Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Надежда Тэффи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Д а м а (недовольно). Что вы за вздор рассказываете мальчику.

К о м м и (кокетливо улыбается).

К а д е т. У нас в классе Сидоренко второй такой легкий, что может четыре минуты держаться в воздухе.

К о м м и. Неужели? Вероятно, очень болезненный ребенок... Ах, молодой человек, смотрю на вас и думаю, какой вы счастливец. Иметь такую мамашу, которая может каждого человека скокетничать. Это-же редкость!

С т у д е н т (возвращается с бутоньеркой). Вот.

Д а м а (нюхаете цветы). Какая прелесть!

С т у д е н т. Всего четвертак...

Д а м а. Дивные цветы! Какой вы однако тонкий человек. Купили именно ландыши. Почувствовали, что я люблю именно ландыши.

С т у д е н т. Гы-ы. Там были еще розы, да она дешевле сорока копеек не уступала, ну я не купил.

Д а м а. Нет, нет, не скажите. Вы удивительно тонкий! Уж я людей хорошо понимаю. Вы только притворяетесь, что не тонкий, а на самом деле (грозит пальчиком) у-ух какой.

С т у д е н т (смущенно и радостно). Гы-ы.

К а д е т. Есть хочется.

К о м м и (подпрыгивая). Есть? Молодой человек. Ну, вы прямо, меня радуете. Да я сейчас же сбегаю в буфета и принесу вам чего-нибудь.

К а д е т. Я хочу французскую булку с колбасой.

К о м м и (восторженно). Булку с колбасой. (Глазки даме). Сейчас будете иметь исполнение своих желаний (Убегает).

Д а м а (студенту, томно). Скажите, вы верите в любовь с первого взгляда?

С т у д е н т. Гы-ы.

Д а м а. Продекламируйте мне какие-нибудь стихи.

С т у д е н т. Да я, знаете, не мастер.

Д а м а. Ну, все таки.

С т у д е н т. (откашлявшись).

Как ныне сбирается вещий Олег

Отомстить неразумным хазарам

И в дружине своей в цареградском коне

Князь по полю едет на верной броне.

Виноват, дальше забыл.

Д а м а. Еще что-нибудь.

С т у д е н т. Еще я знаю одно юмористическое:

Отчего луна не из чугуна.

Оттого что на луну не хватило б чугуну.

Д а м а. Нет, что-нибудь такое... понимаете, про любовь.

С т у д е н т. Про любовь? Позвольте, что-то знаю. (Откашлявшись). "Люблю тебя Петра творенье". Виноват дальше забыл. А вот что глаза у вас роскошные, – это факт. Я вообще не мастер...

К о м м и (бежит, запыхавшись, с булкой). Вот, молодой человек. Утолите аппетит, и мамаша будет тоже довольна. Мамашу надо любить. Мы любим мамашу, молодой человек! Хе-хе-хе.

К а д е т (берет булку, встает, расшаркивается). Мерси. (Садится, набивает полный рот).

Д а м а (студенту). Я бы хотела встретиться с вами как-нибудь очень темной ночью при луне...

С т у д е н т. Гы-ы. Это для чего же?

К о м м и (беспокойно прислушавшись, студенту). Виноват, на пару слов. (Отходят).

К о м м и. Ей-Богу, это ни к чему не поведет. Нужно действовать на дитятю. Верьте мне. Верьте. (С гордостью). Это говорит вам человек, которого в Калише били копченой колбасой. Этот человек знает, толк в любви. Этому человеку можно верить.

С т у д е н т. О, Господи. Да не могу я по вашему. Не умею.

К о м м и. Наблюдайте меня. Учитесь. Тут нужна тонкая психология. Хотя этот жирный парень, чтоб он лопнул, уже объел меня на рубль тридцать копеек, но черт с ним, как говорится, жертвую на алтарь любви.

С т у д е н т. А дамочка... гы-ы... пикантная.

К о м м и. Да ничего себе. Боюсь только, что потом трудно будет от нее отделаться, она уже преспокойно теряет от меня голову. В прошлом году, когда меня били в Бердянске костью от ветчины...

К а д е т. Я пить хочу.

К о м м и. Пить? Ну, вы меня мертвецки радуете. Так пить? Так я – ж вам живо принесу лимонаду. Хотите лимонаду, молодой человек?

К а д е т (встает, расшаркивается). Мерси.

