Текст книги "Собачья голова"

Автор книги: Мортен Рамсланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Прорыв

– Что с ребенком? – завопил Аскиль, вернувшись домой с верфи и обнаружив сына в шкафчике под мойкой. – Что это еще за чертовы доспехи?

Хныкающий Ушастый выбрался из шкафчика, и его папа смог хорошенько разглядеть корсет Понтоппидана.

– Папа, я не хочу это носить, не хочу! Дерьмовина! – голосил он, просительно глядя на отца, который в замешательстве почесывал свою щетину, а потом мгновенно принял решение и закричал:

– А ну-ка, снимай эту дрянь!

Аскилю, как уже говорилось, не была близка вера Бьорк в авторитеты, и уж точно у него не было никакого доверия ко всяким докторишкам, вытаскивающим трусы из своих черных шляп.

– Мой сын в таком виде разгуливать не будет! – кряхтел он, возясь с застежками корсета, но по непонятной причине Бьорк на сей раз твердо стояла на своем.

– Это по предписанию Понтоппидана, всего несколько месяцев, – кричала она, пока Аскиль дергал ремни и лямки, чтобы освободить сына от лечебного орудия пытки.

– Да мне наплевать, – заявил Аскиль, отстегивая первый ремень и затем еще один, но Бьорк была непоколебима. Она бросилась между отцом и сыном, так что малыш Ушастый чуть не упал.

– Иначе я уеду домой к маме! – прокричала она.

На мгновение воцарилась тишина. Ушастый с испугом посмотрел на мать.

– Мама, мама, хочу домой к маме, – язвительно поддразнивал Аскиль голосом избалованного ребенка.

– Я не шучу, Аскиль, я уеду! – продолжала Бьорк, вцепившись в мужа.

– Сумасшедший дом какой-то! – завопил Аскиль, у которого и без того забот хватало: за его спиной вечно ворчали, вечно ему предъявляли глупые претензии, а как раз сегодня ему намекнули, что неплохо было бы переделать кое-какие из фантастических чертежей – те, в которых отчетливо просматривалось влияние кубизма.

Аскиль удалился в гостиную, и тут до Ушастого, оставшегося на кухне наедине со своей глупой, глупой мамой, дошло, что его предали. В последующие дни на улице можно было услышать разные уморительные выкрики:

– Эй! Вы не видели Ушастого? Он в кольчуге?

– Привет, Думбо! Чего это ты так вырядился, сегодня не Масленица!

Обработка ушей, конечно же, не прекратилась. С той лишь разницей, что не оставалось никаких шансов для самообороны, поскольку корсет старика-врача не давал Ушастому возможности свободно двигаться, и Бьорк благополучно продолжала выгребать грязь и останки улиток из ушей своего сына. Когда месяц спустя она пришла к Понтоппидану, чтобы посетовать на отсутствие результатов, врач, казавшийся постаревшим лет на десять, посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

– Ну что, – спросил он, – опять бородавки на ногах?

– Бородавки на ногах? – пробормотала Бьорк, с удивлением уставившись на врача. – Нет, уши, вам придется снова осмотреть их.

Но врач не видел в этом никакой необходимости.

– Давайте посмотрим, сколько все это будет продолжаться. Всему когда-нибудь приходит конец, дорогая моя. В один прекрасный день просыпаешься – и, оказывается, все прошло, – произнес он рассеянно.

Слегка растерянная, но, несмотря ни на что, как и прежде успокоенная созерцанием коричневого врачебного саквояжа, никогда не терявшего для моей бабушки чудодейственной притягательной силы, Бьорк взяла сына за руку и повела его домой.

– Ты слышал, что сказал доктор? – спросила она. – В один прекрасный день все будет хорошо.

