Текст книги "Пляска смерти"

Автор книги: Мухаммед Диб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

В этот момент тетушка Нубийя, не очень-то церемонясь, перебивает говорящего и начинает увещевать его:

– Брат мой, ведь ты на пороге смерти. Так не отвлекайся в сторону и сосредоточь все свои мысли на главном. Исповедуйся.

Он продолжал, не слушая ее:

– Вы все такие жалкие…

Но его сестра повышает голос, он звучит все требовательнее:

– Брат, послушай, ты теперь близок к смерти. Не отводи глаз от нее… Смотри ей прямо в лицо. Скажи, во что ты веруешь!

Она наклоняется к нему:

– Слышишь меня? Если ты еще меня слышишь, подними указательный палец и скажи, во что ты веруешь.

Но непокорный ей умирающий ее оттолкнул.

– Вы так жалки все, так жалки, что даже причинить вам зло значило бы зря потратить силы…

По знаку тетушки Нубийи все начинают призывать на помощь Аллаха, и слова молитвы быстро заглушают прерывающийся предсмертной икотой голос.

– Не слушай, как то и дело орет ночью этот сорванец: «М-а-а-м! М-а-а-м!» Как он вопит: «М-а-а-м! Если не дашь мне сейчас же кусок хлеба, то ты просто грязная шлюха!» Не слушай его, он это орет постоянно. А Слим не погиб одиночкой, он – только один из тысяч павших, он вместе с ними в нашей памяти, в нашем сердце. Но вообще-то он только наполовину мертв для меня. Я всегда готова к его воскрешению – ведь до тех пор, пока я не узнаю, как он умер, я буду думать о нем больше, чем о других.

Тот день – слушаешь меня? – мы еще провели вместе, и вот уже наступал вечер. Я подумала: «Ну вот и еще один вечер настанет» – и решила, что этот вечер ничем не будет отличаться от всех других вечеров, проведенных здесь. Непонятно, как все это потом случилось: есть все-таки вещи необъяснимые. Тогда я видела, что солнце скоро сядет, оно уже приобретало какой-то зеленовато-лимонный оттенок. Оно еще было ярким, но становилось все более и более лимонным, все холоднее и холоднее. Скоро стемнеет, подумала я, и надо будет снова отправляться в путь. В горах поднялся ветер. Он возвещал о наступлении сумерек, пора подниматься и идти дальше. А ветер дул с такой силой, что казалось, будто это сама гора исходит слепой яростью к людям. Слим, стараясь согреться, то обхватывал себя руками, то разжимал руки, хлопал ладонями по ребрам. Может быть, он ждал, что я ему скажу; «Поднимайся и иди!» А я думала: «Можно еще подождать немного». Я стояла на выступе скалы и смотрела вниз. Вокруг простиралась земля, усыпанная камнями, без единого зеленого деревца. Кое-где торчали черные, опаленные кусты. И больше ничего. Ни одной живой души. Все снова вымерло.

В этот момент Слим сказал:

«Чертов ветер! Он просто спятил, беспутный! Вроде не ночь еще, а пробирает до нутра…»

«Что ты там бормочешь?» – кричу я ему со скалы.

Теперь мы оба должны были кричать во всю глотку, чтобы услышать друг друга, так сильно завывал ветер. Он или вырывал у нас из глотки слова и уносил их с собой, или снова запихивал их в рот, словно ударом кулака.

«Что ты там бормочешь?»

Он ответил:

«Я говорю, что этот беспутный ветер в состоянии пополам переломить человека! Пронизывает до самого нутра! До нутра! Может, разожжем огонь? А? Почему бы немножко не согреться?»

Я ему кричу:

«Ничего не слышу!»

Он еще громче, корчась и дрожа от холода, орет:

«Давай разожжем костер, согреемся немножко!»

Тогда я не выдержала:

«Тебе просто не терпится нажраться свинца! Потом тебе уже не захочется греться!»

Он отвечает:

«Ну, в таком случае не стоит…»

«Солнце уходит за горизонт! – кричу ему я. – Надо собираться в дорогу!»

А он мне в ответ:

«А-а-а! Поганец ветер! Сукин сын!»

«Если мы не пойдем дальше, то превратимся в пыль в этих горах, не забудь!»

«Сволочь эти горы! Сволочь!»

