Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Надежда Тэффи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

А р д аvн о в а (помолчав) Вот вы какой Илья Иваныч. Сами говорите, что он доктор был хороший, так чего же вы радуетесь, что человек погиб.

В о р о х л о в. Не лезь противу прынту. Болтай фалдами там у себя, в Москве, али где. Может там тебя и будут слушать.

Д о л г о в. Почему же вы так на него обиделись, Илья Иваныч. Ведь вашему делу от воскресных школ никакого бы убытку не было.

В о р о х л о в. Эк хватил. Мне от евонных идей ни от одной убытку быть не могло. Я и не фабрикант и ни что. Мое дело хлебное. У меня расшивы, да техвинки, меня фабричное дело не касается.

Д о л г о в. Так чего же вы?

В о р о х л о в. А вот как. Вот не хочу. Прынт значит. И не лезь. И спорить со мной не советую (Ворохлова начинает всем испуганно мигать бросьте мол, не раздражайте).

А р д а н о в. Ну конечно... собственно говоря, прынцып... Конечно.

В о р о х л о в а. (Меняя разговор) А вот уж я ни за что не хотела бы в столицах жить. Нехорошо в столицах. Больно там у них нищие набалованы. Уж и не спорьте, уж это я на себе испытала. Приехала я весной в Питер процент получать. Подсчитала, значит, дома, сколько получки будет и все досчитаться до толку не могу: то выходит на три тыщи больше, то выходит на три тыщи меньше. Вот я и дала обет нищего-то в Питере хлебом наградить, чтобы мне Бог на три тыщи проценту больше послал. Взяла я с собой хлеб, целую ковригу, хороший хлеб, монастырский, с тмином. Да еще пару огурчиков прибавила солененьких, чтобы ему, нищему, повкуснее было. Ну пошла это я в банк и ковригу с собой волоку. Тяжелая. Искала, искала нищего, еле нашла: бегамши-то чуть в банк не прозевала. Даю ему хлеб, огурчики, все как следовает. Вот, говорю, помолись об успехе рабе Божией Глафире. Так чтоб вы думали. Ведь не взял. Мне, говорит, деньгам подавай. Так ведь намучилась. Племянника со Стрельны с дачи выписала. Ему препоручила. А и он кобенится. Я, говорит, студент, мне, говорит, неловко с ковригой-то. Двадцать рублей ему подарила. Сунул кому-то хлебец-то мой. Сдержала я обет. Ну процент хорошо получила, как хотела. Не люблю ваших столиц.

В о р о х л о в. Никто туда тебя и не гонит.

А р д а н о в. Однако, господа, не будем терять золотое время. Столы приготовлены, займемся делом.

В о р о х л о в а. Ох, уж мне-то бы и не следовало. Уж больно я плохо играю.

П о л и н а. Да что вы, Глафира Петровна, да вы чудесно играете. Да вы прямо профессор (Все уходят. Полина берет под руку Клеопатру и задерживает ее). Клеопатра Федотовна, шери. Как вам нравится Андрей Николаевич? Нет вы скажите правду, правду. (Илюшечка встает и на цыпочках отходит вглубь комнаты).

К л е о п а т р а (с гримасой) Жидковат.

П о л и н а (С негодованием) Какой вздор. Он именно великолепно сложен. Именно великолепно. Стройный, ловкий. Я положительно вас не понимаю.

К л е о п а т р а. Вы так говорите, потому что никогда не видели действительно красивых мужчин. Вот если бы вы видели моего Ивана Андреевича, то есть его спину, вы бы не то запели.

П о л и н а. (С любопытством) А что бы я запела?

К л е о п а т р а. Да уж не знаю, что. Это ваше дело. Вот уж хоть мне и муж, но я должна сказать правду – божественная красота. Представьте себе Апполона Бельведерского. Видали?

П о л и н а. Видала.

К л е о п а т р а. Ну так вот. Спина у Ивана Андреевича, вылитый Апполон Бельведерский, только гораздо интеллигентнее.

П о л и н а. Да что вы, ну кто бы подумал? Ах, шери, как все это интересно.

К л е о п а т р а. А вы носитесь с вашим Андреем Николаичем. Что он очень в вас влюблен? Я ведь никому не скажу.

П о л и н а. Безумно влюблен. Он у нас уже три раза обедал. Настоящее безумие.

К л е о п а т р а. А что же он говорит?

П о л и н а. Ах, массу говорит. Массу. И знаете, как он умен. Ах до чего он умен. Это настоящий философский ум. Муж недавно говорит, что он любит деревню, а Андрей Николаич ему в ответ: зачем вам ехать в деревню, когда у вас в доме такой большой сад?

