Текст книги "Мои сны глазами очевидцев"
Автор книги: Надежда Горлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
17 июля. Они зашли ко мне. Все совершенно нормально. Еще вчера мне казалось, что Леонид сильнее меня, как существо, обладающее моралью. Ведь скажи мне: "Это стыдно!" – и что я отвечу? Повинюсь, – признаю свое поражение. Буду спорить – значит, задело за живое. Наплюю, – общение с пристыдившим прекратится. А я боюсь потерять Леонида. Но сейчас я склоняюсь к мысли, что вчерашнее впечатление было ложным. Леонид не осуждает меня. Словно пытаясь компенсировать его давешнее моральное превосходство, мой глаз собирает коллекцию физических недостатков Гийома. Леонид от жары смуглый, масляный. У него плохие зубы, одного нет, бородавка на выступающем кадыке.
18 июля. Уснуть я не могу. Я путешествую из ада в чистилище, из чистилища в рай, из рая низвергаюсь в адские глубины. В аду, в кромешном мраке, Леонид насилует меня. Мне больно и хорошо, я издаю стоны и рыдаю. И не важно, он бьет меня по лицу, или я бью его по лицу. В чистилище мы с Сашей обнимаем друг друга. Мой язык как улитка ползет по Сашиной щеке, тащит свой домик – мою голову. В раю я созерцаю облик Елены.
Утром я начинаю борьбу – выбрасываю контактные линзы. Пусть не искушают меня эти мутные нежные кругляши. Теперь Леонид и Елена для меня цветные туманные призраки, и я не вижу того, из чего складывается моя мозаичная любовь – деталей. Однако в глубине души я знаю, что и это уловка: теперь брат и сестра кажутся мне близнецами.
20 июля. Совместный быт притупляет остроту восприятия, глаза привыкают и к темноте, и к свету, и к близорукости. Почти все время мы проводим втроем, я и близнецы. Отсутствие линз оказалось на руку моей любви: я живу в облаках, в тумане, в нереальном мире счастья. Кто это идет? В аду я или в раю? Голос – и сердце сжимается так или совсем по-другому. Они все делают за меня – ведь я ничего не вижу, линзы-то потеряны. Мы расстаемся только на ночь – к дому меня провожает Леонид, поддерживая за локоть как пьяницу. Щеки у меня горят, слабость в чреслах, ноют поджилки, но Елена словно смотрит на нас сквозь мрак, и я с притворным зевком поспешно прощаюсь.
По ночам я вспоминаю, что было на земле, в мире деталей и подробностей. Вот Леонид уходит с корта, глядя в солнце. Плавится золото его очков. Елена.... "Какие цветы красивые цветут тут" – говорит она. "Мне бы кисоньку...." – отвечает на предложение взять щенка. Прядь, слегка волнистая, дырочки для сережек, которые она не носит. Глубоко и округло вырезанные черты лица.
21 июля. Саша приезжает с подарком: это очки. Я рисую их, дорисовываю, получается человечек на дыбе. Дужки-руки вывернуты назад. Саша крутит пальцем у виска. Саша уже знает о линзах, одобряет и сочувствует. "Вам осталась неделя" – говорит Саша. Я рыдаю, и Саша слизывает мои слезы, и языком расправляет мое сморщенное лицо ...
23 июля. Третий совет Саши: "Найди аналогии в искусстве и философии, сублимируйся. Быть может, это творческая страсть"
О да.
Елена, ты из воловьей породы Лауры, есть в тебе утонченность священной коровы. Бычья сила брата, медлительность сестры. Ее движения легки, но не легковесны, они как хорошие вещи, внешность ее состоит из прекрасных, точных движений, взвешенных на весах, то есть установлена их точная, до карата, мера. И округлая простота глубоко вырезанных черт. Все глубокое кажется грубым. Елена живет в сфере. Нет ничего грубее шара, всякий угол утонченность. Но нет ничего и совершеннее, чем шар. "Вертоград моей сестры, вертоград уединенный; Чистый ключ у ней с горы Не бежит запечатленный..." Это Елене. "В крови горит огонь желанья, Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина" Это Леониду. (Кстати, последующие четыре строчки совершенно бездарны, те, в которых издыхает веселый день, но это так, к слову) Итак, вы Гийом и Лаура, и к вам писал Пушкин скорее, чем арамейские языческие поэты.... И тебе, Елена, я дарю Парменида. Верно, он побывал в твоем мире, если сказал: "Есть одно, сплошное. Оно завершенно отовсюду, подобное глыбе прекруглого Шара, от середины везде равносильное, ибо не больше, но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот" Флора Боттичелли – это тоже ты, а надрывающийся с раковиной Зефир или Борей – твой брат. Леонид, ты – Пан, я хочу тебя и боюсь, твоя постель пахнет спермой, а твоя, Елена, свежестью.
