Текст книги "Собачья голова"

Автор книги: Мортен Рамсланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Когда он выпрыгнул из окна, сестра разрыдалась. Через дырку в стене мне было видно треть ее лица, четвертую часть ее тела и крупным планом одну руку, которую она медленно поднесла к шее.

– Пошел ты к чертовой матери! – закричала она, когда я вошел к ней в комнату. – Чего ты добиваешься, засранец?

В то время как кассеты передавались из рук в руки, словно ценные объекты мены, мама сдавала последние экзамены и устраивалась на работу в городскую больницу, а между братом и сестрой возникло враждебное молчание. Мне довелось стать свидетелем печальных изменений в личной жизни сестры. Если прежде она встречалась только с Джимми, разбавляя его иногда парочкой других парней – если им с Джимми случалось поссориться, то теперь она пустилась во все тяжкие, и по ночам ее комната превратилась в настоящий проходной двор. При этом я заметил: что-то в ней изменилось, смех ее стал холодным, и она всячески старалась вывести своих гостей из себя.

Однажды, когда у нее был Джимми – да, иногда она по-прежнему пускала его к себе, – она стала настойчиво повторять: его член – самый маленький и кривой из тех, что ей довелось видеть. Через дырку я увидел, как он покраснел и ушел – не зная, что я записал их разговор на пленку. В тот же вечер я придумал, что надо распространить кассету в нашем районе, и на следующий день дал один экземпляр Бьорну – я рассчитывал на то, что это всего лишь вопрос времени, и скоро все узнают, что у Джимми самый маленький и кривой член во всем городе, но почему-то мои действия ни к чему не привели. Месть моя пока что не осуществилась, и семейную честь приходилось защищать сестре в одиночку, уничижительно высказываясь о своих гостях, давая им почувствовать свое искреннее презрение и холодно высмеивая их, как будто она таким образом могла взять реванш за гнусные сплетни. Стинне все еще имела определенную власть над мальчишками, хотя из-за записей она могла теперь проявлять эту власть только в определенном помещении. На улице она, напротив, старалась казаться незаметной, больше уже не бросала по сторонам обворожительных взглядов, и лишь много лет спустя она рассказала, что на самом деле была влюблена в Джимми: в его грубоватость, его мальчишеское обаяние, но тогда – в 1987 году – казалось, что она заморозила все свои нежные чувства и в знак протеста превратилась в ту девушку, которую из нее сделали другие.

– Стинне на себя не похожа, – говорила мать и укоризненно глядела на отца во время ночных скандалов.

– Нельзя ей разрешать принимать гостей после двенадцати, – отвечал отец, но сестра моя не собиралась обращать внимание на запреты. Она уже училась в гимназии.

– Я не хотел тебя обидеть, – говорил Джимми. Он пытался все поправить. На самом деле он был даже немного влюблен в мою сестру, но, к его великому разочарованию, она больше не захотела с ним встречаться.

Единственным, кто хорошо говорил о ней в то время, был Питер. Он по-прежнему приносил букеты цветов, садился на кровать и вздыхал, потому что его возлюбленная не замечала его.

– Питер такой милый, что меня от него тошнит, – обычно говорила Стинне матери. – Он так хочет играть в папу, маму и детишек.

А что касается моей рыжеволосой двоюродной сестры и нашего несуществующего романа, то я…

– Только не надо ворошить всю эту ерунду, – перебивает меня сестра, – давай к делу!

У мамы было ночное дежурство, папа был в Копенгагене по делам, а Сливная Пробка, страшно переживавший из-за каких-то новых писем из Налогового управления, только что умчался на одном из своих крутых автомобилей, когда я услышал крик.

Сливная Пробка недавно вернулся со свидания и, садясь в машину, вообще не задумывался о том, где сейчас находится отец. Одна датско-канадская альпинистка вскружила ему голову, хотя и упорхнула от него, как бабочка, – как раз в тот момент, когда, казалось, между ними что-то налаживается. «Вот черт», – ругнулся Сливная Пробка, сидя в машине. Уже на следующий день его альпинистка будет сидеть в самолете, направляясь в Гималаи, и Сливная Пробка ощущал странную смесь раздражения и влюбленности. Весь вечер она с интервалом в пять минут заставляла его почувствовать себя то значительным человеком, то маленьким мальчиком… И мало этого, тут еще письма с угрозами из Налогового управления: «Заявление в полицию» и «Уклонение от уплаты налогов путем сокрытия прибыли».

