Текст книги "В поисках истины"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Между тем затихшая тоска снова стала меня грызть. Письма из России производили на меня впечатление грозных призраков, предвестников ожидавших меня на родине мук. Приближался день отъезда. Отсрочить его было немыслимо. Муж скучал смертельно. В его письмах между строками я читала такую глубокую печаль и досаду на невозможность получить заграничный паспорт, чтоб самому за мною приехать, что я стала опасаться какой-нибудь рискованной выходки с его стороны. Вздумает, чего доброго, самовольно покинуть родину, эмигрировать, и тогда нас уж ждало полное разорение. Богатство наше состоит из имений и домов, все это конфискуют, дети останутся нищими, и этому новому несчастью опять я же буду причиной. Чтоб отрезать себе всякий путь к отступлению, я написала князю, что оставаться за границей мне больше не для чего, что я чувствую себя прекрасно и выезжаю вслед за этим письмом. Я принялась укладываться. Но когда все было готово, чемоданы увязаны, и почтовые лошади к следующему утру заказаны, на меня напала тоска и, как пьяницу перед бутылкой с вином, опять потянуло к старому. Никому не сказав ни слова, вышла я из дому и отправилась в горы со смутной надеждой найти там то, что мне было нужно. Разве трудно поскользнуться и упасть в пропасть? И чем дальше я шла, тем крепче впивалось мне в душу роковое намерение, тем страстнее хотелось разом всему положить предел. Опять давно уже испытанное отвращение к жизни и страх перед борьбой овладели мною, заглушая все прочие чувства, мысли и желания. Наступали сумерки; я поднималась по узкой тропинке в гору, не оглядываясь ни вправо, ни влево, опустив голову и ничего не видя, кроме травы и каменьев, по которым я шла. Кругом шумели водопады, стремившиеся с крутых вершин, издалека доносился звон колокольчиков, привязанных к козам и коровам, что паслись в ложбинах, а по временам и песнь пастуха; я ушла мыслями от земли так далеко, что ни к чему не было охоты прислушиваться, и тогда только, как вкопанная, остановилась, когда рядом с моею тенью на траве легла другая.

С испугом оглянулась я и увидела женщину в темном плаще и широкополой соломенной шляпе, с котомкой за плечами.

– Сестра Каллиста, – тихо, как бы про себя, вымолвила ее слушательница.

– Да, сестра Каллиста, – повторила княгиня.

С каждым словом точно камень сваливался с ее наболевшей груди, дышалось легче, ум прояснялся; перед глазами точно завеса раздиралась, и то, что начинала прозревать ее душа, было так светло и прекрасно, что от одного предвкушения новой жизни сердце билось радостно, и слезы восторга выступали на глаза.

Изменялось и лицо ее слушательницы по мере того как исповедь ее новой духовной сестры близилась к концу. От прежней суровости не осталось и следа. Лаской и любовью дышал ее взгляд.

– В первую минуту, – продолжала княгиня, – я приняла ее за крестьянку, так бедна была ее одежда, так загорело и огрубело ее лицо, руки и ноги в деревянных башмаках. Но она заговорила о грехе, о любви и искуплении, о Боге, и я поняла, что передо мной существо превыше всех царей земных. Осторожно и нежно прикоснулась она к ранам моего сердца, с любовью и сочувствием, точно давно меня знает, точно я ей родная, и исцелила их. Долго оставались мы вдвоем на горе. Наступила ночь, звездная, теплая. Слушая ее и проникаясь ее словами, мне казалось, что я уже там, откуда на землю нет возврата. Тела своего я не чувствовала, а душа, просветленная, перерожденная, поднималась все выше и выше, туда, где нет ни плача, ни скорби, ни воздыханий, а жизнь бесконечная. Духовные очи мои разверзлись, и, увидав бездонную пучину, в которую меня толкали темные силы ада, я в ужасе отпрянула…

Голос ее прервался рыданиями.

– Не плачь, – сказала ясновидящая. – Разве Он не сказал: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вас». Ты к Нему пришла, и Он тебя успокоил, указал путь ко спасению.

– Я не вижу больше этого пути, – проговорила сквозь рыдания молодая женщина. – Опять я впадаю в уныние, душа моя опять во мраке.