25 июля. Позавчера соседи были опущены мною в пучину мифологических существ и литературных персонажей. Но сегодня они поссорились. Идиотом и идиоткой они обзывают друг друга, и голоса их режут слух, словно виолончель и контрабас расстроились. Я стою на террасе, открыв рот, чтобы не сопеть. Они успокаиваются, раздражение проходит, инструменты настроены и убраны. Тишина, я стучу.
Вечером мы разгадываем кроссворд. Не специалисты они в этом деле. Я как могу, скрываю свои познания. Леонид восхищается моей начитанностью. Елена просит диктовать ей по буквам. Невежество вызывает нежность.
26 июля. Страсть умирает вместе с надеждой, но вместе с надеждой и воскресает. А любовь непрерывна. Я знаю, Саша, то, что ты мне не посоветуешь: лучшее средство от страсти – это вранье. Если выдавать желаемое за действительное, страсть пройдет. Ее убьют удовлетворенное тщеславие и стыд. Может быть, солгать тебе, Саша, ради тебя? Нет, видимо, я не так люблю тебя, чтобы принести тебе такую жертву.
28 июля. Завтра мы вчетвером отметим грядущий отъезд Леонида и Елены. А сегодня у меня озноб: ведь завтра я потеряю и ад, и рай. У меня останется худшее – память, ведь я не из лотофагов. Забываясь, будет остывать мой ад, и из самого пекла поднимусь я наконец к скучному Лимбу. Рай же, дразнясь своей недоступностью, раскочегарит во мне ад злейший.
Четвертый совет Саши: "Признайся, и все пройдет" "Кому?" "Им!" "Ты сходишь с ума? Они не поймут" "Признайся именно так, чтобы они не поняли. Исповедь нужна тебе, а не им. Признайся, а то я скажу!" "Не хочу!" "Тогда это будет навсегда" "Я хочу, чтобы навсегда" "Хорошо. Я люблю тебя, даже если это навсегда. Я еще сильнее люблю тебя, если это навсегда. Ты не знаешь, чего мне стоило приезжать сюда только на выходные. Чего мне стоили мысли о том, как помочь тебе. Чего мне стоила твоя свобода. Ведь ревность это зависть. Чем сильнее любовь, тем она незаметней, потому что тем больше свобода, которую дает тебе любящий. Чувствуешь ли ты любовь Божию постоянно? Нет, только тогда, когда хочешь. Она не мешает тебе грешить, то есть вредить себе же, уважая твою свободу, а как только ты опять обратишься к ней, уничтожает не только последствия греха, но и сам факт. Представь, что муж изменяет жене, а она все терпит, и когда он к ней возвращается, забывает об измене, как забывают сон. Если это так, ее можно заподозрить в равнодушии. Так Бог любит человека, и человек постоянно подозревает Бога в равнодушии и спрашивает: "Если есть Бог, то откуда зло на земле?" А это все равно, как если бы этот муж спросил: "Если у меня есть жена, то откуда мои измены?" "Из какой это книги?" "Из моей!"
Мне всерьез кажется, что у нас одна мать, особенно во время любви. Когда мы с Сашей обнимаем друг друга, мы образуем что-то единое и однородное, как плотно сжатые губы или ладони, сложенные для молитвы. Мы осязаем друг друга извивающейся линией горизонта, образованной нашими телами.
29 июля. Елена целует меня перед тем, как сесть в машину. У нее мягкие щеки. Когда моя щека соприкасалась с ее, мне казалось, что я притрагиваюсь к порошку, нагретому солнцем или лампой.