Аскиль по-прежнему был не в восторге от корсета Понтоппидана, но в то время – как это неоднократно и позднее бывало в его жизни – ему и так было о чем подумать. Поскольку места, где ему лучше думалось, находились обычно в пивных, домашние видели его не очень часто, а после того, как Бьорк пригрозила Аскилю, что вернется в Берген, общались они лишь тогда, когда этого невозможно было избежать. Тогда же у них сложился обычай, которого они будут придерживаться всю оставшуюся жизнь. В шесть часов вечера Бьорк ужинала на кухне вместе с Ушастым. Потом остатки еды подогревались, кастрюли заворачивались в старые газеты, и вся эта замечательная конструкция укладывалась под одеяла в спальне, чтобы еда не остыла до девятичасового ужина Аскиля. Спальня, бывшая прежде прибежищем их бессловесной тьмы, превратилась теперь в место хранения рыбных фрикаделек, вареной сайды и тушеной капусты. Тяжелый запах еды впитывался в одеяла, и во мне до сих пор живы детские воспоминания о том, как пахло в их темной и душной спальне в доме на Тунёвай. Характерные черты лица Аскиля: горькая складка у рта, отсутствующий взгляд темных глаз, создающие впечатление какой-то озлобленности, – тоже возникли в то время. Сопровождавший Аскиля неуловимый запах алкоголя и скипидарных паров в начале пятидесятых стал проявляться на лице моего уже не слишком молодого деда.

Проблемы в жизни Аскиля громоздились одна на другую, но вот однажды вечером он прочитал объявление в газете. Или все было иначе? Может быть, он прочитал объявление уже после того, как в ярости промчался за своим начальником через половину цехов завода, размахивая палкой и обещая устроить ему взбучку. Полчаса спустя смертельно бледный начальник явился в бухгалтерию, чтобы вычеркнуть этого самого Аскиля Эрикссона из списков сотрудников – причем немедленно! Психованный ублюдок! На следующее утро двое полицейских постучали в дверь дома Аскиля и официально известили его о том, что ему категорически запрещается появляться на заводе. Бьорк испуганно взирала на представителей правопорядка, и вот тут – до или после их появления – Аскиль склоняется над газетой, читает краткое объявление, из которого воспринимает в первую очередь название города – Ставангер.

Никто в семье не протестовал, когда он однажды вечером объявил, что с Кристиансанном, этой вонючей дырой, покончено и что теперь они отправятся в благословенный Ставангер, где будут жить как графы и бароны. Бьорк подумала: «Ставангер? Что ж, направление правильное – полпути до Бергена!» И стала ждать того дня, когда в последний раз захлопнет дверь дома, населенного чудищами сына и привидениями мужа.

Родственники отнеслись к идее Аскиля более скептически.

– Да бросьте вы, возвращайтесь уж в Берген, может, он снова устроится на старую работу? – говорила Лине по телефону.

А в доме уже росли горы коробок, мешков и всякого барахла.

– Эй, Ушастый! – кричали с улицы. – Что случилось? Куда вы собрались?

Ушастый отвечал: «Подальше отсюда», – и бежал в дом, чтобы зарыться в груду картонных коробок, неожиданно открывая для себя немало интересного и прежде неизвестного: нижнее белье, старые письма, среди которых и письма от некоего доктора Тура, выцветшие фотографии. Ему удалось изрисовать коробки маленькими монстриками в таком ужасающем количестве, что это сбивало с толку грузчиков, и сам переезд превратился в настоящий хаос. Конечно же, переезд осложнился и оттого, что Бьорк была на последних месяцах беременности. И вряд ли успеху предприятия способствовал тот факт, что Аскиль в эти дни находился в чрезвычайно приподнятом настроении, угощал грузчиков самогоном, играл с ними в покер до середины ночи, а под утро решил приобщить вдрызг пьяных рабочих к джазовой музыке.

А какое зрелище открылось новым соседям и играющим на улице детям, когда семейство прибыло на Хаунебаккен в Ставангере! На станции Аскилю приглянулась старая кляча, которая, пожевывая кусок картона, стояла по другую сторону перрона. Несмотря на протесты грузчиков и робкие попытки Бьорк образумить мужа, Аскиль настоял на том, что именно эта кляча должна тащить весь их скарб до самого Хаунебаккена.

Позади на угрожающе покачивающихся пожитках лежали трое вдребезги пьяных грузчиков, которые в пути благополучно уснули и теперь громко храпели. Впереди сидел темноволосый человек: в одной руке у него была палка, в другой – вожжи, а на его левом плече сидел попугай, который поочередно выкрикивал две фразы: «Черт побери!» и «Кто там?». Рядом с ним сидела женщина на сносях, всю ночь не сомкнувшая глаз. А на самом верху, довершая эту картину, – чудной паренек с гигантскими ушами, облаченный в странную кольчугу, не дававшую ему поднимать руки…

Соседи собрались у дверей своих домов, дети бежали за телегой, кое-кто из них испытал сильное разочарование, сообразив, что это, к сожалению, вовсе не цирк приехал в город, другие же пришли в полный восторг, потому что явное сходство с цирком отрицать было невозможно.

