Текст книги "Собачья голова"

Автор книги: Мортен Рамсланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Яйцепинатель

Несколько лет, как и когда-то в прошлом, они снова прожили в Скансене вместе с мамой Ранди и папой Нильсом. Спальню забили семейным барахлом, на задней лестнице обосновались кисти и краски, а по стенам шкафчика под мойкой разбежались маленькие монстры. И тем не менее и Ранди, и Нильс были довольны тем, как все устроилось, а уже на следующий день после приезда Ушастый был приглашен прокатиться по Бергену на багажнике нового велосипеда Круглой Башки.

– Что это на тебе за сбруя? – спросил Круглая Башка, прежде чем они сели на велосипед.

Ушастый объяснил, что ее когда-то давным-давно изобрел один старый человек, и когда Круглая Башка поинтересовался, почему бы ее не снять, Ушастый уставился на него круглыми глазами.

– А что, разве можно? – удивился он.

– А почему бы и нет! – воскликнул Круглая Башка. – Конечно, можно!

Не успел Ушастый сосчитать до десяти, как двоюродный брат грязными пальцами распустил ремни и сдернул дерьмовину через голову.

– Залезай на велосипед, – сказал Круглая Башка, – что уставился?

Ошарашенный Ушастый забрался на велосипед, раз-два – и вот они уже несутся по Бергену.

Через две недели Ушастый побывал почти во всех районах города и, конечно же, испытал некоторое разочарование от того, что море не кишит гигантскими крабами и что золото не сверкает на склонах гор, а значит, рассказы Расмуса Клыкастого не очень-то соответствуют действительности, но разочарование длилось недолго и быстро сменилось восторгом от велосипедных прогулок и особенно восхищением от того, что двоюродный брат перочинным ножом обработал «дерьмовину» так, что Ушастый теперь мог самостоятельно облачаться в нее и снимать, когда захочет. Он вдруг ощутил необыкновенное чувство свободы, потому что, когда он был вместе с Круглой Башкой, никто не позволял себе высказываться по поводу его ушей. Но когда двоюродного брата поблизости не было, все оказывалось несколько иначе.

– Эй, ты, да-да, ты, парень, Ушастый! Подойди-ка сюда, мы посмотрим поближе на твои уши! – раздалось однажды на улице.

– Ну уж нет, ни за что! – крикнул Ушастый.

– Вы только послушайте! Что он говорит? Совсем обнаглел, уродец! – И не успел он оглянуться, как его окружила толпа бергенских мальчишек, которые по внешнему виду совершенно не отличались от мальчишек из Кристиансанна и Ставангера. – Ну и уши у него! Надо же, какой урод! – смеялись они, а потом кто-то схватил его за руки, а кто-то сильно потянул за уши. И снова Ушастый почувствовал, как ноги отрываются от асфальта, а в глазах темнеет от боли.

– Ой! – завопил он. – Не надо, пожалуйста!

Все могло бы повториться – в который раз, но тут раздался грохот вылетевшего из-за угла велосипеда. «Что здесь такое происходит?» – послышался голос Круглой Башки, и в следующее мгновение он на большой скорости врезался в толпу, где при всеобщем замешательстве переехал чью-то ногу и опрокинул навзничь двух мальчишек, после чего вся толпа в панике разбежалась.

– Что случилось? – спросил Круглая Башка басом.

– Ничего, просто им не нравятся мои уши, – ответил Ушастый, после чего Круглая Башка изрек следующую мудрость:

– Если кто-нибудь будет что-то говорить о твоих ушах, зови меня или дай ему по яйцам.

– По яйцам? – удивился Ушастый.

– Ну да, черт возьми! Пни хорошенько, так чтобы все хозяйство зазвенело.

После переезда в Берген у Нильса Джуниора Ушастого появилось новое прозвище: Яйцепинатель. «Сначала ударь, потом спроси», – нашептывал ему когда-то Расмус Клыкастый, и, вдохновленный словами Круглой Башки о звенящем хозяйстве, Ушастый стал реализовывать свой первый крупный проект: битье людей по яйцам. В ту пору на улицах Бергена нередко можно было встретить бешено лягающегося восьмилетнего мальчика, он обычно возвращался к ужину с подбитым глазом и рассеченной губой. Но однажды, когда Круглая Башка рассматривал только что полученный братом фингал, им обоим стало ясно, что пора разрабатывать новую стратегию. «Кто на этот раз?» – спросил Круглая Башка, и Ушастый ответил, что поколотил его конопатый Ниллер с Эврегатен.