Леонид. Бородавка на кадыке. Надо запомнить какую-нибудь – эту реалистическую деталь, как ключ к его визуальному образу. Вдвойне неуютно стоять на обочине влажной ночью, обоняя остаточный запах бензина, когда знаешь, как тепло и уютно сейчас в машине. Вот бы сидеть мне сейчас между ними на заднем сидении. Саша обнимает меня.
30 июля. Кто я?
Я скучаю по Елене вот уже пять лет. Первый год Леонид снился мне каждую ночь, но теперь его образ уже выгорел дотла.
Сегодня второй день Великого Поста. Я случайно оказываюсь на Китай-городе и захожу в церковь. Я знаю, что там будет Елена.
В полумраке, впереди, женская спина двинулась за ребенком. Возраста было не определить, это могла оказаться и старуха, ребенок виден не был, но движение было движением матери к ребенку. Она повернулась и оказалась Еленой в черной кроличьей шубе, тогда как все уже давно ходят в пальто. Ребенок – очень курносый мальчик, как будто в нем нет другой крови, кроме крови Магрицких. Я улыбаюсь ей, она узнает меня: "Как ты здесь!?" Тени живут в ее глазничных впадинах. Ребенок хватает ее за смеющееся лицо.
Она сказала мне только, что мир тесен. Мы говорим так, когда случайно встречаемся, но когда годами хотим кого-то встретить и не можем, хочется, чтобы мир был поуже. И почему я люблю немудрую Елену – я не знаю... Как мило она улыбалась, и махала мне, уходя. Не было у нее обручального кольца.
Я смотрю в решетчатое окно, чтобы увидеть их на улице – и только тень.
Конечно, любовь возникла как обычно – совпадение повышенного по какой либо причине адреналина с появлением этого человека; затем рефлекторная связь – и адреналин уже повышается при следующем появлении этого человека. "Любви предшествует изумление" – сказал Петрарка, конечно, изумление повышает адреналин. Все началось с зависти к девушке, которую у меня были основания подозревать в связи с мужчиной, вызвавшим у меня желание.
Мне жаль ее прошедшей молодости. Елена процвела тайно, как папоротник. В Церкви она как запаянный в золото алмаз. Он не сияет, но скрытое сокровище всегда дороже.
...ВЕРУ
ДЕНЬ ВЕЛИКОГО ПОСТА
Обратившись, Андрей перестал вникать в жизненные вопросы, но сделался узким специалистом в области православия. Он набросил попону пренебрежительного невнимания на все, названное мирским и греховным, и с фонариком углубился в колодцы вероучения.
Олег вез друга на свою дачу. Он все еще не верил, что Андрей не будет пить. Была весна, – осколки луж на дороге и обломки снега на обочинах.
Андрей отпустил бороду, постился и курил строго по три сигареты в сутки. Его блаженно-просветленное лицо казалось Олегу подозрительным. О чем бы Олег ни заговаривал, Андрей сворачивал на Бога. В общем, Олег находил в этом что-то свеженькое, всё не о бабах.
И с Танькой ты как? Все? – спросил Олег.
Ой, ты не искушай меня такими разговорами. Это был блуд. Там нет любви, где нет Бога.
И как же ты теперь? В туалете?
Рукоблудие – грех. Бог все видит. Я на крест взгляну, устыжусь, и все пропадает.
А мне кажется, Христос парень такой веселый был, остроумный!
Не подходи к Нему с человеческими понятиями. Мы уже однажды подошли к Христу со своими мерками, и все, что по этим меркам сделали, – это крест.
– Но, допустим, красота женщины – разве не от Бога?
– От Бога. Но красота – не повод для греха. Красота – это ощущение присутствия Божия, когда мы Его видим, или слышим, или даже обоняем, но не осязаем. А добро – это действие Божие, не видим и не слышим, но чувствуем руку Его. Любовь – соединение красоты и добра. Надежда – умение ожидания добра и красоты, когда не видим, не слышим и не осязаем, но ждем. Вера это голосовые связки человека, способность призвать добро и красоту.
– С добром как-то напряженно, согласись. Зла как-то того... больше.
