![](/files/books/160/oblozhka-knigi-pir-50338.jpg)
Текст книги "Пир"
Автор книги: Мюриэл Спарк
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– Больше не надо, Магнус, тебе вредно, – сказала Грета. И у нее был безумный взгляд.
– Тебе пора, Магнус, – сказал Дэн и встал. Магнус грузно поднялся, хихикая про себя. Он поплелся за Дэном, но на пороге гостиной повернулся и сказал Грете:
– Ты хоть что-то знаешь про гипноз? А ведь он в основе ворожбы. Вспомни Орфея с его кифарой.
– Ну пошли, Магнус, – сказал Дэн.
– Да, до свидания, Магнус, – сказала Грета.
Вскоре после поступления Маргарет в монастырь телевидение Би-би-си явилось делать передачу о монахинях Доброй Надежды. Предварительные переговоры уже велись три месяца назад между матерью игуменьей и режиссером программы, юной дамой с длинными светлыми волосами и хватким голубым взглядом, в темной юбке по щиколотку и тяжелых башмаках. Мать игуменья, тогда в полном здравии и по моде в коротенькой юбочке, показала ей помещение и дала исчерпывающий отчет о том, как проводят свое время сестры. Рита Джонс, молодой режиссер, была представлена коллективу из девяти монахинь. Она делала обильные пометки в своем ноутбуке.
– Само собою, мисс Джонс, – объясняла мать игуменья, – мы не скроены по одному лекалу, как это водилось в более древних монашеских орденах. Мы предельно индивидуалистичны в своих вкусах, в своих характерах, по судьбе, по взглядам на жизнь и общество, включая религию и политику. – Мисс Джонс и это внесла в свой файл.
– Были слухи, что ваш коллектив может отложиться от англиканской церкви. Это реально?
– Ох, это реально, но не так скоро, – вставила сестра Строг, смекнув, что суть вопроса в том, стоит ли торопиться с программой, если монастырь того гляди перестроится.
– Сестра Пэннис – она Глава послушниц, хотя в настоящее время послушниц у нас не имеется, – еще не закончила свой шедевр, фреску в нашей трапезной. Это займет время: месяцы, годы. Сестра Пэннис художник.
– Можно мне глянуть?
– О нет, не сейчас. Я должна спросить у сестры Пэннис. Но мы можем обещать – кое-что мы подготовим к передаче, если вы надумаете нас снимать. – Сестра Строг понизила голос: – У сестры Пэннис темперамент. Кто спорит. Но по сути она вполне доброкачественный человек. И очень, очень политизирована, как и я. – Она опять повысила голос и отчеканила: – Одной чистой религии маловато.
– Насчет посещения больниц, – сказала мисс Джонс. – Это основной аспект вашей деятельности, не так ли?
– Да, в этом наша миссия, – сказала сестра Строг. – Именно в этом мы мыслим свой профиль. И, как бы нас ни критиковали, как бы ни клеймили, никто никогда не сможет сказать, что мы не посещаем больных. Это важнейшая работа. И у нас широкая известность.
– Да, я знаю. Потому мы и задумали программу. – Кажется, Рита Джонс учуяла в словах «как бы нас ни критиковали...» плодотворный поворот темы. Она спросила: – Не могли бы вы поподробней остановиться на критике?
– Нет, – сказала сестра Строг.
Мисс Джонс сменила курс:
– Не могли бы мы сделать несколько фотографий членов вашего коллектива во время посещения больных? – И, узнав, что у монахинь Доброй Надежды возражений не будет, окончательно договорилась о передаче.
Перед уходом мисс Джонс сказала:
– Вы бы занялись своей грудной клеткой, сестра Строг. Очень похоже на бронхит.
Так и вышло, что вскоре после того, как Маргарет поступила в монастырь послушницей, туда, согласно договоренности, прибыла Би-би-си: мисс Джонс и команда из четырех человек с камерами. Первым делом они занялись установкой света в трапезной и рекреационной, громыхая по всему дому в своей неуместно грубой обувке. К ним вышла сестра Пэннис.