– Потому что ты сбилась с Его стези.

– Я хотела остаться там, с нею, но она запретила мне и думать об этом.

– И я тебе это запрещаю. Твое место здесь, на родине. Там и без тебя просветленных много, здесь ты можешь больше приносить пользы.

– Но я еще так слаба в вере, так беспомощна против искушений… Мне нужна помощь, я боюсь погибнуть. Брат Павел добр ко мне и усерден, он часто меня навещает, знакомит меня с учением истины, но слова его не проникают мне в душу, не укрепляют меня в борьбе с врагом; я чувствую себя такой же беспомощной, как раньше, до встречи на горе с моей благодетельницей. Опять начинает меня мучить отвращение к жизни и ненависть к виновнику моих мук.

– Как смеет человек ненавидеть! – печально заметила ее слушательница и прибавила со вздохом: – «Мне отмщение, и Аз воздам». И ужасом охватит тебе сердце, когда час отмщения наступит.

Но княгиня была слишком возбуждена, чтобы слышать эти слова.

– Если я решилась провести здесь зиму, то единственно потому, что Курлятьев должен был ехать в деревню для устройства своих дел. Имение его в трех верстах от нашего. Услышав, что его там ждут, я поспешила с отъездом в Москву… И вот вчера узнала, что и он здесь и, Бог знает, для чего медлит с отъездом на юг. Каждую минуту мы можем встретиться. При одной этой мысли я холодею с ног до головы. Что мне делать, чтоб отогнать злые мысли, которые меня осаждают? Чтоб заглушить ненависть к несчастному ребенку, невинной причине моего несчастия? Научи меня, наставь, просвети и поддержи… О поддержи меня! Будь для меня тем, чем была Каллиста!

Последние слова воплем вырвались из ее наболевшей груди, и, умоляюще простирая руки к своей повелительнице, она простонала:

– Что мне делать? Куда мне бежать?

– Никуда не убежишь ты от дьявола, – прервала ее ясновидящая, снова строго возвышая голос.

– Что ж мне делать? – вскричала в отчаянии княгиня.

– Соединиться внутренне с Богом; не слегка перевязывать рану, но дойти до корня зла и начать с отречения от самой себя, с послушания.

– Сердце мое тебе отверзто, ничего я от тебя не скрыла, приказывай, все исполню.

– Исполнишь, не мудрствуя лукаво, со смирением и покорностью? – спросила ясновидящая, резко отчеканивая слова.

– Не мудрствуя, со смирением и покорностью, – повторила, как эхо, княгиня.

– Хорошо. На первый раз мы потребуем от тебя немногого. Поезжай домой. Вчера тебе принесли приглашение на бал. Ты поедешь на этот бал…

Княгиня не возражала. Слова не выговаривались. Мысли таким вихрем проносились в мозгу, что ни на одной из них нельзя было остановиться. Как былинка под напором бурного ветра, поникла беспомощно ее душа перед странным существом, повелевавшим ею. И чувствовала она, что не принадлежит себе больше. Чужая воля проникала все глубже и глубже ей в сердце, покоряя его своей власти. Бороться против этой воли она и не пыталась, только в покорности и самоотречении обрящет она покой, которого жаждет, – ни в чем больше.

– Ты поедешь на этот бал, – повторила ясновидящая, – и все силы приложишь к тому, чтоб быть, как другие. Будешь весела, любезна, разговорчива со всеми, кто к тебе подойдет.

– И с ним тоже? – вскричала в ужасе княгиня.

– С ним особенно. Он должен убедиться, что ты к нему так же равнодушна, как и он к тебе. Это нужно. Помни – нужно.

И с этими словами она нежно притронулась к ее лбу и провела рукой сначала по одной стороне ее лица, а потом – по другой.

От этой ласки у княгини точно ледяная глыба растаяла в сердце; сдвинутые озабоченно брови расправились, а глаза засветились радостным восторгом.

– Иди, и да хранит тебя Тот, который все видит и без воли которого ни один волос с головы не упадет, – торжественно вымолвила ясновидящая, протягивая к ней руку благословляющим жестом.

