым и легким. Если бы не смелость Дика, диск-жокея из его родного города, который решился прокрутить пластинку по радио, Бог весть, как бы все сложилось. Никогда не было бы и концертов, если бы не Дик, быстро смекнувший, что публика с опаской спрашивает пластинку потому, что принимает нового певца за цветного из-за тембра его голоса. Для тогдашнего Юга причина была очень веской. И Дик решил сделать интервью.

Джон вспомнил, как вошел к Дику в кабинет, не зная, куда девать руки. И пря мо с порога он сказал:

– Сэр, я не знаю ни о каких интервью.

– И не надо, малыш. Просто ты должен быть честен. Дик заговорил о его семье, школе, увлечениях, давая слушателям понять, что парень – белый.

Наконец диск-жокей объявил:

– Порядок, малыш. Спасибо большое.

– Но, сэр, вы собирались делать интервью…

– А я уже, – ответил Дик.

Джон вспомнил, что несколько секунд находился в состоянии столбняка, а потом его прошиб холодный пот.

Спрос на первую пластинку рос. «Лайт» выпустил вторую, третью, четвертую. Они расходились мгновенно. Теперь имя нового певца гремело по всему Югу. Начались концерты. Каждый день в новом городе.

Концерты шли при полном зале. Джона объявляли как короля кантри-энд-вестерн.

А Король появлялся одетым по-прежнему в широкие черные брюки и темную расстегнутую у ворота рубашку. Он наклонялся вперед – к публике: ноги расставлены, на шее гитара, руки судорожно сжимают стойку микрофона. Он смотрит на людей, сидящих в первых рядах, прищуренными глазами, но не видит их. Он с трудом помнит себя.

Музыка взрывается в нем гитарой Скотти. Сам он отбивает такт на деке своей старенькой гитары, а потом с остервенением терзает струны.

Джон не мог видеть себя. И только по реакции публики судил о своей популярности. Каждое его выступление сопровождал шквал воплей. Да, молодежь любила его, но он был для нее вне досягаемости. Свой и… чужак.

Что ж, ничего нового. Всегда чужак. Всем. С детства. Уже потом репортеры будут говорить, что даже на ранних фотографиях он улыбается, а грусть в глазах ос тается.

Когда Джон улыбался – не усмехался, его улыбка действовала на людей, как вино, искрящееся в старом бокале.

Неужели было время, когда он улыбался? Сейчас Джон не мог вспомнить, как это делается, разучился.

Наконец Джона пригласили выступить в Городе кантри-мыозик. Он едва сдерживал дрожь, пока конферансье объявлял:

– Несколько недель назад этот парень записал на «Лайте» песню, которая, подобно сигнальной ракете, пролетела через всю страну. Ему только девятнадцать! У него новый, отличный от других стиль! Попробуйте сами определить – какой!

После этих слов Джон вышел на сцену, смущенный почти до спазма в горле, улыбнулся трогательно. Привычный вопль пронесся по залу. Он метнулся к микро фону, запел, как никогда прежде. Рождалось новое в его мастерстве: отчаянная трепетная нота, свойственная только ему.

Но солист этого театра, матерый певец, пластинки которого Джон слушал с замиранием сердца, подошел после концерта и сказал, что лучше бы ему снова вернуться к прежней профессии – водить грузовик. Джон еще не понял тогда, что это начало зависти, которая отныне будет сопровождать его, и плакал в номере гостиницы. Ему казалось, что все рухнуло.

А по приезде домой он узнал, что его последняя пластинка заняла третье место по штату, обойдя пластинку его обидчика.

Он совершенно не интересовался своей внешностью. Некогда было думать о таких глупостях. Но девушки всем своим поведением на каждом концерте внушали ему: ты красив. Высокий, темноволосый, с серо-голубыми огромными печальными глазами, с отличной посадкой головы, с тонкими аристократическими, но мужскими руками, он был очень сексапилен. Тогда почему же девочки в школе пренебрегали им? Они обращались с ним по-товарищески, однако встречались с другими мальчиками. Бедность? Бедность.

За его спиной так и говорили – белый босяк. И Джон возненавидел «честную» бедность, но скрывал это, чтобы не огорчать родителей. Сейчас все изменилось. И возникло опасение, что причина в его славе. Джон совсем не задумывался, что его труд не легче, чем труд где-нибудь на заводе, а может, и тяжелее. Он просто любил петь и любил своих.

