Текст книги "В поисках истины"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Что же касается старших сестер, брат их не сомневался в том, что обе они умерли вскоре после поступления в монастырь. Но когда мать его скончалась и он поехал на родину, чтоб принять доставшееся ему после нее наследство, он там узнал такие подробности об исчезнувших бесследно сестрах, что не мог ими не заинтересоваться и стал разыскивать старожилов из дворовых, которые могли бы навести его на их след. Прежде всего он, разумеется, обратился к дедке Андреичу, которого нашел с внучкой, тоже уже старухой, в хибарке, приткнутой к барскому дому. Он был очень дряхл и давно выжил из ума. От неправдоподобных ужасов, которые он, в бессвязных выражениях, наболтал молодому барину, этот последний весь остальной день опомниться не мог, а ночью грезились ему разбойники, сумасшедшие с обритыми головами и в цепях, пытки, пожары, кровь и стоны. Если даже десятая часть из того, что говорил Андреич, правда, то было бы с чего затосковаться до болезни при мысли о том, каким неистовствам подвергались такие близкие ему люди, как родной отец и сестры. Курлятьев решил, что старик бредит. Однако к Грибкову за пояснениями он не обратился, а в тот же день поехал в Воскресенский монастырь, чтоб помолиться на могиле сестер. Там настоятельница была новая, но старицы, помнившие боярышен Курлятьевых, сознались ему, что действительно девицы те покинули тайком обитель. Соблазнил их нечистый через черничек раскольничьего скита, отреклись они от истинной веры, и отшатнулся от них Господь. С тех пор о них ни слуху ни духу. Погибли, верно, обе во время гонения, воздвигнутого на раскольников вскоре после их исчезновения из монастыря. Все леса тогда в окружности перешарили. Добрались и до того поселка, Чирками звать, что в горах ютился и где так богато вольные люди жили; весь он теперь дотла разрушен. Жгли там и резали христолюбивые воины отступников от истинной веры без малого с неделю, пока ни души не осталось. Многих в реке потопили, многих, заковав в кандалы, повезли в город вместе с добром, найденным в сундуках и скрынях, запрятанных в подвалах и других тайниках.

И оказалось тут несомненным, что чирковцы не только укрывали разбойников, ютившихся в лесах, но также вместе с ними и на кровавый промысел хаживали.

Некоторым из них посчастливилось спастись, но эти ушли далеко отсюда, одни за Дон, к Каспийскому морю, а другие через границу, в чужие земли перевалили.

Переночевав в монастыре и оставив на поминовение усопших родственников крупную сумму, Курлятьев распростился с гостеприимными монахинями и вернулся в город, ничего в достоверности про сестер не узнав.

В одном только нельзя было сомневаться – это в том, что их уж давно нет в живых. Проявились бы как-нибудь, дали бы о себе весточку, если б было иначе. Ведь двадцать лет прошло с тех пор.

У Грибковых знали, куда он ездил. На постоялом дворе, где Федор Николаевич нанял тележку с ямщиком и парой лошадей, всем рассказывали, что молодой курлятьевский барин не успел приехать в родной город, как уж отправился на богомолье в Воскресенский монастырь. Карп Михайлович с супругой ждали, что, как приедет назад их гость, начнет их расспрашивать про родителя и про сестер. Много порассказали бы они ему. Но расчет их оказался неверен. Курлятьеву претило опускаться глубже в кровавую грязь минувшего. Оно перешло в область преданий, и слава Богу! Ему здесь не жить, а если детям его вздумается поселиться в родовом гнезде, они построят новый дом и самое воспоминание о безумном фанатике деде и о его несчастных дочерях вместе со старыми стенами сотрется с лица земли.

С Грибковым кроме как о вступлении во владение да о том, как бы так сделать, чтоб это дело скорее кончить, он ни о чем не говорил, но к дедке Андреичу его потянуло тотчас по возвращении из монастыря.