– Вот козел! – выругался Круглая Башка. – Сейчас же поедем и разберемся с ним.

И они поехали на Эврегатен, где конопатый Ниллер занимался тем, что сам с собой играл в мяч, и не успел Ушастый оглянуться, как брат исчез в глубине темного двора, оставив его в одиночестве посреди враждебного квартала.

– Давай! – раздалось из темноты. – Крикни ему что-нибудь, вымани его сюда.

– Эй, ты! – закричал Ушастый, делая всякие непристойные движения. – Эй, Ниллер! Гнусная рожа! Урод-идиот!

– Что за черт! – воскликнул Ниллер, он тут же позабыл про мячик и бросился к наглому засранцу. Но тотчас же из тьмы возник пятнадцатилетний парнишка с пушком на верхней губе, который схватил напуганного Ниллера и утащил в темноту, где, стиснув ему руки за спиной мертвой хваткой, крикнул своему младшему брату:

– Давай сюда! Бей его!

Ушастый немного помедлил, потом ударил Ниллера ногой в пах. Тот издал короткий глухой звук.

– Да нет же, черт возьми! – сказал Круглая Башка. – Целься в яйца, не в эту жалкую тряпку!

Ушастый еще раз прицелился и на сей раз ударил в самую точку, другими словами, все хозяйство зазвенело, губы Ниллера побледнели, и он опустился на землю, а Круглая Башка, чтобы подчеркнуть серьезность происходящего, ударил его по заднице и добавил:

– И больше чтобы не возникал, понял?

– Понял, – простонал Ниллер, – больше не буду.

Когда они вышли на улицу, Ушастого стало трясти, и он удивился тому, что брат может так беззаботно насвистывать.

– Ну, – сказал Круглая Башка, когда они снова сели на велосипед, – кто там у нас следующий в списке?

«Ой-ой-ой!» – оглашались криками бергенские дворы. «Больше не буду», – разносилось по темным улицам. Обработав всех местных мучителей по очереди и получив, таким образом, возможность усовершенствовать технику, Ушастый смог добиться среди местных мальчишек некоторого уважения.

– Эй, смотрите, вон он идет, Яйцепинатель, – шептали мальчишки, и, хотя Ушастому так и не удалось навсегда покончить с насмешками, с ним впервые в жизни происходило нечто удивительное – он мог спокойно ходить по улицам. Факт этот в немалой степени был заслугой Круглой Башки, о котором поговаривали, что он недавно, когда его дед полез было в шкаф за ремнем, ударил старика в челюсть.

Между тем папа Нильс, который на самом деле даже и не пытался размахивать ремнем с тех пор, как Аскиль прогнал его вокруг обеденного стола после давнего случая с легкомысленной девчонкой, начал потихоньку впадать в маразм, и случалось, что по утрам Аскилю и маме Ранди приходилось останавливать его, когда он, смазав вазелином усы, полив себя одеколоном «Олд спайс» и расстегнув пуговицы рубашки, чтобы всем были видны седые волосы на груди, собирался отправиться в порт, чтобы наняться на «Аманду». Случалось, что им не удавалось задержать его, и тогда он бродил по причалам в порту, предлагая первым попавшимся капитанам себя в качестве рабочей силы, пока какая-нибудь добрая душа не угощала его пивом, а потом не провожала домой в Скансен, где ему приходилось стоять по стойке «смирно», выслушивая поток бранных слов от очень располневшей в последнее время Ранди.

Пока Ушастый носился по Бергену со своим двоюродным братом, заставляя мальчишек опасаться за свое хозяйство, Бьорк решила отправиться к врачу с дочерью, которая – достигнув возраста двух с половиной лет, – все еще не начала ходить и не могла сказать ни одного слова. «Все образуется», – имел обыкновение говорить Аскиль, но у Бьорк стали возникать сомнения на этот счет, и в один прекрасный день она вместе с Анне Катрине тихонько выскользнула из квартиры и оказалась перед дверью – ни больше ни меньше как доктора Тура, который вдобавок к занятиям нейрохирургией завел небольшую практику.

