Текст книги "В поисках истины"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Она всхлипнула, отерла слезы и продолжала:

– Началось это с нею с того дня, как узнала про то, что она нам не родная дочь.

– Это случилось недавно? – спросил Курлятьев.

Его очень занимал рассказ тетки; все, что касалось Магдалины, ему было интересно, такое сильное произвела она на него впечатление своей красотой и оригинальностью.

– Недавно, голубчик, недавно, всего только три года тому назад. Покойник Иван Васильевич был еще жив. Ну, да это долго рассказывать! Вышел такой случай, все узнала, и так это ее расстроило, что мы ее вояжировать повезли, чтоб развлечь. Да неужели никто тебе про это здесь не рассказывал? – спросила она, пытливо глядя ему в глаза.

– Никто. Да я здесь ни у кого и не был, – отвечал он.

– И чудесно, и не езди, какая нужда, – подхватила она, точно чему-то обрадовавшись. – Мы с Магдалиночкой тоже нигде не бываем и к себе никого не зовем. К чему? На сплетни да на пересуды? Нам и без них тошно.

И снова на глазах ее выступили слезы.

Кого оплакивает она так горько? Неужели мужа? Но ведь уже три года прошло с тех пор, как он умер. Скорее можно думать, что печалится она о дочери. Да разве Магдалина уж так больна, что нет надежды на ее выздоровление?

У него сжалось сердце при этой мысли.

– Не сокрушайтесь, тетенька, сестрица выздоровеет. Она так еще молода и на вид вовсе на больную не похожа, – проговорил он с участием.

– Конечно, конечно, никто, как Бог, – поспешила она согласиться. – Спасибо тебе, родной, за ласковое слово. Точно покойного братца Николая Семеновича слышу. Да ты и лицом-то весь в него уродился. Как вошел, я чуть не вскрикнула, ну стоит передо мной братец Николай Семенович, да и все тут! Красавец ведь был, как женился, и совсем молоденький, до двадцати-то лет трех месяцев не хватило. Тоже вот, как ты, всякого, бывало, лаской да советом утешит.

Она его обняла и нежно поцеловала. А затем вернулась к занимавшему ее предмету, то есть к дочери.

– Так ты в ней ничего особенного не заметил? Она здоровой тебе показалась?

– Красавица она у вас и большая умница, – отвечал он. А в то же время думал про себя: «Что за тайна здесь кроется? Что у них за скрытое горе такое?»

– А сердце-то у нее какое! Золотое! Ты думаешь, она за одного Николая Ивановича так стоит горой? Нет, мой милый, она за всякого распинаться готова. Да вот вчера из-за тебя, как она на меня накинулась! Я говорю: «Не заглянет к нам, верно. В маменьку, поди, чай, гордый да жестокий» – уж ты меня извини, так и сказала с досады, что третий день приехал, а к нам глаз не кажешь, – а она как вспыхнет вся! «Не говорите про него так, маменька! Грех судить про человека, не зная его. Я уверена, братец не уедет, у нас не побывав». И ведь правду сказала, ты про нас вспомнил.

– Сестрица добрее вас, тетенька, – заметил он с улыбкой, целуя руку старушке.

– Что говорить! Доброты у нее хоть отбавляй. Вот и во мне злости нет, но это я спроста, легче ведь доброй-то быть, чем строгой да взыскательной; ни сердиться, ни ехидничать я не умею, и хотелось бы иногда, да не умею, а она ведь у нас разумница и насквозь человека видит, чего он стоит. Сколько книжек перечитала, страсть! И с кем угодно может разговаривать. Намедни даже с архиереем сцепилась, ей-богу, право! И так она его изречениями из Священного писания загоняла, что он и спорить больше не стал, а все только улыбался и цветов ей из оранжереи своей прислал.

– И я бы то же самое сделал на его месте, – сказал Курлятьев.

Софья Федоровна просияла.

– Так нравится она тебе? – спросила она, ласково дотрагиваясь до его руки.

– Кому же может Магдалина Ивановна не нравиться!