«Нам нельзя останавливаться! Нельзя все время делать остановки, как сейчас!»

«А если серьезно, то когда все-таки, Арфия, мы придем на место?»

«То есть как это когда? Что ты хочешь сказать?»

«Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать! Сколько нам надо еще идти?»

«Нашел подходящий момент для расспросов?»

«А когда такой момент настанет? Тогда, может, поздно уже будет… Мы сейчас одни с тобой здесь в этих горах, Арфия. С нами только господь бог! Так ты можешь мне сказать, сколько нам еще идти? Кто нас услышит, Арфия? Может, весь наш дальнейший путь напрасен. Зачем тратить последние силы? Смотри, та гора нас безжалостно преследует…»

«Знаешь что, скоро стемнеет, и у нас с тобой нет выбора? Надо выбираться отсюда!»

«Кому мы нужны, Арфия?»

«Ну что тебе на это сказать? Может быть, никому! А может, кому-то и нужны!»

Он смеется с презрительной гримасой:

«Может быть!» И его глаза слезятся от ветра, как будто он плачет.

«Слим! Здесь нет никого, кто бы нам это сказал! Значит, тем более нам надо идти вперед, чтобы знать это наверняка!»

«Ты считаешь это справедливым?»

«Но что мы можем сделать?»

«Нам отсюда больше не выбраться…»

«Давай поднимайся!»

«Нет!»

Он сидит какое-то время молча. Смотрит пристально на гору, и в глазах его все еще сильно отчаяние.

«Мы обмануты! – кричит он горе. – Что же теперь будет с нами?»

Эхо отвечает ему:

«Обма-а-а-нуты!.. На-а-ами!»

Он слушает, как по кругу летают на крыльях слова в горах. Сидит не двигаясь. Я махнула рукой:

«Будь что будет!..»

Он продолжает разглядывать эту каменистую местность, заросшую колючками. Он и сам словно застыл, словно окаменел.

«Ну вот и ночь настала!» – говорю я.

Он снова начал хлопать себя по бокам руками, чтобы согреться. Но все еще смотрит перед собой, наблюдая, как тьма спускается все плотнее и плотнее. Вдали уже нельзя было ничего различить, мрак быстро поглощал все вокруг. А он все смотрит и смотрит, и я тоже смотрю, будто наблюдаю за тем, как наступает на нас черная смерть. И не думаю уже ни о чем, ведь ничего все равно изменить нельзя и все идет именно так, как оно и должно быть, именно так, и не иначе, И ночь окутывает нас, а вместе с нами и гору, и в этой кромешной тьме слышно только сумасшедшую пляску ветра, его бешеный свист, которым он потчует нас, ибо не умеет больше ничего другого…

И вдруг Слим говорит мне как-то неожиданно:

«А что, если победа за нами, Арфия?»

Я даже несколько растерялась от подобного вопроса, просто не знаю, что и ответить ему. Говорю:

«Но ведь этого еще не произошло… Ты задаешь слишком много вопросов, Слим…»

А он упрямо, как мул, гнет и гнет свое:

«Ну а если победа будет за нами, какую мы извлечем из этого пользу? Разве не вернется каждый на свое место? Я хочу сказать – на свое прежнее место? Хозяин снова будет владеть фабрикой, а я таскать мешки и ящики с грузом для него? Все как раньше, чего там!»

«У тебя слишком много вопросов. Это ни к чему хорошему не ведет».

«Признаю. Но все-таки мне хотелось бы знать. Это сильнее меня».

«Все меняется, Слим! – отвечаю ему. – Все, что стремится к жизни. Все, что заслуживает, чтобы за это сражались! Ничего не может остаться по-прежнему!»

«Я-то очень хочу жить! Как еще хочу!»

«Тогда ты победишь!»

Я стучу ногой по земле.

«Вот эта земля, она борется за себя?»

Он не говорит ни «да», ни «нет».

«И она изменит свой облик, она будет жить!» – говорю ему.

И ужасно было в ответ услышать шепот Слима, который резанул меня больше, чем все его крики:

«Тогда нельзя дать горе меня сожрать. Нет. Я не хочу, чтобы она стала моей могилой. Чтобы сомкнулась надо мной, как земля!»