Княгиня порывистым движением схватила на лету эту руку и благоговейно прижалась к ней губами. А затем она вышла легкой поступью, в экстазе своем ничего не замечая по пути. Бессознательно последовала она за девушкой в белом чепце, которая, встретив ее у дверей, прошла в прихожую, надела на нее салоп и провела ее до сеней, где ждал тот человек в плаще с капюшоном, что отпер ей калитку. Короткий зимний день сменился вечером, и привратник маркизы с зажженным фонарем в руках повел княгиню по черневшей между сугробами тропинке к воротам. А на улице, как два волчьи глаза, сверкали в темноте фонари у кареты, поджидавшей княгиню, должно быть, уж давно, если судить по тому, как озябли лошади и люди. Первые нетерпеливо фыркали, постукивая подковами о мерзлый снег, а лакей с кучером, ежась и похлопывая руками в меховых варежках, чтоб согреться, вполголоса вели промеж себя разговор насчет барских затей.

– И какой это леший указал ей на этих бедных, что здесь живут! Точно мало нищих в городе, – говорил Степка, молодой парень в ливрее князей Дульских и в треугольнике с кокардой на напудренном парике.

– Оно пользительнее для души, как потрудишься, – солидным тоном возражал бородатый старик кучер.

– Эдакая трущоба! Тут и зарезать нипочем. Кричи, сколько хочешь, никто не услышит, – снова начал, помолчав немного, Степан, всматриваясь в пустынный мрак, окутывавший местность, с черневшими на белесоватом фоне снежных сугробов низкими строениями за заборами, через которые перевешивались покрытые инеем ветви деревьев.

– Да, вот бы где бутырей-то понасажать; без дела бы не сидели, нет… И что это она там застряла, словно у важных господ каких, право; остынешь тут совсем, ее ждамши, – заметил кучер.

Лакей, прислушавшись, с испугом объявил, что кто-то едет. Действительно скрип снега под полозьями и стук лошадиных копыт со стороны города становились все явственнее и явственнее, а через минуту в нескольких шагах от кареты остановились санки. Из них выскочили какие-то двое и подошли к калитке.

У прибывших был очень таинственный вид, они шли молча, подозрительно косясь на карету и принимая всевозможные меры, чтоб не быть узнанными, остановились в таком месте, куда свет от фонарей достигнуть не мог; впрочем, лица их под глубоко надвинутыми на лоб шляпами невозможно было бы различить даже и в таком случае, если б было совсем светло. Один был выше другого ростом, но насколько можно было судить по их походке и складкам широких плащей, окутывавших их с ног до головы, оба были молоды и стройны.

– Господа, – шепнул кучер, которому с козел удобнее было наблюдать, чем его товарищу. Этот кивнул в знак согласия и, указывая головой на экипаж прибывших, заметил тоже шепотом: – Лошадь-то серая, а на козлах как будто курлятьевский Платон сидит.

– Уж ты скажешь!

– Ей-богу, право!

Шум шагов на дворе, лязг отодвигаемого засова и появление княгини на пороге растворенной калитки в сопровождении провожатого с фонарем заставили их оборвать разговор на полуслове.

Кидаясь навстречу барыне и усаживая ее в карету, Степану было не до того, чтоб оглядываться на тех двух, что стояли, притаившись у забора, но кучер отлично видел, как они сначала шарахнулись назад, а потом, когда княгиня прошла к карете, юркнули в калитку, и как старик в капюшоне защелкнул ее за ними, а проезжая мимо их санок, он не забыл всмотреться в лицо сидевшего на козлах кучера.

«А ведь действительно парень этот на курлятьевского Платошку смахивает, – подумал он. – Рожа такая же широкая».

Да и лошадь ему показалась знакомой. Как в Петербурге еще господа жили два года тому назад, частехонько лошадь эта завертывала к ним во двор.

II

Новых посетителей маркизы ввели в дом с точно такими же предосторожностями, как и княгиню Дульскую, с той только разницей, что их довольно долго заставили ждать в комнате, показавшейся княгине совсем пустой. Но потому ли, что в волнении своем она не разглядела соломенных стульев, обитых черной кожей, стоявших вдоль стены, или потому, что стулья эти были принесены после ее ухода, – так или иначе, но молодые люди нашли, на чем сидеть в ожидании хозяйки.

