Текст книги "Пляска смерти"

Автор книги: Мухаммед Диб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Как опьяненная своим воркованием горлица, наполнившая звуками его все это огромное жилище, Нахира являла собой всю прелесть беззаботности. Безмерное счастье, наполнявшее ее, воодушевляло мужчину, оживляло его… А его жена, пока он оставался ей… и он… да потом и она… и Нахира… и он… потом она… он… она… он… забыв о всех своих важных делах. Женщина делала вид, что… А Нахира предавалась безудержной радости… Отныне то, что с ней происходило, было для нее лучшим на свете. Мужчина первым заметил в ней эту перемену. И поздравил свою жену – это ее заслуга! Та разыграла удивление. Он сделал комплименти Нахире. Она в ответ только рассмеялась. Взволнованный и растроганный безмятежным счастьем ребенка и чистосердечием своей жены, мужчина укорял себя за все еще не оставлявшие его сомнения. Как и всегда, он отбросил прочь все свои подозрения, назвав себя идиотом. Однако его молоденькая свояченица продолжала оказывать на него такое воздействие, которое не так-то просто было однозначно определить и которое порождало в его душе вначале какую-то смуту, а потом восторг и восхищение, сжимавшее ему сердце… Смятение чувств при полной ясности ума… Ну а что руководило ею? Может быть, холодный расчет? А как же тогда эта теплота ее тела?.. Его вновь охватило беспокойство. Он был уверен, что стал жертвой чьей-то прихоти… Однажды утром, очень рано, он вдруг неожиданно объявил:

– Я ухожу, не ждите меня к обеду.

Он заметил, что, пока его жена, удивленная тем, чтó могло его вытянуть из дому в такую непривычную рань, забрасывала его вопросами, Нахира внимательно наблюдала за ними обоими.

Не добавив больше ничего к сказанному, он быстрыми шагами удалился по коридору.

На следующий день он, на короткий миг оказавшись с глазу на глаз со своей женой и воспользовавшись этим, предупредил ее:

– Я давно имел намерение сказать тебе, но… не мог. Для нас наступил такой момент… Я хотел сказать тебе, что она… Лучше бы нам отправить ее к родителям и не видеть ее какое-то… длительное время… Как можно дольше. Нет, нет, она еще вернется к нам! Но позднее… когда… А теперь пусть она оставит нас. Я так решил, и я на этом настаиваю… Что бы ни случилось в дальнейшем, сейчас ей надо, и поскорее, уйти из дому. Если необходимо, то я сам… Ах, как это ужасно! Пусть уходит! Пусть уходит!

– Она не уйдет, – возразила жена. – Особенно теперь. Особенно теперь? Он собрался ей ответить, но оглянулся и увидел, что Нахира все еще наблюдала за ними. Только сейчас она уже не стояла поодаль, а с беззаботным видом подошла к ним, улыбаясь, и без всякого стеснения протиснулась между ними.

– Что ты делаешь? – заворчал он. Он хотел бы, чтобы глаза его засверкали молниями гнева, но в них, скорее, отразились растерянность и смятение. – Что тебе надо?

– Да ничего, – промолвила она, жеманясь.

Но он-то прекрасно понимал, что означало это самое ее „ничего“, и она уже стиснула его в своих объятиях, прижала к себе и опрокинулась с ним на свою сестру, которой только остаетесь обхватить их обоих и удержать, чтобы они не упали все вместе.

Нахира громко захохотала, а потом крикнула:

– Бездушное существо! – стала вырываться от них, как будто ее саму держали узницей в плену этих объятии.

У него не было никакого сомнения в том, что этого ее комплимента удостоился именно он. Да и она снова закричала:

– Он ненормальный? Сумасшедший! Его надо связать! Бессердечный! Ты – демон! Разве не видишь?

И показала на него пальцем. Он схватил ее за руку. Она в испуге отшатнулась от него поначалу. Но потом потихоньку приблизилась к нему, нежно прижалась и, поднявшись на цыпочки, прошептали ему в ухо:

– Как будто не знаешь, чего мне надо: тебя!

Он обомлел от ужаса, повернулся к жене. А та стояла безмолвно. Тогда он хрипло спросил:

– Что с тобой? Ответь! Что случилось? – Лицо его пылало. – Как можно так мстить?..