К л е о п а т р а. Ну, воля ваша, ничего в этих словах мудреного нет. Это и каждый может сказать.

П о л и н а. Ах, финисе. Ничего подобного я ни от кого не слыхала.

К л е о п а т р а. Просто вы в него втюрились, вот вам и кажется?

П о л и н а. Я втюрилась? Что за выражение. Это вы воображаете, что у вашего мужа бельведерская спина и что все должны...

А р д а н о в а. (Вбегая) Полина Григорьевна, Клеопатра Федотовна, вас ждут. Идите скорее (Полина и Клеопатра уходят вместе с ней)

Д о л г о в. (Входит, держа под руку Ворохлова). А я хотел вас попросить, милейший Илья Иванович, не можете ли вы мне ссудить немножко денег.

В о р о х л о в. С удовольствием, с удовольствием. Вам сколько: пятерочку? десяточку?

Д о л г о в. Нет, мне не пятерочку, мне рублей восемьсот. Не надолго.

В о р о х л о в. Восемьсо-от. Нет, вы уж на меня не пеняйте. Не могу-с. Это я никак не могу-с. И раньше не мог и потом никогда не смогу. Уж не осудите,

Д о л г о в. (Смеется) Я ведь это знал? Ха-ха-ха. Я ведь знал, что вы так скажете. Я нарочно и спросил. Не сердитесь, я пошутил.

В о р о х л о в. (Смотрит на него лукаво, но без улыбки) Ничего ничего, я ведь знал, что шутите, я ведь это тоже шутя отказал-то. (Долгов громко смеется. Оба уходят).

А р д а н о в а. (Входя) Илья Ильич, где вы? Где же вы?

И л ю ш е ч к а. Я здесь, Лизавета Николаевна. Я здесь.

А р д а н о в а. Вам скучно, Илюшечка. Да что с вами поделаешь. В карты вы не играете, разговоров не разговариваете, за дамами не ухаживаете. Ну, садитесь сюда. Скажите, вам нравится Полина? (Садится на диван.)

И л ю ш е ч к а. Нет, Полина Григорьевна мне не нравится. Конечно, она очень милая. Только мне не нравится.

А р д а н о в а. (Улыбаясь, напевает). Танцуй Робинзон. Мы тебя прославили, на ноги поставили... Илюшечка, что это за дурацкая песенка. Привязалась ко мне, не дает мне покоя вот уже второй день. Надоела и такая неотвязчивая.

И л ю ш е ч к а. А я вам новую книжку стихов принес. Только ведь сегодня нельзя будет читать?

А р д а н о в а. Не знаю, может быть позже. Русские стихи?

И л ю ш е ч к а. Да, русские. Я больше люблю русские. А вы?

А р д а н о в а. Скажите, Илюшечка, какого вы мнения об Долгове.

И л ю ш е ч к а. Я не знаю.

А р д а н о в а. Не знаете? (Задумчиво) Вот и я тоже не знаю. (Думает) Илюшечка, о чем вы сейчас подумали?

И л ю ш е ч к а. Я все обдумываю один план. Я ведь ужасно стихи люблю. Так вот если, не дай Бог, папенька умрет и если Бог даст оставит мне состояние, так я непременно начну журнал издавать. Приглашу самых, самых лучших поэтов. Господи, как хорошо будет. Как славно.

А р д а н о в а. (Улыбаясь) Смешной вы мальчик. Скажите, Илюшечка, ведь вы не будете пьянствовать? Правда не будете?

И л ю ш е ч к а. Нет, Елизавета Алексеевна, никогда не буду. У меня, Лизавета Алексеевна, когда я маленький был, гувернер был, француз, мосье Бажу. Так он страшно пил и чтоб я маменьке не выдал потихоньку меня наливкой угощал. Ведь если 6 у меня склонность была, я бы привык, а вот видите меня не тянет. Так я принесу книжку, у меня в передней?

А р д а н о в а. Ну, хорошо. (Илюшечка уходит. Лизавета Алексевна смотрится, напевая в зеркало. Входит Долгов)

Д о л г о в. Вы одна?

А р д а н о в а. (Несколько испуганно). Да.

Д о л г о в. Я хотел бы вам сказать... Елизавета Алексеевна, помните недели две тому назад, вы как-то сказали, что любите красный мак. И вот... Словом те цветы, которые вы получаете каждое утро... это я их вам посылал. Вот все, что я хотел сказать.

А р д а н о в а. (Растерянно). Мне кажется... что я это знала.

