Текст книги "Мои сны глазами очевидцев"
Автор книги: Надежда Горлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
Главным достоинством ее как наперсницы была невнимательность. Наташа всегда слушала меня с аппетитом, и тут же забывала имена и события, никогда моих тайн не разглашая. Она всегда хвасталась подружкам, что старший брат все ей доверяет, – ей был важен сам факт доверия, а что именно доверялось никогда не задерживалось в ее уме и сердце. Так она хвалилась бы, что была с парнем в кино, но не стала бы пересказывать содержание фильма. Мои откровенности с Наташей никогда не были исповедями, но всегда упорядочиванием опыта и впечатлений.
Первая подошла к священнику мама. Она подала ему сложенную вчетверо тетрадную бумажку и опустилась на колени. Священник внимательно прочитал, нагнулся к маме, спросил что-то, как будто уточняя. Мама взволнованно ответила, священник кивнул, разрывая бумажку, и накрыл маму епитрахилью.
Сестра медлила в нерешительности. Она волновалась, словно ее вызвали к доске, и беспомощно озиралась, ища подсказки. И, хотя она стояла на шаг впереди меня, я, вместо того, чтобы ободряюще подтолкнуть ее, отстранил Наташу и пошел сам.
Я был абсолютно спокоен, начиная свой снисходительный рассказ и разглядывая темные точки на радужке священника. Я произнес первую фразу: "Я состоял во внебрачной связи с несовершеннолетней девушкой", и начал уже произносить вторую – "я не хотел жениться на ней", – вторую фразу, которая так же, как и первая, по моему мнению, не отражала истинного положения вещей, – как вдруг у меня сами собой побежали слезы.
Я продолжал говорить, спокойно думая, почему вдруг слезы: нервы? Запах свежей олифы от обновленного иконостаса? Продолжая говорить, я не понимал, почему плачу. А поезд внутри меня набирал ход, разгонялся, сначала слезы выходили из слезников, как выходили бы они на сильном ветру или при чистке лука, потом плач поднялся из горла, пересчитав все горловые мышцы, а потом и рыдания хлынули из груди, и я, удивляясь сам себе, сдавленно кричал: "Не могу! Не могу! Я больше так не могу!"
А сознание мое, затаившись, не говорило как всегда, а шептало: "У священника в правом глазу три пятна на радужке, а рука его, которой он меня обнимает за плечо, похожа на руку Моны Лизы"
Исповеданный, я засел в темный угол между раздевалкой для прихожан и мраморной, похожей на фонтан, купелью, и стал пытаться разглядеть, что происходит внутри меня, но не мог, потому что все внутри меня дрожало, и, пока я ждал, когда это дрожание и мельтешение прекратится, я рассматривал тусклый мрамор, напоминающий застывший заварной крем, и наблюдал, как отражение пламени свечи в каком-то блестящем серебристом чайнике на окне огибает его с двух сторон, словно обнимает обеими руками.
Началась служба. Свет, звяканье кадильницы и пение успокоили меня.
До исповеди во мне была тяжесть помимо скорби по моим умершим, но я считал, что причина этой тяжести вовсе не во мне, – как, бывает, ощущаешь тяжесть во время магнитной бури или вследствие перепада давления. Теперь эта тяжесть исчезла, и по тому, что мне стало не нормально, а хорошо, я понял, что причина тяжести была все же во мне: она как грязь была смыта с меня.
Так вот это и есть "отпущение грехов", это наивное "Бог простит"? Я как ребенок испугался, что в это поверю. Истерика была вздором, подвели нервы, – моя исповедь не была удовлетворительна, но, тем не менее, ощущение было такое, будто я, сдавая экзамен плохо, при попустительстве экзаменатора получил "отлично" – и тут же обнаружил в себе все те знания, которыми надо обладать, чтобы получить "отлично" честным путем.
"Э, нет, друг, – сказал я себе, – получив "отлично", то есть епитрахиль на твою голову и разрешительную формулу из уст священника, ты вдруг поверил, что эти знания есть, а проверь себя – и ты ничего не знаешь. Ты высказался, получил психическое облегчение и забыл то, что тебя мучило, забыл свое невежество, а пройди мысленно весь свой путь заново – и увидишь, что ты – тот же, сгони наркоз – и больное снова заболит".