– Нет, ты скажи, тебе-то, тебе-то нравится ли наша Магдалиночка? – настаивала она с таким странным оживлением, что он смутился немножко.

– Нравится! – вымолвил он, краснея.

«Уж не сватать ли она ее за меня хочет?» – мелькнуло у него в голове. И нельзя сказать, чтоб предположение это ему было противно. Но он ошибся, она только попросила его отложить отъезд хотя бы на несколько деньков, чтоб дать Магдалиночке время оправиться от неловкой вспышки и познакомиться с ним покороче.

– Уж я ее знаю, – продолжала она, понижая голос и боязливо оглядываясь по сторонам, точно опасаясь, чтоб ее не подслушали, – смерть будет каяться, что показала себя перед тобой для первого знакомства в таком неавантаже, а особливо потому, что мнится ей, что ей теперь и поправиться перед тобой нельзя. Она всегда так, к вящему своему настроению, набурлит в запальчивости, а потом и мучится, терзает себя сумлением: «Зачем я так! Не надо было! Бог знает что про меня подумают, за сумасбродку прослыву…» А вспышки эти у нее от болезни. И доктора, к которым мы ее возили, тоже говорят, что от болезни. Покой бы ей только да время, и совсем здоровая будет.

Чем дальше, тем любопытнее становилось Курлятьеву слушать тетку. Не столько слова ее, сколько душевное смятение, просвечивающее и в выражении ее лица, и в голосе, и в торопливости, с которой она спешила высказаться, укрепляло его в убеждении, что в доме этом что-то неладно. Какой-то таинственный гнет давит этих двух женщин, гнет, под которым они беспомощно стонут, не смея никому довериться.

VII

Что это за тайна?

Ему так страстно захотелось ее узнать, что он отложил свой отъезд, и целый месяц посвятил знакомству с родственницами, проводя у них все дни с утра до вечера, но из этого вышло только то, что он окончательно подпал под обаяние Магдалиночки, то есть, попросту сказать, без ума в нее влюбился. Что же касается тайны, заинтриговавшей его при первом посещении, он и думать про нее перестал. Никакой тайны нет, а есть только прелестная девушка, экзальтированная и впечатлительная до чрезвычайности; на нее пагубно влияет темная среда, в которой она вращается; ее безотчетно тянет к свету, к блестящему обществу, к той сфере, где она будет на своем месте и по красоте, и по уму, и по состоянию, – и это так естественно, что иначе и быть не может.

Вот и разгадка неровности ее характера, вспышек негодования из-за пустяков, а также смущения ее матери и страха, чтобы о любимой дочери посторонние не подумали чего-нибудь худого.

Разумеется, будь тетенька Софья Федоровна похитрее, она более разумно проявляла бы свою любовь и опасения, но умом она никогда не отличалась, нечего, стало быть, и винить ее.

Однако несколько дней спустя, благодаря случайности, заснувшие было сомнения с новой силой пробудились в его душе.

В этот день он тотчас после обеда вышел из дома тетки. Погода испортилась, лил дождь, небо заволокло тучами, и к довершению досады Магдалине так занедужилось, что она из комнаты своей даже к столу не вышла. А его в тот день особенно к ней тянуло. И на него тоже ненастье навеяло легкую меланхолию, хотелось ласки и участия, хотелось, может быть, большего… Тетку он нашел озабоченной и рассеянной, разговор с нею либо принимал неудобный для него оборот, либо совсем не клеился. Беспрестанно возвращалась она к исчислению богатства, которое должно было достаться Магдалиночке после ее смерти (по ее убеждению, очень близкой), да про то, как бы ей хотелось пристроить ее при жизни за известного и хорошего человека. Намеки эти сегодня как-то особенно волновали Курлятьева. Потому, может быть, что в них проглядывала решимость окончательно высказаться, а он этого пуще всего боялся.

Наконец, когда, прервав ее на полуслове, под предлогом, что ему непременно надо сейчас идти домой, молодой человек поднялся с места, она стала его просить непременно зайти вечером.