К о м м и. Теперь я вижу, что мы с вами уже совсем подружились. Хе-хе. А еще целая ночь в вагоне впереди! О! (Глазки даме. Убегает).

С т у д е н т. (даме). Гы-ы. Отчего вы такая печальная?

Д а м а. Оттого, что вы все шепчетесь с другим, а на меня не обращаете никакого внимания. Я вам надоела?

С т у д е н т. Так ведь я же ничего не умею...

Д а м а. Однако, умели же вы час тому назад.

С т у д е н т. Что же я умел?

Д а м а. Вы так красиво говорили о моих глазах, а теперь ничего не говорите о моих глазах. Я вас сразу угадала. Вы Дон-Жуан. Вам бы только завлечь и бросить.

С т у д е н т (польщенный). Гы-ы.

Д а м а. Да, да. И цветы и комплименты, а потом, когда добился своего тогда всему конец.

С т у д е н т. Гы-ы, да я же-ж не умею.

Д а м а. Да, да! Теперь не умеете! Так я вам и поверю. Раньше небось умели. Нахал!

С т у д е н т. Нахал? Это кто же – я нахал?

Д а м а. Ну, да вы. Как вы смели говорить мне про мои глаза?

С т у д е н т. Так я же больше не говорю.

Д а м а. Так как же вы смеете не говорить мне больше про мои глаза? Нахал!

С т у д е н т. (фыркает от смеха). Фрр. (Кадету). Господин кадет. Посмотрите-ка вон в ту сторону, никак там галка летит... (Кадет доверчиво отворачивается, студент целует даму).

Д а м а. Ах. Как вы смеете?! (Студент отодвигается).

Д а м а. Какой вы дерзкий. Ведь нас могли заметить. (Целует студента).

К а д е т (оборачивается). Нет, там галки нет.

С т у д е н т. Нет, так верно сейчас прилетит. Уж я ее знаю, эту галку. (Бежит комми с бутылкой и стаканом).

К о м м и. Вот, молодой человек. Утоляйте жажду. Я преспокойно бежал галопом.

К а д е т (встает, расшаркивается). Мерси. (Пьет воду, отдувается)

К о м м и. И мамаша, наверное, довольна, что вам так хорошо. Мамашу надо любить.

К а д е т. Я спать хочу.

К о м м и. Спать? Ну, вы бы так и говорили. Вот, мы сейчас, великолепно устроимся. (Достает из сака подушку). Вот вам подушка. Ложитесь. (Подстилает свое пальто). Кладите ноги прямо на меня. Вот так. Ничего не стесняйтесь. Я могу потом почистить штаны бензином. Э, пустяки. Да он уже спит.

(Студент и дама говорят о чем-то вполголоса).

Д а м а. Так значит вместе?

С т у д е н т. Гы-ы. Я очень доволен.

К о м м и. Уф. Молодой человек лягнул меня под ложечку. Но это они во сне, я не претендую.

С т у д е н т. Гы-ы, я ужасно доволен,.

Д а м а. А я все еще сердита на вас.

С т у д е н т. У вас такие роскошные глаза...

К о м м и. Уф. Ой. Ой. Ой. Уф. Как он лягается, Так можно сломать грудобрюшную преграду. И отчего такой неспокойный сон? Вероятно, от колбасы.

Д а м а (студенту). Вы опять. Вот я вас, за ушко.

С т у д е н т (шепчет ей что-то).

К о м м и (дремлет). А я – таки устал... То бегал за яблоками, то за булкой, то за водой... организм преспокойно переутомился... А он-таки есть с аппетитом... на рубль семь гривен... мы любим мамашу... мамашу надо любить... на рубль семь гривен. (Носильщик подходит, берет вещи дамы).

Н о с и л ь щ и к. Поезд подошел. Пожалуйте. (Студент берет свой сверток, предлагает руку даме и они уходят вместе с носильщиком.)

Д а м а (томно). У меня было предчувствие чего-то необычайного.

С т у д е н т. Гы-ы. (Уходят).

К о м м и. Уф. Опять лягнул. (Открывает глаза). Что такое. (Вскакивает). Боже мой, да что же это?! Она преспокойно лезет в вагон! Я преспокойно схожу с ума! (Мечется). Сударыня! Да что же это?! Да куда же вы?! Поезд трогается. (Отчаянно). Сударыня! Сына забыли! Сына забыли! (Подбегает к кадету, трясет его за шиворот)! Молодой человек! Караул! Мамаша уехала! Мамаша уехала!