– Давай условимся раз и навсегда, – заговорила девочка. – Ни о чем не спрашивай меня. Мне нечего ответить тебе, понял?

Они молча посмотрели друг на друга (он потом вспомнит эту минуту), Пронзительный и насмешливый взгляд Нахиры проникал ему прямо в душу. Он даже вздрогнул. У него вдруг мелькнула мысль, которую он не сумел бы выразить, да и, наверное, в ней не было особого смысла, раз она исчезла раньше, чем он осознал ее, но тем не менее она оставила свой след. Ведь эти три фразы, которые он услышал от Нахиры, он действительно уже где-то слышал однажды, он готов был поклясться в этом, и теперь они прозвучали для него только как те, да и ответ, который сейчас должен был сорваться с его уст, он уже давал однажды, и этот ответ уже разогнал когда-то весь туман иллюзий, планов, надежд, познаний и забвения, которыми он питался, когда сама жизнь молчала, не давая ему ни на что ответа, и лишь обрекала его, беззащитного, на борьбу со слепыми стихиями. Это было уже давно, и вот теперь он снова слышит этот свой ответ, который теперь звучит как приговор.

– Я понимаю, – прошептал он, обретая вдруг присутствие духа, и смертельно побледнел.

– Ну и хорошо, – одобрительно сказала Нахира. – В добрый час.

Довольная улыбка мелькнула на ее детских губах, когда она протянула руку и кончиками пальцев почесала ему затылок. А он от этого прикосновения съежился, как от укуса змеи. Опустив голову, он кинулся к выходу…

Только невозможно было вспомнить лицо того, кому принадлежит этот голос?.. Трудно поверить, что он не противился обрушившимся на него ударам судьбы, смирился с тем, что терпение, которое стало делом его жизни, рухнуло в одно мгновение. Однако все то, что сейчас произошло, убеждало именно в этом. Но может быть, еще случится чудо, разве можно помешать случиться чуду?

Подумай только, ну разве прав тот, кто лишает себя этой надежды? Конечно, нет. Но только при этом надо не верить так искренне, а значит, и так безнадежно в то, во что он верил, этот человек. А это его защищало, как броней, от всех суеверий и от мыслей о возможности чуда. Укрепляло его в убеждении, что с правдой нельзя хитрить и что у каждого есть своя правда, хочется тебе этого или нет. И то, что случилось, было лишь свидетельством временной отсрочки, не больше того, что должно произойти. Его жена старалась изо всех сил возродить ту былую атмосферу радости, которая объединяла их всех троих. Он же с трудом заставлял себя мириться с этим. И она только больше способствовала укреплению в нем уже возникших подозрений, чем его согласию и сочувствию, только обостряла его желание отвергнуть все, разжигала в нем неприятие, увеличивала его отдаление от себя. Этот человек больше не хотел ни утешать себя, ни примиряться с собой; в нем проснулась неистовая жажда горя, он хотел, чтобы несчастье обрушилось на него. И как бы теперь ни представлялась ему их ситуация, она была ему ненавистна вообще, и он отвергал заранее (а где выход, где спасение?) все, что могло бы ее облегчить – и отвлечение, и поддержку, и борьбу, и молитву.

Однако каждый раз, когда он возвращался домой, Нахира, едва завидев его, бросалась, вспрыгнув с места, к нему навстречу. Он сжимал ее ладони в своей, она же тесно прижимала ее к своему сердцу. У него никогда не хватало ни духа, ни воли, чтобы отнять руку вовремя, а потом было уже поздно, а если он и пытался преодолеть себя, то она вцеплялась в него со всей силой, как утопающий, и белки ее черных глаз сразу увлажнялись от слез захлестнувшего ее счастья и от мольбы, готовой вырваться наружу. Было очевидно, что она ждала его возвращения ради этого светлого мига своего причастия к нему. Но он все-таки освобождался от нее и удалялся в одну из многочисленных комнат дома. А она упрямо шла за ним. Он усаживался поудобнее, не обращая на нее внимания, но она все равно оставалась там, стояла и смотрела на него с улыбкой и жадным вниманием.

Иногда, редко правда, она твердила:

– Не разговаривай со мной, как вчера, прошу тебя. Не разговаривай со мной, как вчера.