– Спрашивать, зачем в мире зло, это все равно, что говорить: "Зачем я прелюбодействую, если у меня есть жена?" Не твори зла сам – и его уже меньше будет в мире!
Что, по-вашему, зло, по-нашему – нормальная жизнь.
Мы все как на наркотиках сидим на грехах, только я уже понял, что наркотики – зло, а ты все еще нормой их считаешь. Представь себе горе отца детей-наркоманов! А каковы страдания Бога! Все люди – Его дети, наркоманы. Излечение бывает мучительно, и ропщем на Него, и излечится тот, кто сам захочет. Насильно никто не будет спасен, Бог нашу волю уважает, – Андрей закурил. – Это вторая, третья будет на ночь, а то не усну во благовременье.
Спасение – абстракция какая-то. Огонь, котлы с серой – мифология.
– Мы неверно понимаем спасение как гарантированное избавление от собственных страданий, от некоего адского огня. Тогда как любящий Бога хочет спасти Бога от страданий, и потому борется с грехами, которые доставляют Господу больше страданий, чем нам самим, поскольку неизмеримо больше Его любовь к нам, чем наша к Нему, к себе, друг к другу.... Высшая любовь в том, чтобы любить Бога не только как Отца, но и как Чадо, любовью не требовательной, а защитительной. В этом мы должны и можем подражать Богородице.
Они свернули на проселок, еловая лапа ударила по стеклу тяжело, как медвежья.
По дороге медленно, по-марафонски, бежал окровавленный человек. Каждое его движение намекало на то, что он вот-вот упадет.
Олег взял левее, чтобы наверняка объехать его, и прибавил газу. Увидев машину, человек поднял обе руки и что-то прокричал.
– Останови!
– Андрюха, это подстава, засада, тут беглых уголовников тьма, перо под ребро, уведет тачку!
– Останови, я сказал! Человек ты, или нет! – Андрей рванулся к другу с явным намерением праведной потасовки, и Олег с руганью подал назад.
– Спасибо, родные! Бизнесом я занимался, задолжал, они меня на даче в гараже держали, выкупа требовали, электрошок в задницу пихали, еле вырвался, – говорил Миша. В нем боролись усталость и возбуждение, он то закрывал глаза, и челюсть с разбитым ртом тотчас отвисала, как у глубоко спящего, то взбадривался и скороговоркой продолжал рассказ о напастях.
– Мы тебя до поста подкинем, свернем вот тут, – Олег попытался придать голосу доброжелательное безразличие, которое он сам назвал бы независимостью.
– Не надо к ментам, пацаны, они все в районе повязаны! Я оклемаюсь, до трассы подкинете, в Москву поеду, в прокуратуру! – встрепенулся Миша.
– Завтра подкинем! Отдохнешь сегодня у нас на даче, подлечим тебя, брат!
Олег с неприязнью взглянул на благодушествующего друга: – Это моя дача. Андрей, это моя дача. Я не повезу туда кого-то. Я лучше не повезу туда никого.
– Олег, я тебе заплачу. Сдай мне свою дачу на одни сутки.
– Ребят, да не надо на дачу, только до поселка, я отсижусь где-нибудь, пацаны. Водички если только дадите хлебнуть и сожрать что-нибудь. А закурить нет?
Андрей угостил Мишу и закурил сам: – Сказано в Евангелии: "Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым" – Андрей выпустил изо рта дым, и продолжил притчу о добром самарянине. Ему казалось, что сейчас курение приближает его к слушателям, хотя и удаляет от Бога. "Прости меня, Господи" – думал он, затягиваясь.
"Идиот, фанатик чертов, клоун" – думал Олег. Израненный дремал.
Оставить Мишу на окраине поселка не удалось: выйдя из машины, он упал, и долго не мог встать даже с помощью Андрея, буксуя в ноздреватом, словно дрожжевое тесто, сугробе.
Олег мысленно назвал происходящее приключением, и вдруг открывшееся ему новое качество жизни, засосавшее его в сюжет, заставило Олега принять правила игры. Мессианский напор друга перестал казаться ему наглостью, почти насилием, а смутное сострадание – слабостью.