К а д е т (сонный). Какая мамаша?

К о м м и (в отчаянии). Как какая?! Ваша мамаша, которая тут сидела!

К а д е т. Да она мне вовсе не мамаша.

К о м м и (трясет кадета). Как не мамаша! Мы же ее все мамашей звали!

К а д е т (хнычет). Это вы звали, а не я. Я думал, что она ваша мамаша, что вы ее так зовете. А моя мамаша в Петрокове. И чего вы меня трясете, и не надо мне ваших яблоков и колбасы не надо... и чего вы меня трясете.

К о м м и (хватает свой чемодан, с негодованием). Паскудный обжора. Вы! Выйдет из вас шулер, когда подрастете. Преспокойно. (Вытаскивает из-под него пальто. Кадет валится не пол). Свинья. (Уходит).

З а н а в е с.

ВОСТОК

Тэффи – псевдоним писательницы Надежды Александровны Лохвицкой (1872–1952), пользовавшейся необыкновенной известностью у читателей в дореволюционной России. По словам современников, Тэффи восхищались буквально все – начиная от почтово-телеграфных чиновников до императора Николая II.

Эмигрировав после революции, Тэффи и за границей продолжала пользоваться успехом. Ее фельетоны появлялись каждую неделю – остроумные, порой злые, – и читатели ждали их. Зоркий глаз писательницы подмечал все забавное и смешное в быте эмигрантов. Как объясняла Тэффи: "дать человеку возможность посмеяться – не менее важно, чем подать нищему милостыню... Посмеешься – и голод не так мучает. Кто спит – тот обедает, а, по-моему, кто смеется, тот наедается досыта. Или почти досыта".

Это стало не только литературным, но и жизненным кредо, поскольку писательнице материально жилось довольно трудно. И все равно она умела превратить любую встречу в праздник. Рядом с нею преображались самые скучные, унылые и брюзжащие люди.

Несмотря на свою известность и славу, сомнения в том, что она не оставит после себя "даже легкого следа", иной раз одолевали Тэффи. Она считала свои короткие блестящие юмористические рассказы "однодневками". Прав, скорее, оказался Алданов, называвший ее рассказы "свидетельством эпохи, материалом для будущих историков". Думается, появление в наши дни новых сборников Тэффи нельзя объяснить интересом чисто историческим. Вряд ли кого-нибудь, кроме специалистов, привлекли бы жанровые миниатюры Тэффи, если бы мы снова не видели в них отражение собственной жизни.

Предлагаем два рассказа из сборника "Ничего подобного", изданного "Новым Сатириконом" в 1916 году.

Н. С. Гумилеву.

Мерангов много путешествовал. Он любил Восток и хорошо его знал.

Он не тащил в свой дом из дальних странствий разный хлам, как делает большинство путешественников, но то немногое, чем мы любовались, было действительно ценно и редко.

Каждая вещь имела свою историю: или забавную, или трагическую, или просто занятную, и из этого видно было, что вещь эта может считаться интересной не только у нас, но и на своей родине.

Мерангов пересыпал свою речь разными местными выражениями и словами, которые придавали особую колоритность его рассказам, хотя для нас, не знающих басурманского языка, звучали все одинаково, либо в роде "Бэмэнэ", либо в роде "Эль-Джаман".

– Взгляните на это бэмэнэ, – говорил он, развертывая тканное полосатое покрывало. – Это багдадские Эль-Джаманы носят на голове. Старый Эль-Джаман, который уступил мне его, кстати сказать, за довольно крупную сумму, рассказал мне, что вещь эта принадлежала когда-то царице Бэмэнэ из рода Эль-Джаманов. Она задушила своего мужа, обвернув ему вокруг шеи вот эту самую ткань.

Мы с чувством жуткого любопытства разглядывали материю.

– Какое чудное сочетание красок! – сказала бывшая между нами художница. – По-моему, это пятнадцатое столетие.

– Четырнадцатое, – поправил Мерангов. – Династия Эль-Джаманов кончилась в четырнадцатом.