Потом ее взгляд потихоньку заволакивался словно черным туманом и уходил внутрь самого себя. Улыбка, приоткрывавшая голубоватую полосочку ее зубов, вдруг становилась рассеянной, а потом и вовсе сбегала с губ и превращалась в подобие сияния, окружавшего ее прелестное личико. И то, что смотрело теперь на вас, было лишь прорезями в маске вечной юности, лишь оконцами, в которых застыли бесконечность грезы и небытия, куда заглянуть никому не было дано.

И то, что улыбалось вам теперь, было всего лишь зеркалом, в котором отражалась тайна, всего лишь простым движением губ, ставшим чистым символом соучастия и сопричастности, в котором слились воедино нежный образ ребенка и пленительной женщины, сознающей власть своих чар.

Он не отвечал ей, ему нечего было ей ответить. Тогда она молча уходила к сестре. В отсутствие Нахиры он созерцал пустоту анфилады бесчисленных комнат, устремив взор туда, где прошла она.

После одной из таких сцен как-то раз, едва лишь девушка скрылась из виду, на порог третьей комнаты вдруг прилетела и села птица, похожая на ястреба-перепелятника, и стала смотреть проницательным взглядом прямо на него. Кроме желания посмеяться, это необычное явление не возбудило в нем поначалу ничего. Однако постепенно – и все располагало к этому – оно заворожило его, повергло в состояние оцепенения. Эта птица, сидевшая сейчас там, где только что прошла Нахира, показалась ему вдруг вернувшейся девушкой, хотя и принявшей теперь столь странный крылатый облик. И только когда он почувствовал, как холодеют у него руки и ноги и губы исторгают помимо его воли молитву: „Во имя Аллаха, Всемилостивейшего и Всемогущего…“, и только когда видение хищника растворилось в сером сумраке комнат и он почувствовал, как кровь горячим потоком хлынула к его вискам, оглушила его, – только тогда он понял, из какой бездны смятения и ужаса он выбирался. Еще долго он сидел словно вырванный с корнем из самого себя.

И с тех пор, как приключилось с ним это странное происшествие, каждое его возвращение домой превращалось для него в страшную пытку. Перед дверью дома с висевшим на ней тяжелым кольцом, которым он собирался постучать, уже почти протянув к нему руку, он вдруг останавливался, почувствовав, как в его душе словно опустилась черная завеса. Если бы в этот миг он решился повернуть назад, как этого частенько ему хотелось в последнее время, ему пришлось бы выдержать немало удивленных взглядов. И он входил в дом. И сразу же к нему возвращались все те мучительные чувства и образы, которые, как наваждение, одолевали и терзали его, – и презрение к себе, и ощущение какой-то тайной связи, которую он обнаружил между Нахирой и видением птицы, возникшим в его сознании, видением абсурдным, конечно, но столь явственно пережитым им, столь больно пронзившим его, что он увидел в нем некое послание свыше, отправленное ему, чтобы напомнить о чем-то, потребовать, быть может, расплаты. Это видение теперь неотступно с ним, ожидает его и останется навсегда на пороге предвещающим бурю. И вот оно снова овладевает им, одолевает его душу. Но, лихорадочно думая обо всем этом, он так и не смог принять никакого решения, во всяком случае найти какой-то выход, устраивающий его, подходящий для его образа мыслей».

– На каждом шагу казалось, что на эту ночь можно просто наткнуться носом, такой черной, такой плотной она была, – рассказывала Арфия. – Ну просто стена, да и только. Она окружала нас, давила со всех сторон – спереди, сзади, мы шли словно в подземном мраке туннеля. Каменного, ледяного туннеля. Было ощущение, что ночь кусалась. Хуже – рвала нас щипцами, или даже еще хуже – когтями. Именно так. В этой кромешной тьме вы как бы растворялись, превращались в ничто, вы не чувствовали уже ни рук, ни ног, у вас немели пальцы, казалось, исчезало дыхание. Терялось вообще ощущение тела, только живот давал о себе знать. А все остальное было словно освобождено от плоти, оголено, как сухой, мертвый остов скелета. Кроме живота. Да, живота. Он и заставлял идти вперед, во что бы то ни стало идти. Продвигаться. Только эта мысль сверлила голову. И так мы и шли, я не знаю, сколько уже времени, но, в общем, порядочно долго. Я слышала, как кто-то пытался заговорить, но осекся на полуслове. Подумать только, замечала я про себя, у него даже язык примерз от холода. Но минуту спустя тот же голос все-таки сказал:

«Давайте остановимся! – Это был голос Слима. – Да остановитесь же! Я больше не могу!»

