Текст книги "Собачья голова"

Автор книги: Мортен Рамсланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

«Последний спуск Мак-Вальтера» – так называлась ее книга, которая стала довольно популярна в Канаде. Было что-то тревожное в том, как она писала о потере старого друга. Между строчек читалось не только горе: «Возможно, мы оба должны были оказаться там. Возможно, это была ошибка, что я пошла дальше в базовый лагерь. Почему не взять на себя ответственность? Окончательный спуск или окончательный подъем».

Да, она действительно была рисковым человеком, как все и думали. Но она нашла новые вязы. В мире были и другие горы, и ей было наплевать на то, что о ней говорили. Бабушка всегда это знала. Для нее Марианна Квист всегда была демоном.

* * *

– Что? – переспросил Сливная Пробка, нетерпеливо поглядывая в сторону туалета. Больше он ничего не успел сказать, дверь распахнулась и появилась Марианна Квист со свежеприпудренным носиком. Она отбросила волосы в сторону, надула губки, взглянула на Сливную Пробку, который тут же вскочил и стал поправлять одежду, и без колебаний направилась к их столу. Черты ее прежде округлого лица стали более резкими, нос казался больше, сеть тонких морщинок окружила глаза, но, побывав совсем недавно на холодных вершинах Гималаев, она находилась в прекрасной форме, и от мороза, который за несколько недель до этого мог испортить ее кожу, у нее был прекрасный цвет лица.

– Привет, – сказала она, словно присутствие Нильса Джуниора за столом было для нее совершенно естественным. – Не с тобой ли мы когда-то собирались сбежать?

Отец ничего не ответил.

– Вы что, знакомы? – спросил Сливная Пробка.

– Ты поседел? А, это краска. Послушай, если бы Слотсхольм не рассказывал мне так много о тебе, я бы решила, что ты тут случайно – прямо настоящий маляр. Кстати, как там попугай? Ты шпионишь за голыми девицами? И как там твой отец – он еще не умер от пьянства? – выговорила Марианна Квист на одном дыхании – и вдруг закашлялась.

– Черт, я думаю, твой друг задался целью напоить меня. Он полагает, что если старушка выпьет парочку лишних бокалов, то будет готова тут же снять штаны, но я всегда говорила: руки прочь, Слотсхольм. После хорошего обеда я даже готова признать, что ты обладаешь некоторым обаянием, но штаны ты с меня не снимешь… А как ты? – продолжала слегка пьяная Марианна Квист, бросив на мужчин обворожительный взгляд, поразивший бизнесменов-махина-торов в самое сердце. – Счастливо женат? Дети и все прочее, как я слышала, и еще ты отпустил усы, похоже, что-то тут не так.

К этому моменту моего отца уже поразил второй серьезный приступ головокружения за эти сутки. Стены стали вращаться, пол закачался, а в центре этой вращающейся карусели сидела сорокадвухлетняя альпинистка.

– Ну что молчишь, а? Я так и думала. Знаешь, Слотсхольм – он все время о тебе говорит. Послушай, Слотсхольм, закажи-ка шампанского. Мне кажется, нашему дружку надо взбодриться. Не всегда бывает приятно, когда тебя вдруг настигает прошлое.

В этом Марианна Квист была права, потому что, пока она трещала без умолку, в голове у него вдруг возникли отдельные фрагменты второй половины его жизни: неиспользованные возможности, которые, однако, продолжали жить своей жизнью в подсознании и которые внезапно, как пузырьки, поднялись со дна в этом ресторане, при виде свежеприпудренного носика альпинистки. Увлекательная жизнь, наполненная настоящими приключениями, которая для него лично закончилась велосипедной поездкой с завязанными глазами, в то время как другие более жизнеспособные личности, она, например, жили этой жизнью… Но почему он так никуда и не уехал? Хорошо знакомая – но для Нильса всего суточной давности – версия подсказала ему ответ: он остался из-за Аскиля. Это Аскиль виноват в том, что Нильс Джуниор избрал надежный путь. Во всяком случае, так было в самом начале. Коммерческое училище вместо гренландских приключений, багетная мастерская вместо айсбергов. Да что же это такое, черт возьми, – подумал он, но внезапно на сетчатке его глаз возникло пронзительно четкое изображение: оттуда-то из глубин подсознания возник зеленый медвежонок и засмеялся.