А теперь вот он там. Остался там навсегда. Вместе с тысячами других павших, которые принадлежат уже только самим себе… А я все жду его возвращения. Да, жду. Почему? А потому, что он там не нашел своего успокоения. Да и знает ли когда-нибудь женщина, почему она ждет мужчину? Даже мать не знает этого! А в нас, в сущности, всегда живет это материнское чувство! И будь мы только ему послушными, мы бы снова всех затолкали в наше чрево, выносившее их и давшее им жизнь. Только как ветер нам их посылает, так и отнимает их у нас. И всю жизнь этот ветер шумит у них в парусах… Мы хотели бы этому помешать, хотели бы, чтобы их ноги увязли в глине… А остальное мы избегаем им высказать. Думаем, что их слух не способен воспринять это, что им всегда некогда услышать нас, но надеемся, что настанет день, и когда-нибудь все случится само собой, и они сами поймут, без ненужных объяснений…

Это было время, когда люди падали в бою, подобно ежевике, осыпающейся с августовских кустов, и можно было подумать, что земля, усыпанная их телами, собирала свой урожай. Мне даже казалось это справедливым. Потому что тогда за свободу мы боролись, как за праздник. Это теперь мы ощущаем пустоту, и мы никому не нужны, и приходится слушать только самого себя… Видимо, сегодня надо жить как-то по-другому. Мы выросли в мире, полном горечи и несправедливости. Там, в горах, нам чудилось, что этот мир уже отдалился от нас, но оказалось, что и новый тоже нам не принадлежал: пока мы были в горах, им распорядились без нас. И нам надо было учиться жить в пустоте, каждому искать что-то свое, и никто уж ничем никому не помогал. С этим мы никогда, не согласимся, потому что мы хотим другого порядка вещей и не хотим делать то, что хотят от нас. Но, вынужденные все-таки делать это, мы забываем о том единственно правильном пути, по которому надо идти. Ведь, вынужденные делать то, что от них хотят, люди отказывают и другим в праве действовать иначе. И наступает день, когда мы не замечаем, что стали безжалостны…

Вот так и я, Арфия, сумела оставить Слима в горах, бросила его там на верную смерть. Я тебе еще не все рассказала… Я оставила его умирать там, и до сих пор у меня перед глазами та ночь; я помню, как она обрушилась на нас посвистом и воем ветра, и этот жалобный вой не стихал, метался в горах из конца в конец, и казалось, что в нем звучит вся еще оставшаяся в мире жалость… Ветер все хлестал, становился все сильнее, налетал откуда-то издалека с новой силой. У Слима зуб на зуб не попадал от холода, он весь дрожал и просил меня:

«Надо переночевать здесь, Арфия. Прямо в этих проклятых горах. Я не смогу идти дальше… У меня снова начались боли».

«Ну что еще случилось?»

«Я не могу… Я каждую минуту ощущаю, как эти камни вонзаются мне в спину. Горы зарежут нас, свернут нам шею».

«Ночь кругом. А по ночам всегда всякая гадость лезет в голову. Ты и чувствуешь себя хуже поэтому».

«Я не хочу здесь оставаться один».

«О чем ты говоришь? Надо идти дальше».

Я вижу, как вспыхивают во тьме, словно светляки, его глаза и как они ищут меня. И усматриваю в этом плохой знак.

«Ну-ка дай мне руку, – говорю ему. – Ты сейчас встанешь и попытаешься идти. Поначалу будет трудно, потом полегчает».

«Нет, нет, я не смогу подняться один, – отвечает он мне. – Не сердись на меня».

Он стонет, но поднимается. Но, едва поднявшись, он, подкошенный нечеловеческой болью, сгибается пополам. А вокруг нас рыдает ветер и стоит какой-то гул, словно от топота бесчисленных ног. Ночь разрывается от отчаянной ярости ветра, который сотрясает горы от вершин до подножия.

«Пошли», – говорю я Слиму.

Он стонет. Но стоит на месте, все так же согнувшись.

Нас слабо освещают звезды. Каким-то надтреснутым голосом Слим просит:

«Арфия, поддержи меня… Мне больно. – Потом добавляет: – Мне холодно…»

Он не договорил и упал на четвереньки, и я слышала, как он скреб ногтями камни, пытаясь подняться. И все бормотал, словно молился:

«Мне холодно… холодно… холодно…»

И так, на четвереньках, начал приближаться ко мне. Подойдя поближе, он схватил меня за ноги.