Точно, это кричал Слим. Его был голос, если это можно было назвать голосом. Во всяком случае, это уже был не его настойчивый голос. Горло отказывалось издавать звуки. Они застревали внутри, как в трубе, усыпанной колотым стеклом. А Слим продолжал:

«Слышите меня или нет?»

В голосе его что-то скрипело. Я подумала: он больше не может. Ах, больше не может? Черта с два! Пусть сотрет в кровь свои ноги! До самых коленок! Не останавливаться же из-за него?! Чтоб ему кости ног впились в живот и выпустили наружу кишки!

Басел стал увещевать его:

«Скоро уж… Черт бы побрал все!.. Рассвет! Потерпи! Солнце вот-вот встанет… Давай-давай, еще немного!..»

Его голос тоже сел, ушел куда-то вовнутрь. Да ты слушаешь меня?

Басел говорит:

«Черт бы побрал все!»

Родван уже устал от ее рассказа, но она продолжала:

– Он говорит: «Черт бы побрал все! Давай потерпи еще немного!»

А Слим как завопит:

«Мой труп уже остынет, пока взойдет это солнце!»

И вправду, мы все уже просто кончались, ночь, казалось, въелась в нашу шкуру, просочилась в нас. Внутри все застыло.

Немиш начал ругаться:

«Заткни свою глотку, эй ты! Заткни ее, а то на луне услышат».

Слим не мог:

«Я подыхаю от холода, понятно?»

«Ну конечно, понятно! Как не понять, – говорю. – Только чем это может помочь, если ты и дальше будешь хрипеть?»

«На исходе ночи всем становится плохо», – ворчит Басел.

А Слим все свое:

«Я уже окоченел, у меня все внутри заледенело, я не могу двигать своими лапами, у меня не поднимаются руки, не вертится голова…»

Немиш не выдержал:

«Ну, хватит, а то живо получишь в морду!»

«Скоро встанет солнце, – говорит Басел, прочищая горло, – Недолго осталось».

«Ночь! Холод! Колючки изодрали все ноги! – не унимается Слим. В глотке у него все хрипело. Он закричал от боли: – А-а! А-а!» – Потом умолк.

Мы продолжали свой путь, ничего уже не соображая. Тут я говорю:

«Вон Вороний Пик».

«Чего?» – спрашивает Немиш.

«Вороний Пик… Я его вижу».

Басел трясет меня за плечи:

«Арфия! Я преклоняюсь перед тобой! Ты просто молодец!»

Меня разбирает смех. Он тоже гогочет. Я слушаю его хохот, и вдруг до меня доносится звук словно упавшего на землю тяжелого мешка – плюх!

«Могу поспорить, это Слим, – говорю. – Это может быть только Слим».

Это действительно он. Вдруг упал. Все остановились. Немиш спрашивает:

«Где он?»

«Кто это „он“?» – говорю.

«Да твой Вороний Пик!» – отвечает Немиш.

«Вон там, видишь эту черную массу? Она чернее, чем все остальные. Или не видишь?»

Я его тяну к себе. Холод ободрал нам глотки, приходится разговаривать будто с раной в голосе, лезвием бритвы застрявшей внутри.

«Не видишь? Иди сюда. Вон, смотри – будто свеча торчит».

«Нет, ничего не вижу. Но это все равно. Раз ты говоришь, что недалеко. Ведь всю ночь топали. Стоило столько топать, если бы все еще оставалось далеко?!»

Он злится. Говорит глупости. Я его не слушаю. Да и зачем?

«Я тоже едва держусь на своих палках!» – вдруг кричит он.

«И ты тоже?»

Я протягиваю руку. Касаюсь его головы. Значит, он тоже лежит. Больше так не может продолжаться.

Слим, тоже лежа, голосом, идущим теперь, похоже, из самой земли, говорит мне:

«Тебе не кажется, Арфия, что мы за эту ночь прошли довольно-таки много? Не кажется? – И добавляет: – Теперь можно бы и отдохнуть! Зачем торопиться?»

«Ты говоришь, мы шли? – Это я говорю ему и всем остальным. – Шли, говоришь? Нет, мы тащились. Да, да, тащились, и только! И час отдыха еще не наступил. Утром!»