– Цыганенок Ханс! – тут же произнес Нильс, глядя прямо перед собой. – Ведь его звали Цыганенок Ханс?

– Цыганенок Ханс? – переспросил Сливная Пробка.

– Цыганенок Ханс? – повторила Марианна Квист, улыбнувшись. – Ну и ну! Это единственное, о чем ты думаешь? Двадцать пять лет спустя?

– О чем это вы, черт возьми, толкуете? – недовольно проговорил Сливная Пробка, но тут подошел официант с шампанским. Сливной Пробке определенно не нравился взгляд Марианны. Ему не по душе было то, как она смотрит на его партнера. Он тут сидит, в своем дорогом костюме, мужчина в самом расцвете сил, который все в своей жизни держит под контролем, и вот неожиданно появляется Нильс в потертых джинсах, и что мы видим? Он произносит «Цыганенок Ханс» и тут же получает так много очков, что все остальные просто отдыхают. Переодевшись простым мастеровым, он сразу проник в ее сердце. Во всяком случае, он сразу же пробудил в Марианне что-то совершенно неведомое Сливной Пробке.

А потом, пока эти голубки беседовали за столом, не обращая на Сливную Пробку почти никакого внимания, ему показалось, что она стала как-то снисходительно вести себя по отношению к нему. Сливная Пробка, конечно же, привык к ее резкому тону, но тем не менее. К тому же она начала все больше и больше подливать в его бокал, и казалось, что она прямо-таки вызывает на какое-то детское соревнование, дескать, пей до дна, если ты не маменькин сынок… Бутылка шампанского стоила две тысячи крон. Хулиганство какое-то! Но он не мелочен, и вот прошло совсем немного времени, и он, человек, который держит под контролем все в своей жизни, начал все больше и больше хмелеть. В конце концов он, вставая из-за стола, чтобы сходить в туалет, опрокинул бокал, и тогда голубки решили отправить его домой на такси.

– Да я сам могу сесть за руль, – бормотал Сливная Пробка.

– Ни за что, – сказала Марианна, вынимая ключи от машины из кармана его брюк.

Альпинистка на прощание поцеловала его в щеку, а партнер, который, похоже, находился в прекрасном настроении, похлопал по плечу и сказал:

– Да не думай про счет. Я оплачу…

«Что за чертовщина? – думал Сливная Пробка. – Она что, меня специально спаивала? Чем они сейчас занимаются? Разве Нильс не женатый человек, отец двоих детей, прыщавого мальчика и красивой девушки, которой я очарован? Адюльтер? Это на него совсем не похоже!»

И вот они остались вдвоем. От Сливной Пробки избавились. «Ты мне надоел» — это были последние слова Марианны, обращенные к большой любви ее молодости. «Твой номер с медвежонком наверняка был сплошным обманом» – было последними словами Нильса, но теперь, похоже, их старая ссора была совершенно забыта. Они еще час просидели в ресторане. По очереди цитировали дурацкие фразы из своих писем, громко смеясь. Совершив экскурсию в прошлое, они вспомнили все, что делали вместе: велосипедную акробатику, бои на подоконнике, смелые представления с Цыганенком Хансом в качестве приглашенного актера. Но всякий раз, когда заканчивался какой-нибудь сюжет, они сравнивали его с поездкой на велосипеде с завязанными глазами, и их первая серьезная выдумка вызывала у них обоих ощущение тихого восторга.

– Вот были времена, правда? – сказала Марианна.

После того как они вспомнили все рискованные предприятия прошлого в далеком Ольборге, Нильсу стало казаться: будущее склонилось над ним и постукивает его по плечу.

– Давай-ка удерем, не оплачивая счет, – прошептала она ему на ухо. – Тебе наверняка никогда не приходилось этого делать.