– Магдалиночка будет в отчаянии, если сегодня не увидит тебя; ей уж и теперь полегче стало, а через часочек она совсем оправится; пожалуйста, приди. Ведь уж недолго тебе с нами быть.

И с робкой улыбкой она прибавила, запинаясь от смущения:

– Не хотелось бы мне тебя отпускать, не открыв тебе всю мою душу, да вот робость одолела. Уж так-то мне хочется, чтоб это случилось, так хочется, что даже страшно и помыслить о неудаче. Сжалься ты надо мной, глупой старухой, сам догадайся.

Он уже давно догадался, про что она ему хочет сказать, и всю эту неделю думал об этом. Когда он был один, ему казалось, что нет ничего легче, как сказать те слова, которые от него ждут, но, когда наступала решительная минута, на него нападала такая трусость, что он готов был бежать на край света, лишь бы только не произнести рокового признания.

Вот и теперь, чем бы успокоить тетку, сказать ей, что его самое пламенное желание – жениться на Магдалиночке, он притворился, что не понял ее последних слов и, обещав непременно зайти в тот же день вечером, удалился так поспешно, точно боялся погони. Мысленно он упрекал себя в недостойной мужчины трусости. Ну чего ему еще надо? Счастье само лезет в руки, а он ломается, не пользуется стечением обстоятельств, благодаря которым ему представляется возможность сделать блестящую партию, назвать женой такую прелестную девушку, равной которой он не знает на свете.

Ведь ни одна из тех женщин, которых он любил, не выдерживает с нею сравнения. С тех пор, как он знает Магдалину, и последняя его страсть, княгиня Дульская, утратила для него всякую прелесть. Ему неприятно про нее вспоминать, и кажется, что он никогда ее не любил.

Магдалине стоило бы только показаться в Москве или в Петербурге, чтоб привлечь женихов, но он понимает, почему Софье Федоровне желательно, чтоб сокровище это досталось именно ему. Ей хочется вознаградить его за потерянное наследство. Из намеков ее он мог себе уяснить, что это было желание покойного дяди, чтоб состояние, взятое им за женой, не выходило из рода Турениных, а он единственный представитель этого рода. Ему даже иногда кажется, что и Магдалина привыкла относиться с сочувствием к этой комбинации и тоже желает скорейшего ее осуществления. Но полюбит ли она его когда-нибудь – это уже другой вопрос, и отвечать на неге не так-то легко.

О, если б он был в этом уверен, с каким легким сердцем кончил бы он это дело!

А кончить, так или иначе, его надо. И не дальше как сегодня вечером, чтоб либо сделаться ее женихом, либо скорее уехать отсюда, чтоб забыть про нее. Он старался уверить себя, что это возможно!

VIII

От экипажа, предложенного теткой, он отказался; невзирая на дурную погоду ему захотелось пройтись пешком. Он шел по пустым улицам под проливным дождем, нахлобучив шляпу на лоб и высоко подняв воротник шинели, и так углубился в свои думы, что, сам не понимая каким образом, очутился в городском саду.

Правда, что он иногда проходил через этот сад из дома Грибкова в дом тетки в хорошую погоду и когда ему являлась фантазия щегольнуть модным костюмом столичного щеголя перед хорошенькими провинциалками, восхищавшимися им, но сегодня в саду не было ни одной живой души, все сидели по домам, и несравненно было бы благоразумнее сократить путь переулками. Сообразил он все это тогда только, когда прошел всю аллею, увязая в мокром песке, и когда возвращаться назад было уже не для чего.

Однако дождь перестал. Кругом было тихо, пустынно и мрачно. Начинало темнеть от черных туч, сгущавших, особенно под деревьями, наступавшие сумерки. Небо не прояснялось, и поднимался резкий, холодный ветер. Чтоб укрыться от него, Курлятьев свернул с главных широких аллей в боковые дорожки и вдруг услышал поблизости шорох, который он сначала принял за шелест вздымаемых ветром листьев, но, прислушавшись, понял, что это кто-то осторожно пробирается через кустарник. Он оглянулся и увидел две человеческие фигуры, мужчину и женщину, торопливо удалявшихся в противоположную от него сторону. Не давая себе ясного отчета в том, что делает, он повернул за ними и почти тотчас же нагнал их, подошел так близко, что в женщине узнал Магдалину.