– Однако у «просветленной» убранство-то не нарочито изрядное, – поглядывая с усмешкой по сторонам, заметил тот, в котором люди княгини узнали курлятьевского барина.

Лет двадцати пяти, в наряде тогдашних франтов: на нем был темно-вишневый фрак с большими белыми отворотами, камзол и кюлот тоже из белого сукна с золотыми гладкими пуговицами, треуголка под мышкой, шелковые белые чулки и башмаки с золотыми пряжками и высокими каблуками. Волосы по парижской моде, начинавшей уже проникать в Россию, носил он длинные, до плеч, и без пудры. Он был очень красив. Беззаботностью и удальством дышало его открытое лицо с светло-карими глазами, опушенными длинными темными ресницами.

– Но, может быть, это только вход в святилище, и простота тут рассчитана на эффект, – продолжал он, не дожидаясь возражений товарища, который как будто и не слышал его, так глубоко ушел в свои думы. – А знаешь, никогда я себе не прощу, что послушался тебя и не рассмотрел хорошенько ту даму, из-за которой нас так долго заставили дежурить у ворот. По походке и по наряду видно молоденькая и красавица, может быть… Уж не Рябинина ли? Она, говорят, с Щербинским махается, а он мистик известный, на поклонение к Калиостро ездил…

– Мы видели Рябинину на Кузнецком мосту, перед тем как сюда приехать, – нехотя и пожимая плечами, заметил Каморцев.

– Это ты ее видел, а я, как ты мог заметить, все время шел, потупив очи долу, чтоб, Боже сохрани, не встретиться как-нибудь взглядом с княгиней Дульской. Мне прямо сквозь землю захотелось провалиться, когда я услышал, что карета ее едет нам навстречу. Княгиня терпеть меня не может.

– За что? – рассеянно спросил Каморцев.

Курлятьев скорчил печальную мину:

– Уж это ее тайна. С мужем ее я приятель, а она меня ненавидит… Мне это очень прискорбно, но ничего не поделаешь. Есть такая пословица: насильно мил не будешь. Очень изрядная пословица, я на себе ее испытываю каждый раз, как судьбе угодно меня столкнуть с княгиней Верой Васильевной.

Он проговорил это с таким наивным сожалением, что и более внимательный слушатель был бы обманут его тоном, Каморцеву же в эту минуту было не до того, чтоб всматриваться в физиономию своего друга и подмечать лукавый огонек, сверкнувший в его глазах.

– Княгиня очень добродетельная особа, – заметил он.

– Кто же в этом сомневается! – подхватил Курлятьев. – Она ангел чистоты и непорочности. Все в этом убеждены, и супруг ее первый. Вот ей так уж не для чего сюда ездить за святостью. Ну а Рябинина – дело другое! Болванчиков у нее менее трех зараз не бывает. А может быть, это была какая-нибудь кающаяся Омфала из секты «Смазливых теней»! Какая досада, что ты не дал мне разглядеть ее карету и порасспросить ее людей! Уж я сумел бы им развязать языки. Но ты все время толкал меня к забору, откуда ни зги не видно.

– Полно дурачиться, Федя, здесь не место вертопрашничать, – произнес с досадой его приятель.

Он тоже был молод и из хорошего общества, если судить по французскому выговору да по одежде, хотя и не такой элегантной, как у его товарища, но сшитой по моде и у хорошего портного.

– А тебе, я вижу, уже жутко, – усмехнулся Курлятьев. – Трус, чертей боится.

Приятель его промолчал. Его бледное длинное лицо с темными глазами и узкими губами, сосредоточенной серьезностью представляло курьезный контраст с жизнерадостной физиономией его друга. В то время как этот последний, проявляя нетерпение и жестами, и словами, поминутно срывался с места, чтоб подбежать то к одной двери, то к другой, пытаясь подслушать, что за ними происходит, то к окнам, в надежде разглядеть что-нибудь сквозь запертые ставни, – он сидел неподвижно и с закрытыми глазами, чтоб глубже сосредоточиться в мыслях.