Перед едой Андрей прочитал "Отче наш". Миша сидел с закрытыми глазами и кивал, чтобы показать, что не спит, а слушает, а Олег смотрел на картофелины сквозь кудри пара. За столом Андрей не курил, но пить не отказывался. Олег отбросил подозрения в том, что друг тронулся рассудком.
После еды Миша упал на кровать, – лечь на пол ему не дали, – и тотчас уснул, в неестественной позе мертвеца.
Друзья перешли на кухню с ополовиненной бутылкой. Тихо вещало радио, мысли о возлюбленном Господе отодвинулись вглубь сознания Андрея. Однако он помнил, что христианин, и спокойное достоинство евангельской неханжеской жизни как свет стояло в его душе.
Олег рассказывал сон: ему снилась зубная боль. Во сне зубы болели почти нестерпимо, и он сам вырывал их перед зеркалом, на которое брызгала кровь.
– Что-то я за родителей волнуюсь, надо съездить к ним, -сказал Олег.
– Это искушение, сонные видения от бесов. Есть в тебе благочестивая забота о родителях, а бесы хотят, чтобы ты их не из благочестия, а из суеверия, вызванного сном, посетил.
– Интересная версия...
"Уголовная хроника Подмосковья" – объявило радио.
Сделали погромче.
Услышали экстренное сообщение: несколько часов назад в Истринском районе совершил побег из-под конвоя опасный рецидивист, убийца, приговоренный к пожизненному заключению. Андрей перекрестился, Олег выматерился. Приметы не обнадежили.
– Едем звонить в милицию, телефон недалеко, в магазине.
– Спасти – и сдать. Нет. Пусть выспится и уходит.
"Я еще поговорю с ним о Тебе. Благослови меня, Господи, дай мне видеть, что я делаю, дай мне силы выполнить долг мой и со смирением принять волю Твою..." – Андрей смотрел на голую лампочку с молнийной вольфрамовой петелькой внутри, столь малый источник столь великого света.
– Это моя дача, черт возьми! Не смей мне указывать! Ты идиот, ты совсем свихнулся на своей чертовой религии! В моем доме – убийца! Хочешь оставайся, а я еду звонить в милицию, и тебя сдам, как сообщника, твою мать!
Андрей продолжал смотреть на лампочку. "Господи, помилуй и прости раба Твоего Олега, ибо не ведает, что творит..."
Андрей молчал.
Дверь на кухню распахнулась, и за спиной у Олега появился Миша. Лицо его выражало отчаяние. Топор качался в его руках так, словно древко было слишком длинным.
– Суки! Мне терять нечего! Где ключи от машины? Давай, ну!
"Только бы сдержать дрожь, нет, не умру, чушь, дрожь надо сдержать" думал Олег, вжимая руки в карманы куртки так, что где-то треснула нитка. Он был очень бледен.
"Смертельно бледен" – подумал Андрей. Его существо восстало против смерти одноклассника. Он схватил нож, которым чистил картошку, и бросился.
Ты убил его, нет? Не могу это видеть.
"Только что к нам поступили сведения, что преступник, утром совершивший дерзкий побег, задержан сотрудниками Истринского УВД"
Андрей не стал настаивать на том, что надо вызвать милицию, все-таки это была дача Олега. Пока тело клали в мешок для мусора, Андрей мысленно молился об упокоении души раба Божия Михаила. Они выкурили две пачки, уничтожая то, что казалось им уликами. Перенесли черный мешок в дровяной сарай. Кровь вытерли везде, только на зеркальце не заметили. Стали думать, как спрятать труп, и это было по-настоящему интересно.
...ЛЮБОВЬ
И СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ В ГЛАЗАХ...