Оказавшись в окружении всевозможных медицинских атрибутов, вдохновленная полусотней врачебных романов, она опустилась в кресло и заговорила. Она рассказала не только о том, что беспокоится о здоровье дочери, но и о своих проблемах с мужем-алкоголиком. Намекнула, что их сексуальные отношения – это чистая пытка и что замужество ее было страшной ошибкой. От этого потока красноречия у доктора Тура дух захватило. Ведь он всегда считал, что Бьорк счастлива; когда-то у нее была возможность выбрать, и она выбрала того почерневшего скелетообразного, который однажды неверной походкой вошел в дверь. Необычайная легкость наполнила все его тело, и, когда голова прояснилась, он, склонившись над столом, коснулся ее руки. Однако Тур всегда был человеком долга, и, обследуя девочку, проверяя рефлексы, проводя всякие тесты для выяснения умственных способностей и расспрашивая Бьорк о ребенке, он постепенно стал осознавать, что в данной ситуации было бы просто неприлично думать о собственных удовольствиях. Чтобы не осталось никаких сомнений, он проверил все по три раза. Потом глубоко вздохнул, и, когда он произносил свой диагноз, открылось окно, холодный ветер ворвался в приемную и проник в сердце бабушки, навсегда, до самой смерти, оставшись там, словно осколок льда.

Колдовская атмосфера постепенно рассеялась, и, когда Бьорк возвращалась домой по улицам Бергена с маленькой Анне Катрине, она поняла, что ей надо бы побольше времени уделять сыну. Одного пропащего ребенка в семье вполне достаточно.

– И кто это сказал? – заворчал Аскиль, когда Бьорк в тот же вечер поведала ему о диагнозе.

– Доктор Тур.

– Этот трусыонист! – воскликнул Аскиль.

– Он самый знающий врач в городе, Аскиль, поверь мне, да и какая разница теперь, кто именно поставил диагноз?

Но ответ ее, похоже, не удовлетворил Аскиля, он подошел к манежику и взял дочь на руки.

– Повреждение мозга? Идиотизм? Умственно отсталая? Да неправда это! – закричал он.

– Эй! Что случилось? – спросил Ушастый, который как раз в этот момент влетел в комнату.

– Посмотри на свою сестру, – ответил Аскиль. – Она похожа на идиотку?

– Э-э-э? – произнес ничего не понимающий Ушастый.

– Вот-вот! И я так думаю, – воскликнул Аскиль. – Так называемый врач твоей матери хочет упрятать ее в сумасшедший дом.

– Это почему?

– Одному Богу известно, – проворчал он, а мама Ранди только бормотала: «Пресвятая Дева Мария», а папа Нильс, сидя в кресле-качалке, смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом.

Тема была исчерпана, и даже мама Ранди была на удивление тиха весь вечер, впрочем, как и Бьорк, которую так знобило, что глаза у нее стали закрываться, и она заснула на диване – рядом с папой Нильсом. И пока Бьорк снился холодный осколок льда, проникший в ее сердце, пока Аскиль шумел на задней лестнице, создавая одну из самых неудачных картин – названную позднее «Врач и скальпель», – Ушастый подошел к манежу и взглянул на сестру, которая посасывала деревянный кубик. И тут он, когда-то в Ставангере упрямо отказывавшийся поцеловать новорожденную, неожиданно прыгнул в манеж и начал играть с бессловесной девочкой, а та стала восторженно пускать слюни. Так он и просидел в манеже весь оставшийся вечер, играя с сестренкой, пока Бьорк не очнулась от забытья и не уложила детей спать, после чего, укутавшись еще одним одеялом, снова погрузилась в свои сновидения…