Как ни жутко ему было совлекать с прошлого туманный покров, но речь старика чарующим образом действовала ему на душу. Любо ему было слушать, как Андреич толкует о покойниках.

Серьезным тоном старого дядьки спросил он у молодого боярина: оказал ли он почтение дяденьке Ивану Васильевичу, был ли у него с визитом?

– Да ведь дяденька Иван Васильевич давно умер, – возразил с улыбкой молодой человек.

Старик усмехнулся загадочной усмешкой и, понизив таинственно голос, объявил, что это неправда. Никто не умирал, все живы, и сестры, боярышни Катерина Николаевна с Марьей Николаевной. Да и старый боярин, Николай Семенович, здравствует. Не надо только этого никому говорить, потому что злых людей много и опять, чего доброго, свяжут его да в Киев, в сумасшедший дом отправят. А здесь, в старом доме, выдать его некому.

– Видишь эти два окошечка над землей, что на пустырек-то глядят, – продолжал он шепотом, указывая по направлению к дому, темной молчаливой массой возвышавшемуся в двух шагах от крылечка старой баньки, на которое Андреич вышел провожать своего посетителя, – частехонько старый боярин из этих окошек выглядывает. Мы с Варваркой хоть и видим их, да виду не подаем. Никто им тут теперь не мешает Богу молиться да книжки божественные читать, не то что прежде, когда супруга их тиранила.

Невольно устремил Федор Николаевич глаза на окна, выглядывающие над пустырем вровень с изумрудной травой, усеянной одуванчиками, и заметив, что в них уцелели стекла, весело сверкавшие под лучами полдневного солнца, он захотел непременно осмотреть и эту часть дома. Лестница, что вела наверх, показалась ему так ветха, что он не решился по ней подняться при своем первом посещении, но теперь он непременно и туда пойдет. Очень может быть, что он найдет там вещи, принадлежавшие его отцу. Никакой ценности для посторонних эти вещи не представляют, может быть, их не тронули. И вспомнилась ему вдруг одна из последних сцен, разыгравшихся у них в доме, незадолго до отъезда из него, как папенька гневно грозил кому-то, благословляя сестрицу Клавдиньку перед венцом.

Как все перепугались тогда! Маменька побледнела, Клавдинька с воплем, как сноп, повалилась отцу в ноги. Его нянька увела поспешно из залы и посадила в карету, куда вскоре и невеста с матерью сели. После этого он отца почти вовсе не видел.

– А сестрица Клавдинька тоже, по-твоему, жива? – спросил он у старика с улыбкой.

Старик к нему пригнулся и, лукаво подмигивая, прошептал ему на ухо:

– Ты только никому не выдавай меня, боярин, я уж так и быть тебе скажу: позапрошлой зимой, в самый Николин день, в день ангела папеньки, сестрица твоя Марья Николаевна здесь была. По хоромам я ее водил, про тебя спрашивала и про обеих сестриц сказывала, что живы. Червонец нам с Варваркой изволила пожаловать.

Разумеется, слова эти были не что иное как бред выжившего из ума старца, но он произносил их таким убежденным тоном, что слушателю его стало жутко и захотелось уйти подальше из смрадного угла, где смешивали мертвецов с живыми.

Но не успел он подняться с места, как из-за перегородки выползла Варварка и стала жаловаться на нужду и болезни.

– Что-то Господь нас не приберет! Давно бы с голоду да с холоду поколели, кабы не бахтеринская барышня, Магдалина Ивановна. Дай ей Бог здоровья и всякого благополучия, жениха хорошего, деток добрых.

Второй раз, с тех пор как он был здесь, слышал Курлятьев имя Магдалиночки, и оба раза странное впечатление производило на него это имя. Не хотелось как-то верить, что девушка эта действительно существует, а не есть плод одной только фантазии, как героини вымышленных романов.