– На хрена ты тут растопался, бля? – адресовалась она к старшему оператору, которого тотчас заслонили своими телами четверо остальных.
– Вы, видно, санитарка? – спросил один.
– Нет, я – Глава послушниц. А вам яйца поотрывать мало, ну что это за срач? – Она указала на аппаратуру и длинные провода, волочащиеся из трапезной. В эту минуту явилась Маргарет. – Сестра Мерчи, наша новая послушница, – объяснила сестра Пэннис. – Вот, полюбуйтесь, – это к Маргарет. – Они что думают? Им дадут снимать эту гребаную трапезную? Да какое, бля, они право имеют? Там моя работа, моя незаконченная картина. Нечего этой пьяни на нее пялиться, на недоделанную.
Тут с верхней площадки раздалось:
– Сестра Пэннис, но я обещала...– Сестра Строг перегнулась через перила. Рядом стояла мисс Джонс.
– Трапезная для нас основное, – сказала она.
Операторы задрали головы, ожидая дальнейших указаний от мисс Джонс.
– Идите за мной, – сказала Маргарет, – я объясню вам картину. Это безусловно самое значительное из всего, что есть во всем монастыре. Сестра Пэннис скромничает.
– Мать вашу за ногу, – сказала сестра Пэннис.
Сестра Строг и мисс Джонс вприпрыжку сбежали вниз по лестнице и вместе со смущенными операторами и Маргарет последовали в трапезную. Сзади, высокая, тощая, шла сестра Пэннис. «Без году неделя в монастыре, бля, а распоряжается тут» – так отнеслась она о юной сестре Мерчи. Но похоже, ей было лестно, что Маргарет привлекает внимание к ее фреске.
Пока это был всего лишь эскиз на одной из стен трапезной. Набросано было длинное, огромное ископаемое чудище, изрыгающее клубы дыма.
– Дракон? – догадалась алчущая символизма мисс Джонс.
– Нет, это эскиз поезда. Парового поезда, – звонко отчеканила сестра Строг.
– А-а, поезд, – сказала мисс Джонс. – Фрейдистский символ, по-видимому?
– На х... фрейдистский символ, – с порога громыхнула сестра Пэннис.
– А это святые? – предположил один оператор, изящный и с виду приличный молодой человек.
– Святые? О чем вы? – осадила его сестра Строг.
У каждой из бледно означенных фигур подле поезда действительно угадывалось над головой нечто вроде нимба или лохматого облака. Некто отдельный, по-видимому, только что сошел с поезда, нимб у него был больше, лохматей, чем у других, и он поднял руку, указывая вверх пальцем.
– Как мне удалось понять, – сказала Маргарет спокойным деликатным тоном, ненавязчиво оттенявшим недостаток деликатности в прочих присутствующих, – эта настенная роспись изображает сцену на железнодорожном вокзале Петербурга 16 апреля 1917 года, когда Владимир Ильич Ульянов, известный под фамилией Ленин, прибыл из Швейцарии и был встречен огромной толпой товарищей.
– И вы им придали нимбы? – сообразила мисс Джонс.
– Это шапки меховые, корова, – бормотнула сестра Пэннис.
– Я не вполне улавливаю религиозный контекст, – призналась мисс Джонс. – О, ну да. Поняла. Кажется, поняла. Тот, полуголый, в бороде и набедренной повязке, который лежит на облаке пара и перегибается, чтоб прикоснуться к Ленину, – это, наверно, Бог. – Указанный ею объект был чуть не на потолке трапезной. Ленин смотрел на него, задрав руку так, что своим пальцем касался пальца бородача.
– Не Бог. Карл Маркс, – отрезала сестра Строг, тяжко сопя и свистя. – У вас ложная точка отсчета. – Она строго глянула на представителя Би-би-си, задумчиво зажигающего сигарету. – У нас не курят, – заметила она ему.
Один оператор двинулся со своим треножником к двери, возле которой стояла сестра Пэннис. Та ему преградила путь.
– Пошли вы на хрен, сестра, – сказал он.
– Любишь на баб кидаться, да? – сказала сестра Пэннис.