Д о л г о в. (Смотрит ей пристально в глаза) Мне кажется, Лизавета Алексеевна, что мы очень, очень многое знаем друг о друге. (Выпрямившись) Теперь я пойду.

А р д а н о в а. (Встрепенувшись) Подождите, подождите. (Протягивает к нему руки) Я должна вам сказать... (Входит Арданов)

А р д а н о в. Ах, вы здесь Андрей Николаевич. Идемте же. (Долгов идет к двери. Арданов остается).

А р д а н о в. Представь себе, Лиза, Ворохлов непременно тащит меня отсюда в клуб. Да и Иван Андреич тоже собирается. Придется пойти, хотя я и дал тебе слово. Но ты сама понимаешь, как-то неловко отказываться. Играть я, конечно, не буду, я только так...

А р д а н о в а. (Рассеянно). Хорошо, хорошо...

А р д а н о в. Так я иду. Поторопись с ужином. (Уходит).

И л ю ш е ч к а. (Входя) Вот моя книжка.

А р д а н о в а. Илюшечка. Милый (закрыв лицо руками, опускает голову на стол).

И л ю ш е ч к а. Что случилось с вами? Лизавета Алексеевна?

А р д а н о в а. Случилось, Илюшечка. Случилось.

И л ю ш е ч к а. (Испуганно) Что?

А р д а н о в а. Страшное случилось.

И л ю ш е ч к а. (Отчаянно) Лизавета Николаевна.

А р д а н о в а. (Поднимает голову) Что вы, Илюшечка? А может быть это и ничего. (Смеется) Может быть это только смешно. Знаете, Илюшечка, как будто все затеяли танцевать вальс или какую-нибудь польку трамблан: и Полина Григорьевна, и Клеопатра Федотовна, и ваш папенька с маменькой, и я с вами или... с кем-нибудь другим, совсем приготовились, уж в пары встали и вдруг музыканты вместо самой ожидаемой польки трамблан заиграли Бетховенскую симфонию. Ведь это, пожалуй, и смешно? Илюшечка?

И л ю ш е ч к а. Я не знаю о чем вы, Лизавета Алексеевна. Я вижу только, что вы очень встревожены. Хотите, я вам стихи прочитаю? (Читает стихи, тихо нараспев.)

В замке был веселый бал,

Музыканты пели

Ветерок в саду качал

Легкие качели

В замке в сладостном бреду

Пела, пела скрипка...

А р д а н о в а (Перебивая) Это чье?

И л ю ш е ч к а. Поэта Бальмонта.

А р д а н о в а. Он умер?

И л ю ш е ч к а. Что вы, что вы. Он жив. Молодой.

А р д а н о в а. Как хорошо. А я почему-то думала, что все поэты давно, давно умерли...

И л ю ш е ч к а. Ах нет, они живы. Они всегда живы.

А р д а н о в а. (Медленно проходит по комнате, вдруг останавливается, оглядывается точно с изумлением, говорит тоскливо). Илюшечка. Что мне делать? Что мне делать, Илюшечка?

И л ю ш е ч к а. (Тихо опускает голову, потом раскрывает книгу и начинает читать стихи).

В замке в сладостном бреду

Пела, пела скрипка,

А в саду была в пруду

Золотая рыбка.

И кружились под луной

Словно вырезные

Опьяненные весной

Бабочки ночные...

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Комната Ардановой, небольшая, уютно обставленная. Арданова одна. Вечер

горят лампы.

А р д а н о в а. (Смотрится в зеркало, поправляет волосы, платье, напевая)

Хоть не видели ее

Музыканты бала,

Но от рыбки, от нее

Музыка звучала.

А р д а н о в. (Входя) Чего ты все вертишься.

А р д а н о в а. (Смеясь, отвечает, напевая)

Оттого, что там в пруду

Золотая рыбка.

А р д а н о в. Перестань. Раздражает это ужасно.

А р д а н о в а. (Затихнув) Какой ты всегда сердитый. Чего ты все злишься.

А р д а н о в. Радоваться, кажется нечему.

А р д а н о в а. Какое бы то ни было хорошее настроение, достаточно тебя увидеть – все гаснет. Ты прямо какой-то ходячий огнетушитель. Тебя нужно рекомендовать пожарным обществам.

А р д а н о в. Очень остроумно. (Зевает) Какая тоска. Хоть в клуб пойти, что ли.

А р д а н о в а. Все к этому очевидно и ведется.

А р д а н о в. Что такое ведется? Вечно ты вздор говоришь.

А р д а н о в а. Это у тебя верно такая примета – перед тем, как в клуб идти, нужно сначала со мной поссориться.