Было время в ранней его юности, когда он страстно ею интересовался, этой приемной дочерью дяденьки и тетеньки Бахтериных. Слышал он про нее и от матери, которая иначе как со злобой про нее не упоминала, а также и от прислуги. Когда он был маленький, для него не было больше удовольствия, как слушать рассказ про то, как дяденька Иван Васильевич нашел в лесу маленькую девочку и взял ее себе в дочки. А в юношеские годы история эта стала занимать его еще больше. В его пылком воображении, развитом на романах Радклифа, Скюдери и тому подобных авторов, которыми тогда было в моде зачитываться, таинственная Магдалиночка занимала первое место рядом с самыми интересными героинями. Он гордился тем, что особа эта принадлежит к их семье. Все его товарищи сначала по пансиону, а потом по полку знали эту историю наизусть, так часто и так охотно рассказывал он ее. Но потом, по мере того как он погружался в настоящую жизнь, фантастические героини начали мало-помалу утрачивать в его глазах свою прелесть, и он стал предпочитать им красавиц, доставлявших ему утехи более реального свойства. Взгляд его и на Магдалиночку изменился. Воспитанная в глухом русском городе, среди русских – в ней, вероятно, от иностранного происхождения не осталось и следа. Связей с родиной у нее никаких не сохранилось, это уже по тому видно, что в течение двадцати лет никто о ней не вспомнил в той стране, из которой приехали в Россию ее родители. Очень может быть, что там даже обрадовались исчезновению владетелей богатого имения. Наследники поспешили воспользоваться своими правами на него. Люди-то везде, должно быть, одинаковые.

С особенным удовольствием останавливался он на этом предположении.

Давно понял он причину ненависти матери к Магдалиночке. У Бахтериных своих детей не было, и все их состояние должно было бы достаться племяннику, то есть ему, если б они не взяли в дочери найденыша. Молодому человеку и досадно, и прискорбно было видеть, что алчность доводит его мать до гнусного пристрастия, и он невольно искал ей оправдание.

Вообще по мере того как он рос и входил в разум, отношения между ним и матерью день ото дня становились натянутее. Он подозревал в прошлом их семьи тайны, углубляться в которые ему было и жутко, и горько. Невольно припоминались подробности из далекого детства, от которых веяло преступлением, кровью, коварством, насилием. Об отце он старался не думать и успокоиться на мысли, что он под конец совсем спятил, и что иначе, как запереть его в дом для умалишенных, с ним нельзя было поступить.

Впрочем, про отца ему в Петербурге никто не напоминал, Николая Семеновича там не знали; это не то что дядю Бахтерина, у которого остались в столице друзья, помнившие его до сих пор, и когда к Курлятьеву обращались с расспросами про него, осыпая похвалами его ум и ученость, благородство мыслей и добродетель, молодому человеку становилось досадно на мать за то, что благодаря какой-то глупой ссоре с сестрой она лишила его нравственной поддержки такой светлой личности.

Как пригодились бы ему его советы при выборе карьеры! Да и вообще не раз доводилось ему чувствовать себя одиноким и беспомощным в обществе и сознавать, что если и принимают его всюду любезно и ищут с ним знакомства, то потому только, что он богат, молод и красив. Не было ни одного дома во всей столице, где смотрели бы на него, как на своего человека, всюду был он только гостем. Тем не менее он понимал, что мать его хорошо сделала, переехав сюда на житье; в провинции после катастрофы с сестрами и с отцом неудобно было бы оставаться. Впрочем, с таким веселым нравом, каким одарила природа сына Николая Семеновича Курлятьева, долго хандрить и предаваться печальным размышлениям было бы трудно, и одиночество среди шумного и рассеянного общества не мешало ему наслаждаться удовольствиями жизни.

Года три тому назад узнал он случайно про смерть дяди Бахтерина, но куда делась его семья, он и не пытался разузнавать.

Ненависть его матери к сестре и ее приемной дочери с летами до того усилилась, что превратилась в манию: она слышать не могла про них равнодушно, и если б даже они жили на одной с ними улице, то и тогда ему нельзя было бы возобновить с ними знакомство.