Но сначала я услышал не крик. Сначала я услышал стук во входную дверь и чьи-то возбужденные голоса, которые интересовались бесстыжим братишкой, у которого хватило наглости распространить пленку, где Стинне говорила, что самый маленький и кривой член болтается между ног Джимми Мадсена.

– Где он? – спрашивали вошедшие, и, когда Стинне встала у них на пути, они оттолкнули ее и направились к двери в мою комнату.

– Асгер, – закричала Стинне. – Запри дверь!

Я уже узнал один из голосов: это был голос Джимми. Двое других мне были неизвестны.

– Открой дверь! – кричал Джимми, колотя по ней. – Нам надо поговорить с тобой.

Но у меня не было никакого желания вступать в беседу с незваными гостями. Прошел уже почти год с тех пор, как я передал Бьорну пресловутую пленку, но лишь сегодня какие-то маленькие мальчишки подозвали к себе Джимми и поставили ему ту запись, которая, по моему замыслу, должна была стать идеальной местью. Не все поняли, о чем идет речь. «Джимми перекосило! – кричали они. – Он курит слишком много травы!» Другие, напротив, прекрасно поняли оскорбления моей сестры. «Осторожнее с чайками, – кричали они, – у Джимми не член, а червячок!»

Однако, стоя за запертой дверью с бьющимся сердцем, я ничего не знал о судьбе моей злополучной кассеты.

– Когда придут родители? – спросили с другой стороны двери.

– Скоро, – соврала Стинне.

– Но ты, наверное, успеешь угостить нас пивом?

– Нет, – ответила Стинне.

– Принеси пива, – приказал незнакомый голос. Потом по другую сторону двери на несколько минут стало совсем тихо, затем сестра сказала, что очень даже возможно, все сказанное на упомянутых пленках – правда. Что там потом происходило? Сначала они лишь пристально смотрели на нее, было тихо, потом послышался звук борьбы. «Или же мы выбьем дверь», – раздался голос, и тут же я услышал поспешное: «Хорошо» – которое прозвучало не особенно обнадеживающе.

Наконец Стинне принесла нашим нежданным гостям пива. Через дырку мне было наполовину видно незнакомого гостя, который сидел на кровати Стинне и стряхивал пепел на пол.

– Да прекрати ты! – крикнула Стинне, и я тут же включил магнитофон на случай, если удастся записать что-нибудь, что можно будет потом использовать против них.

– А тут уютненько, – сказал незнакомый голос. – Это довольно известное место, хи-хи… много слышал о нем… Значит, тут все и происходит… хи-хи…

Лучше всего я запомнил это самое «хи-хи». Смех, который то возникал, то стихал, смех, увековеченный моим магнитофоном, злобный смех, который не стал тише, когда один из пришедших вытащил из кармана пакетик и стал сворачивать самокрутку с гашишем.

Стинне тоже закурила, после их настойчивых предложений, но она не смеялась. Она кричала: «Убери руки!» Когда-то про мою сестру говорили, что она всегда даст сдачи. Когда-то она могла заставить всех замолчать одним-единственным взглядом, но в тот вечер она не могла помешать гостям становиться все более и более развязными. «Может, ваши родители вообще не придут сегодня, – записывал мой магнитофон. – Значит, у нас целая ночь впереди. Эй! Куда это ты собралась!»

– Мне надо в туалет, – сказала Стинне, но Джимми загородил ей дорогу. Я услышал звук поворачиваемого в дверях ключа.

– Отдайте ключ! – закричала сестра, но смеющиеся гости стали передавать ключ друг другу. Всякий раз, когда Стинне удавалось схватить ключ, они щипали ее за грудь и бросали ключ следующему.

– Джимми, черт побери, – раздался голос моей сестры. – Что вы делаете?

В тот вечер я не слышал ее обычно уверенного в себе голоса. Это был голос человека, потерявшего волшебную палочку и утратившего контроль над ситуацией. Человека, которого внезапно поразило воспоминание о пьяном Аскиле, который тянет руки к ее маленьким козляткам, смеясь во весь рот, так что видны его желтые зубы морского разбойника.