А р д а н о в. Ах, перестань, пожалуйста. С тобой ни о чем говорить нельзя. Вечные придирки.

А р д а н о в а. Коля. Что с тобой? Когда я к тебе придиралась?

А р д а н о в. (Хватаясь за голову) Вечные сцены. Вечные сцены. Вечные сцены. Господи. Когда же это наконец кончится.

А р д а н о в а. Ничего не понимаю.

А р д а н о в. Ты никогда ничего не понимаешь.

А р д а н о в а. Я понимаю только одно. Только одно. Я понимаю, что ты меня не любишь, если тебе доставляет удовольствие изо дня в день сердиться на меня без всякой причины, без всякого смысла. Ведь это так тяжело и скучно.

А р д а н о в. Я не виноват, что я нервный человек, а ты меня все время на зло раздражаешь.

А р д а н о в а. Зачем ты так говоришь, ведь ты же знаешь, что это неправда. Ты делаешь все, чтобы я себя почувствовала лишней в твоем доме. Ты или уходишь на всю ночь, или злишься на меня. Что же мне делать?

А р д а н о в. Во всяком случае не делать сцен. (Круто поворачивается и уходит из комнаты.)

(Входит Серафима).

С е р а ф и м а. Виновата, барыня, может что прикажете?

А р д а н о в а. Что? Мне ничего не нужно.

С е р а ф и м а. А я сижу да думаю, дай-ка я у барыни спрошу, не нужно ли им чего. Завтра гости рано придут, так может лучше, что с вечера приготовить. И знаете, барыня, ужасно у нас много на кухне дров жгут, и прямо такое воспаление, что дышать невозможно. И к чему так. И дрова тоже денег стоят, а у кухарки, у Агафьи, нет в дровах никакого проникновения. Смотреть на них, так за господское добро сердце на пятнадцать кусков рвется. Мне господское добро дороже своей руки либо ноги. Ей Богу. Что мне врать-то, вот образ-то на стене... (Помолчав, залебезила) И какой я, барыня, сон нынче странный видела. Будто отдаете вы мне ваше платье коричневое, прошлогоднее-то, про которое вы говорили-то, что больше носить-то не будете. Оно и действительно, что вы уж его и не носите. Так вот во сне-то будто вы мне это платье отдаете и говорите: "Носи, Серафима Ананьевна, это платье на доброе здравие, отдаю его тебе, потому что мне так Богородица велела". И так это я во сне даже от радости заплакала. И вот уж и не придумаю к чему бы это такой сон.

А р д а н о в а. (Чуть-чуть улыбаясь). Возьмите себе это платье. Оно мне не нужно, я о нем совсем забыла.

С е р а ф и м а. (Целуя Арданову в плечо) Матушка вы моя, барыня вы моя золотая. Вот он сон-то к чему. Это, говорят, за праведную жизнь, Господь вещие сны посылает. А жизнь у меня праведная и сердце у меня чистое. Вот теперь у нынешних у всех уважатели. Кухарка уж на что худорожая, и у той уважатель. А меня и смолоду никто не уважал. Барыня вы моя милая, только и любви-то я в своей жизни видела, что вы меня пригрели. (Вытирает глаза платком.)

А р д а н о в а. Ну, полно, Серафима Ананьевна, что вы расстраиваетесь. Никто же вас не обижает.

С е р а ф и м а. Ах, барыня золотая, кабы не вы, давно бы они меня со свету сжили. Давеча почталион, уж на что сам холера в сапогах, а говорит: "От вашей Анантихи панафидой пахнет, ей, говорит, давно бы пора поросячий прыск под кожу делать, чтобы она, чучело, скорей поворачивалась". Ведь обидно это, барыня милая, ведь кабы не вы заступница моя светлая...

А р д а н о в а. Ну, охота вам обращать внимание.

С е р а ф и м а. Конечно, может я теперь для людей и чучело стала, а не всегда я такой была. Росла я молоденькой у мамочки, любила меня мамочка моя. Фимочка, говорила, птичка ты моя райская. А и правда я как птичка была. Все-то щебечу себе да прыгаю. И жених у меня был, очень светский был, из хорошего общества, телеграфистом служил, а сам, как бутон рослый. Фимочка, говорил, птичка ты моя райская и где, говорит, птичка, твое приданое. Уж и плакали мы с ним, уж и плакали. Потому он очень благородный был и никак без приданого жениться не мог. (Вытирает глаза) Хороша я была у мамочки своей. Мамочка моя светлая, свеча моя негасимая. А теперь-то я изолгалась, изокралась, испоганилась, плюсами обросла. Барыня, милая, что я вам скажу никому не говорила этого, вот вам первой.