Перед каждым концертом он был на грани нервного срыва, ничего не мог с собой поделать, хотя и понимал, что держит в постоянном напряжении и своих друзей – Скотти, Билла и Джоя.

Джон мог бодрствовать всю ночь накануне концерта, не давая покоя и ребятам. Они швыряли в него, чем попало, пробовали не обращать внимания, однако ни что не менялось. И однажды Скотти, сделав вид, что собирается присоединиться к его штукам, подошел и вдруг скрутил его. Билл и Джой силой раздели его и уложи ли в постель. Джон скрежетал зубами от ярости и унижения, но Скотти присел на кровать и мягко, насколько позволял его довольно пронзительный голос, попросил:

«Поспи, малыш». И вдруг заклинание подействовало – Джон уснул.

Перед концертом он грыз ногти, барабанил руками по всем вещам, топал ногами, ежеминутно причесывался перед зеркалом и производил бы впечатление неуклюжей деревенщины, если бы друзья не знали, что это от страха. Джон постоянно боялся провала.

Как-то ему случилось заболеть в турне, и лечащий врач, который накануне был с дочерью на его концерте, сказал:

– Милый юноша, вы тратите за час своего выступления столько нервной и физической энергии, сколько люди, работающие на плантациях нашего Юга, тратят за восемь-девять часов. Остерегитесь. Научитесь отдыхать.

Тогда Джон только сконфуженно улыбнулся. Было совестно отнимать время у такого ученого человека. И еще – невозможно было поверить в серьезность предупреждения.

Доктор угадал его мысли, покачал головой и продолжил:

– Все гораздо серьезней, чем кажется вам сейчас. Если не умеете отдыхать, научитесь хотя бы расслабляться. Быстро ходите, считайте вслух. Что угодно – только не думайте о предстоящем выступлении. Поймите, я видел вас. У вас колоссальное сценическое присутствие, фантастическая легкость. Скажу больше: когда-нибудь это назовут гениальностью, но лучше вам об этом не думать. Думайте о себе. После каждой песни вы делаете глубокий выдох, давая отдохнуть связкам, не так ли? Так вот: у вас должен быть и моральный выдох.

Несмотря на явную доброжелательность врача, Джон не мог поверить, что о нем кто-то печется, кроме мамы. Врач снова увидел бесполезность своих уговоров и решил упрятать его на недельку в госпиталь отдохнуть.

Однако на следующее утро доктор почти не удивился, не обнаружив своего пациента на месте.

– Удрал? – спросил он у медсестры.

– Да, доктор, – сокрушенно подтвердила та.

– Иначе и быть не могло. Как говорится, спаси его, Боже. Он не способен на жалость к себе. Потом, может, и поймет, но и тогда ничего не сделает для себя.

– Простите, доктор. Я слышала, что вы с дочкой были на его концерте. Говорят, девицы безумствовали? Ужасно! Неужели вы не возмущены? Куда приятнее, по-моему, слушать прежних певцов.

– Знаете, я тоже так думал еще два дня назад. Я не хотел пускать дочь на концерт. Я был «наслышан». А потом, видя ее расстроенное лицо, решил пойти с ней. Так вот. Это – нечто. Мальчик невероятно, нечеловечески талантлив. Ему отпущено на двоих.

– 0-у! Я могу сказать вам. Он – половинка.

– Бог с вами, сестра?!

– Да, он близнец. Правда, его братишка умер при рождении.

– Бедный малыш. Его удел – пение и одиночество. И немного найдется людей, которые смогут понять его до конца и не отравлять ему жизнь.

– Аминь, доктор. Никогда не знала за вами проповеднического таланта. Вряд ли объект того стоит.

Врач посмотрел на свою собеседницу растерянно и грустно и вышел из палаты, не подозревая, что беглец еще находится рядом в укромном уголке и слышал весь разговор.

Было над чем подумать. Но откуда-то из глубины вдруг всплыло – не поддавайся, раз дашь себе поблажку, и пойдет.

Решено, все обойдется. И Джон стал учиться уходить от себя, но совсем противным, нежели тот, что советовал ему добрый эскулап, способом. Дорожное происшествие и шок как последствие. Долой! Едем дальше. Вечером концерт. Тяжелейшая ангина. Снова побег из госпиталя. Вечером концерт. Жестокое отравление: трясущиеся руки, подкашивающиеся ноги и сердце, делающее опасные маневры… Обойдется! Вечером концерт.

Беснующаяся публика. Горящие фосфорическим блеском глаза фэнов. Однажды среди этих глаз Джон внезапно увидел одни – холодные и оценивающие. Не глаза – доллары. Это не фэн.