Но Ставангер не оказался благословенным городом, и принимали их не как графов и баронов. Да, конечно, соседские дети, казалось, горели желанием поучаствовать в разгрузке вещей, что было крайне необходимо, поскольку пьяных грузчиков невозможно было растолкать, но взрослые не двигались с места, и когда один свободомыслящий сосед из дома напротив все-таки решил перейти через улицу, чтобы поздороваться с новоселами, то мгновенно вернулся назад: «А еще утверждает, что инженер, а сам такое говорит! Как какой-нибудь портовый грузчик…»

Соседских детей подобное нисколько не волновало. Они с готовностью взялись за коробки и шкафы, и через некоторое время старые письма доктора Тура уже валялись на дорожке, ведущей к дому, картины были кое-где разодраны, фарфоровая посуда звенела. Детей особенно заинтересовал Ушастый. «Что это с ним такое? – поинтересовались они у Бьорк. – Он что, паралитик, что ли, раз носит такую штуку?» Бьорк терпеливо объясняла любопытным мальчишкам, что ее сынишка имеет обыкновение засовывать в уши всякую всячину. Корсет – это не кольчуга, а изобретение одного талантливого врача, – и в последующие дни с улицы доносились крики ребятишек:

– Эй, ты там! Можно называть тебя Ушастым? Иди-ка сюда, покажи нам, что ты там засовываешь в уши!

Ушастому не очень-то хотелось идти на улицу, но в конце концов пришлось. «Большой мальчик должен выходить из дома играть, – говорил его папа. – Только мыши живут под раковиной». И Ушастый поковылял на улицу в своем невыносимом корсете, который в Ставангере навсегда обеспечит ему славу паралитика и чудака, и, оказавшись перед своими потенциальными мучителями, тотчас сказал: «Сам я не могу, но если вы не будете дергать за них, то можете сделать это за меня».

– Договорились. Что нам туда засовывать?

– Листья, – предложил Ушастый, размышляя над тем, сколько времени ему надо пробыть на улице, чтобы отец был им доволен.

Вскоре после переезда Бьорк стала видеть страшные сны, до смерти напугавшие ее. Однажды ночью она проснулась, увидев во сне большую птицу, которая села на кровать и стала долбить дырку в ее большом животе. В другой раз ей приснилось, что одна из кубистических фигур Аскиля сошла со стены и, вооружившись огромным скальпелем, с грозным видом направилась к ней. Когда Бьорк проснулась после этого сна, шел уже четвертый час. Она встала с кровати, какая-то странная боль заставила ее поспешить в туалет, но в тот момент, когда она собиралась сесть на сиденье, ей вдруг вспомнились первые роды. Она побежала в спальню к Аскилю и стала трясти его.

– Я рожаю! – закричала она. – Позвони маме!

Аскиль быстро натянул халат и пошел звонить теще, та ответила, что состояние папаши Торстена ночью значительно ухудшилось и поэтому приехать в Ставангер она не сможет.

– О нет, – прошептала Бьорк, – нам обязательно надо попасть в Берген. Но Аскиль приказал ей отправляться в кровать и запретил даже приближаться к уборной.

– Если ты родишь так же быстро, как в прошлый раз, мы вполне успеем добраться до Бергена и застать Торстена, – заверил он ее и позвонил акушерке.

Когда на Бьорк нахлынула первая волна схваток, малыш Ушастый пошел на кухню, где уже сидел папа.

– Ожидается братик, – сказал Аскиль, – помни, о чем мы договаривались.

– Хорошо, папа, – пробормотал Ушастый и забрался в шкаф под мойкой, как только у него появилась такая возможность. Здесь он и просидел двое суток, пока продолжались роды, – в отличие от своего старшего брата, девочка не спешила появиться на свет. Отсюда ему было слышно, как оптимистичный лепет акушерки постепенно превращается в обеспокоенный шепот. А потом вызвали молодого врача, началось всеобщее волнение, послышались голоса, искаженные и приглушенные вонючей грязью в его ушах, а потом – пронзительный голос мамы: «Нет! Не хочу! Нет! Я больше не могу!»