– Давай, – ответил Нильс, подумав, что он таким образом очень кстати может взять реванш за пристальные взгляды официанта. Итак, Марианна исчезла в туалете, и когда Нильс через несколько минут вошел туда, она уже открыла окно над унитазом и, обдуваемая теплым июньским ветерком, курила. Она действительно была похожа на девушку из заколдованных лесов. Нильс встал на сиденье, поцеловал ее в жилистую и сильную шею, отказываясь признать, что прошло двадцать пять лет. На что он потратил их? Почему он так много пропустил в жизни? Ему очень захотелось тут же ей все рассказать, но она в этот момент уже наполовину вылезла из окна.

– Ну что стоишь и пялишься, – фыркнула она, – помоги протолкнуть мою толстую задницу.

Нильс подтолкнул, и она вылезла из окна, и, когда он сам выбрался наружу, они оба свалились на траву. Потом встали и, смеясь, побежали по дороге, где как канатоходцы пошли по дорожной разметке, а потом к портовым волнорезам, где стали прыгать с камня на камень, разглядывая свои отражения в черной воде. За спиной у моего отца остались прошлые неприятности, впереди его ждали победы и успехи. Хотя они не говорили об этом, но оба знали, куда направляются: в первую попавшуюся гостиницу, которая сможет приютить их очнувшуюся от зимней спячки любовь. Нильс распахнул двери гостиницы, разбудил ночного портье, который с удивлением смотрел, как пара средних лет бежит вверх по лестнице, словно какие-нибудь глупые подростки, и лишь лежа на спине в широкой двуспальной кровати, Нильс понял, насколько он пьян. Последнее, что он запомнил, был его твердый, вертикально стоящий член и приятное осознание того, что над ним склонилась женщина.

– Черт побери, – пробормотала Марианна десять минут спустя и, шлепнув по щеке, разбудила его: – Похоже, ты уже не очень молод?

Когда он на следующее утро проснулся, было семь часов, голова трещала. Рядом с ним похрапывала Марианна Квист, и, хотя ему на самом деле надо было спешить домой, он некоторое время лежал, разглядывая ее. Капелька слюны пузырилась в уголке ее рта, и он не мог оторвать от нее глаз. Наконец он осторожно слизнул капельку и пошел в душ, но несколько раз открывал дверь в комнату, чтобы удостовериться в том, что она никуда не делась.

– Мне надо ехать домой, – сказал он, разбудив ее час спустя. – Какие у тебя планы на вечер?

– Ох, это снова ты? – ответила Марианна, уставившись на него покрасневшими глазами. – Поезжай, поезжай к жене, Нильс, сходи в зоопарк с детьми. Я уезжаю в Канаду на следующей неделе. Боже, как у меня трещит голова.

– Я, конечно, женат, – ответил Нильс, – но это вовсе не значит, что ты сможешь ускользнуть от меня.

В то же утро он сбрил усы, которые украшали его верхнюю губу с тех пор, как его, новоиспеченного отца, поразил огонь Расмуса Клыкастого. Побрившись – к счастью, никого дома не было, – он сообщил секретарше, что по-прежнему болен, и вышел в прихожую. Взглянул в зеркало и тут услышал тихий стук упавшего через щель письма. Это было обычное письмо из Налогового управления, он машинально открыл конверт и рассеянно скользнул взглядом по листку бумаги: «После многочисленных обращений и т. д. и т. п. неопровергнутые подозрения в предоставлении не соответствующей действительности информации и прочее, и прочее… принято решение о возбуждении уголовного дела…» 7 июня 1989 года Нильса Джуниора Эрикссона поразил третий приступ сильного головокружения за двое суток. Стены качались, пол кружился, и вскоре дети, что играли в футбол на улице перед домом, услышали, как какой-то мужчина крикнул: «Черт возьми!» Они заглянули в наш сад, там никого не оказалось. Они продолжали следить за пустынным садом, и полчаса спустя увидели, как взволнованный Нильс Эрикссон выбегает из дома, словно разозленный мальчишка. Может быть, дело было в том, что он вдруг оказался без усов и поэтому стал походить на мальчишку, или же дело было совсем в другом, потому что пять минут спустя он резким движением распахнул дверь дома на Тунёвай.