– Ну, люблю.
Пять дней шли съемки, интервью и посещения больниц, где пациенты и персонал отчасти встречали вторжение в штыки. Маргарет, на редкость фотогеничную, склонили позировать на фоне самых благодарных больных; она им взбивала подушки, охорашивала цветочки на тумбочках. Но лучшие свои минуты съемочная группа вкусила в самом монастыре. Рита Джонс потирала руки. Публика в конце концов разделилась на две части, как всегда она разделяется, когда речь идет о религиозных вопросах, и это обеспечило программе успех. Через две недели после премьеры ее повторили, несмотря на протесты протестующей части публики. Только подкорректировали речь сестры Пэннис, и то не радикально. Сестра Рук, в бородавках, с веселой улыбкой, крупная, но подобранная, в монашеском покрывале, но в комбинезоне водопроводчика, объясняла со своим телегеничным шотландским акцентом, как достигла она совершенства в водопроводческом ремесле, и описала все святые места, где ей приходилось чинить сложнейшие канализационные трубы. В ответ на вопросы мисс Джонс она освещала свой опыт по установке стиральных машин, посудомоек, усовершенствованию батарей отопления, ванных и душей. Насчет сестры Рук вся телевизионная аудитория была единодушна. Всем понравилась сестра Рук, как и ее подмастерье, сестра Роз, совсем юная, тоже в монашеском покрывале и комбинезоне.
Заявление сестры Строг в процессе интервью, кажется, особенно подкупило одну часть публики и возмутило и оскорбило другую: «Победное шествие марксистской философии, политики et cetera никакими границами не сдержать. Наша молодежь еще хлынет в страны Восточной Европы, прося политического убежища, ища спасения от капиталистического общества чистогана. Будет и на нашей улице праздник». Возмущенную часть публики ни в малейшей степени не заботило, вероятно ли исполнение пророчества сестры Строг или нет; но просто безобразие, что монахиня англиканской церкви говорит такое.
Монастырская жизнь вновь вошла в привычную колею после набега телевизионной команды. Сестра Пэннис вернулась к работе над фреской. После передачи она бурлила и обижалась на телевизионного критика из «Обсервер», решившего, что ее фреска изображает «Анну Каренину, бросающуюся под поезд». Насилу умиротворило ее извинение и правильное истолкование шедевра, для которого газета выкроила-таки уголок.
За пять дней, когда снималась программа, мать игуменья настолько оправилась, что можно было перемещать ее на кресле-каталке в рекреационную. Она объявила, что совершенно здорова, только терпеть не может оставаться одна и не в состоянии заснуть, когда выключен свет. Пока рядом с ней кто-то был, говорила она мисс Джонс в интервью, и пока не приходилось спать в темноте, она была вполне бодрой и сильной Монахиней Доброй Надежды. «Кое-кто решил, что я вот-вот помру. Смотрят на меня, как на привидение, как будто лицо у меня – череп, а под платьем я – голый скелет».
– Ну конечно же, нет, – возразила мисс Джонс.
– Ну конечно же, да, – сказала почтенная дама, приосанясь в кресле-каталке. – И особенно сестра Строг, которая доит корову безрогую. И знаете, кто эта корова? Тут сплошная символика. Я скажу вам, кто эта корова. Муж сестры Строг, вот кто. Ее взял в жены фермер, который посеял пшеницу. У него глаза большие, круглые, как у коровы. Сестра Строг – та самая девушка строгая, которая доила (или лягала?) корову безрогую [18]18
Канонический текст Маршака пришлось видоизменить, чтобы приблизить к цитируемому оригиналу «Дома, который построил Джек».
[Закрыть].
Мисс Джонс и это зафиксировала, но потом выкинула, так что в программе ничего подобного не прозвучало. В общем, из речей матери игуменьи ни одна не была воспроизведена, а выглядела она просто роскошно, сидя в кресле-каталке и очевидным своим обаянием делая честь программе. Однако Рита Джонс, не лыком шита, сочла за благо спросить сестру Строг о том, правда ли, что та побывала замужем.