"Всю жизнь ждешь от мужчин чудес, а они знай себе, фокусы выкидывают"
(Наборщица Липкина)
Матрешкин продолжал давать показания. Писал по электронной почте: "Надя! Дело в том, что я человек не склонный к принятию ответственных решений (в любой сфере). Я люблю стабильность, душевный покой, уединение. Я (как ты знаешь) не отшельник, но и не сильно компанейский человек. У меня редко возникает желание поближе познакомиться с другим человеком. Ведь секс – это тоже один из вариантов знакомства. Может быть, в этом и причина. А еще я почему-то давно был уверен в том, что не женюсь. Зарабатывать деньги для семьи, воспитывать детей и т.д. всегда казалось "не моим" делом. Существует же в любом обществе небольшой процент людей, социально бесполезных и не-репродуктивных. Раньше такие шли в монастырь. Что делать в наши дни атеисту? Ведь завлекать девушку, зная заранее, что на ней не женишься, нечестно, думал я. Конечно, это страшно несовременный образ мыслей, но ведь в былые годы так же рассуждали те, кто на всю жизнь оставался бессемейным. "Возвратившись в замок дальний, жил он строго заключен...". Я всегда знал, что ни одна женщина не доставит мне подлинного удовлетворения. Я знал это совершенно точно, как аксиому. А раз так, стоит ли растрачивать весь душевный (и телесный) жар на секс с женщиной. В конце концов, некое телесное удовлетворение можно получить самому, а духовно удовлетвориться в разговоре. Это, так сказать, сексуальный эгоизм: сам не могу (не хочу) и другим не дам. И вообще, может быть, у меня патологическая неприязнь к традиционному сексу?! С патологией-то уж не поспоришь. Олег"
Ответ: "Здравствуй, Олег! Черты твоего характера тут совершенно не при чем. Среди тех, кто одинаково занимается сексом, люди с массой разнообразнейших характеров. И "знакомство" в сексе не главное. А главное получение физического удовольствия, о чем свидетельствует и многовековое существование института проституции. По поводу женитьбы: это все психология, а не сексология. Многие люди не женятся, не выходят замуж, не рожают, но это не мешает им заниматься сексом с теми, кто так же, как и они, не хочет заводить семьи. Хорошо, что ты не хочешь никого завлекать, но ведь полно девушек, которые не собираются за тебя замуж, но не прочь поразвлечься. И все равно ведь ты завлекаешь девушек. Ты сам себя и других стараешься убедить в существовании какой-то патологии, пытаешься таким образом объяснить свою особенность. Никакой патологии у тебя нет, это видно мне как женщине, которая с тобой довольно близко общалась. Не говорю уже о том, что люди, у которых действительно патология, своей патологии не замечают и никогда о ней не говорят. Все, чем ты отличаешься от других мужчин, это неопытность и сексуальная необразованность. В этом нет твоей вины. Но ты не хочешь это положение исправить, не хочешь его даже признать, и, чтобы не признавать, сам себе объясняешь свою "особенность" то "патологией", то чертами твоего характера, которые в сексуальной жизни тоже не при чем. Человек часто боится начинать учиться, боится, что не научится, и тем самым разочарует в себе окружающих, разочаруется сам в себе, зря потратит силы и время. Но ты ведь причиняешь массу неприятностей себе и окружающим тебя женщинам. А ведь этого можно избежать и, уверяю тебя, очень просто. Хочешь, поучимся вместе? Если ты будешь прислушиваться к моим рекомендациям, у нас может получиться полноценный секс. И ты уж тогда сознательно будешь выбирать, что тебе больше подходит – женщина или мастурбация. Надя"
Матрешкин: "Привет, Надя! Готов попробовать "поучиться вместе". Обещаю прислушиваться к твоим рекомендациям. Я знаю, что ты желаешь мне добра. Иными словами, я готов смирить свою гордыню – впервые в жизни... Думаю, мне хватит на это душевных сил и уравновешенности. Олег"
А мне этого что-то совсем не хотелось.
Познакомились мы так.
Я уже давно сидела в редакции у своего приятеля Финкеля, принесла ему рецензию на книжку любимого человека. Был вечер, коньяк кончился, а деньги на следующую бутылку не появились. Вдруг дверь открылась и вошел Черный Человек. Кадык у него был затянут в воротничок, как у кальвиниста. "О, рецензент Матрешкин! Пришла беда – отворяй ворота!" – закричал редактор Финкель. Матрешкин сел и принялся делиться впечатлениями от сборника статей критика Мочульского. "Знаешь что! – сказал Женя Финкель, – хочешь говорить с нами об этом говне – сходи за водкой и закуской" Матрешкин кивнул и вышел. Я сказала: "Какой неприятный этот Матрешкин! А если он принесет лимонную водку и зеленые яблоки, я вообще умру!" Надо ли говорить, что Матрешкин принес зеленые яблоки и лимонную водку? "Умирай, мать!! Нет, ты давай умирай, мать, ты обещала!!!" – закричал потрясенный Финкель.