А в шкафчике, где обитало множество монстров, начали бродить какие-то новые мысли. «Тяжело менять сына на более молодой и более удачный экземпляр. Ох уж эти уши! Ими ты можешь слышать то, что никто другой не может услышать, ими ты можешь услышать все то, что не может услышать проклятое местное быдло. Но что именно, папа? Слушай! Но что я должен услышать, папа?» И пока Бьорк кричала в спальне, Ушастый изо всех сил пытался прислушаться – ради того, чтобы его родители хотя бы раз остались им довольны. Где-то в глубине ушей что-то начало шевелиться, там бурлили медикаменты, изобретенные буйной детской фантазией, годовые накопления грязи и улиток терлись о барабанные перепонки, и наконец – когда крики мамы стали уже совсем невыносимы – он заткнул уши пальцами, и наступила полная тишина. Не потому что Бьорк перестала кричать – ей суждено было кричать еще сутки, но потому что произошел прорыв, иными словами: Ушастый настроился на другие частоты, другая драма затмила драму роженицы, другие звуки, а не голоса мамы, акушерки, врача начали проникать в его мир – ужасный гул, в котором вдруг отчетливо послышался хрипловатый голос: «Привет, сынок, ты проснулся? Привет, привет!» Потом все снова стало тихо, но вскоре голос вернулся, на сей раз он говорил о том, как неприятно, когда сделаешь под себя в кровати, об унижениях, о большом наследстве, которое погибло во время кораблекрушения, потому что его утопили семь торпед, – а потом он зазвучал более примирительно: «На хрен все! Время приближается… мы тут лежали семь лет, делая под себя в штаны, и вели себя как грудные дети – другими словами: давай сваливать. Что бы ни случилось – всегда можно свалить. Ты идешь, сынок?» И позднее он услышал другой голос, в котором узнал голос своего дедушки. «Да, папа, – послышался голос Торстена, – иду».

Песни Расмуса Клыкастого

Проснувшись на следующее утро в своем шкафчике, Ушастый услышал плач. Вскочив на ноги, он побежал в спальню родителей, где не более часа назад Бьорк родила маленькую синеватую девочку.

– Ладно-ладно, – было первое, что сказал Аскиль, увидев, что его обманули, лишив еще одного сына, – она ни в чем не виновата.

С годами у него выработалось совершенно разное отношение к своим троим детям. «Эй вы, – говорил он сыновьям, – возьмитесь за ум, или вам не поздоровится!» Но о девочке он неизменно говорил: «Видит Бог, она старается изо всех сил». И когда Аскиль был пьян, что случалось нередко, его переполняли чувства, и он, посадив дочь на колени, повторял вслед за ней ее странные звуки.

Бьорк с первой минуты окружила девочку заботой, напевала ей песенки о светлом будущем и защищала, насколько могла, от излишних проявлений отцовских чувств, пока несколько лет спустя доктор не объяснил ей то, что все на самом деле уже давно поняли. А именно то, что у девочки поврежден мозг и что она, очевидно, никогда не научится говорить. В сердце Бьорк ворвался холодный ветер. Нет, она не забросила дочь – в ее поведении ничего не переменилось. «К моему воспитанию никто не смог бы придраться, – говорила она много лет спустя, – но мое сердце всегда оставалось с мальчиками».

– Поздоровайся со своей сестренкой, – сказал Аскиль, приподнимая Ушастого, чтобы тот мог поцеловать новорожденную.

– Нет, не хочу, – запротестовал Ушастый, но с Аскилем бессмысленно было спорить.

– Давай, – рычал он, – поцелуй ее в щечку.

– Не хочу! – вопил Ушастый, брыкаясь так сильно, что Аскилю пришлось изо всех сил прижать его голову к щечке новорожденной. И только когда Ушастый снова оказался на полу, он вспомнил о ночных голосах.

– Дедушка вернулся домой в Нурланн со своим отцом! – воскликнул он гордо, глядя на отца и мать и ожидая от них похвалы. – Я слышал это своими ушами!