– Я и сейчас замужем, – отвечала сестра Строг.
– Замужем? Но как же ваши обеты?
– Обеты обетами, – объяснила сестра Строг. – А если он фермер? Экология превыше обетов.
– Ах да, но я не вполне улавливаю, – сказала мисс Джонс. – Ваша мать игуменья цитировала «Дом, который построил Джек».
– Да? И что же она говорила?
– Что вы вышли замуж за молодого фермера, сестра Строг.
– Фермер, который посеял пшеницу, который взял в жены ту девушку строгую... Так она говорила?
– Что-то такого типа. Конечно, в программу я это не включу. Ваша игуменья явно заговаривается. Но мне просто...
– И правильно, зачем это в программу вставлять. Она думает, я на ее место мечу.
– Мне просто интересно, ваш муж приходит когда-нибудь в монастырь?
– Случается.
– Хоть это можно упомянуть?
– Нет-нет. В общем-то, как вы это докажете? И другим сестрам это не понравится. Он приходит, переодевшись викарием, – призналась она. Сестра Строг улыбалась, пыхтя и свистя.
Мисс Джонс уже набрала кучу потрясающего материала, так что она решила отставить этот провокативный и несколько туманный сюжет.
Но Маргарет, в чьи обязанности отныне входило составлять компанию старой игуменье и спать с ней в одной комнате, вдоволь наслушалась вариаций на тему о сестре Строг и ей вмененном супруге. Маргарет все присматривалась к викарию с круглыми коровьими глазами.
Спустя два месяца после передачи Би-би-си сестру Роз, всем полюбившуюся юную подручную водопроводчика, нашли мертвой во внутреннем дворике монастыря. Ее задушили, но не изнасиловали, даже не пытались. Девушка она была крупная, сильная; ее задушили двумя большими руками. Не было установлено, мужчина душил или женщина.
При всей объемности и мужественной стати кое-кого из монахинь рук очень больших как раз не было ни у одной. Вероятность того, что одна из сестер, в аффекте налившись смертоубийственной силой, совершила это преступление, тем самым хоть и не вполне исключалась, все же несколько убавлялась. Мужчины, обычно посещавшие монастырь, двое священников и сельскохозяйственный муж сестры Строг, тоже исключались. Священники – потому что один был в Фулеме во время убийства, а второй в самолете на Глазго. Супруг же сестры Строг находился в пансионе Сиренчестера, куда она, дабы из него сделать мужчину, направила его изучать агрономию в колледже.
Монахинь допрашивали с пристрастием, вызывая одну за другой. Пока никто ничего не видел, не слышал и не подозревал. До Маргарет еще не дошла очередь, когда мать игуменья добралась до трапезной, где следователь из Скотланд-Ярда снимал показания с сестры Рук; старая дама, приклонясь к живописной стене, призналась в убийстве.
Это было маловероятно, но чем черт не шутит. Ее признание в полиции рассмотрели со всем тщанием и отложили, как бы на черный день. Допрос монахинь продолжился, а мать игуменью тем временем препроводили в постель. У нее произошла остановка сердца, она оправилась, подтвердила свое признание, попросила и получила последнее причастие и умерла. Согласно признанию достопочтенной матери, ее возмутило заявление сестры Роз, которое та сделала по ходу телевизионной программы. Она сказала в своем интервью, что ей не очень хорошо в монастыре. «Как насчет жизни духа? – говорила она. – Почему нас лишают духовной жизни?» И пошла жаловаться, что монастырь, мол, не что иное, как отделение службы здравоохранения, и мать игуменья – главная виновница ситуации.
У большинства монахинь было твердое алиби на час преступления, а у кого не было алиби, у тех не было мотива. Маргарет, которую тоже допросили, в тот вечер ездила к Юнис в Далидж – «поглядеть на новенького племянника».