Когда он вернулся домой, Сэм вызвал его к себе и сказал:

– Мой мальчик, тобой заинтересовались люди одной из ведущих фирм. У нас для тебя нет перспектив. Человек, который хочет поговорить с тобой, обещает, что, если вы договоритесь, ты будешь петь все: кантри, блюзы, популяр.

– А госпелы?

– Ну-у, этого я не знаю.

– Босс, вы очень добры ко мне, но, может, я вам больше не нужен?

– Не будь дураком. Тебе нужна дорога, а не колея. Да и то ты эту дорогу будешь раздвигать для себя. Любую. Все. Иди. Подумай. Поговори со своими. Завтра днем Полковник – так его зовут на фирме – будет здесь. Ему нужен ответ.

Джон вышел в смятении. Вот оно! Сэм давно готовил его к большому будущему. Домой, посоветоваться со своими! И тут же понял – родители сейчас не советчики. Решение должно исходить только от него.

Его машина была припаркована на стоянке возле «Дайта». Стоянка напоминала этакое кадиллаковое гнездышко: серебристо-синий – Джерри, палевый – Карла, алый – Мэка.

Ребята! Как можно было забыть о них?! «Миллиондолларовая четверка». Они никогда не пели вместе, но прозвище привилось. Они пришли позднее. Сэм оказался прав – души прилетели. Только одного не учел шеф «Лайта»: души эти не были ба бочками. А возможно, расчет был на его продолжение? Сэм любил пестовать таланты.

Джон вихрем влетел в студию. Ребята сидели с пастозными физиономиями, потягивая пепси через соломинку.

– Я написал для тебя песню, – сказал Карл. – Шуточную. Про ботинки.

– И я, – откликнулся Мэк. – Про ритм. Твой ритм.

– Я ничего нового не написал, – виновато вставил Джерри, – но все мои пес ни в твоем распоряжении.

– Но я еще…

– Ну и осел, – перебил Карл. – «Дайт» уже не тянет на тебя. Нельзя же всю жизнь гонять по городам в поисках ангажемента. Думать думай, но не вздумай отказаться. Давай-ка, спой что-нибудь из госпелов.

Джон сел за рояль. И этому он выучился сам. По слуху. Он знал, что госпелы и спиричуэлс лучше петь под рояль.

Через час Сэм вместе с Марион зашли в студию. Четверка пела. Вошедшие уселись на краешках стульев. То была грустная минута – предстояла потеря. Наверное, так ребята поют последний раз.

Джон вел тему, остальные пели гармонию. И простой текст гимна уплывал по адресу – к Богу.

Лица у четверки были отрешенными. У Джона глаза закрыты, брови образу ют прекрасную скорбную линию. У Мэка взгляд словно проходит сквозь стены. Лицо Карла искажено гримасой боли, от которой кожа туго натянулась. Лицо Джерри в крупных, почти обронзовевших складках.

Разные они, но, когда изредка поют вот так, сердце Сэма заходится от счастья: вот он, вот классический пример «южного звука»: смеси гнусавости кантри и протяжной дынной мягкости госпелов.

Последняя нота взлетела вверх, закрутившись каким-то немыслимым пируэтом. Тронув клавиши легким прощальным прикосновением, Джон поднялся, обвел всех взглядом, бросил короткое «до завтра» и вышел.

Утром он сказал Сэму:

– Ну что ж, заключайте контракт.

– Они предлагают следующие условия…

– Прошу прощения, босс, я не буду вникать в это. Я верю вам во всем. Это хорошо?

– Малыш, ты осел. Я просто обязан тебе сказать. Моя студия получает тридцать пять тысяч, ты – пять тысяч в качестве аванса. Но дело не во мне и даже не в студии. Для тебя хорошо, что ты получишь возможность петь все и как ты захочешь. Ну, слава там. Деньги. Но будет и другое: назойливая реклама, постоянное вмешательство в твою жизнь.

Контракт был подписан на три года. С этой минуты Джон получал личного менеджера, массу студий для записи, возможность выступлений на телевидении и в главных концертных залах страны, а купившая его фирма – право на переиздание всех пластинок, вышедших на «Дайте».

К концу первого года работы на новой фирме Джон записал диск, который сразу же возглавил национальный хит-парад. В записи участвовал знаменитый квартет – «Айрсы», но аккомпаниаторы были прежние: Скотти, Билл, Джой. Вещь получилась необычной. Звук, слегка запинающийся и икающий, будто шел со дна гигантского колодца, причудливо размываясь.