– Дом точно вымер, сколько ни слушай – ни звука, – проворчал Курлятьев, снова усаживаясь рядом с приятелем после тщетных усилий проникнуть взглядом или ухом за стены комнаты.

Он вынул из кармана камзола золотые часы с эмалированным гербом на крышке и с трудом разглядел стрелки (лампада, спускавшаяся с потолка, плохо освещала), прибавив с раздражением:

– Вот уж двадцать минут, как нас заставляют дожидаться, точно на аудиенции у царского фаворита… Это становится несносно наконец… Не уйти ли нам подобру-поздорову, а? Как ты думаешь? Ну ее совсем, твою «просветленную»!

– Ты мне дал честное слово, что будешь вести себя прилично, – умоляюще вымолвил его приятель.

– Хорошо, будь по-твоему, подождем. А только, знаешь что? Она, должно быть, с нечистым в претесной находится связи, эта твоя маркиза де Руфамбре… Ну, не сердись, не сердись, – поспешил он прибавить, заметив гневное движение Каморцева. – Я ведь это только так, чтоб подразнить тебя, а в сущности мне ведь все равно, и клянусь тебе… Ну чем бы мне поклясться? Хоть и не хочется думать, что в этом доме царствует дьявол, но имя Бога тоже здесь произносить как будто не совсем ловко.

– Это Божий дом, – со вздохом объявил Каморцев.

– Аминь, пусть будет по-твоему. А скажи, пожалуйста, каких она приблизительно лет, твоя «просветленная»?

– Не знаю, – отрывисто, точно отмахиваясь от докучливой мухи, вымолвил Каморцев.

– Ты прав. Я дурак, разве можно спрашивать о летах женщины! Это единственная тайна, которую они умеют хранить. Говорят, она очень хороша собой, – правда это?

– Увидишь, – отвечал резче прежнего его приятель, продолжая сидеть с закрытыми глазами, тихо шевеля губами, точно читая про себя молитву.

Курлятьев встал и прошелся по комнате, а затем, вернувшись к прежнему месту, опять стал выражать вслух мысли, вертевшиеся у него в мозгу.

– И для чего только ей понадобилось меня видеть, просто ума не приложу. Чем я ей сделался любопытен, не понимаю! Впрочем, – продолжал он, искоса посматривая на своего соседа, – если она находит нужным водить дружбу с «смазливыми тенями», то почему же ей и с вертопрахом не познакомиться? Она, верно, надеется обратить меня на путь истинный, уговорить меня постричься в монахи или удалиться в пустыню, чтоб я там отрастил себе бороду и ногти, надел бы власяницу и вериги и, питаясь акридами и диким медом, замаливал бы свои и чужие грехи? Слуга покорный, на все – свое время, и мне жизнь еще не надоела. Даже скажу тебе по секрету, милый друг, никогда еще не была мне жизнь так мила, как теперь…

Каморцев и на это не проронил ни слова. Такое равнодушие вывело наконец молодого щеголя из терпения.

– Что ж ты молчишь, как пень? Скажи хоть слово, чтоб вознаградить меня за несносную скуку, которую я здесь из-за тебя претерпеваю!

С этими словами он положил руку на плечо Каморцева и повернул к себе силой его бледное лицо.

Тот вздрогнул, точно его разбудили от сна, и произнес строго:

– Я тебе уж сказал: здесь не место предаваться грешным помыслам и непристойным шуткам. Обожди, пока выйдешь отсюда.

– Это не ответ на мой вопрос, я хочу знать: для чего именно ей понадобилось меня видеть?

– Она сказала: «Вы знаете Курлятьева, привезите его ко мне», – ни слова больше.

– Гм! И ты не спросил – для чего?

– Когда она говорит, мы слушаем и стараемся запомнить каждое ее слово, вот и все.

– Мы… Кто это мы? Вас, значит, много?

На вопрос этот ответа не последовало.

– Она, значит, говорила с тобой обо мне не с глазу на глаз? Тут был еще кто-нибудь? Какая-нибудь женщина? Да говори же, черт побери, не беси меня, ради Бога! Терпение мое лопнет наконец, и я начну бурлить и барабошить.