Я вспомнил Любочку, наши первые встречи и – черт! – раньше, вспоминая это, я вспоминал, как у меня ныли десны, когда я тянулся к любочкиным губам, и я не мог не кусать их, как мне вообще хотелось Любочку замучить, потому что она мучила меня; она была желанна и не была моей, она будила во мне голод не только физический, – овладеть телом, но я хотел поглотить ее душу (тогда я не знал, что желаемое мною – душа), я хотел такой власти над Любочкой, чтобы у нее не было ни мыслей, ни чувств, не угодных мне.
Я знал, что всегда вспоминал эти встречи так, но теперь я вспомнил их по-другому, словно пережил заново с новым чувством. Это была нежность к маленькому существу, ни в коем случае не подсудному, потому что невозможно же упрекать в чем-то цветок, прекрасный и благоуханный. И крепость моих объятий и поцелуев должна была показать Любочке не степень моего обладания ею, а ту силу и верность, с которыми она защищена от всего ей враждебного.
Удивленный этим новым чувством при старом воспоминании, я стал заставлять себя вернуть старое чувство – но оно показалось мне мерзостным и не моим – это был не я.
Новое чувство и было тем знанием на "отлично", которое вдруг явилось.
Я возражал против такого новшества восприятия, но оно увлекало меня, и в этом увлечении было мучительное блаженство.
Внутренне возражая, я все-таки следил за непонятным ходом службы, вместе со всеми склонял голову и, когда все крестились, косо крестился, боясь толкнуть кого-нибудь локтем.
Мама не замечала ничего вокруг, глядя на алтарь, как диспетчер на экран радара, а Наташа стояла как обиженная, держа во рту воздух.
Я понял, чего напряженно ждала матушка, когда сутулый мальчишка спешно унес светильник, и священнослужитель с поклоном открыл резные дверцы: молящиеся, и матушка в их числе, рядами, от передних до задних, повалились ниц перед Чашей так споро и выразительно, как будто из алтаря вышел Сам Христос, окинул их взглядом и заметил, кто и как Ему поклонился.
Я нагнул шею, а Наташа сломалась в поясе, уперла руки в колени как вратарь, а голову опустила, – спрятала от Христа лицо, не желая быть Им узнанной.
В том же блаженном мучении подчинения я скрестил на груди руки и встал в очередь, переминаясь с ноги на ногу и из очереди выглядывая, чтобы как следует изучить протокол и у алтаря все сделать правильно.
Во мне оформилось глубокое уважение к Таинству исповеди – я на себе испытал и пережил его действенность, и, поскольку я стал сторонником Таинства исповеди, снисходительно-пренебрежительное отношение к Таинству причащения во мне только возросло.
Я считал пережитком язычества это страшное "ешьте Плоть Мою и пейте Кровь Мою" или, скорее, неудачной притчей, которая теперь как спектакль разыгрывается культом именно потому, что ее переносное значение не понятно.
Подходя в Чаше, я волновался так же незначительно, как волнуется участник массовки, выходя на сцену, но и это волнение держит в тисках сосредоточенности и словно состригает все мысли, оставляя только мыслительный подшерсток, без которого бодрствующее сознание обойтись не может. Это фиксация физических действий: "Подхожу ближе. Говорю имя. Глотаю. Целую низ Чаши. Иду туда".
Вместе с мыслями исчезли и чувства, как с обонянием исчезает вкус, а вместе с физическими действиями фиксировалось неопределенное ощущение, которое осмыслялось одним неопределенным словом: "свершается".
Потом, когда я шел с очередью туда, где выдают так называемую "теплоту" – морс и кусочек просфоры, – включились чувства. И эти чувства были мне так удивительны, как был бы удивителен яркий свет, вдруг вспыхнувший в моей темной комнате со слабой лампочкой ночника.
Эти чувства были: свершилось. Радость и ревностное желание сохранить в себе навсегда эту беспримесную радость свершившегося.