– Давайте посмотрим, – проговорил незнакомец. – Давайте посмотрим, действительно ли он такой маленький.

– Э-э, что? – пробормотал Джимми. Он больше уже не казался разозленным, и в его голосе зазвучали нотки сомнения.

– Не трогайте меня, – жалобно сказала сестра.

– Ну, давай же! – послышались незнакомые голоса, и я, по другую сторону стены, начал осознавать безвыходность ситуации. Может быть, мне выпрыгнуть из окна? Попытаться позвать кого-нибудь на помощь? Мне тоже хотелось в туалет, и я вертел в руках пустую бутылку из-под колы, когда сестра во второй раз за вечер обратилась ко мне.

– Беги к Бьорну! – закричала она.

– Ладно, мы не будем снимать с тебя брюки…

Последняя фраза засела у меня в голове – это были главные слова с моих предательских пленок, которые так веселили мальчишек из нашего района, и на мгновение я застыл. Я увидел руки, которые крепко схватили Стинне за брюки и потянули к кровати. В отчаянии она, сжав кулак, замахнулась на Джимми, но ее схватили за руку и бросили лицом вниз на матрас. Когда крик человека приглушен матрасом, это звучит гораздо страшнее, чем просто крик, и, внезапно осознав, какой ужас испытывает сестра, я почувствовал, что в состоянии теперь сдвинуться с места: но бежать – или не бежать? Я повернул ключ, распахнул дверь и, зависнув в прихожей, как пылинка, которую может понести куда угодно, потерял несколько драгоценных мгновений на размышления, могу ли я в свои пятнадцать лет и десять месяцев справиться с ними. Да или нет… Нет, нет, нет… Я вылетел из дома, поскользнулся на дорожке, вскочил на ноги и выбежал на улицу в тот момент, когда дорогая машина на большой скорости собиралась повернуть к нашему дому. Это была спортивная машина – широкие шины, красный лак сверкал в свете фонаря, я зажмурился и когда открыл глаза, то уже лежал на радиаторе.

Сливная Пробка выскочил из машины.

– Черт возьми! – орал он. – Ты что, рехнулся?

Я ударился лбом о переднее стекло, но оно не разбилось. Почему-то я подумал о том, что Сливная Пробка очень бережно относится к своим машинам, и слез с радиатора, чувствуя, как на лбу у меня что-то растет. Ушибся ли я? В сознании ли? Да-да. Но я ничего не мог сказать. Я просто протянул руку в сторону дома, но Сливная Пробка ничего не понял.

– Очень больно? – спросил он, разглядывая мою шишку. – Ты еще где-то ударился? Идти можешь? Да что с тобой, черт возьми, случилось?

Не знаю, сколько времени мы так потеряли: я – на четвереньках с искрами в глазах, и Сливная Пробка, который склонился надо мной, пытаясь заставить меня что-нибудь сказать. Тридцать секунд? Вечность? Драгоценное время, которое шло, пока моя сестра тщетно вела борьбу на кровати…

Сливная Пробка спас ее. Именно Сливная Пробка бросил свое крепко сбитое тело на дверь, так что она распахнулась, ударив Джимми по голове. И застыл на мгновение, увидев мою сестру, которая лежала на кровати со спущенными до колен брюками (в соответствии со сценарием они не сняли с нее брюки полностью). И именно Сливная Пробка преследовал две убегающие тени, выскочив в окно, споткнулся о скамейку и перепачкал травой рубашку, а неизвестные в это время пролезли в дыру в изгороди и исчезли в ночной тьме. Мы слышали ругань Сливной Пробки с улицы, но, к нашему великому удивлению, Джимми не убежал. Он по-прежнему стоял за дверью с шишкой на лбу, которая, очевидно, была похожа на мою.

– Проваливай! – кричала Стинне. – Убирайся!

Он хотел что-то сказать, но у него ничего не получилось. Стинне натянула брюки и несколько раз плюнула на пол. Побывали ли они в ней? И как долго…

Лишь когда Сливная Пробка вернулся в дом, Джимми сдвинулся с места. Сливная Пробка схватил его за воротник и ударил головой, так что тот упал на пол и из носа у него пошла кровь.