А р д а н о в а. Что такое?

С е р а ф и м а. С мамочкой-то моей, какой конфуз вышел. Уж такой конфуз, что и за душеньку ее молиться не могу. Мамочка-то моя без погребения померла. Пошла она в Киев на богомолье, да и не вернулась. И где, и что, и не видал никто. Вот уж десять лет прошло. И куда она делась, не знаю. Может тюкнул кто, на худобу ейную польстился – много ли ей надо, старушечке маленькой. Вот и не знаю, как за нее молиться-то – за живую, али за мертвую-то. То запишу в поминанье, то опять в за здравие. Вот никому не говорила, барыня милая, вам первой. Потому душу свою за вас отдать рада.

(Входит Арданов. Серафима на цыпочках уходит).

А р д а н о в. Ну-с, я ухожу.

А р д а н о в а. Я этого ждала.

А р д а н о в. (Сухо) Тем лучше.

Л у ш а. (Входя) Господин Долгов пришел.

А р д а н о в. Проси сюда.

А р д а н о в а (Испуганно) Коля, только ты не уходи, Коля.

А р д а н о в. Пожалуйста, без сцен при посторонних людях.

(Входит Долгов).

А р д а н о в. Здравствуйте, Андрей Николаич, вы меня извините необходимо на пару часов по одному делу. Я даже не прощаюсь с вами, потому что надеюсь вас еще застать.

Д о л г о в. Я только на несколько минут... Лизавета Алексеевна обещала дать мне Русскую мысль.

А р д а н о в. Нет, нет, уж вы, пожалуйста, посидите. И не забудьте, что мы ждем вас завтра к двенадцати на пирог. Кое-кто соберется.

Д о л г о в. Как же, я помню. Непременно. День ваших именин. Непременно буду.

А р д а н о в. Так пока до свидания. Я очень скоро вернусь

(Уходит.)

А р д а н о в а. (Ему вслед). До свидания, Коля. (Арданов, не оборачиваясь, уходит)

Д о л г о в. Отчего вы покраснели? Неужели вам это не безразлично.

А р д а н о в а. Во-первых, я вовсе не покраснела.

Д о л г о в. А во-вторых?

А р д а н о в а. А во-вторых – ничего.

Д о л г о в. О женщинах давно известно, что они всегда говорят "во-первых", как будто много-много хотят сказать, а хватает их только на это "во-первых".

А р д а н о в а. Вы хотите мне говорить дерзости?

Д о л г о в. Да, хочу. Я очень рассердился.

А р д а н о в а. На что?

Д о л г о в. На то, что вы покраснели. Мне это ужасно больно. Скажите мне правду... Скажете?

А р д а н о в а. Не знаю. Впрочем – нет – знаю. Не скажу.

Д о л г о в. Этого не может быть, вы его не любите. Вы молчите? Ведь это тип, понимаете – тип. В каждом провинциальном городишке есть таких двое-трое. Картежник. Он очень мил, конечно, симпатичен. Но ведь не для вас. Он для той институточки, какою вы были семь или восемь лет тому назад, когда вышли за него. Вы молчите? И то хорошо, что вы молчите. Вы бы могли заставить меня замолчать, а молчите сами. (Берет ее за руки). Лизавета Алексеевна. Не нужно этого ничего. Не нужно краснеть оттого, что он не откликнулся на ваш привет. Поймите, что его не должно быть в вашей жизни. Он – это ваше уродство. Это серый налета на вашей жизни, тусклая пленка, через которую вы неба не видите. За что? Вы яркая, вы красивая, вы свободная. Вся душа у вас певучая. Музыка ваша душа. Вы не знаете, как я любуюсь на вас. Среди всех этих трупов – вы одна живая. У них у всех немые души, немые и глухие. Вы одна – музыка. Красивая моя... Вот сколько времени я следую за вами, всюду ищу вас и каждый раз, как увижу, говорю с тем же восторгом: красивая. Если бы вы знали, какое это счастье, что вы красивая.

А р д а н о в а. (Поднимает голову и смущенно смеется). Мне стыдно, когда вы так говорите. Право. Мне хочется, как деревенской девочке, закрыть лицо руками.

Д о л г о в. Красивая. Мне больно смотреть на вас. Мне больно думать, что с вами будет, как вы будете жить среди этих трупов. Ведь ваша душа, это музыка, которая сейчас такая тихая, ведь вспыхнет она когда-нибудь. Что с вами тогда будет, красивая, любимая, что с вами будет?

А р д а н о в а. (Испуганно). Как вы сказали? Как вы назвали меня?