Как гаснет и опадает фейерверк, так гасла и опадала радость, и застоявшиеся мысли волной влились в опустевшее сознание.
Я думал, что же такое это "свершилось". Оно породило не пресыщение плоти – значит, свершилось не физическое. Не душевную удовлетворенность значит, и не психическое. Не гордость ума – значит, и не в умственной сфере "свершилось". Оставался только один ответ, которого я хотел избежать, но не смог: свершилось мое соединение с Богом, и мне был выдан некий кредит блаженства, который я тут же и разбазарил. В несколько мгновений блаженного "свершилось" со мной было то, что будет со мной после смерти, а точнее, я был таким, каким буду, но буду не безусловно. Предварительно, то есть на протяжении жизни, я, обрастающий своим, должен постоянно сбрасывать, смывать нарастающее, отрекаться от своего, чтобы оставаться собой, и беречь в себе что-то не потому, что это мое (многое мое надо с отвращением смывать как грязь, как экскременты). Беречь и воспитывать в себе то, обнаженное исповедью, что делает меня подражателем Той Личности, что встретила меня в церкви, оказавшейся не игрушечным домиком, в церкви, в которую я вошел еще вчера вечером, когда мама читала молитвы.
Все это время, думая о личностном Боге, я хотел, чтобы это был Кто-то, никакого отношения ни к истории, ни к мифологии не имеющий, но все события сегодняшнего дня, указывающие на Него, указывали на Иисуса Христа.
Боже мой, так это Он, подражателем Которого являюсь истинный я, от кого всю свою жизнь я был так далек, как если бы полагал, что грязь, покрывшая мое тело, и есть мое истинное тело. Грязь, покрывавшую мою душу и мысли, я считал своей душой и своими мыслями, а истинный я ничего не желаю и не мыслю кроме блаженства соединения с Богом, блаженства, мною уже испытанного. И путь к этому блаженству мне известен, хотя впервые и был пройден бессознательно, с закрытыми внутренними глазами. Как бы назвать этот путь? Подражание Иисусу Христу, служение Иисусу Христу – все же эти названия подразумевают некую границу между мною и Им, а к уничтожению этой границы стремиться и следует.
Мысль моя, пытающаяся передать ощущения, сформулировалась дико, но тем больше соответствовала она той невероятности, которая стала всей моей жизнью: надо как в рубаху облечься в Иисуса Христа, но не рубаху подгонять по своему размеру, ибо рубаха эта – идеал идеалов, а всего себя изменить так, чтобы рубаха стала тебе кожей.
И последним моим открытием в тот день стало обнаружение в себе духа.
Дух человека – это воля человека, отделившаяся от желаний тела, души и ума, тяготеющая к Богу и сверху, как надзиратель, наблюдающая за тем, чтобы тело, душа и ум жили и действовали не по своим желаниям, а в направлении все большего соответствия духовному идеалу, в моем случае – Иисусу Христу.
Наташа же, когда мы вышли из церкви и падали какие-то сухие, словно бумажные, снежинки, сказала: – Бога нет.
– Как же нет? Как без Бога? – спросила матушка точно таким же добрым, утешающим голосом, каким спрашивала нас в детстве: "Ну, что ты плачешь? Обидел тебя кто?"
– Нет! – капризно сказала Наташа. – Откуда Ему взяться? Нет Его, и все!
– Ты Бога боишься, – так же ласково ответила мама. – Думаешь, скажешь "нет" – и бояться меньше будешь. А ты Его люби – Он ведь тебя любит, жизнь тебе подарил.
И это были слова из детства, когда мама уговаривала Наташу: "Ты дедушку не бойся, он тебя любит – такую игрушку тебе подарил". Тогда Наташе стало жалко и дедушку, и себя, и игрушку – и она заплакала; и вдруг заплакала сейчас. Снежинки на ее ресницах почернели от туши. Наташа убежала от нас вперед, к автобусной остановке, и когда мы с матушкой нагнали ее, высморкалась в тут же леденеющий платочек и смущенно улыбнулась.