– Что еще за ерунда? – удивился Аскиль.

– О Боже, – простонала Бьорк, которая за время тяжелых родов совершенно забыла про папу Торстена в Бергене, – о нет, Аскиль! Позвони же маме, будь добр.

Когда Аскиль вскоре позвонил теще, он узнал, что папа Торстен действительно в эту ночь умер. Торстен скончался, и его положили в холодильник до той поры, когда Бьорк восстановит силы и сможет приехать в Берген на похороны. На восстановление сил у Бьорк ушло две недели, и, несмотря на пребывание в холодильнике, Торстен начал попахивать, точно так же, как и Аскиль в свое время будет попахивать, и чего никогда не произойдет с отцом, потому что он замерзнет во льду вечной мерзлоты.

В церкви висел тяжелый запах, перебивая аромат цветов. Бьорк отправилась в Берген только с новорожденной и сидела в первом ряду рядом с мамой Эллен. Неожиданно посреди этих разнородных запахов ей почудился слабый запах алкоголя и одеколона, точнее говоря, нежный и меланхоличный аромат, поднимавшийся с третьего ряда церковных скамей, где сидел Тур Гюннарссон – на местах, предназначенных для старых друзей дома. Если уж говорить начистоту, то большинство старых друзей куда-то подевались, когда все суда Торстена погрузились в пучину. Тур сидел на третьем ряду в полном одиночестве, но Бьорк тем не менее казалось, что ему каким-то образом удавалось заполнить собой весь ряд.

На следующий день, когда тело Торстена было уже предано земле, ей снова встретился этот аромат упущенных возможностей, на сей раз на Рыбном рынке, в лучах заходящего солнца, а затем за селедочной закуской в местном трактире. Тур, уже добившийся определенной известности благодаря своей диссертации по вопросам нейрохирургии, был, как всегда, джентльменом. Он был чрезвычайно внимателен к собеседнице, тщательно вытирал рот салфеткой – в отличие от Аскиля, который завел отвратительную привычку вытираться рукавом, и вообще был так любезен, что хоть плачь. А когда она отводила взгляд, ей начинало казаться, что он смотрит на нее с какой-то тоской, и если уж совсем начистоту, то ей почудилось, что у него немного грустный вид, хотя он ни в коей мере не утратил своего хорошего настроения. «Раз-два, – засмеялся он, когда ужин закончился, и с присущей ему элегантностью вытащил из-за уха монетку, – вот и хорошее настроение!» Потом они распрощались, потратив на поцелуи в щеку несколько больше времени, чем следовало бы замужней женщине и старому другу дома. От странного возбуждения сердце Бьорк сильно колотилось, и, уезжая домой в Ставангер, она думала: «Почему бы мне не забрать сына и не вернуться назад к маме? Что мне делать в Ставангере?» А в порту Ставангера, где Аскиль их так и не встретил, хотя обещал, в ее голове беспокойно крутилось: «Как так получилось, что я стала чувствовать отвращение к собственному мужу?» Но когда она наконец, открыв дверь дома, нашла своего забывчивого мужа менее пьяным, чем можно было ожидать, и своего несчастного сынишку, который выпрыгнул из тайника под мойкой и, сияя от радости, побежал ей навстречу, она подумала: «И что это такое взбрело мне в голову?»

«Мы встретились совершенно случайно! – всегда утверждала Бьорк, когда Аскиль пытался выяснить все обстоятельства их встречи. – Этот человек всегда преследовал меня».

Но много лет спустя на кухне дома моего детства вся эта история стала выглядеть несколько иначе, а кое-какие бабушкины слова свидетельствовали о том, что встречи эти вовсе не были случайными:

«Тогда я была другой. Тогда я еще могла все поменять, но сейчас я уже более тридцати лет замужем за этой бездонной бочкой и все никак не могу собраться с силами, чтобы уехать от него». После чего разыгрывалась комедия в двух действиях, где все актеры произносили свои старательно разученные роли.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ: Мама идет в спальню за бланком заявления о разводе, который лежит у нее в секретере, после чего возвращается на кухню, кладет бланк перед Бьорк и просит ее поставить подпись вот здесь и заполнить вот эту графу и вот эту. Бабушка пишет дрожащей рукой, и, когда заявление о разводе заполнено и лежит перед ними на столе, бабушка облегченно вздыхает и благодарит маму от всего сердца. Потом они пьют чай, и Бьорк делает длинные затяжки, покуривая свои сигареты-«лайт».