Это поднимает Немиша на ноги. Он дышит мне в лицо:

«О, господи, Арфия! Но как же они-то?»

Я спрашиваю:

«А что такое с ними?»

А он мне:

«Да ты их не видела, что ли?»

«Что с ними? Ведь темно, я не вижу».

Он кричит:

«Ах, ты не знаешь, в каком они виде?»

«Это же не наша вина!» – говорит Басел.

А Слим, все еще лежа на земле, могильным своим голосом добавляет:

«Ты же не скажешь, что это мы сами с собой сделали… Не по своей воле мы превратились в эти развалины».

А Басел:

«Если бы хоть были здесь порядочные дороги, обычные дороги! Там-то ноги просто утопали в дорожной пыли. Погружались – как в просеянную муку! И было мягко, оттого и шли как по маслу! А здесь? Ну что это! Один щебень! Щебень повсюду! Щебень – и только!»

Снова голос Слима:

«А по щебню ходить – все равно что по бритве!»

«Да еще не жрамши ничего, кроме ягод», – поддерживает Басел.

«И так уже сколько дней! Не сосчитать!» – говорит Слим.

Потом снова Басел:

«А от ягод этих меня уже пронесло…»

И все это происходило во мраке ночи, друг Родван. Я им говорю: «Ах, мои милые! Что же это о вас там никто не позаботился, не дал вам на дорожку припасов из тюрьмы в Мизане?!»

Издалека послышался голос Басела – он словно скребет холод и мрак, отвечая мне:

«Ты еще и издеваешься над нами. Только этого нам сейчас не хватало!»

«Можно подождать, пока не придем. Вперед!»

Слим закричал:

«Как?! Разве мы не отдохнем хоть немножко? Чертово горло, как болит… Оставьте меня здесь! – И прибавил: – Арфия, ну скажи, что изменится, если мы сейчас будем торопиться?»

Я не обращаю внимания. Говорю Немишу, потому что он выносливый:

«Вы с Баселом до рассвета…»

Но Слим продолжает свое:

«Раз ничего не нашли, так куда торопиться-то? Сделаем передышку, Потом поглядим».

«А чего глядеть-то?» – спрашиваю.

«Чего?»

Нелепо, конечно, спорить вот так, в потемках. Но поскольку мы волею судьбы оказались вместе, то спорим просто потому, что хочется поговорить, обменяться мнениями, все равно когда – днем ли, ночью ли.

И вот нас снова хлещут по лицу, царапают кусты. И снова мы ищем свою дорогу. А ночь все не отступает, идет по пятам, словно приклеилась к нам. Вдруг я чувствую, что кого-то среди нас нет.

«Куда он делся? – кричу. – Ну где он? Ведь он был здесь еще две минуты назад!»

Останавливаемся.

«Басел! Басел!» – зову.

Он отвечает откуда-то руганью:

«Ни черта не видно, темнее, чем у дьявола в заднице!»

Слим насмехается в ответ:

«А Немиш еще утверждает, что скоро рассвет!»

«Это я утверждаю?» – вопит Немиш.

«Здесь я! Здесь! – отвечает мне Басел. – Что стряслось?»

«Не очень-то ты спешишь! – говорю. – Дурак!»

Немиш не унимается:

«Когда ты слышал, что я говорил, что скоро рассвет?»

«Где тебя черти носят?» – спрашиваю я Басела.

«Да здесь я!»

Не поймешь ничего, далеко он или близко. В этом мраке и холоде все смешалось – и даль, и близь.

«Ты подойдешь сюда?» – кричу я ему.

Он снова сердится;

«Уж и выпустить из себя воду нельзя!»

Немиш заметил:

«Если бы он канул в бездну, это бы меня ничуть не удивило».

Я отдаю команду идти дальше – ведь я здесь для этого и нахожусь:

«Давай пошевеливайся! Нельзя терять ни минуты!»

Мертвая тишина отвечает эхом: «…ни минуты!»

И в это же самое время слышится прерывистый голос Басела:

«Ай-ай! А я что делаю, голубка? Только ведь каждый шаг для меня – словно шипы вбивают в ребра, такая боль. Ну и отделали они меня там, собаки!»

«Не кричи… Я помогу тебе».

Немиш ворчит:

«Лишь бы те минуты, которые мы выиграем, не погубили нас совсем. Так ведь и сдохнуть можно!»

«Кто это говорит, что сдохнуть можно?»