Д о л г о в. (Тихо, наклоняясь к ней) Любимая. Я сказал, "любимая". Не надо бояться этого. (Помолчав). Я очень тревожусь за вас. Всех их я знаю. Ведь они трупы, марионетки старого сатаны, давно и навеки заведенные. Вертит сатана ручку своей шарманки и кружится каждый из них, как того требует накрученная пружинка. У Ворохлова "прынт". Покупает, продает, делает деньги и совершенно искренне не знает, на что ему это. Говорит, что все монастырю завещает, потому что сыновьями недоволен. До Ворохлова был здесь Михеев, такой же до Михеева, верно, какой-нибудь Еремеев или Евстигнеев. Жена Ворох-лова, Глафира, варенье варит, тоже бессознательно. Тоже "прынт", пружина прикручена. Муж ваш в карты играет. А эта ваша экономка с подвязанной щекой – разве это не крепостная душа. Все как было пятьдесят, сто, полтораста лет тому назад. Сатана любит своих марионеток. Сломалась кукла – почмейстерша Федосья Карповна, он сейчас же склеил ее, подкрасил, вышла Полина Григорьевна. Вертит Сатана ручку своей шарманки и кружатся, кружатся толпы все также всегда и навеки, разве это не жутко, любимая? (Оба молчат.) Вот провели железную дорогу, казалось, новая жизнь придет к вам сюда. Нет – мимо проехала новая жизнь. Провели телефоны – стали ту же ерунду и те же сплетни по телефону говорить, а выписали – моторы поехали на них в карты играть. Лизавета Алексеевна, вы загрустили?

А р д а н о в а. Нет, я вспомнила... Вы заговорили про железную дорогу, и я вспомнила, как в прошлом году зимой все ходила на вокзал, когда вечерний экспресс проходил. Он ведь у нас не останавливается, летит мимо. Так вот я всегда ходила смотреть на него. Яркий такой, праздничный, словно огненный змей пролетит мимо и никакого ему дела нет до нас, до маленьких, сереньких. Разрежет тьму огненными искрами, пролетит и снова темно и тихо: только задымит снежная пыль между рельсами и опять ляжет. Тихо...

Д о л г о в. Красивая моя. Придет ваш поезд. Верьте. Придет, прилетит, остановится и войдете вы в него и умчит он вас через тьму и тишь в яркую, звучную, огненную жизнь. Верьте мне. Так должно быть и так будет. Ведь не испугаетесь вы, когда огненный змей прилетит за вами? Не испугаетесь? Не отречетесь?

А р д а н о в а. Не испугаюсь. Не отрекусь. В самую черную тьму брошусь с ним. Нет, не испугаюсь.

Д о л г о в. Трупов не побоитесь? Не простят они вам. Мертвые не любят живых. Это извечная вражда, а власть мертвых велика... Вы не знаете еще, как она велика. Из поколения в поколение душат они живых, – смотрят зорко и душат доктора Тройкова. Вы поняли, что это было?

А р д а н о в а. Это страшно.

Д о л г о в. Это злоба мертвого против живого. Ворохлов старый труп, излюбленная марионетка сатаны... все это очень страшно, гораздо страшнее, чем вы думаете.

А р д а н о в а. Я не знаю... Может быть я тоже должна была прожить эту свою жизнь тихонько, как моя пружинка велит. Я и жила так. Покорно. И не ждала ничего. А теперь... теперь я жду.

Д о л г о в. Вы ждете.

А р д а н о в а. Огненного змея жду. (Помолчав). Душно мне. Я точно чужая здесь стала. И другие должно быть, чувствуют, что я чужая.

Д о л г о в. Так и должно быть, красивая моя. Так и должно быть.

А р д а н о в а. Андрей Николаевич, скажите – вы знаете обо мне. Скажите – я не боюсь – скажите мне все.

Д о л г о в. Да, я все знаю... Когда я смотрю в ваши глаза, они так широко-широко раскрываются. Вы вся раскрываетесь для меня.

А р д а н о в а. Да... да...

Д о л г о в. Когда я смотрю на ваши губы, вы вся бледнеете и закрываете глаза и тянетесь ко мне.

А р д а н о в а. (Испуганно и смущенно.) Нет, нет, этого не было.

Д о л г о в. Не бойтесь меня, любимая.

А р д а н о в а. Я любимая?

Д о л г о в. Да.

А р д а н о в а. (Тихо). Как быть?

Д о л г о в. Будет хорошо, красиво, ярко. Будет необычайно. Только не надо бояться ни слов моих... (Тихо) ни поцелуев.

А р д а н о в а. (На минуту закрывает глаза). Вы скоро уедете.