Лицо ее на одно только мгновение мелькнуло перед его глазами, когда она обернулась к нему, но этого было достаточно, чтоб он ее узнал.

Он узнал и ее плащ с поднятым на голову капюшоном, темно-красный на белой атласной подкладке. Не дальше как накануне, закутывал он ее в этот плащ, чтоб предохранить от вечерней свежести на балконе.

С кем это она?

Увы! Когда вопрос этот мелькнул у него в уме, они были уж так далеко, что рассмотреть лицо ее спутника не было никакой возможности. Для этого надо было бы за ними бежать и остановить их, а он и подумать не смел об этом.

Не такая была девушка, чтоб допустить над собой какое бы то ни было насилие. Никогда не простила бы она ему такое грубое вторжение в ее интимную жизнь. Но как же назвать ее своей супругой в таком случае? Должен же он знать все ее тайны, прежде чем связать с нею судьбу свою навеки.

Кто этот человек, ради которого она притворяется больной и всем лжет? Ведь и мать ее убеждена, что она лежит в своей комнате с головной болью, а у нее rendez-vons в публичном саду с каким-то…

К вящей своей досаде Курлятьев не знал даже, как и обозвать своего соперника. И в чем именно он ему соперник? У нее такие странные фантазии!

Вернувшись домой, в ту комнату, лучшую в доме, которую ему уступили Грибковы, и перечитывая деловые бумаги, ожидавшие его на столе, он не переставал думать все о том же, и рассеянно выслушивал доклад Прошки о случившемся во время его отсутствия. Приходил писарь из палаты с готовым актом к Грибкову, заезжал вице-губернатор с приглашением назавтра откушать, присылали от помещицы Пустошкиной просить на чашку чая, принесли от прачки кружевное жабо; вычистила порядочно, но, разумеется, не так, как в Москве или в Петербурге. Являлся кузнец осматривать карету и нашел, что починки много, раньше, как в десять дней, не справить.

– А ты ему, каналье, сказал, что мы послезавтра едем? – вскричал Курлятьев.

– Никак невозможно, Федор Николаевич, – возразил Прошка, нимало не смущаясь окриком барина, которого он знал с детства, когда еще казачком был к нему приставлен. – Нам раньше, как через неделю, не тронуться. Князь Артемий Владимирович сами изволили, сегодня заезжать, просят вас непременно к ним пожаловать на именины.

При имени князя Дульского Курлятьев поморщился.

– Да разве князь здесь? – спросил он.

– Как же-с. Изволили приехать утром. Остановились в своем доме. Вечером уезжают. Приказали вашей милости напомнить, что вы изволили обещать непременно побывать у них в деревне, когда пожалуете сюда. Изволили сказать: «Скажи твоему барину, что он меня обидит, если не пожалует ко мне к 29-му».

– Да ведь 29-е послезавтра?

– Точно так-с. Я им про нашу карету доложил, что она у кузнеца, они сказали: «Это вздор, я за ним завтра экипаж пришлю». Они еще сказали, письмо из Петербурга от княгини ждут…

– Ну, хорошо, хорошо, ступай, – с раздражением прервал его барин, раздосадованный неожиданным приглашением и невозможностью отказаться от него.

Ни о чем так не претило ему вспоминать в эту минуту, как о семье князя Дульского. Многое хотелось бы ему изгладить из своего прошлого, но особенно дорого дал бы он тому, кто уверил бы его, что связь его с княгиней Верой существовала только в его воображении, но, к несчастью, это было невозможно.