Теперь мать его умерла, но захочет ли тетка отнестись по-родственному к сыну сестры, которая отравляла ей жизнь завистью и клеветой?

VI

Погода стояла чудесная, когда он вышел на улицу из тесного убежища старика Андреича, но на душе у него было смутно. Не то жалость, не то досада за нелепое зло, творившееся в родном гнезде, когда он был еще так юн, что ничего не понимал и ничему не мог помешать, теснили ему, как клещами, грудь. Глаза застилались туманом, сквозь который представления из давно минувшего пробивались беспорядочным хаосом и в таком множестве, что настоящее заволакивалось ими все больше и больше, пока наконец совсем не исчезло.

Он шел, как во сне, на каждом шагу открывая старых знакомых среди домов и людей, там, где уж давным-давно ни людей этих, ни домов не было. Андреич прав, никто не умирал и ничто не изменилось. Вон будочник на углу, тот самый, которым стращала его няня, когда он, вопреки ее увещеваниям, норовил во время прогулки залезть в лужу или в сугроб. И толстая баба с кренделями на церковной паперти та самая, у которой ему покупали крендели. А вот и дом губернатора, куда его иногда возили играть с маленьким сыном начальника края, разодевши по-праздничному в новый шелковый кафтанчик с галунами и густо намаслив волосы душистой московской помадой. Как славно играла там музыка на хорах большой светлой залы! Дальше дом старой боярыни, – имя ее он забыл, но зато как хорошо помнил он ее обезьяну! А на той улице должна быть гауптвахта, где каждый вечер в девять часов бьют солдаты зорю в барабан и читают вслух молитву.

Он свернул в эту улицу и увидал гауптвахту. Она стояла на том же месте и ни крошечки не изменилась.

И сад перед нею, с липовыми аллеями, был тот же.

Сколько раз игрывал он под этими липами!

Ноги сами, без всякого участия воли, понесли его в этот сад, к деревьям, покрытым нежными липкими листочками, с гроздьями бледно-желтоватых завязей цветков. Как здесь хорошо!

Останавливаясь на каждом шагу, чтоб вдохнуть душистый весенний воздух, он медленными шагами перерезал наискось из конца в конец сад, прошел еще улицу и очутился перед каменной оградой с высокими чугунными воротами, за которыми виднелся белый дом с колоннами.

Он тотчас же узнал этот дом. Когда, гуляя пешком или катаясь в санках с няней, они проезжали мимо него, она никогда не забывала сказать: «А вот и тетеньки Софьи Федоровны дом». И всегда, бывало, глубоко вздохнет при этом и прошепчет: «Господи, милостив буди к нам грешным!»

Теперь он понимал значение этого вздоха и возгласа.

Что сказала бы ему старая няня, если б он еще застал ее в живых?

То же самое, что и старик Андреич, без сомнения. Она спросила бы у него: оказал ли он почтение единственной оставшейся у него в живых родне, тетеньке Софье Федоровне?

Все старики на один покрой. Потому ли, что, будучи ближе к разгадке вечной тайны, они прозревают то, чего молодые сознавать еще не могут, но то, что последним кажется важным и необходимым, они считают ненужными пустяками, а на что внуки их не обращают внимания, они с благоговением молятся, как святыне.

Размышляя таким образом, он с любопытством всматривался в залитый солнцем фасад дома с кое-где растворенными окнами.

В окна эти виднелись люстры, как в саваны, закутанные белой кисеей, спинки высоких резных стульев, да кое-где сверкали широкие рамы с темными картинами. И чем-то удивительно близким и знакомым веяло на Курлятьева от всех этих предметов. Воспоминания раннего детства, пробуждаясь одно за другим в его мозгу, бесконечной панорамой проходили перед его духовными очами, одно другого неожиданнее и любопытнее.