– Тише! – строго прервал его Каморцев. – Идут, – прибавил он взволнованным шепотом, срываясь с места и принимая почтительную позу.

– Что ж ты меня, братец, не предупредил, что твоя «просветленная» – мужчина, – шепнул ему на ухо Курлятьев, вглядываясь с любопытством в темную фигуру, появившуюся на пороге растворившейся двери.

– Господин Курлятьев! – произнес мужской голос.

– Здесь, – отвечал повеса, вытягиваясь в струнку, как солдат перед начальством.

– Идите, вас ждут, – объявили ему, не обращая внимания на его шутовскую выходку.

И повернувшись к ним спиной, посланец зашагал по длинному коридору, разделявшему дом на две половины.

– А ты тут еще подождешь, перед тем как за нами последовать, – шепнул своему приятелю Курлятьев. – Мне как наипорочнейшему предпочтение. О женщины, женщины, все-то вы скроены на один образец!

Последние слова он процедил сквозь зубы и про себя, торопясь догнать своего проводника в полутемном коридоре, который его заставили пройти до конца. Тут проводник его остановился, растворил перед ним дверь и, пригласив его движением руки войти, скрылся.

Молодой человек очутился в уютном кабинете, освещенном восковыми свечами в бронзовых канделябрах на камине. Тут стен не было видно за высокими шкафами с книгами; у окон, завешенных тяжелыми темными драпировками, стояло массивное бюро, заваленное бумагами, а в одном из углов помещался широкий турецкий диван со множеством подушек и двумя глубокими креслами по сторонам.

При появлении гостя на диване этом сидела та самая женщина, что разговаривала полчаса тому назад с княгиней Дульской в комнате с картинами таинственного содержания. Но теперь княгиня не узнала бы ее: так преобразилась она от наряда, в который она сочла нужным облечься для приема новых посетителей. Все на ней, начиная от прически и кончая цветными туфельками, было изящно, кокетливо и модно. От румян на щеках глаза сверкали, как брильянты, губы приветливо улыбались. На высоко взбитых локонах драгоценное венецианское кружево подколото было живой розой, аромат которой сливался с тонкими духами, наполнявшими воздух. Живая и грациозная, с звучным молодым голосом, она производила впечатление женщины двадцати пяти лет, и в то же время величавым благородством веяло от ее фигуры, так что забыться перед нею, как перед простой смертной, не было никакой возможности. И Курлятьев это почувствовал при первом взгляде на нее. Как очарованный, остановился он у порога, отвесив глубокий поклон и в первый раз в жизни ощущая нечто вроде смущения и робости.

Много красивых женщин встречал он за последние десять лет, с тех пор как ухаживание за ними сделалось целью его жизни, но такую он никогда еще не видел, а между тем ему казалось, что лицо ее ему знакомо. Но где являлось оно ему? Во сне, без сомнения; такие явления наяву не забываются, и, встретившись с нею, не пожелать еще и еще ее видеть невозможно.

– Садитесь, месье Курлятьев, очень рада с вами лично познакомиться, – сказала она по-французски, указывая рукой на кресло рядом с диваном, на котором она продолжала сидеть, с улыбкой оглядывая с ног до головы вошедшего. – Говорю лично, – продолжала она с развязностью светской женщины, желающей легкой фамильярностью доказать особенное внимание молодому человеку, – потому что заочно давно вас знаю… Да, да, – засмеялась она в ответ на его изумленный взгляд, – я очень много про вас слышала…

– Вы меня интригуете, маркиза. Кто же мог вам про меня говорить? Меня здесь никто не знает, я петербургский житель, в Москве проездом, и, насколько мне известно, если не считать Каморцева, общих знакомых у нас нет.

– Почем знать! – проронила она с загадочной усмешкой.

И, не дожидаясь возражения, спросила, давно ли виделся он с княгиней Дульской.

Молодой человек вспыхнул и сдвинул слегка брови, но смущение его длилось одно только мгновение, ироническая усмешка проскользнула по его губам, и он самым естественным тоном спросил:

– А разве княгиня в Москве?

– Она сейчас у меня была. Неужели вы с нею не встретились?