Перед ним стояла его мать с кухонным полотенцем в руках, да, вот она – ВОРОВКА, КРАВШАЯ ПИСЬМА, женщина, которая настолько увлеклась врачами, что заставила его провести все детство в дерьмовине. А вот его отец, алкоголик, тиран, ВОР, только что вышел из туалета – человек, который всю жизнь только и хотел, что выпить, который украл горшок с сокровищем, а потом отлупил сына ремнем.

А вот и сын… Родители ошарашенно смотрели на него. Он открыл рот и стал кричать так громко, что даже мама Ранди очнулась от своего полузабытья в комнате, которая прежде принадлежала толстой тетушке. Он обвинял их во всех грехах, в давно забытых проступках. Сорокатрехлетняя желчь вылилась изо рта мальчика, слюна, суровые слова и никогда прежде не высказывавшиеся обвинения смешались в кучу. Пораженные родители ничего не могли понять, потому что чего ему в жизни не хватало? Разве они не любили своего сына, разве не гордились им, когда он приезжал к ним в их уже несколько обветшавший дом на своем красивом «мерседесе»? Разве Бьорк не хвасталась им в своих игровых клубах? Разве Аскиль не мечтал всегда о том, чтобы Нильс хотя бы раз в жизни заглянул в «Корнер», чтобы собутыльники хотя бы мельком увидели его сына? Но он не хотел там появляться. Он всегда их стыдился, и в последние годы, честно говоря, не особенно часто их навещал.

Лишь спустя какое-то время – когда сын с двадцатипятилетним опозданием сбежал из дома – Бьорк узнала, что причиной всего был тот демон, непристойные номера которого с зеленым медвежонком она когда-то наблюдала в Ольборге; а Аскиль поймет, что все это потому, что сын в тот момент, в той ситуации думал только своим членом. Но когда через полчаса дверь с грохотом захлопнулась и сын исчез так же внезапно, как и появился, оба они, уставившись прямо перед собой, опустились на диван. Дедушка с незастегнутой ширинкой, а бабушка со скомканным полотенцем в руке. И еще не скоро им удастся собраться с силами и снова подняться на ноги.

Отец отправился дальше. Кое-кого другого Нильс Эрикссон в тот день тоже навестил: например, банки, обанкротившиеся предприятия, готовые к реорганизации предприятия… Нильс заканчивал все дела, прятал бумаги, собирал чемодан, был очень нежен с детьми, хотя и не открывал причину особой нежности, и неделю спустя уже сидел вместе с Марианной Квист в самолете, летящем в Канаду. Это было поздним вечером незадолго до дня Святого Ханса, они летели через Атлантику навстречу пляшущему вечернему солнцу. «Ну вот, получилось», – шепнула она ему на ухо. То, что отец за несколько дней до этого посвятил ее в свои проблемы с Налоговым управлением, не уменьшило радости от их встречи. Строго говоря, она улетала вместе с преступником, которого разыскивали. «А вот и мы, – добавила она ясно и четко, – ну держитесь же теперь!»

Так вот – глядя в сторону солнца, которое не желало заходить – отец исчез из нашей истории. Гостиная была недокрашена; все вокруг разбросано, мама ничего не понимала, а пресловутое письмо попало в руки Сливной Пробки лишь несколько дней спустя. Его тоже сразил наповал приступ головокружения, но, в отличие от некоторых других, он просто так не сдался. Он попытался что-то спасти. Просиживал ночи напролет, пот капал на запутанные финансовые отчеты, но в конце концов ему пришлось констатировать: он сидит по уши в дерьме. Несколько раз после исчезновения отца он появлялся в доме на Биркебладсвай, часами перерывал коробки с бумагами и, когда мы пытались помогать ему, начинал нервничать, потому что вот он стоит тут, мужчина, который держит под контролем все в своей жизни, – на коленях в отцовском кабинете, а все вокруг него рушится.