Разумеется, то, что он к ней чувствовал, нисколько не похоже на то, что он теперь чувствует к Магдалине; это была любовная интрига из таких, что заводят все молодые люди в его лета и в его положении. Княгиня Вера служила ему приятным времяпрепровождением, ничем больше. Не с нею, так с другою светской дамой сошелся бы он. Без метресс нельзя. Чувство это занимало так мало места в его сердце, что не мешало ему одновременно баловаться с красавицами и другого сорта, на которых он после смерти матери в один месяц спустил весь свой годовой доход да еще сделал крупный долг в придачу. Разве это можно назвать любовью? Вот то, что он чувствует к Магдалине, – дело другое.

Ему иногда кажется, что она начала властвовать над его сердцем раньше, чем он ее увидел. Душа его давно жаждала встречи с нею. Давно уж женщины перестали занимать выдающуюся роль в его жизни. Княгиня Вера была его последним серьезным увлечением. А уж после знакомства с «просветленной» в Москве он ни на одну красавицу даже хорошенько и не взглянул. Все ему как-то вдруг опротивели. Сердце точно готовилось и очищалось для нового чувства.

Он стал припоминать свою жизнь за последние четыре месяца и должен был сознаться, что благодаря неизвестному влиянию как во внутреннем его мире, так и во внешнем произошел важный переворот. Начать с последнего свидания с княгиней Верой, на бале, в ночь после того дня, как Каморцев познакомил его с «просветленной». О как ему памятны этот день и эта ночь! Да уж одна метаморфоза княгини Веры чего стоит! Из злобствующей, мнящей себя жестоко оскорбленной женщины, мечтающей только о мести, она превратилась вдруг в спокойную, любезную светскую даму, с приветливой улыбкой на исхудалом лице, с ясным взглядом больших впалых глаз. С ним она разговаривала, как со всеми, весело и беззаботно, о приезжей актрисе, приводившей весь Петербург в восторг, о новом романе мадам Сталь и тому подобных пустяках. Если своим равнодушием она и напоминала ему о прошлом, то для того только, чтоб убедить его, что она считает это прошлое навсегда забытым. Как он был этому рад! Ни одна любовная интрига не тяготила его так, как эта. Князь Артемий такой почтенный и великодушный человек! Он так доверчив! И, как нарочно, всегда осыпал Курлятьева ласками и вниманием.

С легким сердцем уехал Федор Николаевич после этой последней встречи с бывшей возлюбленной в Петербург, где ожидали его новые удачи.

Не успел он выразить желание поступить на гражданскую службу (из полка, в котором он числился с детства, Курлятьев вместе со многими вышел вскоре после восшествия нового императора на престол), как за ним прислал один из важнейших в то время сановников и милостиво предложил ему озаботиться о его судьбе в министерстве иностранных дел. Изумленный таким неожиданным и незаслуженным вниманием, Курлятьев напрасно ломал себе голову над вопросом, кому он этим обязан. Но на все попытки это узнать новый покровитель отвечал только советом держать себя скромнее, предаваться больше благочестивым размышлениям, уповать на Бога, и прилежанием, и степенностью оправдать доверие своих таинственных покровителей.

Кто эти покровители и за что они на него обратили внимание? Ему уже двадцать пять лет, но до сих пор, если он отличался от других светских шалопаев, то одними только шалостями, на которые, надо было отдать ему справедливость, он был замечательно изобретателен, да искусством остроумнее прочих прожигать жизнь, – вот и все, а за такого рода заслуги, насколько ему было известно, не принято было награждать местами на государственной службе даже и в минувшее блестящее царствование, а уж в нынешнем!

Впрочем, ломать себе голову над этой загадкой помешало ему важное событие, перевернувшее судьбы множества людей в России.

Не успел он дать окончательного ответа на лестное предложение, которым его почтили, как разнеслась весть о скоропостижной смерти императора.

И в одно мгновение свершилась обычная при таких случаях перемена декораций: последние стали первыми, а первые – последними. Подвергся общей участи и покровитель его. Ждать от него больше нечего было, а у заместителя его свои найдутся protèges.