– А вот этот ковер, – вот тот, который на стене. Да, он очень красив, но еще более интересен. С ним связана старинная легенда. Когда царица Эль-Джаман убила своего мужа, она завернула его в этот ковер и сказала своему любовнику Бэмэнэ, что это новый диван. А любовник, – он был из негров, – сел на этот диван и стал петь стихи в честь прекрасной царицы. Он пел их три дня и три ночи, а на четвертый день царь в ковре размяк, и певец спел, что, мол, у царицы скверный диван. Эль-Джаман, испугавшись, что он раскрыл ее преступление, немедленно задушила также и его, завернула в тот же ковер и стала царствовать. Вот он, этот самый ковер.

Мы рассматривали ковер, благоговейно поглаживали. Вихрастый гимназист, брат Мерангова, даже понюхал.

– Чудный ковер!

– Какой пушистый!

– Замечательный рисунок! – сказала художница. Это, пожалуй, пятнадцатый век.

– Тринадцатый, – поправил хозяин. – В пятнадцатом уже не было этой наивности, – видите?

Он показал пальцем на наивность ковра, действительно поразительную.

– А вот знаменитый дамасский клинок. Это – знаменитая сталь, настоящая "бэ-мэнэ". Вот, видите, на нем вычеканена арабская буква. Это знак Эль-Джамана. Священный знак, показывающий, что меч этот принадлежал одному из потомков пророка. По легенде, этим мечом лукавая принцесса Бэмэнэ отрубила голову своему мужу. Не трогай, Костя, – ты порежешь руку.

Но гимназист уцепился за клинок обеими руками.

– А я прочел! – радовался он. – Вот под этим завитком... вот, смотрите: "Зо-лин-ген" – совсем у них буквы простые были.

– Что?.. Что?...

– Где?

– Быть не может!

Мерангов схватил свое "бэмэнэ".

– Какая подлость! – прошептал он побелевшими губами. – Подделка! Немецкая подделка. А старый Эль-Джаман клялся мне бородой пророка!..

Он долго в полном отчаянии рассматривал опозоренный Золингеном клинок...

Мне было жаль его. Я отошла и стала восхищаться ковром.

– Какая красота! какое нежное сочетание красок. И, действительно, какой наивный рисунок.

– Чудный ковер! Посмотрите, – изнанка, кажется, еще красивее, чем лицо. Но что это?

Да, уж ничего не поделаешь! "Это" было скромно затертое клеймо: "Made in Germany"...

Я быстро опустила ковер.

– Нет, нет... Изнанка все-таки гораздо хуже...

Не надо его расстраивать.

– Посмотрите! – шепнула мне художница, любовавшаяся покрывалом.

Я посмотрела.

Внизу, на углу, чуть видно необычайное: "Москва, мануфакт...".

Хорошо работают. Горжусь Москвой. Сама привезла из Венгрии чудные платки с "наивными" розами. Все художники ахали. А потом разглядели скромное: "Москва, мануфакт..." – и успокоились.

– Вот тебе "бэмэнэ"!

Не надо только его расстраивать.

Но хозяин уже успокоился и примирился с Золингеном. С кем этого не бывает.

Зато он нам покажет штучку, какую не в каждой коллекции найдешь. Чашечку.

– Да, маленькую фарфоровую чашечку, с нарисованной на ней синей розой. Из этой чашечки отравила красавица Бэмэнэ своего мужа Бэмэнэ... Что вы так смотрите, госпожа художница! Это уж безусловно пятнадцатое столетие, потому что позднее секрет составления этой синей краски был потерян... Ведь вы не станете спорить?

Нет, она и не думала спорить. Лицо у нее стало какое-то странное, напряженное, углы рта опустились, как будто ей тошно, и вдруг она повернулась и выбежала в другую комнату.

Я испугалась. Пошла за ней.

– Что с вами?

– Ради Бога, молчите! Только молчите!...

Да что с ней, истерика, что-ли?

– Молчите! Ведь, эту чашечку... эту чашечку шесть лет назад... о, Господи!... Ведь, эту чашечку я сама разрисовала!

Вспомнилось

...Вспомнилось, вероятно, потому, что это некая годовщина. Тогда тоже были святки – невеселые, во время войны. Помню так точно что было это на святках, потому что началось с моего рождественского рассказа, напечатанного в парадном номере «Биржевых ведомостей» У нас принято было на Рождестве, в Новый год и на Пасхе гастролировать в чужих газетах, в тех, в которых обычно не работали.

Рассказ, который я дала на этот раз "Биржевым ведомостям", был грустный и нежный и многих растрогал, так что я получила по этому поводу несколько писем, в том числе от Леонида Андреева, А. Кони и Ильи Репина.