Нельзя сказать, чтоб у матери игуменьи были большие руки. В интересах следствия прокрутили прежде отставленный эпизод с ее речью. В полиции весь фильм изучали с хищным вниманием. Признание матери игуменьи, кажется, радикально меняло образ старушки, столь тонно и важно сидевшей в кресле-каталке. Пока ей не приходилось спать в темноте, рассказывала она мисс Джонс, она была вполне здоровым и сильным членом коллектива. Голос как будто задержался на словах «здоровым» и «сильным», как бы подчеркивая их. Даже самые упертые из детективов уловили в нем легкую дрожь, когда она продолжала: «Кое-кто решил, что я скоро помру (слегка ударив на «я»). Смотрят на меня, как на привидение, как будто лицо у меня череп, а под платьем я голый скелет».
– Она это, ясное дело, – сказал один полицейский. Когда дошли до интервью с убитой («...наш монастырь не что иное, как отделение службы здравоохранения. Почему нас лишают духовной жизни?»), всем захотелось вернуться к первоисточнику – к исповеди матери игуменьи. Но поздно было допрашивать ее подробней.
Беда в том, что никто из следователей не мог от души поверить, что она совершила это убийство, хоть логические рассуждения к тому и вели. Пытались найти хоть одного сообщника. В комнате игуменьи обнаружился учебник по карате, который все остальные монахини, по их показаниям, в жизни никогда раньше не видели.
В телевизионных новостях прокрутили отрывки из первоначальной программы с комментариями сестры Строг. «Это конец монастыря Доброй Надежды, – говорила она. – Большинство молодых монахинь уже поразъехались. Невольно ощущается вмешательство сверхъестественных сил в столь трагическое событие. Дом перейдет адвокатской фирме».
Дорогой папочка!
Я в субботу вернусь домой. Насовсем.
Ужасно оказаться в таком близком соприкосновении с убийством и так скоро после того, что уже пришлось пережить. К счастью, как ты уже знаешь, признание матери игуменьи разрядило атмосферу. В полиции с нами были предельно вежливы, ничего общего с теми муками, какие мне пришлось претерпеть тогда, после смерти бабушки. Никто не может понять, как мать игуменья оказалась физически, не говоря уж морально, способна на такой поступок. Тут какая-то тайна. Оказывается, она занималась карате. И как она могла – в ее состоянии ?
Я никак не отделаюсь от мысли, что все это как-то связано с той телевизионной программой. Один из их команды оставил у меня на подушке записку, назначил свидание. Конечно, это ничего не доказывает. Кроме его нахальства.
Я получила письмо от дяди Магнуса. Он знает, что я была в тот вечер у Юнис. Но намекает, бросает на меня тень подозрения, абсолютно без всякого повода. Представляешь, он даже цитирует Шопенгауэра относительно моего алиби – «хронология не есть причинность». Бедный старик. Я могу на него в суд подать.
Дом продается. Почти все разъехались. Только три монахини еще проделывают свою гидротерапию (моются) на кухне, да сестра Строг осуществляет общее руководство. Сестра Пэннис собирается преподавать рисование в женской школе, а сестра Рук вернется к водопроводческой работе, когда нервы позволят. Очень мало кто думает о les autres.
Привет маме.Маргарет.
10
Сразу после свадьбы Маргарет с Уильямом Дамьеном Хильда Дамьен дважды звонила из Австралии Крис Донован. Во второй раз она попросила Крис, сможет ли она сама или Харли проследить за покупкой картины Моне, о которой она договорилась на аукционе «Сотбис».
Харли, придя из мастерской после дня работы, услышал про эту просьбу. Он очень даже хотел поучаствовать в таком забавном деле; был просто в восторге. Хильда, Крис ему сказала, инструктировала своего лондонского адвоката, чтобы тот предоставил Харли Риду полную свободу действий и решение о том, как хранить картину.
Хоспис внес поднос с сухим мартини для Крис и к нему стакан с мастерски изготовленным льдом. В этот час он всегда держал наготове напитки. Далее он занялся виски с содовой и со льдом для Харли.
– И какой же это Моне? – спросил Харли.
– Не сказала. Ну ты же знаешь, Хильда есть Хильда. Она просто покупает «Моне».
Улыбка Харли выражала нечто среднее между презрением и снисходительностью. Но он сказал:
– Скоро выясню. И она его собралась тащить в Австралию?