Но шли недели, и он становился все более спокойным и, когда мама была на ночном дежурстве, вел долгие разговоры со Стинне на кухне.

– Я знаю, где он, я обязательно найду его, – пыхтел он.

Мама получила письмо несколько недель спустя. Она быстро прочитала его, потом спрятала куда-то и сказала:

– Ваш отец сменил меня на более молодой образец. Таковы мужчины. Они не могут примириться со старостью.

Это была ее версия происшедшего – хотя Марианна Квист была всего на полтора года моложе мамы, но ей это казалось неважным.

– Ваш отец тут не виноват, – причитала Бьорк, – это все она, та девка.

– Пресвятая Дева Мария, – шептала мама Ранди, когда два месяца спустя до нее в минуту просветления дошло, что Нильс Джуниор уехал из Дании. – Он что, тоже ушел в море?

К тому времени отец наконец-то собрался с силами и написал Сливной Пробке. В тот день, когда Сливная Пробка должен был явиться в полицейский участок на первый из ожидавших его допросов, он вместо этого поехал в аэропорт Каструп, бросил свой дорогой автомобиль на случайной стоянке и сел в самолет, следующий в Монреаль.

Во время начавшихся через год с небольшим допросов стало окончательно ясно, что обвиняемые увели большие суммы денег с подконтрольных им счетов. Ходили даже слухи о том, что они до последнего тянули деньги из нескольких готовых к реорганизации и обанкротившихся предприятий. Разозленные кредиторы рвали на себе волосы, сотрудники боялись, что потеряют работу, а управляющие вынуждены были открыто признать, что не справились со своими обязанностями и позволили себя провести двум мошенникам… Если судить задним числом, то нам, наверное, следовало бы это знать. Если судить задним числом, то все выглядит просто – нужно лишь оглянуться назад.

7

Гора Блакса

В нашей истории отовсюду сочится вода – прошлое скрывается во влажном мареве, и в один прекрасный день моя история становится похожа на болотный туман, поднимавшийся над трясиной позади нашего старого дома, или на густое облако пара, вырывавшееся из ванной, когда сестра, распахнув дверь, пробегала к себе в комнату, оставляя в коридоре мокрые следы. И так продолжалось много лет, пока из Бергена не стал поступать свежий воздух в консервных банках, а из запутанных бабушкиных рассказов не начали сплетаться новые нити и узорчатые ковры не проступили на сетчатке наших глаз, заставляя по-новому взглянуть на скрытое в туманной дымке прошлое. Но, внушая самой себе, что это отец является щедрым отправителем свежего воздуха, бабушка старалась забыть, что через шестнадцать месяцев после внезапного исчезновения отца сквозь нас прошла тьма.

Этой тьмой для нас стал поздний телефонный звонок.

А когда все осталось позади, мама узрела Бога, Стинне начала учиться в университете, а что касается меня, то я стащил шесть тюбиков краски из сарая, где хранились дедушкины велосипеды, и нарисовал русалку, из которой сочилась вода, чем вызвал неодобрение сестры. Это была моя первая картина, но ей она не понравилась.

– Я уже не принимаю ванну так часто, – сказала она.