«Мне холодно… Ты просто не представляешь себе, как мне холодно. Я не хочу умирать в этих горах. Не оставляй меня…»

Это его последние слова и последнее воспоминание мое о Слиме.

Ты можешь сейчас мне сказать, друг мой Родван: «Ты его убила», и я бы тебя поняла. Да, так оно и есть, и мертвец может создать вокруг вас пустоту, бросить замерзать в одиночестве, словно на пустыре, без защиты, без помощи…

…Обратившись лицом к этому таинственному свету, Родван сидел, отвернувшись от тумана и мрака ночи, и вспоминал о своем сне. Он был коротким и в общем-то довольно ясным. Но сколько в нем было счастья, какое поразительное ощущение испытал Родван, видя этот сон! Это невозможно ни передать словами, ни выразить как-то иначе. Все сконцентрировалось теперь в этом ярком сиянии перед ним, все многочисленные образы, как слабые огоньки, мерцавшие в воздухе, слились воедино, и он словно заново ощутил тот миг вечности, открывшийся ему тогда. И тем не менее – он это еще во сне понял – все происходившее, несмотря на всю свою иллюзорность, было каким-то необыкновенно знакомым, чем-то давно уже известным. И он уже во сне знал, что теперь больше не забудет увиденного. На самом деле так оно и случилось: воспоминание было так отчетливо и так свежо, так живо, что казалось, в пространстве вокруг и до сих пор разлито то же ощущение, которое царило во сне, и оно сейчас снова рождалось в душе. И Родван как бы заново, закрыв глаза, погружался в эту атмосферу сна, не осязаемую, но скорее постоянно угадываемую, даровавшую ему способность увидеть как бы на расстоянии самого себя.

И теперь, когда он вспоминал самого себя в своем собственном сне, он одновременно различал там и воздушный корабль, если можно назвать так этот летавший низко предмет. От него исходило какое-то пронзительное чувство радости, усиленное возможностью близкого его созерцания.

Родвану, лежащему на земле, хорошо был виден весь его фюзеляж и его крылья из обычной реечной арматуры, края которой, высокие и загнутые кверху, как у борта шхуны, были усыпаны ослепительно белыми дикими голубями. Эти птицы не просто вольно сидели на каркасе воздушного корабля и не были даже к нему прикреплены (как приковывали их раньше к колеснице богов), но скорее входили в структуру этого корабля, были, может быть, и собственным элементом ее, главной частью…

Вот это-то множество живых крылышек и поднимало в воздух всю машину, передавало ей свое движение, сообщало жизнь. Поистине это был живой корабль! Именно так все это виделось Родвану, и само созерцание погружало его в состояние, близкое к опьянению…

Но было и другое.

Кроме плавного своего покачивания на небольшой высоте, легкого взмаха крыльев, похожего на дыхание, которое, правда, сопровождалось вдруг резкими подъемами и спусками, а затем медленным и плавным кружением или полетом по спирали, этот воздушный челн еще и говорил. И голос его Родван узнал сразу же, ему был знаком и его тембр, и регистр, и модуляции… Он все это хорошо помнил, несмотря на то что, с тех пор как этот голос смолк, прошло много лет. Это был голос его отца… Да, голос его отца! И пока воздушный корабль парил, весь в кружевной пене трепетавших на нем белых крылышек птиц, этот голос заполнял собой небесную высь:

– Вот он – ангел смерти, король Азраил! Посмотри, что тебя ждет! Только вечный полет, только радость! – И повторял все снова и снова: – Ангел смерти, король Азраил!

И Родван во сне услышал шепот: «Ты говоришь, что надо только путь продолжить свой и дальше все идти, чтоб легкость обрести и прежний облик? А я живу лишь тем, что подаяние собираю у дверей, и на моем лице печать ночи лежит и тени смерти. В душе моей молитвы больше не звучат, и мой удел – тоскливое безвременье, убогость тусклая глухой поры. Освободи от нищенства меня. И я начну свой путь к тем берегам, где золотые россыпи сверкают…»

Аппарат продолжал кружиться над распростертым на земле телом, и на Родвана вдруг нашло какое-то восторженное состояние, и он долго заливался счастливым смехом, чего раньше с ним никогда не случалось.