Он был доволен и решил как-то отблагодарить ребят из квартета:

– Я хотел бы, если не возражаете, записать с вами еще несколько пластинок, конечно – если вас устраивает работать со мной.

Лишь спустя несколько лет Гордон, глава квартета, признался:

– Знаешь, мы тогда не обратили никакого внимания на твои слова. Даже не запомнили твое имя. Для нас это была Работа. И только.

Джон снова, теперь уже в качестве собственности другой фирмы, со своими старыми друзьями, среди которых был теперь и Рэд, выступал в разных городах Юга. И откуда ему было знать, что скоро предстоит покорять Север. Единственное, что они тогда знали, была езда, езда, езда.

Но Полковник не зря сидел в своем офисе. Он добился для питомца возможности выступления на телевидении. Когда все организационные вопросы были улажены, Полковник послал телеграмму с приказом прибыть как можно быстрее. И Рэд, исполнявший обязанности драйвера, погнал машину на Север.

Дождливым и холодным был день его первого выступления на телевидении.

Они приехали задолго до начала. Никогда еще Джон так не боялся провала и поминутно заглядывал в зал. А зал был почти пуст. Хотя его имя было афишировано, оно привлекло мало внимания. Город Городов не знал его. Эту северную громаду предстояло завоевывать.

Джон потерял контроль над собой. Снова ногти были обгрызены под корень, на глаза то и дело навертывались слезы. Друзья не могли к нему подступиться. Ждать было нечего. Забившись в угол, он причитал:

– Все, все, все… Провал. Ухожу водить грузовик. Внезапно перед ним возникло буратинье лицо Скотти, искаженное какой-то идиотски-счастливой гримасой:

– Смотри!!!

Одним скачком Джон очутился у двери и заглянул в щелку. В зал валили тинэйджеры.

Пройдоха-чудотворец Полковник, поняв, что питомец действительно находит ся на грани провала, решил раздавать билеты прямо на улицах. Недаром в далеком своем детстве Полковник был ярмарочным зазывалой. Билеты попали по назначению – к молодежи. Конферансье представил Джона с таким же профессиональным энтузиазмом, с каким представлял бы гостей-звезд. В гостиных по всей стране маленькие экраны на секунду померкли, а когда изображение вернулось, Джон стоял посреди сцены, пристально глядя в камеру прищуренными глазами. Движением плеч он сбросил спортивный пиджак, расслабил широко расставленные ноги, сделав упор на правую.

«Как только Скотти взял первый аккорд, он начал в такт подрагивать ногами:

 
Ита-а-а-а-к, с тех пор, как любимая покинула меня,
Я нашел единственное место, где можно жить:
Это внизу, в конце Лонели-стрит,
Это пристанище разбитых сердец».
 

Джон использовал свою гитару в качестве ударного, он двигал бедрами, а ногами выделывал нечто среднее между шарканьем и па чарльстона. Он усмехался, приспустив веки.

Телезрители не видели такого никогда. В этот день энергия нового поколения прорвалась на телеэкраны.

Но, Боже, что последовало за этим выступлением! На Джона ополчилась пресса. Его называли потенциальным преступником. Наркоманом. Его требовали запретить. Его музыку – тоже. Вмешалось духовенство. Естественно, и родители подросточков, которые уже успели забыть, что точно так же их родители были против танго, чарльстона и тустепа.

Тем не менее почта в адрес программы была доселе невиданной. Подросточки старались.

Весь этот вой не трогал Джона. Он твердо знал; что не делает ничего предосудительного, просто сопереживает музыке, что протестующие тоже были молодыми и их родители были против Вождя, которого теперь ставят ему в пример.

Но фирма, стоявшая за его спиной, сумела повернуть общественное мнение на благо себе и своему питомцу. Он был им слишком нужен, потому что был нужен миллионам тинэйджеров – главным покупателям пластинок. Джон не знал, какие прибыли получает фирма, а поскольку фирмачи ретиво старались, догадывался – огромные.

Полковник тоже был готов в любой момент прийти на помощь. Сообразительный он, этот Полковник. Какой, к дьяволу, Полковник!.. Самозванец, получивший лицензию на это звание явно незаконно. Но даже на фирме его не звали по имени. Только – Полковник.

Когда тот впервые пришел к ним в дом, то сразу смекнул – честная белая бед нота. Обожаемый сын. Опыта в делах никакого. Уж как Полковник обхаживал отца, а, главное, маму.