– Нет. Представляешь? После всего, что она заявляла, она решила его подарить молодоженам. Только это секрет. Она его повесит у них в Хамстеде, сюрпризом.
– Но по-моему, она им неплохую квартирку уже подарила?
– Ну, а теперь они получат еще Моне.
– И сколько она за него заплатила?
– Не знаю, – сказала Крис. Она смаковала свой сухой мартини.
– Выясню. Наверно, много. Безумно много.
Хоспис вышел из комнаты.
Люк говорил в телефонной будке:
– Только что имел разговор с дворецким.
– Ну и?
– Восемнадцатое подтверждается.
– Ну и?
– Двое по фамилии Сьюзи. Титулованная пара.
– Занимались мы этими Сьюзи. Пустой номер.
– Антцингеры. Правда, они мои друзья. Не богатые, то есть как богатые бывают богаты.
– Как их?
– Антцингеры. Я буду очень обязан, если...
– А я буду очень обязан, если дождусь продолжения.
– Дамьен.
– Дамьен!
– Ну, Дамьен. Кажется, он считает, что будут мать с сыном. Она им отделывает квартиру в Хампстеде. Картину купила на стену, этого художника по фамилии Моне, француза...
– Моне, говоришь?
– Только что его купила, на днях.
Оставалось всего десять дней до званого ужина Крис Донован.
По Лондону гулял грипп, и Роланд Сайкс его подцепил. Он сидел в кресле у себя в гостиной. Аннабел зашла его проведать.
– Ложился бы ты в постель, – сказала она.
Он шелестел газетными вырезками.
– Насчет этой Мерчи, которая будет на ужине у Крис Донован, – сказал он. – Я вспомнил. Я работал в архиве на адвоката, который вел дело двух ее тетушек. Они оспаривали завещание. Дело закрыли по обоюдному соглашению. Но ты только подумай, что за этим стоит! Я же знал, что там сенсационное что-то. Бабку этой самой Маргарет, которая вышла за молодого Дамьена, – убили.
Он потягивал виски с горячей водой, пока Аннабел пожирала глазами газетные вырезки.
– Грипп это не лечит, но чувствуешь себя лучше, – отнесся Роланд о своем питье.
– О господи! Я уже когда-то видела это лицо, – вдруг сказала Аннабел. Она смотрела на большую газетную фотографию Маргарет с подзаголовком: «Маргарет Мерчи на допросе в полиции».
– А-а, да про это тогда все газеты писали.
– Нет, не тогда, потом. Я по телевизору видела. Всего года два-три назад. К убийству бабушки ни малейшего отношения. Какая-то популярная программа, образовательная... Ну я не знаю. Надо вспомнить. Всплывет.
– Интересно, – сказал Роланд, – а Харли и Крис хотя бы имеют представление об этой истории с убийством?
– А что? Ты собираешься их просветить?
– Ну, было бы забавно.
– Я бы на твоем месте оставила это при себе. Ты просто себя выставишь подлецом. Ты же не хочешь, чтоб тебя считали подлецом, правда?
– Не знаю, – проговорил Роланд, плотней запахивая на шее свой шерстяной халат. – Виски, конечно, не лекарство. Но состояние облегчает.
– Давай я тебе еще сделаю, – сказала Аннабел. – И не надо тебе звонить Харли с Крис и очернять перед ними их будущих гостей. Это пóшло.
– Возможно, – сказал Роланд и прижал руку ко лбу, давая понять, как его одолел грипп.
Вернувшись с кухни с новым стаканом горячего виски, Аннабел сказала:
– Хоть бы вспомнить программу, в которой фигурировала эта Мерчи. Там было что-то особенное.
Хелен писала:
Дорогая Перл!
Я обхохоталась над твоим письмом. Думаю, ты неплохо провела время на том балу. Брайен говорит, он не против, чтобы ты еще оставалась, раз тебе весело. Я ходила на выставку мод в брайтонском Метрополе, смотреть не на что, сплошное старье, буквально. Какие-то изголодавшиеся выдры, но мужикам же все равно нравится, чтоб человек был похож на куклу Барби.