Снежная вибрация крылышек, их энергия и гибкость, приводящие корабль к перемещениям в пространстве, приближающие его почти вплотную к Родвану, наделяли все происходящее перед его глазами какой-то необыкновенной тайной, подобной наготе женского тела, то исчезающей, то возникающей вновь…

Даже уже пробуждаясь ото сна. Родван все еще продолжал беззаботно смеяться. Существовала ли какая-нибудь связь между этим сном и желанием, приводящим его сюда вот уже в течение нескольких дней на встречу с этим сиянием, перехватывающим дыхание? Он еще раз припомнил свою первую сюда прогулку и все то, что ей предшествовало, припомнил последовавшие за ней свои посещения этих мест, потом снова вспомнил свой сон, снова сосредоточился на светлом девственном сиянии, заливавшем пространство перед его взором, непокорном мраку ночи, озарявшем здесь все каждый вечер, как только Родван возвращался сюда, и как будто ожидавшем его появления на этой скале. Потом Родван опять вспомнил отца, его голос, затерявшийся в облаке белых голубиных крыльев, в то время как самого его не было видно, потом снова обратился к этому непокорному свету, защищавшему и отделявшему эти края, выхватывавшему их из сумерек, все низвергавших в бездну мрака. И тогда, глядя на это светлое сияние, Родван думал, что снова грезит, видит сон, и начинал вспоминать, что увидел здесь в первый раз, когда пришел вечером сюда, на эту скалу, где без спешки, не заботясь о том, как долго он здесь сидит, он созерцал лунную тишину, это сияние, не рассеивающее свой свет по виноградникам и оливковым плантациям и не повергающее их в оцепенение, но как бы удерживающее свой чистый свет, концентрирующее свои лучи, сгущающее их в сердцевине воздушного пространства. И этот обретший телесную гибкость световой поток теперь приближался к нему в своем небесном блуждании и вот, словно во вспышке молнии, озарил его, находящегося у границы этого лунного сияния, ослепил, пронзил, поверг в ощущение головокружительного падения в бездну иллюзорности своего собственного существования, своего присутствия здесь, на скале. Он увидел себя вдруг как-то отстраненно, словно во сне, идущим по этому залитому светом простору, словно какую-то свою собственную мечту, которую, может быть, еще раз ему и посчастливится встретить, если он станет приходить сюда постоянно… «Дорогу…» Потом еще… «Дорогу, которую мне надо найти…» И еще… «Дорогу, которую я надеюсь увидеть, которая откроется мне, проляжет передо мной…» И затем: «Но может быть, она во мне самом?.. Может, это и будет моей смертью?.. Колодец… Колодец… Не эту ли смерть просил себе старик в своем изгнании?» А теперь… «Мой отец умер, когда ему было столько лет, сколько теперь мне…» И еще… «Он знал…» Потом еще… «Он говорил со мной во сне…» А потом?.. «Он был молодым…» Ну а потом?.. «А я уже старик…» А дальше?.. «Этот старик…» Дальше что? «Тот, другой…»

– Дочь моя! Недосягаемая! Ты совсем забыла нас, честное слово! Ну пожалуйста! Не спеши, подожди немного! Мы здесь торчим, поджидая тебя, а тебе все равно, ты совсем забыла своих друзей!

Из ночной тьмы выскочил горбатый карлик, побежал, хромая и вихляясь, по пятам за Арфией, цепляясь за ее платье.

– Надо же, это ты? – спросила тихо Арфия, не выказав особого удивления от встречи с тем, кого она увидела рядом с собой, посмотрев вниз. – А кто вас просил меня ждать?

– Что-что?

Она отряхнула платье:

– Отцепись от меня, оставь в покое.

– Мы тебя ждем, а ты, как кобылица, вскормленная пшеницей, скачешь во всю прыть! – воскликнул этот Квазимодо. – Смотри, до чего ты меня довела – я не могу – я не могу больше так бежать! Нехорошо подводить друзей!..

– А кто вас просил меня ждать?

Бежавший за ней человеческий обрубок, не обращая внимания на вопрос Арфии, спрашивал:

– Ну так как, ты придешь к нам?