К воспоминаниям из дальних лет примешивались впечатления последних дней. Как настойчиво описывал ему старый приказный достоинства приемной дочери покойного деда! Точно ему заплатили за то, чтоб он превозносил ее ум, красоту, благоразумие, деловитость. Если даже половина этих похвал справедлива, то девушка эта феномен своего рода. Интересно с нею познакомиться. И почему же не сделать этого сегодня, сейчас? Ведь все равно неловко же выехать из города, не побывав у тетки. Еще подумают, пожалуй, что он ненавидит ее за то, что ему нельзя ждать от нее наследства.

Он вспыхнул от этой мысли. Неудержимо захотелось доказать, что он никогда не разделял чувств матери к родственникам, и он без малейшего колебания растворил калитку у ворот, перешагнул через порог и очутился на обширном дворе, обсаженном деревьями, с клумбой цветов посреди, против высокого крыльца с крутыми каменными ступенями.

Он здесь бывал, ему здесь все знакомо. Вот и чугунные львы по обеим сторонам крыльца, приводившие его в восхищение двадцать лет тому назад, да и не его одного. Украшение это, давно известное в обеих столицах, считалось здесь еще тогда диковинкой, и, когда Бахтерин выписал этих львов и поставил их у своего нового дома, весь город про это говорил, приезжали из уезда любоваться ими.

На крыльце стояла стройная женская фигура в белом платье и черном кружевном шарфе, небрежно накинутом на густые черные кудри. В одной руке она держала книгу в кожаном переплете, другую подняла к глазам, чтоб оградить их от солнечных лучей, заливавших весь двор, крыльцо и ее саму, а также молодого незнакомца, так дерзко проникнувшего в это мирное обиталище. В удивлении она остановилась на верхней ступеньке, чтоб разглядеть непрошенного посетителя, причем сдвинула брови.

Курлятьев со свойственною ему светскою развязностью снял шляпу, быстрыми шагами перешел пространство, отделявшее его от крыльца, и с низким поклоном представился кузине Магдалине Ивановне Бахтериной.

Она с улыбкой протянула ему руку, которую он поднес к губам, слегка смущенный и взволнованный пытливым взглядом ее глубоких черных глаз.

Вот она какая, эта девушка, увлекавшая его воображение с юных лет наравне с интереснейшими героинями перечитанных им романов.

Ее можно было сделать русской и умом, и сердцем, но весь склад ее стройной фигуры, продолговатое лицо с тонкой смугловатой кожей, прямой нос с подвижными ноздрями и огненные, южные глаза – этого уж переделать нельзя было, и все это осталось таким, каким было создано природой и унаследовано от предков.

И в движениях ее, в привычке щурить глаза, надменно выпячивать нижнюю губку и передергивать левым плечом в минуты сильного волнения проглядывало ее иноземное происхождение. А когда она заговорила, Курлятьева поразил ее выговор, без акцента, разумеется, недаром первые слова, произнесенные ею, были русские, но со свойственным всем парижанам произношением буквы р.

Они встретились, как старые знакомые. Как он ее узнал, раньше никогда ее не видав, так и она его.

– Мы вас давно ждали, mon cousin, – говорила она, проходя через длинную прихожую в большую светлую залу с апельсинными и лимонными кадками и птицами в клетках у окон. – С тех пор как вы здесь, дня не проходит, чтоб maman у меня не спросила: «Отчего это Федя к нам не едет?»

– А вы, что на это отвечали, кузина? – полюбопытствовал он, любуясь ее грациозной головкой, казавшейся еще миниатюрнее от длинных вьющихся волос, беспорядочно закинутых назад и спускавшихся ниже пояса, ее гибким станом и легкой походкой.

Она остановилась и, повернув к нему бледное лицо, проговорила, смело глядя ему в глаза:

– Я была уверена, что вы не уедете отсюда, не побывав у нас.

– Почему? – продолжал он допрашивать, глядя на нее с улыбкой.

– У вас нет родственников ближе нас, – спокойно проговорила она.

– Правда, кузина, – с чувством произнес он.

Она опять протянула ему руку, а когда он поднес ее к губам, пригнулась к нему и поцеловала его в висок.