В последующие тридцать лет Бьорк не выносила открытых окон, у нее развились маниакальная боязнь сквозняков, пристрастие к шерстяным свитерам и почти патологическое увлечение шарфами. «Не забудь куртку, шарф, смотри, не простудись», – наставляла она по очереди всех членов семьи, когда они уходили из дома. «На самом деле это полное равнодушие», – сказал бы Расмус Клыкастый. Я же решил посмотреть на это иначе, а именно как на страх перед холодом, тем холодом, который она ощутила в душе, когда доктор Тур в 1954 году поставил диагноз ее дочери. На следующий день никто из членов семьи не заметил никаких изменений в ее обращении с девочкой, единственным отличием от предыдущего дня было то, что песенка о светлом будущем раз и навсегда была вычеркнута из репертуара колыбельных, но, глядя на происходящее глазами моей толстой тетушки, я все же могу отметить, что между ними возникла пропасть – однако мне бы не хотелось останавливаться на этом. И напротив, изменения в отношении Аскиля к дочери были видны всем: уже на следующий вечер он начал прикладывать огромные усилия, чтобы научить девочку ходить, и в последующие недели с постоянно возрастающим упорством пытался научить ее говорить «папа». На первых порах это приводило лишь к плачу, но, когда в шестилетнем возрасте Анне Катрине действительно пошла, а в семилетнем возрасте произнесла магическое слово «папа», Аскиль стал считать это своей личной заслугой, несмотря даже на то, что к этому времени он уже отказался от идеи чему-либо научить свою дочь.

В то время как любовь Бьорк к девочке изнемогала от холодного ветра в ее сердце, а Аскиль изо всех сил старался доказать, что с его дочерью все в порядке, любовь Ушастого к сестре наконец-то расцвела. Он стал играть с нею в ее бессловесные игры и брать ее время от времени с собой на улицу. При этом Ушастый с удовольствием замечал: стоило им только появиться на улице, как прежние мучители перебирались на противоположную сторону. Случалось, что он осмеливался что-нибудь прокричать им вслед, но вообще-то он чувствовал себя как-то одиноко. Настоящий триумф наступил лишь тогда, когда прежние мучители постепенно перестали переходить на другую сторону улицы и стали подходить с предложением разломить вареного краба на две части – предлагая вторую половину Ушастому.

– Пойдешь с нами завтра ловить крабов? – спросил однажды худенький мальчик по имени Турбьорн, и с этого времени Ушастый оказался посвященным в одно из увлекательных мальчишеских занятий – ловлю крабов на раздавленных мидий, привязанных к концу бечевки. И хотя море не то чтобы кишмя кишело крабами, как это обещал Расмус Клыкастый, в нем все-таки водилось порядочное количество гигантских ракообразных, прятавшихся в скальных расщелинах и под водорослями вдоль бергенских причалов. Пока раздавленные мидии выполняли на глубине свою задачу, мальчишки развлекались тем, что собирали окурки, выковыривали из них остатки прогорклого табака, а затем заворачивали их в газетную бумагу, чтобы потом сидеть и покуривать, рассказывая неприличные анекдоты. Наловив крабов, они отправлялись на Рыбный рынок, где отдавали свой улов хозяину рыбного магазина Свейну, тот в обмен за одного живого краба давал им одну вареную клешню. Крабовые клешни обычно тут же и съедались, но, несмотря на восторг от всех этих крабовых приключений, Ушастый все-таки недоумевал по поводу того, что его пять гигантских крабов превращаются в пять жалких клешней.

– Нет, – бормотал он с набитым крабовым мясом ртом по пути домой, – почему этот жирный боров должен на нас наживаться?

Но никто из мальчиков не видел никакой несправедливости в этом испокон веку существовавшем товарообмене.

Однажды вечером, после робких сетований Ушастого на владельца рыбного магазина Свейна у Бьорк открылись глаза на маленькое чудо. Сидя на диване, снова беременная и уже совсем уставшая от властной Ранди, которая обращалась с ней как с инвалидом и заставляла пить зеленоватый витаминный напиток со зловонным запахом, Бьорк бросила утомленный взгляд на сына, игравшего в манеже с сестренкой. На мгновение взгляд ее задержался на его ушах, и в ее беременном теле что-то екнуло, после чего она, вскочив на ноги, с удивлением подошла к сыну.