У меня, наверно, стокгольмский синдром, представляешь? Объясняю. Это когда ты благодарна мужчине, который тебя держит в клетке, за то, что он сам с тобой иногда обращается получше, чем в другие разы или чем другие люди с тобой обращаются. Вот и привязываешься к тому, кто тебя меньше шпыняет. Не скажу, что Брайен меня в полном смысле шпыняет, только вот продолжает зудеть про ограбление. А с чего бы еще я оставалась с твоим дорогим папочкой – честно, не знаю.
Сегодня он, слава богу, ушел в палату лордов – выражать свои дурацкие мнения о разных вещах и вносить свою лепту в дело управления нами, вполне разумными его согражданами. А вечером – домой, и, можешь не сомневаться, на ужин опять будет ограбление. В конце концов, они же оставили на стене Фрэнсиса Бэкона! И знаешь, какой будет следующий ход? Картина отправится в банк. Этот Бэкон совершенно меня не волнует, но что за идея – хранить картину в банке! Иногда я прямо чувствую, что разрыв в возрасте у нас чересчур кошмарный, а иногда как-то все ничего.
Мы идем на ужин к этому интересному художнику Харли Риду. Помнишь? Еще он тебе так понравился, и его жена – или, наверное, надо говорить подруга? – Крис. Ну, а потом – в Венецию, прелесть, жду не дождусь.
Вкладываю чек. Я заставила его выписать, когда он отчаливал в палату лордов и был в настроении. Обналичь поскорей, пока он не положил деньги в сейф.
Крепко целую.Твоя Хелен.
Элла с Эрнстом в отделении для автомобилистов на пароме через Ла-Манш возвращались домой из Брюсселя. Он только позавчера обрился и то и дело ощупывал непривычно голый подбородок.
– Хорошо бы, – сказала она, – Люк не забыл включить отопление.
– Ну подумаешь, включим и пойдем поесть.
– Легко сказать – пойдем поесть, после Брюсселя, – сказала Элла: она была неравнодушна к еде.
Эрнст перебирал бумаги в портфеле у себя на коленях.
– Люк, – сказал он.
– Что – Люк?
– А он ведь, наверно, будет дома, нас ждать. – Он улыбался, откровенно преподнося ей приятный сюрприз.
– Ты что – ему звонил?
– Ну, звонил.
– Что ж, и его возьмем с собой пообедать.
Эрнст тронул несуществующую бородку.
– Конечно. Именно это я и имел в виду.
Элла пошла поразмять ноги на пыхтящем к Дувру захудалом пароме. Окна затянуло серой пленкой, облупилась краска на рамах. Элла прошла вдоль всего парома, среди пассажиров, одетых не по сезону броско и ярко, как всегда они одеваются в странной уверенности, что на другом берегу Ла-Манша их подстерегает лето. Элла обрыскала беспошлинную лавку подарков, вернулась.
– Чуть не купила ему «паркер», – сказала она.
Эрнст улыбнулся.
– С такой внешностью его таким подарком не удивишь, – сказал он.
Люк стал у них излюбленной темой. Их это заметно сближало, и никогда еще за все годы их брака они не были так далеки от развода.
– Да, эти часы... – сказала Элла. – Но, ты знаешь, ведь бывают подделки. Теперь в большом ходу подделка престижных товаров.
– Подделки бывают, – сказал Эрнст, – но, зная Люка, я сильно сомневаюсь, что это подделка.
– Я надеюсь, он здоров, – сказала Элла. – Это главное. Здоров и способен себя поберечь.
– Вот и я надеюсь. И как трогательно, что он готов прислуживать за столом, не брезгует быть на побегушках. Очень хорошо его характеризует.
– Он мне звонил, – сказала Элла, – насчет двух квартир, которые могут нам подойти. В Блумсбери. Как ты насчет Блумсбери?
– Неплохое местечко. Какая цена смотря. Он сказал, какая цена?
Элла откинула с лица длинные светлые волосы.
– Цена как цена, наверно.