В скором времени после этого возвращалась я как-то к себе домой и говорит мне горничная, что какой-то господин давно уже дожидается меня и заявил, что пока не дождется – не уйдет. Я никого не приглашала и немного удивилась.

Вхожу в гостиную – никого нет.

Иду дальше. Вхожу в кабинет. И вижу нечто удивительное: сидит за моим письменным столом длинный, черный, носатый, всем известный и поныне у большевиков здравствующие критик и, выдвинув ящики, вывалив из них бумаги, что-то по-видимому, отбирает, потому что с правой стороны аккуратно сложил какие-то письма.

Картина дикая. Не то взломщик, не то обыск делает.

Я так за него сконфузилась, что первым движением было спрятаться за портьеру. Но не успела я двинуться, как он, на мгновение оторвавшись от чтения какого-то письма, быстро скользнул по мне глазами и деловито сказал:

– Подождите минуточку.

Выходило так, что я влезла не вовремя и мешаю человеку дело делать.

– Очень интересно! – продолжал он. – Вы мне это письмо непременно должны подарить. Очень интересно. Оно мне пригодится. Я никак не ожидал, что он может так писать. Ну на что оно вам? Все равно потеряете.

– А что это за письмо? – робко полюбопытствовала я.

– От Кони, – отвечал он, складывая бумагу и запихивая ее в свою записную книжку.

"Нужно ему сказать, что это безобразие, хулиганство... Залез в чужой стол..." – думала я, но никак не могла начать. Он действовал так спокойно и уверенно, что мне начинало казаться, что, может быть, это так и полагается. Уж очень все это было невероятно: и то, что в стол залез, и то, что ничуть не смущен. Словом, я, что называется, оторопела. А он, должно быть, действительно считал свой поступок вполне естественным.

– Слушайте, – сказал он, подымаясь. – Чай пить мне у вас некогда (точно я предлагала!), а пришел я к вам по просьбе Репина. Он просил непременно как можно скорее привезти вас к нему в Куоккалу. Хочет писать ваш портрет. Сегодня уж поздно, а завтра я заеду утром. Будьте готовы. Ну, до свиданья. Спасибо за письмо.

Согнулся жгутом, поцеловал мне руку, и вышел. Я долго сидела за столом, пожимала плечами, смеялась, негодовала, проверяла, какие именно письма побывали у него в руках, злилась, снова смеялась – словом, переживаний хватило на весь вечер. Даже справлялась по телефону у своих друзей – "бывает ли вообще такое на свете", и что это, собственно говоря, такое, и к какой категории явлений следует это отнести. Мне отвечали:

– Ах! Ах!

– Быть не может!

– Вы, верно, что-нибудь не так рассказываете.

– Хамство потрясающее!

– Не банально!

– Воображаю, как вы рассердились!

– Надеюсь, вы его сумели поставить на место?

– Вы его, конечно, отчитали?

– Ну, конечно, – отвечала я. – Мне даже неприятно вспомнить, что я так вышли из себя.

* * *

Утром он заехал за мной.

Выехали из серого ослизлого Петербурга (тогда уже Петрограда). Застучал вагон по белым снегам, блеснуло солнце. На полустанке выбегали местные жители, почтальоны, которым бросали из почтового вагона мешочки с письмами, бабы, мальчишки, и все на каком-то приспособлении, напоминающем здешние патинетки, только вместо дощечки на колесах – длинная железная полоса конек. Так все и бегали, подталкиваясь одной ногой.

Приехали в Куоккалу. Помню, какой-то молодой человек с бородкой вышел встречать нас на станцию, какие-то мальчишки, обгоняя друг друга, побежали к вилле "Пенаты" сказать, что мы идем.

Хозяин встретил радушно и ласково, усадил за стол, угощал, и все время ловила я на себе его пристальный взгляд, такой знакомый взгляд художника, готовящегося зарисовать натуру.

– Ну, теперь пойдем работать.

К удивлению моему, за нами поднялись все. Первый раз в жизни видела я художника, которому не мешало присутствие посторонних. Большинство с удовольствием выгнало бы даже саму модель, если можно было бы обойтись без нее, так тяжело действует на их творчество близость живого существа. Я знала художника очень известного, который, рисуя дерево, выгонял всех из парка, из самых дальних тропинок.