– Ты останешься здесь, – выдохнул Сливная Пробка.

– Проваливай! – кричала Стинне, а кровь капала из носа Джимми, превращаясь в маленькое темное пятно на ковре.

– Да, но… – пробормотал Сливная Пробка.

– Проваливай к чертовой матери! – вопила Стинне.

– Мы знаем, где тебя найти, – прошипел Сливная Пробка, отпуская против своей воли преступника.

Все еще бледный, с разбитым носом, пятясь задом, Джимми исчез из нашей истории, а губы его при этом пытались произнести те слова, которые так и не прозвучали. С тех пор он превратился в тень, которая всегда выскальзывала из моего поля зрения, исчезала за углом и забивалась в щели, когда я проходил мимо. Двое других были друзьями Джимми. Стинне знала одного из них, но не очень хорошо, – так она сказала мне много лет спустя. Второго никто из нас не знал, единственное, что я сегодня помню о нем, это его смех.

Джимми закрыл за собой входную дверь, закапал кровью всю дорожку от нашего дома, и мгновение спустя разъяренный Сливная Пробка вошел в гостиную и собрался звонить в полицию.

Тут Стинне изложила свою версию событий: как будто речь просто шла о проигранном сражении, шишке на лбу, единичном поражении среди множества побед, и в конце концов ей удалось уговорить Сливную Пробку не звонить в полицию и пообещать, что он ничего не скажет отцу.

– Я сама открыла им дверь, – сказала она много лет спустя, – я курила с ними травку. Как все это выглядело бы со стороны?

Полчаса спустя Стинне также удалось уговорить Сливную Пробку уехать к себе. Он вообще-то настаивал на том, что останется у нас ночевать, но сестра всеми силами хотела избавиться от него.

– Мы хотим побыть одни, – сказала она виновато, и несколько растерянный Сливная Пробка сел в свою красную спортивную машину.

– Спасибо, – прошептала она, прежде чем он захлопнул дверцу.

И вот мы снова оказались в доме одни. Где были отец и мать? Почему они занимают так мало места в нашей истории? Неприятная тишина окружила нас, и мы автоматически сели за обеденный стол, как будто в ожидании ужина. Стинне несколько раз подносила руку к горлу. Я не мог встретиться с ней взглядом, и это не она в конце концов нарушила молчание рыданиями в тот вечер – после того как уехал Сливная Пробка. Это был ее младший брат.

– Больно? – тут же спросила Стинне. Самой ей повезло – шишек у нее не было. На следующий день я увижу синие пятна на ее запястьях, но это будут единственные видимые следы вчерашнего.

– Они… – спросил я, – они успели?..

– Только один, – ответила она и добавила с хорошо знакомым мне презрением в голосе: – преждевременное семяизвержение.

Тут мы оба засмеялись, но потом снова замолчали. А если она забеременеет? Стинне снова поднесла руку к горлу.

– Мне в ванную, – сказала она, наконец.

Я кивнул.

– И потом я хочу побыть одна.

Шишка моя исчезла. Синяки сестры исчезли. Даже вмятины на радиаторе Сливной Пробки исчезли, после того как машина побывала в мастерской, но тот смех не исчез. Смех, который я записал на дьявольскую пленку, которую не решался ни прослушать, ни выбросить. Но хотя я так никогда и не включал ту кассету, я по-прежнему слышу тот смех. Он прокрался в мои собачьеголовые сны, смешался со звуками из ванной, где мылась сестра. В последовавшее за этим время счет на горячую воду вырос, а потребление воды достигло головокружительных объемов. В звуках льющейся воды, шуме водопроводных труб мне слышался отзвук новой эпохи, которая и на сей раз никак не зависела от меня: моя сестра пыталась смыть со своего тела унижение. Сестра, которая несколько раз в день погружается в горячую ванну. Однажды, когда она забыла запереть дверь, я случайно вбежал в ванную и увидел бледное тело; она лежала с открытыми глазами, глядя прямо перед собой, темные волосы разметались по сторонам. Вытащив пробку, она оборачивалась в полотенце и шла в свою комнату, оставляя повсюду мокрые следы – словно русалка, которая дала течь.