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ: После чая Бьорк начинает чувствовать неуверенность. Все-таки пусть мама пока что не отсылает заявление. Бьорк просто возьмет его домой, еще разок подумает обо всем и сама отправит заявление через недельку или две. «Клянусь», – говорит она твердо, семеня передо мной по дорожке, на ходу рассказывает несколько историй и целует меня на прощание на углу Тунёвай. А заявление о разводе? Оно исчезает без следа, а несколько месяцев спустя Бьорк снова оказывается на нашей кухне, и вся история повторяется.

Бьорк, как уже говорилось, начала чувствовать некоторое отвращение к своему мужу-алкоголику. Сны, навеянные всевозможными романами о врачах, посещали ее по ночам, да и наяву врачебные романы стали занимать все большее место в ее жизни. Покупала она их в ближайшем книжном магазине и читала запоем, как только у нее появлялась свободная минутка. Аскиль относился к новым литературным пристрастиям жены с глубочайшим презрением, он безуспешно пытался привить ей интерес к книгам об искусстве и джазовой музыке, но нельзя отрицать, что у Бьорк об этих предметах сложилось предвзятое мнение: в кубизме она видела лишь проявление безумия мужа, а в джазе ей слышалось звонкое пристрастие к бутылке. Можно сказать, что вечная борьба между так называемыми высококультурными интересами Аскиля и интересом Бьорк к массовой культуре представляла собой некий дистиллят их отношений, и борьба эта была лишь отчасти приостановлена, когда Бьорк на старости лет пристрастилась к соблазнам игровых клубов. Каждый раз, когда она по ночам слышала скрип кровати Аскиля, она просыпалась в страхе, что он переберется к ней, чтобы потребовать выполнения супружеских обязанностей. Сердце ее стучало, да ей и на самом деле было страшно, и, когда он изредка приходил к ней, она просто закрывала глаза, представляя себе нежные руки доктора, – этакая безоблачная пастельная иллюзия, словно позаимствованная с обложек ее постепенно разросшегося собрания врачебных романов и дамских журналов.

В минуту сомнений я задаю самому себе вопрос: правда ли, что отец в пятилетнем возрасте слышал голоса? Что он находился в некоем телепатическом контакте с Торстеном, лежащим на смертном одре, что не кто иной, как Расмус Клыкастый – grand old man[11]11
  Великий старец (англ.).


[Закрыть] нурланнского сброда, переправив сына через реку смерти, вернулся назад к правнуку, чтобы прошептать ему на ухо несколько слов, когда тот сидел в шкафчике, в окружении своих монстров. «Богатство потечет рекой, монеты польются дождем, золото начнет собираться на дне сундука», – говорил он нараспев. Да-да, я продолжаю задавать себе вопрос, а правда ли, что обрывки незатейливой философии Расмуса Клыкастого, его поучения и поговорки: «Знать свои слабости важно, но еще важнее знать слабости других», «Сначала ударь, потом спроси», «Сплетни дорогого стоят, так что найди что-нибудь на этих мерзавцев!» – что вот такие высказывания стали находить отклик в шкафчике под мойкой. Но так и было. Вначале они принимались с некоторым скепсисом и трепетом, но позднее, по мере того как отец стал привыкать к грубоватому голосу Расмуса, он стал ожидать их с нетерпением и встречал с восхищением и ребячьим восторгом.

Таким образом, после рождения Анне Катрине Расмус Клыкастый зачастил в шкафчик под мойкой, и, когда он не произносил свои поговорки и не преподносил правнуку основополагающие положения своей малопривлекательной философии, он предавался ностальгическому воспеванию Бергена – благословенного города, Мекки флибустьеров и золотоискателей. Вскоре Берген стал представляться Ушастому большим крестом на карте острова сокровищ, и он начал расспрашивать родителей о городе:

– Правда, что там в море так много крабов, что можно, стоя у причала, просто сгребать их лопатой? А правда, что в Бергене все становятся богатыми?

– Что за чепуху несет парень? – ворчал Аскиль.