– Вдруг случайно обойдет сбоку, встанет на горку да и заглянет за мольберт!

Репин посадил меня на довольно высокий помост, сам сел близко книзу.

– Шляпку можете оставить, – сказал он, – сделаем такой парижский жанр. А вы, – обратился он к одному из гостей, – будете нам читать вот этот рассказик. Это даст настроение.

Он взял со стола какую-то книгу, вынул из нее сложенный в несколько раз газетный лист, расправил его.

– Вот этот рассказ. Вы хорошо читаете.

Все притихли. Репин взял большой картон, карандаши.

Чтец начал.

"Что это такое знакомое? Где это я читала? – подумала я. – Ах, вот это что!"

Это был мой собственный рассказ, тот самый из "Биржевых ведомостей", о котором Репин мне писал.

И то, как он выбрал этот рассказ и попросил прочесть, было сделано без подчеркнутой, нарочитой любезности и галантности, так просто, серьезно и ласково, что сразу создало атмосферу какой-то задушевности, любовности. Хотелось опустить голову и спокойно чуть-чуть улыбаться.

Такою он меня и зарисовал.

Этот портрет был сделан цветными карандашами, в манере у Репина для меня совсем неожиданной и новой, в жанре Сомова – Сомов любил такие карандашные рисунки, чуть-чуть подцвеченные.

– Я вам потом отдам этот портрет, – обещал Репин. – Нужно его еще закончить.

Он, кажется, был доволен своей работой.

В столовой ждал нас обед за знаменитым круглым вращающимся столом. Кушанья вегетарианские, очень разнообразные, стол крутится по вашему желанию во все стороны, и если какое блюдо понравится, можете возвращаться к нему хоть пятнадцать раз. Так, кажется, многие и делали.

* * *

Портрет скоро был закончен, и Репин должен был отослать его на какую-то выставку.

Потом наступили дикие времена, и о судьбе портрета я узнала уже много лет спустя здесь, в эмиграции.

В. 3., старый и преданный друг Репина, передал мне, что Илья Ефимович просил меня прислать ему мою последнюю книгу. Конечно, я сейчас же это и сделала. В ответ получила от Репина письмо, в котором он писал, между прочим, что портрет мой был отослан им на выставку в Америку и затерялся на таможне. И он просил меня прислать ему несколько моих фотографий, без ретуши, чтобы "взглянуть" на меня и сделать набросок.

Я долго собиралась заказать эти снимки. Вероятно, года два. Когда наконец решилась и послала ему две карточки, получила письмо от его дочери Веры. Она писала, что Илья Ефимович очень рад и благодарит, но сам написать мне уже не может.

Через несколько дней пришла весть о его смерти...

Есть какой-то лад, пульс у времени, тот самый, который заставляет звезды после долгих перебоев-перерывов возвращаться на то же место и вычерчивать в беспредельности тот же рисунок своего пути. А человеческая память, покорная этому ладу, возвращает душу на далекую, пройденную полосу жизни.

Сегодня увидела я зимний вечереющий день, теплый, желтый свет лампы, внимательный взгляд ласковых, чуть-чуть лукавых глаз из-под серых, седоватых бровей...

Выслужился

У Лешки давно затекла правая нога, но он не смел переменить позу и жадно прислушивался. В коридорчике было совсем темно, и через узкую щель приотворенной двери виднелся только ярко освещенный кусок стены над кухонной плитой. На стене колебался большой темный круг, увенчанный двумя рогами. Лешка догадался, что круг этот не что иное, как тень от головы его тетки с торчащими вверх концами платка.

Тетка пришла навестить Лешку, которого только неделю тому назад определила в "мальчики для комнатных услуг", и вела теперь серьезные переговоры с протежировавшей ей кухаркой. Переговоры носили характер неприятно-тревожный, тетка сильно волновалась, и рога на стене круто поднимались и опускались, словно какой-то невиданный зверь бодал своих невидимых противников.

Разговор велся полным голосом, но на патетических местах падал до шепота, громкого и свистящего.

Предполагалось, что Лешка моет в передней калоши. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает, и Лешка с тряпкой в руках подслушивал за дверью.

– Я с самого начала поняла, что он растяпа, – пела сдобным голосом кухарка. – Сколько раз говорю ему: коли ты, парень, не дурак, держись на глазах. Хушъ дела не делай, а на глазах держись. Потому – Дуняшка оттирает. А он и ухом не ведет. Давеча опять барыня кричала-в печке не помешал и с головешкой закрыл.