Особенно сокрушаться изменой фортуны Курлятьев не стал. Торопиться со службой он не видел для себя никакой надобности. У него еще дела после смерти матери не были приведены в порядок. Кредиторы надоедали. Надо было узнать, сколько ему можно тратить в год, прежде чем делать новые долги. Он решил все бросить и ехать в ту губернию, где у него были дом и имение, а там видно будет.

Выехал он из Петербурга с месяц тому назад, и вот уж шесть недель как здесь проживает. Завтра он поедет к князю Артемию и, отпраздновав там дня три, вернется опять сюда за категорическим ответом на вопрос, который он предложит своей названой кузине сегодня, через час, непременно. Он был почему-то уверен, что на предложение его она ответит уклончиво. Мысль об отказе он настойчиво гнал от себя прочь и льстил себя надеждой тронуть ее своей любовью даже и в таком случае, если б она была к нему вполне равнодушна, а у него были данные предполагать противное. Правда, последние три-четыре дня она изменилась в обращении с ним и стала даже как будто избегать его, но, может быть, это потому, что она опасается выдать свое чувство?

Тем не менее ему было жутко, и, как ни уверял он себя, что лучше знать, чем не знать, и что нет ничего хуже, неприятнее, раздражительнее неизвестности, внутренний голос назойливо твердил другое, сердце болезненно сжималось при мысли, что, может быть, предстоящее свидание с Магдалиной будет последним, и слезы выступали у него на глазах при этой мысли.

Да, это будет для него страшное, непоправимое несчастье, такое несчастье, какого он никогда еще не испытывал, твердил этот голос тем громче, чем упорнее старался он его в себе заглушить.

Такого тоскливого настроения ему никогда еще не доводилось переносить. Хотелось скорее узнать решение судьбы, и вместе с тем так страшно было перед этим решением, что невольно откладывал он с часу на час роковую минуту. Но, когда, взглянув на часы, он увидел, что скоро восемь, ему вдруг пришло в голову, что, медля дальше, он рискует опоздать. Пожалуй, его не примут, придется до следующего дня откладывать объяснение, и мысль провести всю ночь в неизвестности так его испугала, что он, как ужаленный, сорвался с места и выбежал на улицу.

Но тревоги его были напрасны: у Бахтериных его ждали. Когда Магдалина сошла вниз из своей комнаты с полчаса после ухода Курлятьева, Софья Федоровна сказала ей, что он обещал непременно прийти к ним вечером.

– Он был в отчаянии, что не видал тебя сегодня, и очень беспокоится о твоем здоровье, – прибавила она, робко заглядывая в лицо девушки, которая сидела к ней в пол-оборота, низко пригнувшись к работе. Она вышивала по атласу разноцветными шелками пелену в церковь.

– Тебе ведь теперь лучше? Ты с нами попьешь чаю? – продолжала госпожа Бахтерина, тревожась молчанием и сосредоточенным видом дочери, а также и тем, что она избегает встречаться с нею взглядом.

– Я останусь внизу до десяти часов, – отвечала девушка, еще ниже пригибаясь к работе.

– Федя предобрый молодой человек, – снова заговорила Софья Федоровна, помолчав немного и откинув в сторону свое вязание. – А лицом он вылитый отец…

– Лицом! – тихо вымолвила Магдалина, и саркастическая усмешка скривила ее губы.

– Мать он ничем не напоминает, – продолжала Софья Федоровна, не расслышав или притворяясь, что она не расслышала сорвавшегося с уст дочери слова. – Мне его очень жалко, так одинок…

– Это в свете-то он одинок, по-вашему? – резко возразила девушка. – В свете, для которого он создан и который существует только для таких, как он?! Полноте, маменька! Поберегите ваше сострадание для других. Истинно несчастных людей много! Мы нужны Федору Николаевичу только в данную минуту, на те несколько дней, что ему остается здесь прожить. Не успеет он отсюда отъехать на десять верст, как уж забудет про нас, – проговорила она с лихорадочной поспешностью, точно торопясь освободиться от душивших ее мыслей.