Потом я думала, что они меня провожают, и гордилась перед людьми в метро, но оказалось, что они идут ко мне в гости. У меня дома Финкель лег на кровать и сказал: "Я, пожалуй, поживу здесь до понедельника!" Матрешкин скромно сел в кресло и принялся наизусть читать "Демона" со слов "Я тот, которому внимала..." Когда прошло два часа и Матрешкин стал повторяться, я разбудила Финкеля и сказала, что его портфель уже за дверью. Матрешкин свой портфель вынес сам.
Матрешкин списал номер моего телефона с рецензии, стал названивать и разговаривать о литературе. Он даже еще раз пробрался ко мне в квартиру: позвонил из автомата и сказал, что "оказался в моих краях, страшно замерз и сейчас забежит погреться, буквально на минутку" Мои края практически бескрайни, поэтому у меня Матрешкин оказался только через час. Я заговорила о трансцендентном, и Матрешкин, судорожно впиваясь в ручки кресла, словно его выдувало оттуда метафизическим сквозняком, стал объяснять, что не разбирается ни в чем, кроме филологии.
Матрешкин казался мне Газетным человечком и скучнейшим занудой. Он все время пытался заполучить меня в гости, но безуспешно. Наконец Матрешкин купил компьютер, а мне как раз понадобилось редактировать новую книгу любимого. Так мы стали домочадцами. Долгими зимними вечерами я сидела за компьютером Матрешкина с гениальными текстами на интимно мерцающем экране, а Матрешкин утопал в кресле и страсти где-то в недрах комнаты и читал мне вслух то Гессе, то Майринка, то Виктора Ерофеева... Чем ближе была весна, тем ближе пододвигалось ко мне кресло Матрешкина, тем чаще проза заменялась стихами.
Я привыкла к присутствию Матрешкина, подающего еду мне прямо к компьютеру, посапывающего на диване или склонившего голову мне на плечо во время футбольного матча... (Футбол мы смотрели вместе, потому что и мой возлюбленный, и Матрешкин болели за один и тот же клуб)
Матрешкин оставался существом низшего сорта, но стал чем-то вроде любимой собаки, которой позволяется спать в постели с человеком и лизать хозяйские руки. Однако до скотоложства было все еще далеко. Матрешкин нонстопом читал Лермонтова и Гумилева, перебирая мои волосы и целуя уши, а я углублялась в бессмертные строки, расставляя в них знаки препинания.
Весна наступила неожиданно, Москва как насморком заболела оттепелью, а Матрешкин вдруг осмелел так, что снял с меня и блузку, и лифчик. Я удивилась такой дерзости, стало интересно. Матрешкин гладил мою грудь мокрыми от пота руками, как будто тер мочалкой. Я подумала: "Да ладно, не охота с ним ссориться. Вот закончу книгу – и перестану приходить" С тех пор стали практиковаться односторонние ласки. Они доставляли мне только одну радость: мысль, что я использую Матрешкина так же, как меня использует любовник. Вскоре появилось и подтверждение: книжка вышла, любимый стал знаменитым и бросил меня. Сказал: "У меня больше нет времени на женщин!"
Я отчаялась, выпила с Матрешкиным бутылку водки и осталась на ночь. Так Матрешкин стал моим любовником.
Матрешкин продолжал мне не нравиться. "Брошу, завтра же брошу!" думала я каждый день. Каждый день уходила навсегда со словами "прощай, Матрешкин, на свадьбу приглашу!" Когда Матрешкин шел по платформе метро и махал мне ручкой, я из вагона строила ему рожи и показывала язык. Бывало, и брошу на неделю – другую, а Матрешкин вдруг позвонит, "подумай, – скажет, как мебель переставить, чтобы тебе нравилось. Ты ведь моя невеста" Растрогаюсь, и вернусь к нему.