Позвонил нам не кто иной, как Сливная Пробка. По пути к вершине, название которой мы никогда не слышали, в стране, где, к нашему удивлению, оказался отец, их проводнику-шерпе привиделась черная женщина с красным языком и поясом, на котором болталось несколько отрезанных голов. Марианна Квист увидела собаку, которая, как ей показалось, была ее старым другом Мак-Вальтером. Сливной Пробке было видение вороны, которая, расправив крылья, полетела к вершине горы Блакса, а отцу померещился голос, которого он не слышал с тех пор, как заблудился в заколдованных лесах Нурланна в 1959 году: «Ну что, сынок, все идет как по маслу, но, может, пора поворачивать…» Марианна Квист предупреждала их, что нехватка кислорода в горах способна вызвать видения, их шерпа отказался идти дальше, и поэтому они продолжили восхождение без проводника, а шерпа и остальные члены экспедиции разбили лагерь. За несколько сотен метров до вершины они поссорились. Сливная Пробка хотел вернуться. Ему было страшно. Мучимый сомнениями, он покинул двух сумасшедших голубков. Он думал, что с легкостью найдет дорогу в лагерь, но, когда началась снежная буря, сбился с пути, разбил горные очки и, не разбирая дороги и ничего не чувствуя, брел по склону, пока перед ним не возникли обнявшиеся влюбленные в свободном падении. Вслед за леденящим душу зрелищем падения с небес наверху послышался тихий рокот: это была снежная лавина, сползающая по склону горы. В глазах у него потемнело, и, когда он открыл их вновь, вокруг была ночь. Сверкали звезды, снежная буря стихла, оставив после себя холодный, бодрый ветерок, свистевший в ушах. Нос у него вспух, а холод проникал до самых костей. «Может, я уже умер», – подумал он, снова закрыв глаза, но не успели его ресницы сомкнуться и заледенеть вместе с застывшими на них слезами, как его ослепило второе за последние часы видение. На сей раз видение было гораздо более прозаическим: ему привиделась моя сестра с тележкой в супермаркете, она покупала продукты вместе с двумя его сыновьями. Увидев эту троицу в магазине, он открыл глаза; ледяная корка треснула вместе с ресницами.

В ту ночь бабушке приснилось, что какая-то птица залетела в ее комнату и, пытаясь вылететь обратно, билась головой о стекло. Это была та самая птица, которую Круглая Башка видел в детстве, когда в уборной происходили невероятные события, но на этот раз птица упала на пол. Аскиль поднял ее и швырнул в помойное ведро. Бабушка проснулась, пошла в туалет и бросила взгляд на Аскиля: тот не спал – сидел в гостиной со стаканом молока. В прежней комнате тетушки спала с открытыми глазами Ранди, а в гостиной на Биркебладсвай сидела мама, попивая красное вино с недавно получившим диплом врачом, которого мы скоро будем за глаза называть фру папа.

Но в лагере на склоне горы настроение было совсем не таким безоблачным. Завывал ветер, парусили палатки, и несколько часов спустя шерпу, который никак не мог уснуть, вырвал из дремоты ввалившийся в палатку снежный человек. Он, единственный из них, спустился вниз – этот толстяк? Да не может быть!

Но снежный человек не видел испуганных лиц. Его глаза потерялись в распухшем лице. Нос был похож на треснутую тыкву и исторгал замерзшие комочки рвоты и крови. Они попытались снять с него рукавицы, но, когда увидели гангрену на пальцах, тут же прекратили попытки. Потом с него попытались снять сапоги, однако из этого тоже ничего не получилось. Надежды на то, что он останется в живых, не было. До восхода солнца оставалось всего несколько часов, и все были уверены, что он не увидит, как первые лучи солнца покажутся из-за горы; так и вышло, потому что Сливная Пробка, когда взошло солнце, ничего не мог увидеть. Его глаза спрятались в глубине отекшей бледной и рыхлой физиономии, когда половина участников экспедиции подготовилась транспортировать умирающего вниз, а другая половина отправилась на поиски Марианны Квист и ее спутника. Но они как сквозь землю провалились. Не удалось найти ни единого следа, и когда спасательный отряд через некоторое время добрался до склона горы, по которому прошла лавина, то все решили отказаться от попыток найти пропавших.

Оставшиеся в лагере договорились по рации, что за Сливной Пробкой, который, похоже, пока не собирался умирать, в Банжсанг у подножия горы прилетит вертолет, но Сливная Пробка не увидел спасительную металлическую птицу, как позднее в Катманду не видел занявшихся им врачей, которые удалили жалкие остатки его носа. Пять с половиной пальцев на руках пришлось ампутировать, четыре пальца на ногах спасти не удалось, половину уха отрезали, и когда он наконец пришел в себя, то был похож на какое-то чудище. Добрые врачи убрали из палаты все зеркала. Но однажды рано утром он все-таки увидел безносого монстра на дне своей металлической миски.