Показывая на него Родвану, женщина засмеялась:

– Как тебе этот бабуин, до которого ничего не доходит? Ведь я ему твержу одно и то же: «А кто вас просил меня ждать?!»

Подняв к ней голову и удивленно выкатив на нее глаза, этот уродец, казалось, искренне не понимает ее вопроса. Только сейчас, посмотрев вверх, он заметил Родвана.

– А этот кто таков? Откуда он взялся?

– Это друг, – объяснила Арфия. – Друг Родван.

– Да, – подтвердил Родван, как будто это могло ему помочь быть признанным этим гномом.

– А что ему надо? Вечно ты тащишь кого-то за собой!

И вдруг он, хватаясь за Родвана, стал ему доверительно нашептывать:

– На нее все зарятся, и поди узнай – почему! Может быть, потому, что она любит посмеяться. А может быть, и по другой причине!

– Я люблю посмеяться? – возразила Арфия, выругавшись. – Ну, погоди, оборванец несчастный, спущу тебя в ручей, что здесь неподалеку!

– Не грози! Ты и вправду не похожа на тех, кто все воспринимает в мрачном свете!

– При чем тут похожа или не похожа?! – воскликнула Арфия. И заявила решительно: – Мне сегодня ночью не до вас.

И она резко выдернула из рук карлика подол своего платья, как бы подчеркивая, что тот не должен надеяться ни на какое снисхождение с ее стороны. И добавила:

– Можешь убираться.

– Невозможно!

– Невозможно?

– Без тебя ничего нельзя будет сделать! Все тебя ждут. Неужели у тебя такое черствое сердце?

– «Черствое»! «Черствое»! Да у меня просто нет никакого желания туда идти, вот и все. Мне сегодня вечером хочется, пожалуй, совсем другого…

– Как ты сказала? – На этот раз горбун вытянул вверх шею, разглядывая Арфию так, будто перед ним стоял кто-то другой.

– Да! – подтвердила она, – Именно так, мне сегодня хотелось бы…

Тут карлик начал судорожно шарить в своих лохмотьях, перебирать какие-то свои пожитки. Арфия воспользовалась тем, что он отцепился от нее, и быстро зашагала прочь, увлекая за собой Родвана.

Но, уходя, они услышали, как заголосил горбун:

– Погоди, Арфия! Не уходи! Ну не уходи же! У меня есть кое-что для тебя!

Он снова прицепился к ней. Схватил ее за руку и сунул ей в ладонь монету.

– Это еще что? Побереги для себя свои гроши.

А он, запыхавшись от бега, охрипшим голосом умолял:

– Доставь мне это удовольствие!

Она отвернулась.

– Доставь мне это удовольствие! – задыхался карлик.

Она посмотрела на монету. Улыбнулась.

– Бог вознаградит тебя, Бабанаг.

– Ох! Пусть лучше не утруждает себя! Я не обеднею от этого!

Она сказала:

– Ведь есть еще люди несчастнее, чем я.

– А в этом, моя голубка, пусть они сами разбираются!

– Сейчас-то ты чего хочешь? – спросила Арфия.

– Подружку.

– То есть?

– Подружку, – повторил он.

– Ну да? – засмеялась она.

– Уж сколько времени я хожу за тобой по следу, ищу тебя, как собака.

– Врешь ты все!

– Разве не так? Ищу тебя давным-давно. Ну и женщина! Слава богу, что таких, как ты, немного!

– Зато таких, как ты, хоть всю землю покрой ими, все равно не видать!

– Это правда, – сказал он. – Но что поделаешь? – Потом повторил: – Я буду твоей собакой, Арфия. И ты будешь меня мучить, сколько захочешь.

Она прыснула со смеху:

– Да мне вовсе и не нужна сторожевая собака! И я совсем не хочу мучить тебя!

Он схватил ее за бедра.

– Отвяжись! – угрожающе одернула она его. И продолжала смеяться: – Я не знаю даже, где буду спать этой ночью.

– Сжалься!

– Мне еще не доводилось встречать такого чудака, как ты, Бабанаг!

– Так ты не хочешь пойти со мной, Арфия?

– Не вижу смысла в твоей затее.

– Затее?

– Ну да, во всем том, что сейчас происходит!

– Арфия, ну пойдем же, – продолжал настаивать карлик.