Вскоре я полюбила поэта. Он был женат и беден, однако на некоторое время мне удалось решить эти проблемы. Внезапно наступило всеобщее счастье. Это был золотой век нашей с Матрешкиным совместной жизни. Поэта, как и Матрешкина, звали Олег, поэтому возможность ошибки с моей стороны была сведена к нулю. Несколько месяцев я испытывала чувство свободы и безнаказанности. Все было продумано до мелочей: я сама наладила механизм, не дающий сбоев. Олег Матрешкин каждое утро в одно и то же время уходил на работу, а другой Олег уже сидел на лавочке во дворе и ждал. Разминувшись с Матрешкиным, тотчас поднимался в его квартиру и принимался за домашние дела – пылесосил, мыл полы, готовил. Отказывался только стирать вещи Олега, – их стирала мама Матрешкина на своей стиральной машине. Работающий Олег звонил перед выходом с работы, Олег – домашняя хозяйка разогревал ужин и бежал на улицу, стоять под балконом. Я тоже выходила на балкон, переговаривалась с Олегом и ждала Олега. Один Олег приходил, другой Олег уходил. Работающий Олег был счастлив: любимая женщина ждет на балконе, ужин готов, в квартире порядок, идеальная чистота. Олег – домохозяйка уходил домой, к жене, и говорил ей, что пришел со службы. По легенде он работал там, где работал работающий Олег, даже мог рассказать жене о том, что происходит в редакции, со слов очевидца и в моем пересказе. Загвоздка была только в одном: два раза в месяц он должен был предъявлять жене доказательства того, что ходит на работу, то есть отдавать ей аванс и получку. И я выдавала ему деньги, которые брала у работающего Олега, не подозревавшего, сколько людей он на самом деле содержит. Стройный отлаженный механизм развалился из-за денег. Жена Олега – домохозяйки считала, что он получает слишком мало, а Олег работающий считал, что я беру слишком много. Более того: я брала деньги, но ничего нового не появлялось. Появлялось, конечно, кое-что: то, что мне дарили мои бедные родители, дивившиеся скупости работающего Олега, считавшегося на тот момент официальным женихом, поскольку однажды в эйфории мы отнесли заявление в ЗАГС. Иногда работающий Олег просил меня купить какие-нибудь продукты на деньги из тех, что он мне дал вчера, в день зарплаты, а поскольку у Олега хозяйки аванс и получка были на день позже, мой внешний долг рос, как у Эммы Бовари. Все погубили денежные отношения: Олег – домохозяйка под нажимом жены стал требовать повышения оплаты труда. Это было невозможно, и я отказала. Тогда он стал подрабатывать грузчиком. Приходил уже не с утра, а в 4 часа вечера, грязный и усталый. Просил есть, падал и засыпал. Поначалу я пыталась все-таки заставить его сделать хотя бы что-нибудь одно: вымыть полы или заняться любовью, но он то и другое делал плохо, на скорую руку, и снова засыпал. Я будила его в 18.30, перед возвращением работающего Олега. Очень скоро я стала задумываться, за что же, собственно, плачу деньги Олегу – грузчику. Поделилась с ним сомнениями. Такой постановкой вопроса он был оскорблен до глубины души. "Я не проститутка и не уборщица! – сказал грузчик. – Тебе что, чужих денег жалко?! Все, что от тебя требуется – это не лениться брать их из тумбочки. А я ради того, чтобы видеться с тобой, пашу как проклятый! Чтобы продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я!" Я ответила теми словами Татьяны, которые помнила, Олег стал подозревать меня в том, что я использую его в своих интересах, а закончилось все драматически: рыдая, он умолял меня не перекрывать денежный поток ради его жены и ребенка. "Если не хочешь меня видеть, просто два раза в месяц клади деньги под дверь. Клади – и все" – шептал он. Однако я уволила незадачливую домработницу.
Сволочь Женя Финкель на все мои просьбы устроить меня в газету отвечал: "Мать, такие работники как ты не нужны даже здесь, своего говна хватает!" А Матрешкин пошел и поговорил с главным редактором. Так я стала работать с ними в газете. Это почти совпало с ухудшением домашнего сервиса у Матрешкина, поэтому он не удивился. "Ты не привыкла работать, устаешь, говорил он. – А я привык. Буду сам тянуть лямку быта"