Когда мы встречали его в аэропорту, он плакал. Он постоянно всхлипывал во время длительных допросов, признался во всем, взял всю вину на себя, хотя многое так до конца и осталось невыясненным, и слухам суждено было стать главными свидетелями в этом деле. «Приключения незадачливых мошенников в Гималаях» – это был самый отвратительный газетный заголовок, но к чему вдаваться в подробности или рассказывать о том, как дедушка и бабушка читали газеты? Они с жадностью глотали все, что им попадалось под руку. Обложившись газетами в гостиной на Тунёвай, они пытались узнать последнюю правду о сыне.

И надо ли рассказывать о том, что Аскиль стал постоянно появляться на Биркебладсвай, поскольку считал, что мы нуждаемся в отцовском авторитете? Когда умерла толстая тетушка, он совершенно опустился, но на сей раз он повел себя иначе. Теперь он ограничивал себя в алкоголе, брился, гладил свои рубашки и каждое утро стал появляться на Биркебладсвай. Он боялся, что в нашей жизни все пойдет наперекосяк. Ему казалось, что именно он несет ответственность за то, чтобы мы ходили в школу, чтобы в доме было чисто, чтобы мама покупала еду и чтобы по вечерам на столе был горячий ужин. Спокойствие и размеренный образ жизни, казалось, стали ответом дедушки на ту тьму, которая прошла сквозь нас, но нам в то время больше всего хотелось, чтобы все шло вкривь и вкось.

– Это не твое дело, – кричала Стинне, когда дедушка начинал объяснять своей внучке-студентке, в котором часу ей следует возвращаться домой.

– Меня, между прочим, бросили, – ворчала мама, когда дедушка с иронией говорил о Пребене – ее новом друге, с которым она, попивая красное вино, частенько засиживалась до утра.

– Оставь меня в покое! – кричал я, засев в своей комнате с красками, а дедушка колотил в запертую дверь, потому что хотел заставить меня пойти в школу.

Несколько лет спустя я не раз задумывался: если бы я открыл ему дверь, не мог ли наш общий интерес к живописи как-то соединить нас? Но в то время дедушки было слишком много и одновременно слишком мало. Нам надоело каждое утро видеть, как он прибегает к нам в свежевыглаженной рубашке, с приглаженными волосами и горькой складкой у рта. Невозможно было смириться с тем, что именно дедушка, который сам отчаянно борется с распадом, собирается учить нас, как нам организовать жизнь. Короче говоря, он вмешивался во все, следил за моими оценками и даже звонил в гимназию, чтобы узнать, почему я не успеваю по латыни. Однажды он позвонил маме на работу, поскольку считал, что ей должны давать меньше вечерних и ночных дежурств. Этот звонок и стал последней каплей. Мы завтракали, когда она, увидев его, встала и бросила в него пакет молока. Она ничего не сказала. Просто закричала – это был громкий и долгий крик, длительность и громкость которого удивила нас. Пакет молока попал в стену над головой дедушки. От удара пакет прорвался, так что вся левая сторона лица дедушки оказалась забрызганной молоком.

На следующий день он не пришел, да и в последующие дни мы его не видели. Лишь неделю спустя, когда я ехал на велосипеде через небольшой лесок у болота, я увидел его. Он лежал под одной из недавно поставленных здесь скамеек, сжимая в руке бутылку шнапса. Я проехал мимо, надеясь, что он меня не заметит. Два часа спустя я вернулся к той скамейке – убедиться, что он не умер. Там его уже не было. Наверное, он встал и побрел домой. Может быть, ему кто-то помог.

В последние полтора года никто из нас не видел отца, мы ни разу не говорили с ним по телефону, и поэтому нам было трудно почувствовать боль утраты. Во время церковной службы, которую мы заказали в память о нем, тоже не наблюдалось особых проявлений чувств. Бабушка немного повсхлипывала, но потом стала такой же молчаливой и замкнутой, как и все мы.