– Мы видели карету у ворот вашего дома и даму, которая села в эту карету и уехала, но мне и в голову не пришло подумать, что это княгиня Вера Васильевна. Очень жаль, что я пропустил случай засвидетельствовать ей мое почтение, но, право же, я был очень далек от мысли ее встретить здесь; мне говорили, что она до сих пор в деревне.

– Она приехала в Москву уже с месяц…

– Вот как!

– И со всей семьей.

– С князем? – с живостью спросил он.

– Нет, ему въезд в столицу до сих пор запрещен.

– Знаю, и потому так удивился и обрадовался, когда вы сказали, что они здесь всей семьей, – возразил Курлятьев, с большим апломбом выдерживая испытующий взгляд своей собеседницы. – Я его очень люблю, это такой чудный человек, – прибавил он добродушно.

– А вам известно, почему он в опале? – спросила маркиза.

– Право, не знаю. Говорили тогда, что государь на него разгневался за его сношения с фаворитами прежнего царствования, что-то в этом роде, уж я теперь забыл, это было так давно, – прибавил он с наивной беззаботностью юности.

Но беззаботность эта была напускная. Его беспокоил исход разговора, и он спрашивал себя с досадой: «К чему это Вере понадобилось говорить про него этой чужеземке? Как все женщины опрометчивы и невоздержаны! И какая у них пагубная страсть играть с огнем! Ну хорошо, что он так отлично умеет собой владеть, что ничем его не смутишь и не заставишь сказать то, чего говорить не нужно; другой на его месте, пойманный таким образом врасплох, чего доброго, выдал бы их тайну каким-нибудь неуместным словом или неловким движением, но он, слава Богу, не из таковских, и если женщины, кидающиеся, очертя голову, в его объятия, не могут рассчитывать на постоянство его чувств к ним, то по крайней мере они могут вполне полагаться на его скромность и честь. Ни разу еще не выдал он ни одной из своих любовных тайн, а между тем у него их множество, и кумиры, которым он одновременно поклоняется, раскиданы в таких разнородных слоях общества, что, право же, нельзя не ставить ему в заслугу изумительную ловкость, с которою он ухитряется вести свои сердечные дела».

Но таинственная маркиза не для того вызвала его к себе, чтоб слушать рассказы про его любовные похождения, ей другое нужно было от него узнать, и со свойственной ей смелостью она приступила к делу.

– А известно вам, месье Курлятьев, про то, в чем вас обвиняют относительно князя Дульского? – спросила она.

Он с шутливой развязностью подхватил этот вызов.

– Маркиза, – начал он, скорчив смиренную физиономию и с притворным смущением опуская глаза, – к вящшему моему стыду, должен вам сознаться, что вас не обманули, перед вами величайший повеса в мире, негоднейший из сорванцов и ферлакуров, вся жизнь которого проходит в лазуканье за красавицами, в талалакании любовных романсов и тому подобных фривольных и недостойных серьезного человека утехах. Но ведь молодость дается человеку один раз в жизни, маркиза!

– И это все? Вас совесть ни в чем больше не упрекает? – спросила она, помолчав немного и таким торжественным тоном, что дурачливое настроение внезапно с него слетело. Он поднял на свою собеседницу недоумевающий взгляд и не узнал ее: вместо прелестной светской женщины, очаровавшей его с первой минуты любезностью и добрым участием, он увидел существо с бледным лицом и пристальными, пронзительными глазами вдохновенной ясновидящей. Ему стало жутко и вместе с тем обидно. Она его в чем-то обвиняла, ему хотелось оправдаться. Больше того, он чувствовал, что он должен оправдаться перед нею, что он будет несчастлив, если этого не достигнет.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать, маркиза, – произнес он с достоинством, – я русский дворянин и имел честь служить в гвардии ее величества блаженной памяти императрицы Екатерины Алексеевны.

Не будь он в эту минуту так возбужден, его, без сомнения, изумило бы выражение лица его собеседницы: жгучий блеск ее глаз смягчился нежностью, а губы тронула улыбка.

Но это длилось недолго.

– При той жизни, которую вы ведете, нет ничего легче, как сделать зло бессознательно, – объявила она сурово.

– Но что я такое сделал? Скажите мне, чтоб я мог исправить.