И никогда еще ни один женский поцелуй не доставил ему столько удовольствия, сколько этот.

С первого же взгляда девушка эта пришлась ему по душе, и чем больше он на нее смотрел, тем больше все в ней ему нравилось: и красота ее, и изящность, и умная живая речь.

Все ее интересовало, ко всему относилась она с восторженною любознательностью. С первого же часа их знакомства Курлятьев мог убедиться, как она хорошо воспитана, как много читала и как страстно стремится к приобретению новых познаний по всем отраслям науки и искусства. Беспрестанно приводила она его в смущение вопросами, на которые он затруднялся отвечать, и, чтоб отвлечь ее от философии, политики и литературы, он начал распространяться про то, в чем был более сведущ, чем она, а именно, про последние столичные новости. Он рассказал, таинственно понижая голос, про странности покойного императора, про неровность его характера и про возмущавшее в то время столичное общество недоверие его к супруге и к старшим сыновьям; про ангельскую кротость его преемника, с которой он при жизни отца разделял печальную участь многочисленных жертв строптивого царского нрава и переносил направленные на него самого нападки. Столичного гостя слушали с величайшим интересом. Софья Федоровна Бахтерина, добродушная и ласковая боярыня, до сих пор еще красивая, невзирая на то что ей уже было за пятьдесят, напоминала сестру только высоким ростом, статностью сложения да плавностью походки, во всем остальном она представляла с нею полнейший контраст. Насколько покойная мать Федора Курлятьева была надменна, чванна, зла и скупа, настолько сестра ее была добра, отзывчива на чужое горе, щедра и скромна. Милая душа ее сквозила и в улыбке ее, и в глазах, и в каждом слове. Не было человека между ее знакомыми, который не любил бы ее. Ни в чем не могла она никому отказать; зло приводило ее в смущение; негодовать она не умела и все извиняла, не будучи в состоянии понять существование злой воли. Близко знавшие ее люди уверяли, что весь свой век она умела только слепо любить и покоряться, сначала родителям, потом мужу, а теперь приемной дочери.

При рассказе племянника у Софьи Федоровны несколько раз слезы жалости навертывались на глазах, и тяжелые вздохи вырывались из груди; дочь же ее упорно молчала, сдвинув брови и устремив пристальный взгляд в пространство с таким сосредоточенным вниманием, точно она там видит воочию совершающимся то, что описывал их гость.

И вдруг, очнувшись от грез, она проговорила вполголоса и как бы про себя:

– Однако покойный царь по собственному побуждению освободил Николая Ивановича Новикова из заточения.

Замечание, сорвавшееся помимо воли с ее губ, заставило ее вспыхнуть от смущения, а Курлятьев, прервав речь, с недоумением посмотрел на нее.

– Покойный Иван Васильевич очень любил и уважал Николая Ивановича, – поспешила пояснить Софья Федоровна.

– Это тот Новиков, который колдовством занимался? – спросил с иронической усмешкой Курлятьев.

У Магдалины гневом загорелись глаза.

– Никогда он колдовством не занимался! Стыдно вам повторять клевету гонителей добродетели!

– Магдалиночка! – укоризненно покачивая головой, пыталась остановить ее мать. Но это было невозможно, волнение душило ее, ей надо было высказаться во что бы то ни стало, и речь ее полилась потоком.

– Могу ли я молчать, когда при мне клевещут на человека, которого я привыкла любить и уважать с тех пор, как себя помню, лучшего друга моего отца и благодетеля! Да это была бы низость с моей стороны! Хуже того – предательство! Это все равно, что бежать прочь, заткнув себе уши, когда несчастный, терзаемый злодеями, взывает о помощи! На это я неспособна. Да и вы тоже, маменька, – зачем же вы меня удерживаете? Дайте же мне высказать этому молодому человеку все, что у меня на душе! Мы по всей вероятности встречаемся с ним в первый и в последний раз в жизни, наши пути различны, дайте же мне попытаться открыть ему глаза на мрачную пропасть, к которой он идет быстрыми шагами, дайте мне попытаться его спасти, пока не поздно! Пусть он оглянется назад, пусть поищет путь, от которого отворачивался до сих пор.