– Перестань, – воскликнул малыш Нильс, когда она начала теребить его уши, – щекотно.

Но Бьорк было не остановить. Она крепко ухватила его за уши, внимательнейшим образом изучила их, а потом погнала Ушастого к лампе и продолжила свое исследование, по завершении которого пришла к удивительному заключению: уши его просто-напросто сверкают чистотой.

– Аскиль! – закричала она и выбежала на заднюю лестницу. – Аскиль! Его уши. Не понимаю, что случилось!

Аскиль явился тотчас же, но не исключено, что он уже давным-давно вытеснил из сознания всю эту историю про грязь в ушах, потому что, бросив быстрый взгляд на уши сына, он лишь произнес с некоторым облегчением в голосе: «Да-да, чистые», – после чего снова исчез на задней лестнице.

В тот день ужасный корсет Понтоппидана засунули на самую дальнюю полку шкафа, и он погрузился в пучину забвения. Вспоминать о нем стали лишь много лет спустя, засиживаясь за столом во время семейных торжеств, – и, как обычно, виноватой оказывалась Бьорк. «Это все твои врачебные романы, – издевался над ней Аскиль, – ты на все готова, стоит только тебе увидеть человека со стетоскопом».

4

Круглая Башка смывается

Круглой Башке не исполнилось и семнадцати, когда он сбежал из дома и нанялся матросом на судно. Уже за полгода до этого стали заметны некоторые странные изменения в поведении мальчика, который вплоть до этого времени продолжал преследовать бывших мучителей двоюродного брата – в основном, ради забавы и несмотря на то, что сами они уже давно перестали травить Ушастого. Нередко случалось даже, что самому Ушастому приходилось вмешиваться, чтобы образумить своего неуправляемого брата, когда тот на велосипеде гнался за испуганными членами крабовой банды с криками: «Вот гад! Ты что, издеваешься надо мной?» Но в один прекрасный день все это внезапно прекратилось. Теперь он проезжал мимо мальчишек с отсутствующим видом, беззаботно насвистывая, и однажды въехал прямо в стоящую у обочины машину молочника. Домашние тоже были обеспокоены его поведением. Никогда не закрывающий рот мальчик теперь практически онемел, и родственники несколько раз заставали его за тем, как он, молча сидя за столом, что-то старательно выводит на листке бумаги. Ранди заставляла его принимать рыбий жир, варила для него какие-то ужасные витаминные отвары, но ничего не помогало. Круглая Башка был по-прежнему бледен, все чаще и чаще предавался своей привычке писать письма, а когда оставался в одиночестве, покрывал оборотную сторону листка примитивными сердечками и, сев на велосипед, несся к Долгому лесу, где направлялся к сосне с большим дуплом в стволе и опускал туда письмо. Убедившись, что вокруг никого нет, Круглая Башка прятался в ближайшем кустарнике, закуривал одну из украденных у дяди сигарет и замирал с бьющимся сердцем в ожидании, пока между соснами не показывалось рыжеволосое создание. Сидя в своем укрытии, он видел, как Ида Бьорквиг, дочь самого громкоголосого члена общества трезвости в городе, который совместно с пробстом Ингеманном уже через год сделает все, чтобы закрыть «Место встречи», а позднее одержит победу и над «Цирковым вагончиком» и «Вечерней гостиной», решительно подходила к дереву и с напускным безразличием доставала из дупла письмо. Она тут же разворачивала его, а когда заканчивала читать, на губах ее появлялась неотразимая улыбка, после чего девочка исчезала между деревьями.

На самом деле лишь эта улыбка и поддерживала надежду в Круглой Башке, поскольку все его попытки заговорить с девушкой оканчивались ничем: «Держись от меня подальше, осел!» – кричала она, когда он преследовал ее на велосипеде. «Я слышала о тебе всякие гадости, понятно?» – заявляла она, когда он, глядя на нее по-собачьи преданными глазами, пытался проводить домой из школы. Но каждый раз, когда он, проезжая на велосипеде, выкрикивал таинственный пароль: «Ждите почту», – она неизменно оказывалась в Долгом лесу, чтобы прочитать его безнадежные объяснения в любви, движимая любопытством и еще чем-то, что она не очень-то умела выразить словами.