Басел прекрасно знает, кто это говорит, но подходит и спрашивает. Просто для того, чтобы поговорить, только для этого.

«Я».

«Слим, – сказала я, – давай пройдем с тобой немножко по французской дороге, она тут совсем ря…»

Басел прерывает меня:

«Тебя берут с собой? Ах ты, горе мое, злой вещун, ну и подыхай в одиночестве! Посмотрим, кто поможет тебе, когда приспичит спустить штаны!»

Лишь бы поговорить.

Я говорю громче:

«Мы пойдем по французской дороге, она полегче, там только надо суметь избежать встречи с часовым».

Басел останавливает меня:

«Подожди, ты сказала, что пойдете ты и Слим? Только ты и Слим?»

«Из-за ног Слима. Но там надо будет как-то обойти часовых».

«А мы?»

«А вы пойдете дальше, как шли».

«Ну, знаешь, ты просто дрянь! Для вас, видите ли, французская дорога, а для нас арабская тропа? Да ты просто настоящая дрянь!» – разошелся Басел.

«Но вы не рискуете заблудиться, теперь уже недалеко до цели, – говорю я, – и если до рассвета вы ничего не обнаружите, то двинетесь на Ларбу. При одном условии: чтобы ни один из вас не попался! Это будет…»

Тогда вмешивается Немиш:

«Ну а если не получится?»

«Днем надо укрыться. Понял? Укрыться».

Немиш опять за свое:

«Ну а если не получится?»

«Что, – я спрашиваю, – не получится?»

А он:

«Если ребята больше нас там не ждут? Если там уже никого не застанем? Где тогда мы все соберемся?»

«Тогда вы отправитесь в… сами знаете куда».

«Куда?» – спрашивает.

«Дурак! В Мизану, конечно!»

«В тюрьму, что ли?»

Я не могу удержаться от смеха, это сильнее меня.

Басел ему:

«А ты, однако, гадина. Ну и шуточки у тебя – кишки вывернет!»

Меня его слова не волнуют, мне на них наплевать.

Только вот Слим начинает расспрашивать:

«А это все не вранье – этот тайник, который мы ищем? Ведь который уж день ищем его в этих проклятых горах!»

«Да ведь и он больше не может идти со своими сломанными ребрами!» – кричит Немиш, и я понимаю, что это он о Баселе.

Басел говорит:

«Да я выдержу дорогу лучше, чем ты!»

Немиш взрывается – это его недостаток, он взрывается по пустякам, как сейчас:

«А если вас схватят? Если придется вернуться обратно? Тьфу, пакость! Ты что, этого хочешь? Тогда не рассчитывай на меня! Пусть и Басел отправляется с тобой и Слимом! Оставьте меня, слышишь! Катитесь вы все к черту! Я и без вас разберусь! Оставьте меня здесь! Я знаю, что такое дорога в Ларбу. Идти туда с этим?.. – Потом, немного успокоившись, добавляет: – Подожди немножко, давай поразмыслим, Арфия. Не торопи нас. За нами же нет хвоста».

Басел говорит:

«Я только хочу…»

«Арфия!» – прерывает Слим могильным голосом.

«Что-то случилось?» – спрашиваю.

Ведь это все из-за Слима, вечно из-за него какие-нибудь истории приключаются. И теперь вот снова.

Басел говорит мне:

«Да, не хотел бы я, чтобы мне досталась такая жена, как ты! А может, и хотел бы… Только не надо, чтобы мы попались им еще раз… Можешь себе представить, что там было…»

Я нащупываю ногой на земле Слима.

«Ты будешь поворачиваться? – спрашиваю, – Что ты тянешь?»

А он, не двинувшись с места:

«Чего тянуть-то?»

«Да ты же лежишь! Соображаешь?»

«Странно! Я действительно лежу!»

«Разлегся?»

«Пожалуй…»

«Ну так вставай! Поднимайся!»

«Зачем?»

«То есть как зачем?»

У меня просто руки чешутся от желания наподдать ему. Ну сколько же можно ломать эту комедию, и как ему только не надоело!

«Ты вволю наотдыхался. Давай теперь иди! Вы не для того вырвались из их лап, чтобы теперь заплесневеть здесь, среди камней!»

«Плевать мне на камни!» – говорит он.

«Ты сейчас встанешь и пойдешь!»

«Фиг тебе! Не тронусь с места».