Согнувшись, он опустился к ее ногам. И без того коротышка, он сейчас казался совсем крошечным. Поцеловал ей колени. Она отодвинулась от него и подняла руку. Бабанаг сам себя отодрал за уши. Арфию это ужасно развеселило, она умирала со смеху и с трудом выговаривала:

– Я не вижу никакой для вас всех пользы в том, что приду!

– Нет, без тебя ничего нельзя будет сделать! Ничего! – ответил горбун.

– Оставь в покое мое платье!

– Арфия!

– Ну ладно! – наконец сказала она. – Давай, пошли в твой цирк!

Бабанаг кое-как распрямился, поднялся с земли, смерил Родвана взглядом, скосив подозрительно на него глаз, потом промолвил:

– Он тоже может идти с нами, если хочет.

Сказав это, Бабанаг быстро заковылял прочь. Казалось, что он покатился куда-то, как шар, и растворился в сумраке ночи. Арфия, на высокую фигуру которой падал свет уличного фонаря, больше уже не смеялась, но все равно в каком-то приподнятом настроении шла вслед за Бабанагом. Родван, захотевший было о чем-то спросить Арфию, так ничего и не сказал и тоже пошел за ней.

Она первой прервала молчание.

– Бабанаг? – начала она, потом остановилась, отрицательно тряхнула головой. – Нет, незачем тебе о нем рассказывать. Лучше увидеть то, чем он занимается.

Они продолжили свой путь по глухим, пустынным улицам, едва освещенным бессонными фонарями. Родван вдруг почувствовал, как ноги его словно свинцом налились. Что-то произошло, но что именно – он не мог сказать, и все-таки что-то случилось. Ему теперь поскорее хотелось очутиться там, куда его вела Арфия.

– Что произошло, Арфия?

– Это ты мне должен сказать, а не я! – ответила она. – Я ничего не знаю!

Она ничуть не была удивлена его вопросом.

– Я? – поразился Родван.

Арфию душил смех. Родван заметил, что город, объятый сном, теперь остался далеко позади и что они шли уже по той самой дороге, по которой он выходил из города вчера вечером и возвратился поздно ночью. Светало, уже мерцали на небе отблески зари, стали различимы знакомые ему крайние дома городского предместья, а потом и нескончаемая темно-красная кирпичная стена, вдоль которой он всегда ходил к своему излюбленному месту. Он теперь мысленно представлял себе всю ее окружность с порталом, она шла вдоль границ каких-то заброшенных владений, во всяком случае, уже давно никем не посещаемых – он никогда не видел, чтобы кто-нибудь входил через этот портал или выходил оттуда.

И вот рядом с этим самым порталом перед ними снова возник Бабанаг, только на этот раз чем-то очень озабоченный и погруженный в какие-то свои дела. Родван, который из интереса начал наблюдать за ним, глазам своим не верил. Карлик с фонарем в руках несся куда-то с такой скоростью, которую, глядя на его кривые полусогнутые ноги, никогда нельзя было ожидать от него. Но вот, приблизившись к одной из опорных колонн портала, он залез наверх и водрузил свой фонарь, и сразу стало так светло, что можно было подумать, будто он прицепил к порталу солнечный диск. Потом быстро слез вниз, нырнул куда-то и подтолкнул из темноты к освещенному порталу чей-то силуэт – раза в три выше, чем собственный. Как-то по-совиному ухая, Бабанаг прокричал:

– А вот и Уасем!

И, еще не успев закончить фразы, исчез в темноте.

– Ну вот мы и пришли, – тихо сообщила Арфия Родваву. – Давай найдем местечко и сядем.

Они пробирались среди едва различимых в темноте людей, присутствие которых можно было лишь почувствовать.

У освещенного портала маячил человек, которого все называли Уасемом. Он произнес:

– Ну вот, наконец-то я добрался куда следует!

Он решительно направился к порталу и почти коснулся его, как вдруг упал навзничь. Две половинки массивных деревянных ворот, захлопнувшись перед ним, ударили его по носу.

Он тут же поднялся. Поправил одежду, отряхнул ее и снова обратился лицом к порталу.

– Эй вы там! Тут какая-то ошибка! Кто там есть в доме, откройте, прибыл мэтр Уасем! Откройте! – Он прислушался, потом проворчал: – Кажется, они не расслышали. – Затем он перешел почти на крик: – Да откройте же, вам говорят!