– Боже мой, – скажет она много лет спустя, – разве можно было устоять против этого осла?

Лишь когда было перечитано около полусотни писем, она в один прекрасный день не исчезла между деревьями, а пошла прямо к кустарнику, в котором прятался Круглая Башка.

– Что это ты там делаешь? – поинтересовалась она. – Дай-ка мне сигарету.

Сесть она не захотела. Выкурила всю сигарету в семь длинных затяжек и сказала, что завтра он может проводить ее из школы домой. Когда она исчезла, Круглая Башка поднял ее окурок и спрятал в карман.

– Эй, ты! – раздавалось время от времени, когда Круглая Башка, быстро утративший ореол человека, внушающего страх, с рассеянным видом ехал по улицам Бергена. – Вот дурень, спутался с дочерью трезвенника!

В таких случаях в нем внезапно могло проснуться что-то от его прежнего «я», и он начинал в ярости преследовать наглых членов крабовой банды, но невооруженным глазом было видно, что делает он это без присущего ему прежде умения полностью контролировать ситуацию.

– Ты только посмотри, во что твой братец превратился, – сказал однажды Турбьорн Ушастому. Круглая Башка был недавно замечен идущим в трех шагах позади дочери трезвенника, он нес ее школьную сумку и смотрел на нее такими глазами, что мальчишкам стало даже как-то неловко. «И к тому же она рыжая!» – говорили все так, как будто речь шла о каком-то отвратительном племени. Но вместе с возмущением росло и любопытство, и о том, что делала парочка в Долгом лесу, начали ходить какие-то невероятные слухи. Время от времени мальчишки отправлялись в лес следить за молодыми людьми, а однажды одному из мальчиков удалось вытащить из дупла старого дерева письмо и прочитать несколько слов – таких дурацких, что ни в какие ворота не лезет, но тут примчался Круглая Башка, побелевший от ярости. А в другой раз один из мальчиков был потрясен, увидев в кустарнике обнаженную женскую грудь. «Она лежала там в чем мать родила и курила сигарету», – передавалось из уст в уста. «Слушайте! Они трахаются в Долгом лесу – да еще и сигареты при этом курят!» – говорили мальчишки. «Знаете, что она делала? Стояла на четвереньках и говорила: „О, ну где же твой толстый член!“»

Преследуемые мальчишками, молодые люди вынуждены были все дальше и дальше уходить в лес. Вскоре они стали проводить все воскресные дни, гуляя среди сосен и делая привалы на небольших полянках, где подушки из мха служили им бархатным ложем. И здесь, вдали от наглого хора бергенских мальчишек, лесные духи начали нашептывать им удивительные истории, голоса земли пели им диковинные песни. Ими все больше и больше овладевало какое-то тревожное чувство, сближавшее их, и одновременно они были безудержно легкомысленны и делали то, что никогда не стали бы делать в другом месте, – отчего им, когда они вечерами снова окунались в шумную городскую жизнь, становилось как-то не по себе. Но прогулки их продолжались, все дальше и дальше в сердце лесов – как раз в то лето, когда стояла удивительно хорошая для Бергена погода – и внезапно прекратились, когда через три недели после начала нового учебного года Ида прибежала к их старому кусту и закричала: «Я беременна, осел, вот что ты натворил, глупая скотина!»

Она тут же повернулась и убежала, но при их следующей встрече уже не говорила таких грубых слов. Она тихонько сетовала на жизнь, горько заплакала, когда он погладил ее по рыжим волосам, и в конце концов произнесла ужасное: «Мне придется рассказать все матери».

С этого дня Круглая Башка страдал не только от всех физических признаков влюбленности, но и от приступов холодного пота, в который его бросало всякий раз, когда он думал о рыжеволосой Иде и их странствиях в заколдованных лесах. В последующие три недели Иду Бьорквиг он вообще не видел. Она как сквозь землю провалилась, и, если уж говорить начистоту, он уже больше и не искал с ней встречи. Он по-прежнему катался по Бергену, но теперь с еще более отсутствующим видом, чем прежде, и когда мальчишки кричали вслед ему, а он их не слышал, то можно сказать, что он был словно тень себя самого – прежде внушавшего страх.