– Ах, у вашего мальчика такой талант. Ах, перед ним такое будущее! Ох, он так любит вас и так много работает для вашего благополучия. Боже, ведь так можно сорвать голос. Подпишите, будьте так любезны, вот здесь и здесь, и ваш малыш будет скоро самым-самым. Один момент. Не сочтите за наглость. Здесь двести долларов. Так, пустяк. Знак благодарности. Я бы не посмел, да не знаю, что подарить вам, мадам, и вам, сэр. Не имею пока счастья знать ваши вкусы. Мои наилучшие пожелания. Всех благ. Ваш всей душой. А теперь позвольте откланяться. Можно, я уведу на несколько минут вашего чудного мальчугана? Благодарю, благодарю, благодарю.

«Чудный мальчуган» стоял тут же и напрягал все мышцы лица, чтобы рот не открылся. У них на Юге редко кто тарахтел так бойко и развязно. И когда Полковник пухлыми, но железными пальцами взял Джона за локоть, оставалось только повиноваться. Они вышли.

– Вот что, милок. У тебя голос и мордашка. Настоящий талант у меня. Но я буду с тобой работать… из сорока процентов от всех доходов, и мы будем богаты, как раджи. Идет?

Ошарашенный таким поворотом, Джон молча кивнул.

– Молодец! Подписывай пока только здесь, ты ведь еще несовершеннолетний. Всего!

Полковник похлопал его по руке и, словно мяч, запрыгал к своей машине.

Вот потому-то менеджер не мог теперь не драться за питомца, а фирма про должала гнать пластинки.

Люди любили работать с Джоном. Почему нет? Он покладист. Работоспособен, хотя почти не репетирует. Никаких претензий к оркестру и группе. Если что-то не удавалось сразу, он говорил:

– Давайте попробуем еще разок. Я думаю – должно получиться лучше. Когда не выходило у него:

– Моя вина. Прошу прощения. Я постараюсь не оплошать. Люди охотно шли навстречу. Окружающие стали все чаше говорить о его обаянии. А Полковник это обаяние продавать. Из чудного мальчугана делался сувенир:

косметика, майки, фотографии – все с его улыбкой. Полковник изменил стиль звезды, сделав его более коммерческим, – продавалось все. И только нельзя было звезде ни общаться с журналистами, ни выступать без ведома Полковника. Он должен был оставаться недосягаемым и одиноким. Кантри-звезды ненавидели его и завидовали ему.

В одном городке, где ему как-то довелось выступать с ведущим кантристом страны, директор шоу, вызвав Джона к себе, заявил, что кантрист требует, чтобы его ставили закрывать шоу.

– Мне все равно. Пусть попробует.

И тот попробовал… Бедняга был прекрасным артистом и старался вовсю, но публике нужен был другой певец – Джон. Наутро кантрист пришел к директору и попросил оставить все, как было.

Поклонники торжествовали. Они хотели отметить победу. Они имели право. Вечером они свое право осуществили. После выступления они дорвались до сцены и пустили ботинки Джона на кожаные полоски сувениров. Он улыбался, хотя понимал, что происходящее смахивает на жертвоприношение.

После концерта Полковник твердо сказал:

– Вот что, ты у меня золотой мальчик. И я не хочу потерять тебя. Отныне твои друзья будут твоими телохранителями. Ты берешь их на зарплату.

– Я подумаю, – мягко сказал он.

Когда они вышли из театра, кто-то окликнул его. Дружески. Джон решил, что парню нужен автограф, наклонился к открытому окну машины и вдруг получил сильный ошеломляющий удар в лицо. Машина мгновенно уехала. Из носа капала кровь, но он бросился к своему кадиллаку в надежде поймать обидчика. За что? Он так и не понял. Зависть была ему не ведома.

Утром Полковник молча взглянул на его разбитое лицо и протянул пачку каких-то листков.

– Что это?

– Контракты на Рэда, Дама, Битей и Джорджа. Пока тебе хватит. Больше, чем у Вождя. Кстати, он тоже бесится. Тиснул материальчик в газете. Как будто не его когда-то называли разрушителем всех и всяческих устоев. Слушай, малыш. Я надумал еще подкусить Вождя. Ты будешь сниматься в кино. Я, собственно, уже договорился, – добавил Полковник, и от удивления перед собственной несдержанностью его рыбьи глаза съехались к переносице.