Д о л г о в. Теперь я ничего не знаю. Прежде, я помню, мне нужно было ехать, потому что там ждут меня дела. Теперь ведь все новое, другое. Но торопить вас я не буду. Когда настанет час, вы сами придете ко мне.

А р д а н о в а. Отчего так тревожно мне?

Д о л г о в. Это огненный змей летит. Не бойтесь его. Вы сказали, что не испугаетесь и не отречетесь, что отдадите себя ему для нашей, нашей, нашей жизни. (Опускает голову на ее руки и замирает так.) Любимая... (Вдруг подымается) Теперь я пойду.

А р д а н о в а. Останьтесь.

Д о л г о в. Сейчас вернется ваш муж. Я не хочу с ним встречаться.

А р д а н о в а. Разве не все равно теперь?

Д о л г о в. Нет. Мне трудно. До свидания. (Отходит). Я сейчас не буду больше целовать ваши руки. Поднимите голову вот так. Я вас всегда вижу такою, когда думаю о вас... Ну, довольно... Я не могу больше... Я иду. (Уходит).

А р д а н о в а. (Закидывает руки за голову, стоит вся вытянувшисъ. Говорит, как в бреду.) Горю... горю... (Словно очнувшись, проводит руками по лицу, оглядывается кругом.)

(Входит Луша).

Л у ш а. Там, барыня, Илья Ильич пришел. Просит на минуточку к вам.

А р д а н о в а. Кто такой, Илья Ильич? Как странно. Попросите. Пусть войдет.

(Луша уходит. Входит Илюшечка, очень бледный и расстроенный.)

И л ю ш е ч к а. Простите меня, Лизавета Алексеевна, что незванный я пришел. Не мог не придти.

А р д а н о в а. Да что вы, Илюшечка, я рада. Садитесь сюда. Бледный вы какой-то.

И л ю ш е ч к а (Садясь). Не мог не придти к вам, Лизавета Алексеевна. Горе у меня, Лизавета Алексеевна. Петенька умер. Братец мой несчастненький. Умер.

А р д а н о в а. Илюшечка, милый. Ах, какое горе. Только вы не расстраивайтесь так.

И л ю ш е ч к а. Папенька посылал меня в деревню хоронить его. Плохо он умер. Один. В поле его нашли. У дороги в канаве. Ведь вы знаете, Лизавета Алексеевна, ведь он бродяжка был. Он гимназию в Петрограде кончил, а потом его отец в Лондон послал. Два года он там пробыл, вернулся домой, смотрят странный он какой-то, не в себе словно. Стали замечать – пьет. А к весне затосковал, вырезал себе посошок-палочку, берестяночку взял, надел лапотки, да и пошел... Куда пошел, видно и сам не знал. А я это понимаю, Лизавета Алексеевна. Вы вот не поверите, может быть, а ведь я такой же. Вы не верите?

А р д а н о в а. Нет, нет, Илюшечка, я все понимаю и я верю вам.

И л ю ш е ч к а. Вот и гувернер у меня был француз и миллионером я рос и вот еще недавно говорил вам, да и сам часто мечтаю, как получу наследство и журнал стану издавать, и поэтов всех к себе позову. А ведь я и сам ничему этому не верю. Какие мне миллионы. Душа-то ведь у меня нищая. Нищая в лапотках ходит, с посошком да с берестяночкой.

А р д а н о в а. Ну, что вы, Илюшечка. Зачем вы говорите, что у вас душа нищая. Вот вы стихи любите. Значит, есть музыка в вашей душе, так какая же она нищая, с таким-то богатством. Это вы сейчас так расстроены оттого, что вам братца своего жалко.

И л ю ш е ч к а. Нет, нет. Жалко мне братца Петеньку, но душа у меня такая же. Вот особенно весной, когда первые ручейки зазвенят, такая, ах, такая сладкая тоска затомит. Вот верно любовь бывает такая. Вот, когда если кто любит очень. Я ведь не знаю. Я еще никогда не любил. Зазвенят ручейки и словно позовет кто, ничего тогда не надо. Взять только посошок-палочку да котомочку-берестяночку и пойти-идти куда глаза глядят. Ветерок-то будет ласковый, цветочки-голубочки голубые придорожные от шагов моих задрожат, поклонятся: "Здравствуйте, младший братец наш". – "Здравствуйте, – скажу старшие". Потому что на три дня творения цветики эти старше меня. Так вот все идти, идти. Сорвать колос в поле, растереть его ладонями, как святые делали апостолы, растереть и зернами этими голод утолить. А возжаждешь, к ручейку подойдешь. Он сам позовет, ручеек, издали позовет. Нагнешься, зачерпнешь рукой и первую горсточку прямо к солнцу вверх разбрызжешь. Пусть солнышко засмеется, в капельках подрожит, радугой вспыхнет. Играй солнце.