Через несколько недель после изнасилования она сказала папе и маме, что хочет перейти в другую гимназию, и стала редко появляться в нашем районе, разве что когда ехала на велосипеде по пути из гимназии и в гимназию. Так она пыталась стать невидимой, да и ее поклонники исчезли из нашей жизни. Несколько раз я слышал их осторожное постукивание в ее окно, но Стинне никогда никого из них не впускала к себе. В конце концов они сломались: было покончено с цветами, с дурацкими объяснениями, и единственным, кого она пускала в дом, был Питер. Он частенько сиживал у нас на кухне, попивая чай. Он мог даже рассмешить ее, но ему никогда не было позволено коснуться ее.

– Когда он не несет всю эту чушь о папе-маме-и-ребенке, он очень даже мил, – говорила Стинне. По неизвестным мне причинам она раздружилась с Сигне, и моя рыжеволосая двоюродная сестра превратилась в неосуществленный роман моей ранней юности.

Сливная Пробка никому не проболтался о происшедшем и перестал приносить сестре ленточки и маленькие бутылочки с духами. Но теперь он приносил книги, которые без ведома родителей ставил на полку Стинне, например, «Женщина, знай свое тело», «Терапия после насилия», – но сестра никогда их не открывала.

– Зачем мне это дерьмо? – говорила она и мяла страницы книг, чтобы Сливная Пробка думал, что она их читала.

– Как тебе книга? – спрашивал Сливная Пробка, когда они оказывались вдвоем.

– Очень хорошая книга, – обычно отвечала Стинне, – но немного скучная, правда?

И пока мокрые следы на полу обнаруживали русалочью сущность моей сестры, за нашей спиной продолжали жить своей жизнью старые истории. В то время мы, конечно же, не могли и представить себе, что свой выход на сцену готовит какая-то датско-канадская альпинистка. Четверть века назад, поздно ночью, бабушка увидела настоящего демона. Три, как известно, – магическое число. Первый раз демон показался, когда на него смотрели в подзорную трубу. Второй раз он проявился в бесконечных розовых письмах, а в третий раз ему было суждено выйти из женского туалета фешенебельного ресторана с припудренным носиком и заставить двух не совсем чистых на руку предпринимателей совершенно потерять голову.

…Да, в нашей истории много воды. Счет за воду оплатила Налоговая инспекция. А Стинне не забеременела.

Альпинистка

Ранним июньским утром 1989 года отец открыл невзрачное письмо из Налогового управления и ощутил самый сильный приступ головокружения из тех, которые ему случалось пережить. Дело было плохо. В последнее время у него уже было несколько приступов головокружения. За два дня до этого один из ставших теперь обычными скандалов с Лайлой принял невиданные размеры, и Нильс на сей раз не смог просто стоять к ней спиной, всматриваясь в темные стекла. Нет, он внезапно обернулся и в пространной речи представил свою версию всей истории. Официальная версия состояла в том, что он трудоголик, который думает только о своей работе – и ни о чем другом. Когда Лайла дважды в месяц считала необходимым излагать эту версию, он обычно с ней соглашался. Говорил, что постарается взять себя в руки. Будет работать немного меньше, будет более внимательным мужем и отцом… Обещания эти произносились с равной долей раздражения и искренности – и всегда с обезоруживающей улыбкой, потому что в глубине души он был уверен в ее правоте. Но однажды июньским вечером 1989 года, стоя к ней спиной, он почувствовал, как что-то в нем прорвалось, и изложил совершенно другой взгляд на происходящее.

Это была история о мальчике с большими ушами. Рожденном в уборной. Над которым измывались уличные мальчишки. Которого обучили искусству яйцепинания… О мальчике, которому благодаря жесткости и коммерческой хватке удалось чудесным образом заполучить золотой горшок с сокровищем. Горшок украли – но что поделаешь? Он не затаил злобу. Не предавался мрачному настроению. Нет, никакие лесные духи никогда сквозь него не проходили. Может, он сбежал из дома, как некоторые? Разве он – несмотря на всякие неурядицы – не продолжал поддерживать отношения с родителями? Разве не он оплачивал похороны сестры? Разумеется, он.