«Кого она мне напоминает, кого?» – с тоскливой досадой спрашивал себя Курлятьев.

Он задал себе вопрос этот при первом взгляде на нее. Уже с этой минуты образ, неизгладимо запечатлевшийся в его душе, воскрес перед ним, и он уже не мог не напрягать память в мучительном усилии уловить видение, дразнившее его мутным, неуловимым сходством с Магдалиной.

А эта последняя между тем с возрастающей восторженностью, преследуя свою мысль, продолжала:

– Как дети в притче Христовой, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: «Мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали»…

Туман, окутывавший призрак, упорно носившийся в воображении Курлятьева, рассеялся. Чтоб овладеть им, он напряг все силы памяти и закрыл глаза, но набежала новая туча и скрыла его еще глубже в бездне забвения. На мгновение мысли его спутались, а когда он очнулся, голос Магдалины доносился точно издалека, точно не она говорит, а улетавший все дальше и дальше призрак.

– Устами человека, которого вы обзываете именем колдуна, говорит сам Бог, а вы издеваетесь над ним. Вы глухи и слепы. Неужели вам не хочется прозреть? Узреть истину…

Он прозрел. Это слово «истина» разорвало завесу, застилавшую его духовные очи, и образ загадочной женщины, с которой судьба свела его четыре месяца тому назад в домике, занесенном снегом, в глухом московском предместье, властно стал перед Магдалиной и так тесно слился с нею, что он уже не в силах был отделить их одну от другой.

– О какое блаженство приблизиться к истине! Каким чудным пламенем согревает она душу, – говорила «просветленная» устами той, которую он называл кузиной. – Как ничтожны и мерзки кажутся все мирские утехи не только в сравнении с этим блаженством, но даже и с предвкушением его!

Лицо ее пылало, в глазах сверкали слезы умиления и восторга, голос звенел от душевного волнения, а Курлятьев чувствовал то, что ощущал в присутствии «просветленной», – бесконечное блаженство и стремление ближе и глубже проникнуть в мерцающую перед ним сквозь густой туман область света.

Но очарование рассеялось, как дым, от вмешательства Софьи Федоровны.

– Магдалиночка! – умоляюще вымолвила она, опуская руку на плечо дочери и тревожно заглядывая ей в лицо. – Успокойся, дитя мое, тебе вредно так волноваться, успокойся, ради Бога!

– Я не могу, маменька, не могу молчать! – вскричала с тоской Магдалина, прижимая руки матери к своей груди. – Николай Иванович был другом моего незабвенного благодетеля. Вспомните только, как он был опечален, когда узнал о постигшем его несчастии! Вспомните, разве он побоялся выражать свое горе и негодование? Разве он перестал превозносить добродетель друга, потому что друг подвергся опале, мукам и заточению? И вы требуете, чтоб я молчала, чтоб я не следовала примеру, завещанному мне отцом на смертном одре!

Курлятьеву было тяжело. Он молчал, не зная, какими словами успокоить своих родственниц. Никогда еще не случалось ему вести разговоры на подобные темы. Ровно ничего не понимал он в них. Они, может быть, и правы, очень может быть, что человек, из-за которого волнуется его прекрасная кузина, действительно человек добродетельный и все, что на него возводят, не что иное, как ложь и клевета. Легкомысленно повторять эту клевету, как он сейчас сделал, разумеется, не похвально, но стоит ли приходить из-за этого в такое исступление? Что такое этот масон для Магдалины? Во всяком случае не муж, не любовник и даже не брат.

Чувство, похожее на ревность, зашевелилось в его сердце. «Из-за меня она так волноваться бы не стала, – подумал он, – я ей кажусь глупым и пустым в сравнении с этим человеком».

И чтоб скрыть досаду, он извинился за нечаянно причиненную ей неприятность.