А р д а н о в а. Подождите, Илюшечка. Мне кажется, что все-таки жить можно. Есть жизнь. Я знаю. Я теперь знаю, что она есть. Я прежде не знала.

И л ю ш е ч к а. Вы не думайте, Лизавета Алексеевна, я многое понимаю, что у вас сейчас какая-то большая тревога есть. И не очень вам радостно.

А р д а н о в а. Нет, что вы говорите. Мне хорошо.

И л ю ш е ч к а. Нет, Лизавета Алексеевна, нехорошо вам. Было бы хорошо, у вас бы не такое лицо было. Тревожно вам.

А р д а н о в а. (Встает и отходит к окну, говорит, не глядя на Илюшечку). Ах, не знаю я, не знаю. Точно сидела я долго в душной затхлой комнате, и лампа чадила и не то то скучно, а тускло как-то было. И вдруг будто двери раскрылись. Сами собой распахнулись – никто их не трогал – сами собой. Широкие, большие... (Закрывает глаза рукой и молчит несколько мгновений.) Страшно мне.

И л ю ш е ч к а. Я ведь ничего не могу для вас, Лизавета Алексеевна. Если бы что мог все бы сделал. Вы ведь знаете, что вы для меня.

А р д а н о в а. Да ничего и нельзя, Илюшечка, ну что тут сделаешь. Ведь это и есть счастье. Я только никогда не думала, что счастье так тревожно, так больно чувствуется.

И л ю ш е ч к а. Тревожно?

А р д а н о в а. Ведь я так тихо, тихо жила. Чуть теплилась. Кончила институт, познакомилась с Колей, через два месяца замуж вышла. И вот восемь лет так прожила. Иногда скучно было и думалось, что есть что-то, чего я не знаю, но и сама не верила.

И л ю ш е ч к а. Если б я мог что-нибудь для вас. Ничего я не могу. Нищая у меня душа, с посошком ходит, с берестяночкой. (Задумывается) Я пойду, Лизавета Алексеевна. Простите меня, что я так вас встревожил. (Задумывается). Лизавета Алексеевна. Вы только не подумайте, что мне все равно, что я не мучаюсь и не интересуюсь знать, что с вами происходит. Лизавета Алексеевна... Я просто... Не смею спросить.

А р д а н о в а. Милый Илюшечка, спасибо вам. Я и сама ничего не знаю. Знаю только, что не пустяки это, что серьезно и важно, потому что не смеха и не веселья хочу я, и не поцелуев... да, Илюшечка, вы не подумайте... не поцелуев, а чего-то огромного, жертвы и подвига. Может быть, это смешно. Ведь каждый влюбленный гимназист прежде всего говорит даме своего сердца, что он готов из-за нее выпрыгнуть в окошко с третьего этажа. И мы смеемся. Может быть и то, что со мной сейчас, тоже смешно. Я не знаю. Только я-то сама не смеюсь, потому что вся моя маленькая жизнь здесь, а больше ведь у меня ничего нет. Илюшечка. Мальчик мой нежный. Я может быть тоже уйду, но не по земле пыльной бродить, а прямо к солнцу. (Смеется) Прилетит за мной огненный змей. А вас я не забуду, Илюшечка, я вам сверху золотую звезду брошу.

И л ю ш е ч к а. Вы царица, Лизавета Алексеевна, и грезы ваши – венец царский. Я про себя только всегда и думаю, что когда помру я, похоронят меня, так на том месте из земли обязательно морковка вырастет, потому что уж очень я рыжий был. Вы смеетесь, а вам не весело... Тревожно вам. (Встает) Я пойду. Мне бы хотелось... перекрестить вас на прощание, да вам еще, пожалуй, смешно станет. Ну, все равно. Прощайте, Лизавета Алексеевна. (Уходит.)

(Арданова сидит задумавшись. Входит Серафима).

С е р а ф и м а. Не прикажите ли чего, барыня?

А р д а н о в а. Нет, можете идти спать.

С е р а ф и м а. (Помолчав, жеманно) И до чего мне, барыня, господин Долгов нравится, прямо даже удивительно. Из всех, можно сказать. Я даже давеча Лушке говорю, какой, говорю, самостоятельный мужчина.

А р д а н о в а. (Раздраженно). Чего вам, надо, Серафима Ананьевна? Погасите в комнатах и можете ложиться спать.