И только Сливная Пробка дал волю чувствам. Стинне как-то заметила, что он, очевидно, задался целью производить слезы за всю семью. Он рыдал перед следователями, которые записывали на пленку его глухой носовой голос, перед фотографами, которые хотели увековечить безносого мошенника, слезы оставляли большие темные пятна на его кожаном портфеле в тот день, когда ему зачитывали приговор в суде: пятнадцать месяцев тюрьмы, конфискация всех закладных, акций, вкладов на счетах, запрет на предпринимательскую деятельность. Но Сливной Пробке, казалось, было все равно. Тем временем, моя сестра зачастила в тюрьму Хорсенса. Каждую среду она прогуливала занятия в университете и ехала на поезде, уставившись на проносящиеся мимо поля, чтобы провести несколько часов в компании с безносым Сливной Пробкой. Вначале лишь для того, чтобы вытянуть из него какую-нибудь информацию. Чем они занимались последние полтора года? Как себя чувствовал отец? Вспоминал ли он когда-нибудь о дочери? Последние годы жизни отца были для нас своего рода головоломкой, решение которой нашлось не сразу, и каждую среду вечером я с нетерпением ждал новых подробностей. Но и потом, когда она узнала от Сливной Пробки все, что можно было узнать, она продолжала навещать его. Она никогда не забывала, как он однажды выбил дверь в ее комнату, преследовал непрошеных гостей, ударил Джимми головой и стал класть дурацкие книги ей на полку. Но теперь они поменялись местами. Теперь Стинне обращала в бегство привидения Сливной Пробки, теперь она прислушивалась к его видениям в духе Шагала, его внезапным признаниям в том, что он всегда во всем сомневался, был малодушным мужем, плохим отцом. Сквозь слезы и сопли, которые вытекали из-под повязки, скрывавшей жалкие остатки его носа, рассказывались какие-то тайны, и в конце концов был заключен договор: Стинне знала кое-что о Сливной Пробке, что никому другому не было известно, а Сливная Пробка знал кое-что о моей сестре, что знали только я и еще трое. Она вникала в его беды, путешествовала с ним по тупикам памяти, вверх и вниз по горе Блакса, потом в самое его детство, – в то время, когда Сливная Пробка был маленьким толстым мальчиком и бегал по улицам с газетами, мечтая о славе. Теперь он добился славы, но совсем не той, какую он когда-то себе представлял. Однако со временем Стинне несколько подустала от его откровенностей. Другими словами, моей сестре все это надоело, и она стала пытаться настроить его на другие мысли.

– Можно сделать новый нос – из пластмассы, он ничем не будет отличаться от настоящего, так ведь? – говорила она, хлопая его по плечу. – Кстати, а что мы будем делать, когда ты выйдешь из тюрьмы?

Но Сливную Пробку не так-то легко было направить в новое русло. Вскоре Стинне поняла, что ей уже мало просто подбадривать его, нежно гладить по голове и шептать ласковые слова в половинку уха. Нет, Стинне настигло чувство утраты, зияющая дыра, которая все больше и больше засасывала ее, и мучила ее не только пустота на том месте, которое прежде занимал отец. Это было нечто другое, нарастающее опустошение, какая-то неопределенная тоска, голод, который невозможно было утолить. «Нет, ни за что! Только не Сливная Пробка, черт возьми! – думала она, сидя в поезде по пути домой. – Немолодой человек без носа! Боже, я этого не переживу!» Но было уже поздно, и тоска ее стала причиной появления странных видений: Сливная Пробка в ее ночных снах, Сливная Пробка везде и всюду. Он лежал на нарах в комнате для посетителей хорсенской тюрьмы с взлохмаченными волосами, а ее попытки взбодрить его становились все более и более неловкими. Она высказывала жаркие обвинения, хватала его за рубашку. Однажды днем плюнула ему прямо в лицо, а в другой раз сказала, что лучше бы он умер на горном склоне.