Так вот он и катался, погрузившись в свой удивительный транс, до того самого дня, когда большой черный автомобиль, поравнявшись с ним, вытеснил его на тротуар, где он чуть не упал. Из машины вышел член общества трезвости Арнт Бьорквиг, глаза его метали молнии. Круглая Башка сразу же понял, что с таким человеком, как Бьорквиг, не спорят, и, смертельно побледнев, забрался в черную машину. Хотя это и была первая в жизни Круглой Башки поездка на машине, особого восторга ему при этом почувствовать не пришлось, и, когда они проехали пятнадцать минут, не обменявшись ни словом, он к своему ужасу обнаружил, что трезвенник едет по направлению к Чертову утесу – высокой скале, находящейся недалеко от города, и представил себе, как его привозят туда и без лишних разговоров сбрасывают вниз.

– Э-э-э, – пробормотал он, – я не специально.

Бьорквиг велел ему заткнуться, и только когда они действительно остановились у Чертовой скалы, трезвенник глубоко вздохнул, посмотрел на него и сказал:

– Ты мне не нравишься. Мне не нравятся такие, как ты. Самый умный, умнее всех, ну да наплевать! Потому что в следующую субботу в четыре часа вы с Идой обвенчаетесь в церкви Святой Марии.

Трезвенник пристально и грозно посмотрел на него, и Круглая Башка, снова подумав, что с таким человеком не спорят, пробормотал в ответ:

– Да, да, конечно.

– Хорошо, – ответил трезвенник и кивнул в сторону двери, – вон! Пока меня не стошнило!

Через мгновение Круглая Башка оказался на дороге, а Бьорквиг газанул и исчез на бешеной скорости в направлении города. Тут Круглую Башку снова прошиб холодный пот, и по пути домой он решил, что надо поговорить с Аскилем. Круглая Башка был единственным членом семьи, которому могло прийти в голову, что с Аскилем можно посоветоваться, и через несколько часов он добрался до той пивной, в которой дядя обычно проводил время после рабочего дня.

– А вот и мой любимый племянничек, – воскликнул Аскиль, – ты что, начал ходить по пивным?

Все еще обливаясь холодным потом, Круглая Башка пробормотал, что надо поговорить. Аскиль отвел его к стоящему в уголке столику и заказал племяннику рюмку водки. Было видно, что он находится в своей стихии. Он болтал и шутил со всеми посетителями, заигрывал с официантками, и Круглая Башка сразу понял, что здесь дядя живет совсем другой, незнакомой ему, жизнью.

– Так, – сказал Аскиль, серьезно глядя на племянника, когда Круглая Башка описал ему свою ситуацию, – насколько я понимаю, у тебя теперь есть два выхода: жениться на девчонке или бежать.

Мысль о последнем из двух вариантов оказала чрезвычайно целительное воздействие, холодный пот сразу куда-то пропал.

– Бежать? – повторил Круглая Башка. – Куда?

– Наняться матросом, дурак ты этакий!

– А Ида? – пробормотал Круглая Башка.

– Девчонка получила то, что хотела, – ответил Аскиль, заказывая еще одну рюмку, – ты-то в этом никак не виноват.

Последнее замечание было произнесено с заговорщической улыбкой, открывавшей парню новый мир возможностей. В компании с дядей и его собутыльниками, которые рассказывали всякие морские байки, заколдованные леса потихоньку утратили власть над мальчиком, устрашающий трезвенник побледнел и исчез без следа, и даже рыжеволосая девушка, которая еще совсем недавно проливала горькие слезы на его груди, превратилась в туманную дымку, а вместо этого на горизонте стали вырисовываться брызги пены и штормовые волны, причалы дальних стран, веселые вечера в экзотических гаванях и доступные женщины, которых можно купить за десять эре на всю ночь и которые готовы на все. К тому времени, когда он попрощался с дядюшкой и пошел к велосипеду, холодный пот испарился как роса на солнце, и все стало казаться легче легкого.