Страна Грез – она замаячила вдали, но очень реально при способностях Полковника. Кто в молодости не мечтал сняться в кино? Теперь Джон вдруг панически испугался, но окружающие наперебой твердили: «у тебя талант», «ты справишься». Он-то далеко не был в этом уверен. Однако Полковник пообещал, что там будет родная стихия – музыка, и тем не менее не удержался, обмолвился:

– Фильмы с твоим участием все равно принесут нам бо-о-ольшие деньжата. Недоуменный взгляд питомца заставил менеджера опомниться. Надо отдать должное этому человеку: понимал – психология мальчишки не соответствует его успеху, и старался не шокировать. И это работало на Полковника.

– Когда собираться? – с придыханием прошептал Джон.

– 0'кей, малыш! Неделя на сборы.

Мама помертвела от такой новости. Так далеко и так надолго ее мальчик еще не уезжал. Она лишилась покоя и, чтобы не показывать свою печаль мужу и сыну, занялась обновлением гардероба Джона. Он никогда не увлекался тряпками. И теперь, когда возможности были, по-прежнему оставался равнодушен к вещам. Ему было все равно, в чем появляться, лишь бы складка на брюках напоминала лезвие бритвы да воротник рубашки был туго накрахмален и хорошо отглажен. Пока мать не могла пожаловаться, что слава испортила сына. Прежним – милым и простым, как в недавние бедные годы, остался ее мальчик. Она горячо молилась, чтобы так было и дальше. Беспокоило ее только, что, кроме работы, у сына ничего и никого нет. Вокруг столько хорошеньких девушек, а Джон обращается с ними, словно со школьными приятельницами. Откуда было матери знать, как мучительно ее мальчик переживал отношение девушек к себе до прихода славы и после. Его настоящей чувственной любовью стала музыка. Мать видела, как бывает опустошен сын после концерта, как устает от подобной самоотдачи. Несколько раз она приступала к Джону с просьбой: «Сынок, прошу тебя, подумай о себе. Если ты будешь так щедро раздавать себя, то не доживешь до тридцати. Я боюсь за тебя». Он, улыбаясь, отвечал: «Что ты, мамочка, до тридцати… Я никому не буду нужен уже лет через пять. Вот тогда и отдохну». Но мать чувствовала, что сын не создан для отдыха. Ночами из-под двери его комнаты подолгу виднелась полоска света и слышалась тихая музыка. Запись своих пластинок он просил назначать на поздний вечер. Возвращался счастливо-усталый, спал четыре-пять часов, потом готовился к концерту.

Мать боялась за его здоровье и боялась постоянно докучать своей опекой. Поэтому сейчас перед разлукой она успокаивала себя тем, что Джон хоть немного отдохнет от шквала воплей фэнов и от самого себя.

Все-таки в аэропорту она слегка всплакнула. Отец только крепко сжал руку сына.

К самолету Джон шел со смятенным сердцем, понимая, что мама потеряла го лову из-за его отъезда. Но внушить ей, что он вырос, что имеет право на собственный опыт, не мог. Пусть она будет спокойна. Она заслужила.

С такими мыслями он пролетел над страной. И вот уже самолет, описав дугу, нырнул вниз.

Он выходил последним. На огромном летном поле маршировал оркестр, ужасно перевирая его очередной хит. Впереди шел Полковник и, обращаясь к публике, ярмарочным зазывным голосом выкрикивал:

– Уважаемые! Сегодня вы имеете счастье приветствовать Короля всей поп-музыки!

Так Полковник унизил Вождя, создав Короля. Премьер-министром он без раздумий назначил себя.

Королевский эскорт шествовал поодаль. Подданные бесновались, не смея приблизиться.

На следующий день состоялось подписание контракта. Полковник торжество вал – деньжата выходили приличные. Вождь смотрел из угла, окруженный своими прилипалами. И его шипение ласкало слух Полковника больше, чем пение питомца.

Питомец был раздавлен кинопери, закружившимися вокруг легким пестрым хороводом. Все они были обворожительны, он по отношению к ним – в высшей степени предупредителен и расточителен. Пресса, без всякого на то согласия, сделала его героем одновременно двух романов, чем рассмешила и раздосадовала его.

Для мамы происходящее было непонятно. Они там, на Юге себе и представить не могли нравы киномира. Теперь ей прибавится страхов на тему о том, что сын попал в вертеп. И каждый вечер Джон звонил домой, чтобы шуткой и звуком своего голоса успокоить ее. Теперь его вечера были непривычно свободны. Общественные места были не для него. Где бы он ни появился, люди переставали заниматься своим делом, и все глаза устремлялись на него.