– Как бы тебе не пожалеть о нашей конторе обслуживания, – сказал Эрнст. – Так удобно – снял трубку и позвонил.
– Еда отвратная, – сказала Элла. – И сколько у нас вылетает на эту ренту – так сто раз можно квартиру купить.
– Хорошо, поглядим, что нам подобрал Люк.
– Если уже не отхватили. Люк говорит, Харли Рид советовал поторопиться.
– А Люк будет помогать у Харли за ужином?
– Угу. Хочу к этому ужину новое платье.
– Ах, да там же, по-моему, все будет попросту, ничего сверхъестественного.
– Все равно хочется хорошо выглядеть.
– Ты всегда хорошо выглядишь.
– По-моему, мне нужно новое платье для ужина у Харли Рида, – сказала Маргарет.
– Там не предполагается ничего сверхъестественного. Обыкновенный дружеский ужин.
– Ну, а мне хочется хорошо выглядеть.
Она только что застелила их большую двуспальную кровать. Было воскресное утро. Очень бережно она рассадила по покрывалу потертых плюшевых мишек, прочих зверей и трех заслуженных кукол. Уильям в своей холостой жизни сохранял верность старым игрушкам, и Маргарет, обнаружив это, добавила к его коллекции кое-что от себя.
Предыдущая подруга Уильяма терпеть не могла его плюшевых зверей. Приходилось держать их в шкафу все время, пока длилась связь. Она пришла в ужас, когда вдруг их там обнаружила; думала, он их выбросил. Когда она порвала с Уильямом, он первым делом освободил своих мишек, собак, кошек и зайчиков и снова пристроил на одеяле. И он безумно был тронут, что Маргарет не только не осудила его игрушек, но даже к ним прибавила своих потрепанных кукол. Так трогательно, какая же она добрая, нежная. В ванной у него была пластиковая утка, она плавала, шлепала, крякала.
– Черпать вдохновение от сил природы, – говорила Маргарет, – ведь на этом, как я тебя поняла, основано изучение искусственного интеллекта.
– Я как-то не думал, – сказал Уильям. – Ну да, конечно, все это завязано на бионике.
Кажется, ему полегчало от того, что неизбывная любовь к плюшевым зверюшкам может иметь столь основательное и глубокое объяснение.
– Я всегда чувствовал, – признался он Маргарет, – что они обладают какими-то ощущениями. Звучит дико, знаю, но, когда я держал их в шкафу, я чувствовал, что они обижаются.
– Но это же так естественно. От них мускусом пахнет, все их запахи как бы свидетельствуют об их сути.
– Не хотел бы я, чтоб мои коллеги это услышали, – сказал Уильям. – Но определенно, в том, что ты говоришь, что-то есть. Не научное, разумеется.
– А занятие искусственным интеллектом – научно?
– Не вполне. Правда, требуется масса научных сведений, чтобы изучать природу, ей подражать, ее усваивать, применять способ существования живых существ даже для устройства компьютеров. Змеи, бабочки, птицы, растения, скажем, – все преподают нам урок. Речь идет о нервных проводниках, сигналах, нервных системах.
– И твои плюшевые звери?
– Символически, честно говоря, чисто символически.
– Интересно, – задумалась Маргарет, – откуда это пошло, зачем люди втыкают в кукол булавки?
– Это недостаточно изучено, – сказал Уильям.
Она расчесывала длинные рыжие волосы перед зеркалом на туалетном столике, а он сидел на свежезастланной постели и на нее смотрел.
– Я ни за что бы не стала, – сказала Маргарет. – Зачем пытать бедненьких кукол булавками?
Он вышел за воскресной газетой. С одной стороны, разговор с Маргарет получился приятный, с другой стороны, что-то скребло. В общем, он еще так мало ее знает. Но, он рассудил, она ведь пока тоже очень мало знает его.
Маргарет расчесала волосы, глянула на постель со строем кукол и мишек. И промурлыкала про себя куплет из старинной шотландской баллады:
Что скажешь, одеялко, что скажешь, простыня,
Укрой меня, баюкай, утешь меня.