Вскоре после этого Ушастый проснулся однажды утром от возгласов мамы Ранди – причитая, она бегала по гостиной, размахивая письмом, написанным характерным почерком Круглой Башки.

– Пресвятая Дева Мария! – вопила она. – Он всего лишь ребенок, это ты задурил мальчишке голову, Нильс?

Нильс, который теперь имел обыкновение вставать в четыре часа утра, чтобы садиться спать дальше в кресло-качалку, резко проснулся и испуганно посмотрел на свою огромную жену. Потом начались страшные крики: южные моря, Филиппины, там живут дикари и сумасшедшие, каннибалы, они едят людей, проклятый мальчишка…

Ранди быстро сообразила, что Нильс разговаривал с Круглой Башкой в то утро, и, не помня себя от ярости, набросилась на старика, впавшего в маразм, с бранью за то, что тот не задержал мальчика. Сестру Ингрид спешно вызвали с дежурства в больнице Хаукеланд, и, не выдержав воплей Ранди и слез сестры, Аскиль признался, что это он посоветовал Круглой Башке наняться на судно матросом.

– Что? – закричали Ингрид и мама Ранди хором. – Не может быть!

«Надоело! – думал Аскиль в то же утро по пути на верфь. – Все время унижаться, на коленях ползать, всегда одно и то же…» – И вот, пока он шел в промозглом утреннем тумане, перед его мысленным взором стала возникать старая картина: домик на окраине Бергена, с видом на море, тишина и покой в лоне семьи. Это была та же самая мечта, которую он когда-то вынашивал в комнатке вдовы Кнутссон и про которую он лишь в очень туманных выражениях успел в свое время рассказать Бьорк.

Прошло немного времени, и он присмотрел участок, вскоре ему удалось найти деньги для покупки, чему помогли отзывы о его хорошей работе и его давняя репутация участника Сопротивления. Каждое воскресенье он отправлялся теперь на участок, чтобы обрабатывать каменистую бергенскую почву динамитом. Иногда эхо взрывов разносилось по окрестностям, и мысль о пьяном Аскиле, который где-то вдали возится с динамитными шашками под звуки джаза из дорожного граммофона, не давала спокойно жить всему семейству, и, когда он наконец возвращался домой, все ужасно радовались. Бьорк уже с нетерпением ждала, что сможет избавиться от назойливой свекрови, и время от времени отправлялась на участок, чтобы посмотреть, как продвигается работа.

– А мы надолго туда переедем? – спросил Ушастый однажды, кивнув в сторону развороченной взрывами строительной площадки.

Бьорк бросила взгляд на сына и ответила:

– На всю жизнь.

Это обещание Ушастый запомнил навсегда, и позднее оно станет наиболее очевидным доказательством того, что его мать – обманщица. Но и все остальное свидетельствовало о том же, например почему она вечно ходит к врачу, если у нее ничего не болит, и почему она говорит, что пошла за покупками, а через несколько часов возвращается домой с пустыми руками… Но не будем забегать вперед. В субботу, вскоре после таинственного исчезновения Круглой Башки, в дверь дома на Скансене постучали, и на пороге возникли разъяренный Арнт Бьорквиг и рыжеволосая девушка в скромном подвенечном наряде. Сначала никто не мог разобрать, что именно кричит мужчина, а девушка так заливалась слезами, что не могла произнести ни слова. Не сразу удалось и объяснить, куда подевался Круглая Башка. «Я убью его!» – зарычал трезвенник, ухватив изумленного папу Нильса за воротник. Попугай кричал, Ранди визжала, и лишь проявленная Аскилем решительность не позволила этому визиту превратиться в настоящий фарс. Аскиль просто-напросто схватил Бьорквига за плечи и вытолкал его из квартиры, объяснив ему попутно, что жених находится в Тихом океане и что в ближайшие несколько лет его вряд ли можно будет застать дома. В тот день, когда рыжеволосая девушка решила больше никогда в жизни не плакать, Круглая Башка валялся под гамаком в трюме судна, и его рвало. Это, если можно так сказать, было единственным проявлением солидарности с его стороны, хотя заколдованные леса и под чужим небом продолжали мерещиться ему по ночам, преследуя его даже в самых темных переулках Манилы и Сингапура.