«Поднимайся, идиотище!» – кричит ему Басел.

«Зачем? Ты можешь мне объяснить?»

«Ты что? Тронулся немного?»

«Я?» – Слим тихонько засмеялся.

Я наклоняюсь к нему. Его почти не видно на земле. Хватаю его за лохмотья. Трясу. Он больше не смеется, он сомневается:

«Ну как я пойду?»

И потихоньку повизгивает от боли.

Я рассказываю тебе все, как было. Лучше, чтобы ты знал правду.

«Только невозможно было вспомнить лицо того, кому принадлежал этот голос?.. Муж и жена уже, по совести говоря, больше не колебались, разве что для видимости, в выборе решения. Каждый из них знал, что делать дальше, и что предпримет в последнюю минуту, и на чью сторону встанет. В ожидании этой развязки как-то раз она решилась на откровенность.

– Положим, что ты этого не хотел, – сказала она, нарушив установившееся между ними по обоюдному согласию молчание по поводу того безумства, которым стала их жизнь, – положим, что это не входило в твои планы и превзошло твои ожидания, но разве это что-нибудь меняет?

– Нет, – отвечал он угрюмо. – Нет.

Но потом, поняв вдруг смысл ее слов, гневно взглянув на нее, сказал:

– Но если это и произошло, то только потому, что ты…

Она откровенно рассмеялась.

– А я-то думала, что и ты закричишь: „Не говори этого!“ Но ты, о господи, еще и язвишь! Язвишь и злишься! Однако было бы любопытно узнать, как ты собираешься исправить кое-что…

Он, пока слушал ее, весь просто дрожал от отчаяния. Не мог поначалу в ответ произнести ни единого звука, только шевелил губами, но потом все-таки, овладев собой, сказал:

– Вообрази, все это и тебя касается, ведь и ты тоже… Вообрази, что и тебе кое за что придется отвечать… Кара, между прочим, не минует и тебя… и ты прекрасно знаешь, что я имею в виду?

Чтобы подчеркнуть эти свои слова, он приблизил к ней лицо, угрожающе вытаращив глаза.

– А что? – Она удивленно вскинула брови.

– Не разыгрывай, пожалуйста, удивления. Все ты превосходно понимаешь, чем это для тебя может кончиться! Но… представь себе, что никто вдруг не потребует с тебя отчета… что тебе не помешают предаваться своим утехам… в тишине и покое… как будто ничего и не было…

Он увидел внезапно, что она смотрит на него с жалостью.

– Да, вот представь себе, что никто тебя не беспокоит! – вскричал он. – Никто тебе не бросает ни единого упрека! Что ты в таком случае будешь делать?

Он полагал, что нанес ей смертельный удар, задев самое сокровенное. Прервал себя и застыл, ошеломленный: она улыбалась. Смутное ощущение, что он, как и всякий мужчина перед женщиной, стоит на краю бездны незнания, пронзило его.

Она же спокойно отвечала:

– Я предчувствовала, что ты меня спросишь о чем-то подобном. Ты неисправим и несправедлив, как всегда.

Он в свою очередь тоже улыбнулся, захотел что-то сказать, но так и не смог.

– Странно это твое желание устраниться, просить пощады, – продолжала она. – Даже не попробовать сопротивляться! Это желание искупления вины, принесения себя в жертву… – И, качая головой, с презрительной гримасой сказала: – Мой бедный друг! – Она все качала головой, сохраняя на лице прежнее выражение. – Может быть, ты думаешь добиться таким образом, чтоб к людям вернулась на землю их невинность? – И вдруг мрачно бросила: – Никогда? Слышишь? Никогда этого не произойдет!

С этого времени всем уже стало ясно, что… и этот беспрецедентный скандал только помог все расставить по… Ну а вечно невинная Нахира ни на что и не думала жаловаться. Более того, она была необыкновенно мила и ласкова с теми, кто общался с ней. Это всех ужасало. Мужчина, как можно было предвидеть, и не думал защищаться от предъявленных ему обвинений. Это только позволило усилить на него нападки. Население города, возмущенное тем, что он считал себя лишь жертвой всего происшедшего, не находило ему никаких оправданий – или не осмеливалось найти. Однако все, вплоть до самого последнего банщика, шептали на ухо своим знакомым и клиентам, что… Такова жизнь, дитя мое… До тех пор, пока в каждом из нас будут уживаться и наш стыд, и наш позор одновременно, и до тех пор, пока эта отрава будет разъедать нашу душу, мы не сможем объяснить, как это все происходит. Ведь даже тогда, когда виновный был изгнан из города и его жена даже не удостоила его ни одним словом, всеобщее волнение не утихало.