– Я, право, в отчаянии, кузина, но поймите, пожалуйста, что я не мог знать, как дорог вам этот господин.

– Она вообще не может слышать, когда про людей судят, не зная их, – поспешила вставить Софья Федоровна.

Ее с раздражением прервали.

– Ах, маменька, совсем не то! Мне прискорбно, я в отчаянии, что он, именно он, таким оказался дурным!

И, обернувшись к Курлятьеву, она отрывисто продолжала, пристально глядя ему в глаза:

– Я не хочу, чтоб вы были слепы! Пожалуйста, не отворачивайтесь от света истины! Дайте ему проникнуть вам в душу и осветить ее.

– Бесконечно был бы счастлив на все смотреть вашими глазами, кузина, но, к сожалению, вряд ли это возможно, – возразил он с улыбкой.

– Почему невозможно? – порывисто спросила она.

– О причин на то много! И самая главная из них та, что я вашего миросозерцания не знаю, а узнать его мне, увы, даже и времени не хватит, я скоро уезжаю отсюда.

– Но вам стоит только захотеть, и вы всюду найдете людей, которые могут указать вам путь ко спасению.

По привычке ко всему относиться легко он стал отшучиваться.

– О кузина! Путь этот соблазняет меня только с такой наставницей, как вы! – вскричал он.

– Да ведь я сама еще ученица, – объявила она серьезным тоном, представлявшим курьезный контраст с его попыткой свернуть разговор на волокитство. Но, попав раз в излюбленную колею, идти вспять ему было трудно и он продолжал, напуская на себя все больше и больше тон светского петиметра, которым приобрел себе лестную известность в салонах обеих столиц.

– Об этом позвольте уж другим судить, прелестная кузина. Правда, у вас есть зеркало, но разве оно в состоянии передать даже сотую долю тех прелестей, которыми вас так щедро одарила природа на радость чувствительных сердец, плененных вами!

Эффект от этого цветистого комплимента вышел совершенно неожиданный. Вместо того чтобы, краснея, и с улыбкой потупить глазки, странная девушка сдвинула брови и вымолвила сурово:

– Зачем вы со мною так говорите? Мне это больно и обидно. Неужели вы с первого взгляда на меня не поняли, что со мною нельзя обращаться так, как вы привыкли обращаться с другими? Я вас считала проницательнее и… лучше, чем вы есть, чище сердцем, выше умом.

Она запнулась перед последними словами, но на одно только мгновение и точно для того, чтоб наказать себя за колебание, произнесла их с особенною резкостью, а на вопрос его, чем заслужил он лестное мнение о себе, объявила задыхающимся от волнения голосом:

– Ваш отец был святой человек. Ваши сестры пошли по его стопам, а вы…

– Магдалина!

Восклицание это, тоскливым стоном вырвавшееся у ее матери, заставило ее опомниться наконец.

Не кончив фразы, она, точно ужаленная, сорвалась с места и выбежала из комнаты.

Софья Федоровна тихо заплакала.

– Вот, племянничек, наше горе! – заговорила она, вытирая со вздохом слезы, катившиеся по ее щекам. – Ты свой, от тебя таиться не стану, да и само собой так вышло, что тайна наша тебе открылась. Была девица здоровая, разумная, нрава хоть и не веселого, а спокойного и кроткого. Красавица, сам видишь какая, и хозяйка, и рукодельница, на клавикордах как играла! Романсы как пела! Знаменитые музыканты наслушаться не могли. И рисовала изрядно; ко всему талант, одним словом. Радовались мы на нее с покойником да Бога благодарили. И вдруг! Слава Богу, что хоть он-то, наш голубчик, не видит нашей печали! Сглазил ли ее кто, или уж так захотел Господь нас покарать, а только стала все задумываться да задумываться и наконец совсем точно безумная сделалась. Как ты ее сегодня видел, это еще ничего, теперь она слава Богу, а что раньше было, даже вспомнить страшно!