Но когда-то он был скромным молодым человеком, и все знают, что это значит. Такие молодые люди предаются неясным мечтаниям. Они сидят в своих комнатах, хотя им следовало бы сбежать из дома, и читают книги при свете лампы. Такой вот тип человека, которому требуется пинок под зад. И как раз такой пинок он и получил, когда однажды, в конце шестидесятых, держа под мышкой «Врача и скальпель», открыл дверь багетной мастерской и увидел свою будущую жену. Удар молнии. В одно мгновение скромный молодой человек стал взрослым. Чувствуя бурную радость оттого, что наконец-то вступил в жизнь и смог вернуться к старой мечте о сокровище под радугой. Чтобы ни в коем случае не превратиться в такого человека, как его отец. Не позволить жизни себя обмануть, не сидеть без дела, накачиваясь пивом.

Но когда он наконец начал зарабатывать деньги и каждый вечер мог, вернувшись домой, сказать: вот эти и вот эти заказы выполнены, вот столько-то денег мы сегодня заработали, она начала говорить презрительно о деньгах – она, которая дала всему этому толчок! Она начала обсуждать социалистические идеи во время деловых обедов, ворчать на Сливную Пробку, который, между прочим, не только прекрасный компаньон, но и его единственный друг. Как будто зарабатывание денег – это преступление. Как будто стремление к достижению поставленных целей – это ненормально! А ведь он, что бы она ни говорила, человек, который заботится о своей семье, и им никогда не пришлось переезжать с места на места, влача жалкое цыганское существование, – как это было в его детстве.

Конечно же, он совершал ошибки. Например, слишком круто взялся за реорганизацию багетной мастерской. Очень может быть, он слишком увлекся, и у него был приступ начальственной мании величия. Но в конце концов он послушался и перестал настаивать. Повозмущавшись его способом ведения дел в мастерской, она вообще потеряла к ней всякий интерес. Да-да, она продала ее Ибу и пошла учиться… И в то время, когда она целиком сосредоточилась на книгах и погрузилась в учебу и больничную практику, вовсе не он отдалился от семьи. Это она покинула семью. Завела новых друзей, с которыми невозможно нормально разговаривать. У нее появилась новая жизнь, за которой он может наблюдать только со стороны. Это она, совершенно помешавшись на «Врачах без границ», начала в конце концов думать только о больных детях всего мира и даже не заметила, что у собственной дочери проблемы. Что семнадцатилетнему сыну до сих пор мерещатся собачьи головы. Что, она все еще не понимает? Все как раз наоборот! Дело в ней! А вовсе не в нем! Черт возьми! – зарычал Нильс так громко, что разбудил нас со Стинне.

Обрывки отцовской версии истории проникали через стены, но у нас не было никакого желания идти в прихожую, чтобы подслушивать. Мы перестали играть в шпионов, и наш мир не рассыпался на части оттого, что родители ссорились. Для нас их ссоры означали только то, что они мешают нам спать, и Стинне шла в ванную; я слышал, как она включает воду, и моему внутреннему взору представала русалка, погружающаяся с открытыми глазами в ванну. Она смыла так много слоев своего прошлого «я», что мне стало трудно узнавать ее. Я надевал наушники и сидел, уставившись на настольную лампу. Фрагменты истории о молодом человеке, которому требовался пинок под зад, напомнили мне меня самого, и я, доставая книгу по искусству, рассеянно ее перелистывал. Это была моя первая книга по искусству – мне подарил ее дедушка на день рождения, потому что мне – в отличие от многих других – нравились его кубистические картины, хотя меня уже тогда заинтересовали книги о символизме в живописи, книги, которые я нашел на дальней полке в доме на Тунёвай.

– Все как раз наоборот! – кричал отец из гостиной. – Разве не понятно?

Когда они закончили ругаться и когда сестра стала настолько чистой, насколько это было возможно, у отца в гостиной, после того как мама ушла в спальню, случился приступ головокружения – о чем мы не могли знать. Мы также не знали, что он всю ночь, прихлебывая кофе, просидел на диване, и его новая версия окончательно утвердилась у него в голове. «Откуда все это взялось? – думал он. – Почему именно сейчас?» Под официальной версией истории о Нильсе Джуниоре Ушастом – вечно отсутствующем отце семейства – внезапно, словно подводный хребет, проступила новая. Но эта история еще не закончилась. В ней по-прежнему все могло измениться.