– Может, все так и есть, мой милый… – отвечала мальчику Бьорк.

Несмотря на добрые советы жестокого призрака, невозможно скрывать, что пребывание моей родни в Ставангере во многих отношениях было одним долгим падением «к чертям». Даже девочка, которая, несомненно, была лучом света в ставангерской жизни, скорее огорчала родителей, чем радовала. Сначала началась злонамеренная желтуха, потом колики, а когда наконец стих плач, на детей набросился коклюш, и к ним в дом зачастил врач. Но когда Аскиля снова уволили и, напившись от отчаяния, он пришел к выводу, что список норвежских верфей ограничен, Бьорк – раз уж так все пошло – отважилась пустить в ход тяжелую артиллерию.

– Снова уволили! Этот человек меня в гроб загонит! Если бы ты знала, дорогая сестренка, как мне тут в Ставангере живется, – сетовала она в телефонном разговоре с Лине. – На сей раз мы должны вернуться в Берген. Не могла бы ты поговорить с X, а может, попросишь мужа замолвить словечко перед Z?

И вот в один прекрасный день муж Лине заглянул на верфь в Бергене, и в кабинете начальника был реанимирован миф семилетней давности о Плотнике. Да и вообще – маленькая дружеская услуга вряд ли может повредить репутации верфи, а что касается фантастических чертежей судов, так тут Плотник уж точно образумился.

«О, мой прекрасный город вдали, мой волшебный город вблизи», – раздавался хриплый голос Расмуса Клыкастого, и, когда это невнятное воспевание Бергена вдруг сменилось реальными разговорами реальных людей о нем, Ушастый вылетел из шкафчика и вбежал в гостиную, где Бьорк и вправду стояла перед своим пьяным супругом, теребя в руках листок бумаги.

Листок этот был полученным в тот день письмом из конторы судостроительного завода Бергена: Аскилю предлагалось вернуться на прежнюю работу.

– Прочитай же письмо. Посмотри, что я сделала для нашего блага, – говорила она не без гордости в голосе.

Но Аскиль вовсе не торопился с благодарностью принимать это предложение. Ему нисколько не хотелось принимать руку помощи от лживой женщины, которая за его спиной распространяет слухи о том, что с кое-какими трудностями сам он не может справиться.

– Что это такое? – фыркнул он недовольно, а прочитав письмо, порвал его.

– Аскиль, – возмутилась Бьорк, – тебе предлагают работу в Бергене, считай, что тебе крупно повезло!

– Берген! – закричал Ушастый, запрыгав от радости. – Берген! Берген! Это правда? Мы едем в Берген?

– Да, – ответила Бьорк, гладя сына по голове и не сводя глаз с Аскиля, – да, малыш.

– Ну что, съели! – кричал Ушастый вскоре на улице. – Мы уезжаем. Домой в Берген!

И вообще, в это время он стал совершенно неуправляем.

– А правда, что мы в Бергене будем ловить крабов? Много-много? – спрашивал он родителей, которые знать не знали, ведать не ведали, откуда у мальчишки подобные навязчивые идеи.

– А правда, что мы теперь разбогатеем? – не унимался он, и Бьорк отвечала:

– Посмотрим. Ты ведь знаешь своего отца и его отношение к деньгам.

Но восторгам Ушастого не было предела, да и другие члены семьи не могли сдержать своей радости, когда все они после семилетней эмиграции переступили порог квартиры в Скансене.

– Пресвятая Дева! Вернулись! И что толку было во всех этих ваших скитаниях? – вопрошала мама Ранди, прибавившая в весе двадцать килограммов с тех пор, как сын уехал в Осло.

Все выстроились в ряд, чтобы поцеловать матриарха: у Ушастого при этом что-то защекотало в животе, Бьорк почувствовала опьянение от радости возвращения домой, а Аскиль казался усталым и равнодушным, но тут в комнату влетел Круглая Башка, которому уже исполнилось пятнадцать и на верхней губе которого появился пушок.

– Привет, дядя! Привет, братишка! Привет, тетя! Вы видели мой новый велосипед? Пойдемте, покажу!

– Да успокойтесь вы все! – простонал папа Нильс из кресла-качалки, а потом тихо добавил себе под нос: – Да, знаем мы такое: снова сослан на камбуз.