– Никогда он тебя не забудет, потому что всем сердцем тебя полюбил. Так полюбил, как любят один только раз в жизни, – вскричала с волнением Софья Федоровна.

Магдалина вспыхнула.

– Вам это кажется, – вымолвила она дрогнувшим голосом.

– Нет, не кажется. Ты меня умнее, начитаннее и способнее ко всему, но я тебя опытнее. Я знаю, что такое любовь, а ты не знаешь. Я многого не могу понять, но в том, что касается сердца, у меня чутье, которое никогда меня не обманывает. Он в свою семью уродился. Курлятьевы в любви верны. Когда Катенька полюбила Алешку выездного, я сказала твоему отцу: кончена ее жизнь, за другого не выйдет. Так и случилось. И сестра ее тоже. Бочагов-то с тех пор, как с ума по ней сходил, уж два раза успел жениться, детей куча, внуки, а Маша…

Она со вздохом смолкла, не кончив фразы. Магдалина тоже молчала, но сдвинутые брови и стиснутые губы выдавали глухую борьбу, происходившую в ее душе.

– И ведь первое время он тебе нравился, – продолжала через минуту Софья Федоровна. – Я радовалась, благодарила Бога. Вспомни, как этого желал папенька! Налюбоваться я на вас не могла. И вдруг, точно что на тебя нашло, ты стала избегать оставаться с ним вдвоем, злобно относиться к каждому его слову и движению, тяготишься его присутствием… Что такое случилось? Почему такая перемена? Он все тот же, с тою только разницей, что с каждым днем любит тебя все больше и больше… Наговорил тебе, что ли, на него кто-нибудь? Так ты мне скажи, я и сама за дурного человека тебя не отдам… А если ты ничего про него не слышала, то чем же он мог тебе опротиветь?

– Перестаньте, маменька, меня мучить!

Слова эти болезненным стоном вырвались из груди девушки, и, закрыв лицо руками, она поспешно вышла из комнаты. С тяжелым вздохом и полными слез глазами смотрела ей вслед мать.

«Чем она терзается? Чем ее утешить? Как проникнуть в эту замкнутую душу, недоступную ни ласкам, ни просьбам, ни упрекам?» – спрашивала себя с тоской Софья Федоровна.

Она стала припоминать события последних дней. Все было по-прежнему, и ничего нового не случилось, ничего такого, что можно было бы заметить и запомнить. Кроме Курлятьева, никто у них не был. Магдалина выходила только в сад да на террасу. Если она виделась с кем-нибудь из посторонних, то разве только через решетку, выходившую на глухой переулок. Но, может быть, она опять была у старика Андреича? Горничная Фрося, ровесница и доверенное лицо барыни, донесла ей третьего дня, что барышня чуть свет куда-то ходила и вернулась назад после ранней обедни. Вот они, последствия этой утренней прогулки, и сказались теперь! Перемену в ее обращении с Курлятьевым Софья Федоровна заметила со вчерашнего дня. Кого видела она в старом доме? Кто с нею там говорил? Кто смутил ей душу? Жизнь бы отдала с радостью Бахтерина, чтоб это узнать! Но как, через кого? Шпионить за дочерью, посылать следить за нею людей ей претило, и, когда, вот как третьего дня, к ней являлись с доносом, первым ее движением было отвернуться от чересчур услужливых приспешников и приспешниц. Она знала, что у дочери ее какая-то своя жизнь, в которой она не допускает ее принимать участия, и это ей было так тяжело, что по временам она не выдерживала и обращалась к ней с расспросами, но ничего из этого не выходило. Магдалина либо, как сегодня, убегала в свою комнату и запиралась там, либо зажимала ей рот мольбой не предлагать ей вопросов, на которые она отвечать не может. А почему не может – это так и оставалось для Софьи Федоровны тайной. Молча и скрепя сердце, обречена она была на совместную жизнь с дорогим существом, физически и нравственно изнемогающим под каким-то страшным, тяжелым гнетом, не имея возможности ни в чем ему помочь. И чего только не передумала Софья Федоровна, сокрушаясь за дочь! Когда с год тому назад она узнала, что Магдалина иногда и по ночам куда-то выходит из дому, покрывшись платком, чтоб никто не узнал в бедно одетой женщине, торопливо пробирающейся глухими переулками, бахтеринскую боярышню, богатейшую невесту в губернии, первой ее мыслью было, что она ходит на свидание с каким-нибудь недостойным ее любви человеком. Как ни ужасна ей была эта мысль, но она слишком любила дочь, чтоб не пожертвовать самолюбием для ее счастья, и с целью облегчить ей признание рассказала злополучный роман племянницы Катерины Курлятьевой с крепостным Алешкой, торопясь прибавить к этому, что на месте сестры Анны Федоровны она совершенно иначе отнеслась бы к влюбленным. Лучше видеть дочь замужем за последним человеком на свете, чем в гробу.