Рога на стене волнуются, и тетка стонет, как эолова арфа:

– Куда же я с ним денусь? Мавра Семеновна! Сапоги ему купила, не пито, не едено, пять рублей отдала. За куртку за переделку портной, не пито, не едено, шесть гривен содрал... Не иначе как домой отослать. – Милая! Дорога-то, не пито, не едено, четыре рубля, милая!

Лешка, забыв всякие предосторожности, вздыхает за дверью. Ему домой не хочется. Отец обещал, что спустит с него семь шкур, а Лешка знает по опыту, как это неприятно.

– Так ведь выть-то еще рано, – снова поет кухарка. Пока что никто его не гонит. Барыня только пригрозила... А жилец, Петр Дмитрич-то, очень заступается. Прямо горой за Лешку. Полно вам, говорит, Марья Васильевна, он, говорит, не дурак, Лешка-то. Он, говорит, (форменный адеот, его и ругать нечего. Прямо-таки горой за Лешку.

– Ну, дай ему Бог...

– А уж у нас, что жилец скажет, то и свято. Потому человек он начитанный, платит аккуратно...

– А и Дуняшка хороша! – закрутила тетка рогами. – Не пойму я такого народа-на мальчишку ябеду пущать...

– Истинно! Истинно. Давеча говорю ей: "Иди двери отвори, Дуняша", – ласково, как по-доброму. Так она мне как фыркнет в морду: "Я, грит, вам не швейцар, отворяйте сами! " А я ей тут все и выпела. Как двери отворять, так ты, говорю, не швейцар, а как с дворником на лестнице целоваться, так это ты все швейцар...

– Господи помилуй! С этих лет до всего дошпионивши. Девка молодая, жить бы да жить. Одного жалованья, не пито, не...

– Мне что? Я ей прямо сказала: как двери открывать, так это ты не швейцар. Она, вишь, не швейцар! А как от дворника подарки принимать, так это она швейцар. Да жильцову помаду... Трррр... – затрещал электрический звонок.

– Лешка-а! Лешка-а! – закричала кухарка. – Ах ты. провались ты! Дуняшу услали, а он и ухом не ведет. Лешка затаил дыхание, прижался к стене и тихо стоял, пока, сердито гремя крахмальными юбками, не проплыла мимо него разгневанная кухарка.

"Нет, дудки, – думал Лешка, – в деревню не поеду. Я парень не дурак, я захочу, так живо выслужусь. Меня не затрешь, не таковский".

И, выждав возвращения кухарки, он решительными шагами направился в комнаты.

"Будь, грит, на глазах. А на каких я глазах буду, когда никого никогда дома нет".

Он прошел в переднюю. Эге! Пальто висит-жилец дома.

Он кинулся на кухню и, вырвав у оторопевшей кухарки кочергу, помчался снова в комнаты, быстро распахнул дверь в помещение жильца и пошел мешать в печке.

Жилец сидел не один. С ним была молоденькая дама, в жакете и под вуалью. Оба вздрогнули и выпрямились, когда вошел Лешка.

"Я парень не дурак, – думал Лешка, тыча кочергой в горящие дрова. – Я те глаза намозолю. Я те не дармоед-я все при деле, все при деле!.. "

Дрова трещали, кочерга гремела, искры летели во все стороны. Жилец и дама напряженно молчали. Наконец Лешка направился к выходу, но у самой двери остановился и стал озабоченно рассматривать влажное пятно на полу, затем перевел глаза на гостьины ноги и, увидев на них калоши, укоризненно покачал головой.

– Вот, – сказал он с упреком, – наследили! А потом хозяйка меня ругать будет.

Гостья вспыхнула и растерянно посмотрела на жильца.

– Ладно, ладно, иди уж, – смущенно успокаивал тот.

И Лешка ушел, но ненадолго. Он отыскал тряпку и вернулся вытирать пол.

Жильца с гостьей он застал молчаливо склоненными над столом и погруженными в созерцание скатерти.

"Ишь, уставились, – подумал Лешка, – должно быть, пятно заметили. Думают, я не понимаю! Нашли дурака! Я все понимаю. Я как лошадь работаю! "

И, подойдя к задумчивой парочке, он старательно вытер скатерть под самым носом у жильца.