Но эффект был прежний.

– Не открывают, – констатировал он. Но сдаваться он вовсе не собирался. – Дайте же знать по крайней мере господину Шадли, что Уасем, его гость, сам эрудит Уасем прибыл к нему!

В этот момент за воротами раздался чей-то жеманный голос:

– Но праздник уже окончился!

– Как? Что вы говорите? Праздник окончился?!

Тот же ломаный голос за воротами повторил, словно эхо:

– Праздник окончен!

Уасем сделал шаг вперед.

– Да что вы, в самом деле? Что случилось? Я не позволю, чтобы…

Подражая первому, чей-то другой голос ответил ему:

– Все гости уже ушли!

Уасем выставил в недоумении грудь, вскинул руки.

– Ну что вы заливаете мне? Как они могли уйти, если праздник только начался? Да я никого и не повстречал по дороге сюда! – И просто захрипел от досады: – Скажите, что мэтр Уасем…

– Все гости уже ушли, – повторил второй голос.

Уасем посмотрел в сторону.

– Они мне не откроют, вот увидите.

Он сделал вид, что вынимает из кармана жилета часы, с важным видом посмотрел на несуществующий циферблат.

– Ну-ка поглядим, который час… Когда я уходил из дому, было… В самом деле, сколько же было? Может, я слишком долго был в пути?

Он отошел, потом снова возвратился и застыл под фонарем.

– Невозможно! Да и как такое могло случиться, если я всегда прихожу на приемы заранее, в числе первых гостей? И меня здесь ждали сегодня вечером! Тогда почему же захлопнули дверь у меня перед носом?

Придав себе таким образом смелости, он снова заговорил внушительным голосом:

– Эй вы! Кто там есть? Слышите меня? Это я! Откройте! Ну кто, кроме меня, сможет оживить беседу за столом? Кто придаст ей остроту? Господин Шадли не может устроить праздник без меня! Тридцать лет своей жизни – начиная с шести – я посвятил изучению философии, поэзии, астрономии, медицины, теологии, юриспруденции. И было бы несправедливо с моей стороны не дать моим соотечественникам воспользоваться моими знаниями. Свет знания и богатство равны; в этом и состоит общественная гармония! Вот почему стол досточтимого господина Шадли не может обойтись без моего присутствия!

Он прислушался, но ответа не последовало. Тогда он, не теряя присутствия духа, размечтался вслух:

– Что сейчас они могут делать? Наверное, еще не покончили с закуской. Ну, пожалуйста, я пожертвую этим блюдом и приду прямо к мясному, этого мне вполне будет достаточно, и меня это нисколько не смутит. Ведь из моего опоздания тоже можно извлечь урок, и когда я появлюсь, то в назидание могу продекламировать стих из Корана: «И все, кто есть последние…» Таким способом тоже можно кое-чему научить людей! А уж чем-чем, но священным-то писанием я полон по уши! Ах, скажут мне, какую замечательную услугу вы нам оказываете!.. А в меню я абсолютно уверен, просто вижу все блюда перед глазами. Вначале подадут жаркое – уже недолго ждать осталось, – потом фрикасе из голубей, потом утку с маслинами… Скрытые деревьями музыканты все это время будут ласкать наш слух прекрасными мелодиями. Стоит божественная ночь, и господин Шадли принимает своих гостей в садах. Столы расставлены на ковре из живых цветов, звездное небо служит нам балдахином… – И вдруг он закричал что было мочи: – Эй вы там, слуги, вы что, совсем оглохли?! Уасем ждет! Я буду жаловаться вашему хозяину! Скажу ему, что вы меня заставили ждать под дверью!

Задрав голову, он снова прислушался.

– Ну и грубияны! Даже не отвечают!

Но вот его осенила новая идея. Он вытянул шею поближе к порталу и сказал, не повышая тона:

– Эй вы там, в доме, дайте мне по крайней мере стакан воды. Я ведь так долго был в пути. Я хочу пить.

– Сходи напиться к источнику, он неподалеку, в ложбине, – ответили ему тем же мяукающим, как у кастрата, голосом.

– Я не хочу быть растерзанным на куски бродячими собаками или пристукнутым ворами. Неужели вы мне откажете в воде? Я умираю от жажды.