– Я, маменька, ни в кого не влюблена, – заметила на это с улыбкой Магдалина.

У Софьи Федоровны на минуту отлегло от сердца. Дочь ее лгать не умеет, и, если она нашла нужным, не медля ни минуты, вывести ее из заблуждения, ей надо верить и не оскорблять ее несправедливыми подозрениями. Значит, тут что-нибудь другое. Но что такое? Какие мысли роятся у нее в мозгу и куда, в какие далекие пространства по временам улетает ее душа? Когда к ней обращаются, она вздрагивает, смотрит испуганным, недоумевающим взглядом, точно ее силой оторвали от невидимого мира, в котором она витала. Проходит иногда целая минута, прежде чем ей удастся совладать с собой, отрезвиться от опьяняющих видений, узнать, кто перед нею, и ответить на предложенный вопрос.

Такое состояние находит на нее периодически. Доктора называют это расположением к меланхолии и приписывают нравственному потрясению, испытанному ей, когда она внезапно узнала про тайну своего рождения. Но ведь потом она начала оправляться и как будто забывать. И вдруг опять на нее нашло, с тех пор как она стала ходить в старый курлятьевский дом. Понравилось ей там беседовать со стариком Андреичем и слушать его рассказы про старину. Одно время дня не проходило, чтоб она у него не побывала, и возвращалась домой такая странная, задумчивая. Софья Федоровна очень была рада, когда общество полоумного старика наконец прискучило ее дочери и она прекратила свои посещения его. Магдалина ожила и повеселела, с нею можно было обо всем разговаривать, румянец заиграл на ее щеках. Какое прелестное лето провели они тогда в деревне! Она занималась музыкой, увлекалась садоводством. Мистические книжки были заброшены; она не отходила от матери и даже поместилась в одной с нею комнате. Можно было думать, что она совсем оправилась от своего нравственного недуга. Все шло хорошо первое время и в городе, куда они вернулись поздней осенью. А зимой опять! В Николин день, после панихиды по дяде Николае Семеновиче, никому не говоря ни слова, Магдалина ушла в курлятьевский дом, пробыла там до самых сумерек и вернулась назад такая бледная и взволнованная, что Софья Федоровна похолодела от ужаса. Опять на нее нашло! Весь день пролежала она в постели, отвернувшись к стене и на все расспросы отвечая просьбой оставить ее в покое, а ночь провела в молитве. Раз десять подходила мать на цыпочках к ее двери и, приложившись к ней ухом, слышала ее вздохи и прерываемые рыданиями молитвенные возгласы. На этот раз припадок меланхолии длился с неделю, а затем очень долго не возобновлялся. Прошел январь, февраль, март, наступил апрель, и до прошлой недели все было благополучно. Первым признаком возвращения болезни было внезапное и ни на чем не основанное отчуждение, которое она выказала Курлятьеву. До сих пор ее матери казалось, что он ей нравится и что она согласится выйти за него замуж, ну а теперь…

Совсем стемнело. Лакей внес зажженные свечи и спросил, подавать ли самовар.