Ты чего? – испугался тот.

– Как чего? Мне без своего глазу никак нельзя. Дуняшка, косой черт, только ябеду знает, а за порядком глядеть она не швейцар... Дворника на лестнице... – Пошел вон! Идиот!

Но молоденькая дама испуганно схватила жильца за руку и заговорила что-то шепотом.

– Поймет... – расслышал Лешка, – прислуга... сплетни...

У дамы выступили слезы смущения на глазах, и она дрожащим голосом сказала Лешке:

– Ничего, ничего, мальчик... Вы можете не затворять двери, когда пойдете... – Жилец презрительно усмехнулся и пожал плечами. Лешка ушел, но, дойдя до передней, вспомнил, что дама просила не запирать двери, и, вернувшись, открыл ее.

Жилец, как пуля, отскочил от своей дамы.

"Чудак, – думал Лешка, уходя. – В комнате светло а он пугается! "

Лешка прошел в переднюю, посмотрелся в зеркало, померил жильцову шапку. Потом прошел в темную столовую и поскреб ногтями дверцу буфета.

– Ишь, черт несоленый! Ты тут целый день, как лошадь, работай, а она знай только шкап запирает.

Решил идти снова помешать в печке. Дверь в комнату жильца оказалась опять закрытой. Лешка удивился, однако вошел.

Жилец сидел спокойно рядом с дамой, но галстук у него был набоку, и посмотрел он на Лешку таким взглядом, что тот только языком прищелкнул:

"Что смотришь-то! Сам знаю, что не дармоед, сложа руки не сижу".

Уголья размешаны, и Лешка уходит, пригрозив, что скоро вернется закрывать печку. Тихий полустон-полувздох был ему ответом.

Лешка пошел и затосковал: никакой работы больше не придумаешь. Заглянул в барынину спальню. Там было тихо-тихо. Лампадка теплилась перед образом. Пахло духами. Лешка влез на стул, долго рассматривал граненую розовую лампадку, истово перекрестился, затем окунул в нее палец и помаслил надо лбом волосы. Потом подошел к туалетному столу и перенюхал по очереди все флаконы.

– Э, да что тут! Сколько ни работай, коли не на глазах, ни во что не считают. Хоть лоб прошиби.

Он грустно побрел в переднюю. В полутемной гостиной что-то пискнуло под его ногами, затем колыхнулась снизу портьера, за ней другая...

"Кошка! – сообразил он. – Ишь-ишь, опять к жильцу в комнату, опять барыня взбесится, как намедни. Шалишь!.. "

Радостный и оживленный вбежал он в заветную комнату.

– Я те, проклятая! Я те покажу шляться! Я те морду-то на хвост выверну!.. На жильце лица не было.

– Ты с ума сошел, идиот несчастный! – закричал он. Кого ты ругаешь?

– Ей, подлой, только дай поблажку, так после и не выживешь, – старался Лешка. – Ею в комнаты пускать нельзя! От ей только скандал!..

Дама дрожащими руками поправляла съехавшую на затылок шляпку.

– Он какой-то сумасшедший, этот мальчик, – испуганно и смущенно шептала она.

– Брысь, проклятая! – и Лешка наконец, к всеобщему успокоению, выволок кошку из-под дивана.

– Господи, – взмолился жилец, – да уйдешь ли ты отсюда наконец?

– Ишь, проклятая, царапается! Ею нельзя в комнатах держать. Она вчерась в гостиной под портьерой...

И Лешка длинно и подробно, не утаивая ни одной мелочи, не жалея огня и красок, описал пораженным слушателям все непорядочное поведение ужасной кошки.

Рассказ его был выслушан молча. Дама нагнулась и все время искала что-то под столом, а жилец, как-то странно надавливая Лешкино плечо, вытеснил рассказчика из комнаты и притворил дверь.

– Я парень смышленый, – шептал Лешка, выпуская кошку на черную лестницу. – Смышленый и работяга. Пойду теперь печку закрывать.

На этот раз жилец не услышал Лешкиных шагов: он стоял перед дамой на коленях и, низко-низко склонив голову к ее ножкам, замер, не двигаясь. А дама закрыла глаза и все лицо съежила, будто на солнце смотрит... "Что он там делает? удивился Лешка. – Словно пуговицу на ейном башмаке жует! Не... видно, оброни: что-нибудь. Пойду поищу... "