– То зло, которое вы сделали неумышленно и в такую минуту, когда ум ваш был отуманен, исправить нельзя.

– Чем отуманен, маркиза? Что вы хотите сказать? Если вам рекомендовали меня, как отчаянного пьяницу, то вас обманули… Клянусь вам честью, что меня оклеветали перед вами…

В волнении своем он забылся и так громко произнес последние слова, что испугался двука собственного голоса и смолк, не кончив фразы.

– Продолжайте, – сказала она.

– Я не знаю… Я не могу вам объяснить, что именно со мною происходит, – начал он, запинаясь, с трудом переводя дыхание и потирая лоб рукой, чтоб сбросить странную тяжесть, все сильнее и сильнее надавливавшую ему на мозг, – но с той минуты, как я сюда вошел… Как я вас увидел, услышал ваш голос, почувствовал на себе ваш взгляд, у меня одно только желание… Мне одно только нужно, чтоб вы не были обо мне дурного мнения… Мне хочется, чтоб вы меня всего узнали… Всю мою душу… Не то, что другие во мне видят и за что меня любят или ненавидят… Нет, нет, я не так выражаюсь! Не таким, каким я есть, желал бы я, чтоб вы меня знали, а таким, каким я должен сделаться, если… Если…

Неужели это он говорит? Неужели это его уста произносят такие странные, не соответствующие ни мыслям его, ни характеру слова? Новый дух какой-то в него вселился, и от прежнего человека, от всего, что раньше его одушевляло, не осталось и следа. Чувства, желания, помыслы – все в нем жаждет обновления, все стремится куда-то вдаль, в неизвестность… Куда? Она укажет.

Он поднял голову. Она стояла перед ним, выпрямившись во весь рост, властная, непобедимая, и как ни силился он смотреть ей в глаза, это было невозможно. Так же невозможно, как сбросить иго, которое она накладывала ему на душу, – освободиться от нравственных цепей, которыми она сковывала его ум и сердце. Невольно поднялся он с места и покорно опустил голову, как обвиняемый перед судьей, как раб перед господином.

– Если ты воспримешь Дух Истины, – медленно и торжественно отчеканивая слова, окончила она начатую им и прерванную в душевном смятении фразу.

Да, это именно то, что он хотел сказать, но у него еще нет слов для изъяснения новых чувств, нахлынувших так внезапно и неожиданно ему в душу.

А она между тем, устремив вдаль вдохновенный взор и точно прислушиваясь к таинственному голосу невидимого духа, продолжала:

– Надо хотеть, это главное. На тебя только издали повеял Дух Истины, и ты уж не тот, что был прежде. Нет в тебе больше воли на зло. Ты, как труп, из которого вынули душу, как слепец от рождения, перед которым на мгновение разверзлась завеса на свет солнца. Никогда не забыть тебе этой блаженной минуты просветления! Никогда не примириться с отсутствием Духа! Всюду будешь ты Его искать, и не найдет жаждущая твоя душа ни в чем земном утехи, доколе не сделаешься ты достойным слиться с Ним, проникнуться Им до мозга костей, уничтожиться в Нем всем твоим существом, чтоб каждый твой вздох, каждое помышление, каждое слово и движение исходило от Него. Много предстоит тебе труда, борьбы, слез и печали. Настанут для тебя дни, когда ты будешь так близок к гибели, что мраком отчаяния затемнится твой ум и наполнится твое сердце. И будешь ты изнемогать под бременем непосильной ноши, и сердце твое будет раздираться о тернии всех земных зол: клеветы, злобы, людской ненависти и ослепления. И помутится твой ум от бедствий, что низринутся на твою голову. И напрасно станешь ты искать утешения в тенях прошедшего и призраках будущего. Напрасно побежишь ты за ними и будешь умолять их о помощи и наставлении, они не поддержат тебя и не научат, а приведут тебя к бездне, на самый край пропасти. И тут только ты опомнишься и вознесешься к Духу Истины, тут только отверзутся твои духовные очи, из слепца ты сделаешься зрячим и поймешь вечную справедливость, постигнешь закон возмездия, управляющий миром с тех пор, как мир существует, и для которого, чтоб им проникнуться, надо отрешиться от мира…