Прошло всего несколько месяцев после этих событий, как распространился слух о его смерти в далекой ссылке. Никто даже и не удосужился проверить, насколько правдиво это известие. Его жена отнеслась к этому так же, как и все остальные. Она, как только он уехал за границу, добилась у своих родных разрешения оставить Нахиру у себя в доме, проявив таким образом заботу, за которую все – и знакомые, и незнакомые ей люди – были ей признательны. А о муже своем она и не вспоминала, словно в землю зарыла даже саму память о нем. Я, однако, сомневался в достоверности известия о его смерти. Конечно, она притупляла и людской гнев, и злобу. И все то, что оправдывает или смягчает только время, а значит, и смерть. С этим не стоит и спорить. Ведь действительно для нашего с вами покоя нет ничего более спокойного, чем обычный покойник. А он… тот самый, кто когда-то… когда-то говорил, как он предан своему городу, целовал его стены и заявлял:

– Клянусь Всевышним, что лучше жить последним нищим в родном городе, чем вельможей, покрытым с головы до ног золотом и почестями, в чужом!

А она… она вовсе не была столь прекрасной, как в этом нас уверяют; она была уже совсем не молода, да и не привлекательна даже. Но он и не думал никогда оставлять ее… Не суди его строго! Он все время жил так словно хотел погасить свое существование, забыть о том, что он живет. И все, что потом произошло… Почему, о господи? Однажды они поссорились… однажды… и ни он, ни она…

Речь шла об одном разводе, о деле, вызвавшем разные толки, бесконечные пересуды и раздоры. Устав от долгих споров с женой и чтобы положить им конец, он в этот день посчитал уместным напомнить ей:

– Все в руках Всевышнего. Мы все без исключения находимся в его власти.

Она немедленно возразила:

– А также во власти первой попавшейся проходимки?

– Нет, только во власти бога, мой друг.

Она усмехнулась.

– Докажи!

– Какие тут могут быть доказательства?

У нее голова, конечно, была набита всякими сплетнями, верой в которые и определялась и узаконивалась репутация человека.

– Не надо далеко ходить за примерами. Если хорошенько посмотреть, они у тебя под носом.

– Ничего подобного!

– Однако так оно и есть. И если захочешь, то увидишь.

– Это не доказательство.

– Тогда я тебе только пожелаю не испытать как-нибудь ничего подобного на своей собственной шкуре!

– Мне? – спросил озадаченный словами жены муж.

Нахмурив брови, он задумался. Потом улыбнулся.

– Этого не может быть!

– Не может быть?

– Нет, конечно, ведь это было бы…

– И ты будешь настаивать на своем утверждении?

– Ну… конечно. Сколько хочешь…

Отметив про себя странный взгляд, которым она окинула его, он не мог удержаться от смеха.

На этом их разговор и прекратился. И только спустя много времени, когда, публично осужденный, он превратился в изгоя, он вспомнит о ее словах. По правде говоря, он попал в капкан, о котором не принято говорить. Такое может случиться и с лучшим из людей. Он довольно быстро осознал, кто главный его противник или инициатор всего случившегося. Вспомнил ее высокомерный взгляд. Понял, что был выбран ею для осуществления своих… Однако он не мог спрятаться от людей, он должен был предстать перед их судом… О дитя мое, будь мне свидетелем: каждое утро, а иногда и по вечерам, если у меня есть силы, я выхожу на улицу, чтобы умолять каждого прохожего помолиться о ниспослании мне смерти… Но она все не приходит за мной… Да, он попал в капкан, о котором не принято говорить, но такое может случиться и с лучшим из людей. Но он осознал, кто был его противник. Этот ее высокомерный взгляд… И он должен был предстать на суд людской… Мне скучно все это… Ты еще не знаешь, как медленно течет время перед вратами смерти. И все, что случается с вами… все, что может произойти в вашей жизни… И посмотри, чем все это кончается: триумфом смерти, которую вы вожделенно призывали в глубине своей души и которая вас настигает в этой пустыне тоски и ожидания…»