Это было за два дня до того, как он ранним утром открыл упоминавшееся выше письмо, и когда, проспав несколько часов на диване, он проснулся на следующий день, ему совершенно не захотелось вставать. Он лежал на спине, положив руки под голову, и взгляд его скользил по потолку. Лайла ушла, не разбудив его. Дети были в школе. Впервые за долгое время он оказался один в доме, и тишина наполнила его странным чувством: что-то было не в порядке. Он перевел взгляд на стены. Коричневые джутовые обои на стенах гостиной, отвратительная картина, которую он повесил, чтобы не портить отношения с отцом, потертая мебель – для успешного бизнесмена не очень-то приличная гостиная; действительно, дом нуждается в заботливых руках, подумал он, с удивлением глядя по сторонам, потому что, лежа на диване, он – в сорокатрехлетнем возрасте – вдруг понял, что же именно не в порядке: ему не хотелось идти на работу. Это было совершенно новое чувство, и он забеспокоился, поскольку всегда, в любую погоду, ощущал несказанную радость, стоило ему только утром сесть в свой «мерседес», нажать на прикуриватель, включить радио и поехать в офис. Но сейчас у него не было ни малейшего желания куда-либо ехать. Минуту спустя он позвонил секретарше и сообщил, демонстративно покашливая, что заболел.

– Ангина, – сказал он, облачился в старые джинсы и дырявый свитер и поехал в ближайший строительный магазин за белой краской. Вернувшись домой, вытащил из гостиной почти всю мебель и принялся накладывать толстый слой краски на старые джутовые обои, но малярная работа поглощала лишь небольшую часть его внимания. Забираясь на стремянку, балансируя валиками и ведерками с краской, которая забрызгала волосы и оставила множество пятен на одежде, он продолжал размышлять о своей ночной версии истории. Еще до прихода Стинне, около трех часов Нильс понял, что он на самом деле пришел к неверным выводам. Он так и не смог ни от чего освободиться, и виноват в этом Аскиль. Аскиль сидел у него все время в подкорке, отбрасывая тень непримиримости на жизнь сына и отправляя его каждый день на работу с единственной целью в жизни – не превратиться в такого человека, как отец. Разве может такая цель стать основой нормальной жизни?

Вот так одна версия приходила на смену другой, а наша гостиная понемногу превращалась в большое светлое помещение, и, по словам Стинне, отец вел себя довольно странно:

– Привет! Поможешь красить? Что было сегодня в школе? А как вообще у тебя дела?

Стинне ответила:

– Помочь не могу. Ничего особенного. Все в порядке. – И отправилась в ванную. Сам я после школы пошел на Тунёвай; помог бабушке покормить Ранди и выслушал ее жалобы на грустную жизнь после того, как она сама вышла на пенсию. Я вообще не застал прыгающего по гостиной отца, перепачканного белой краской.

Мама тоже вернулась домой, но атмосфера в доме лучше не стала. Она ушла на кухню, где стала греметь кастрюлями. И почему это она всегда готовит еду? Ни хрена не изменилось с тех пор, как фру мама сто лет назад превратила ее в кухарку! Когда зазвонил телефон, Нильс по-прежнему красил гостиную.

– Что, ангина? Да ладно тебе! Тебе надо тут кое с кем познакомиться, – сказал Сливная Пробка голосом, звучавшим не совсем трезво. – Давай, приезжай.

– Может, не сегодня? – ответил Нильс Джуниор Ушастый. У него не было никакого желания ни с кем общаться; гостиная покрашена лишь наполовину, все вокруг разбросано, и он прекрасно знал, что представить его хотят знакомой альпинистке Сливной Пробки. В последний год Сливная Пробка говорил только о ней. В кабинете партнера висела открытка, изображающая заснеженный Эверест, но, хотя она всегда напоминала Нильсу о Гренландии, он так и не удосужился разглядеть ее повнимательнее.

Он не стал переодеваться. Не подумал о том, что едет в один из самых фешенебельных ресторанов города. Ему даже в голову не пришло, как глупо он выглядит: старая одежда, в пятнах краски, даже лицо было запачкано. Каждый раз, когда он моргал, ему были видны белые бусинки на ресницах. Но ему было наплевать, он сказал себе, что на сомнительную знакомую Сливной Пробки потратит не более получаса, а потом вернется домой…

– Где она? – спросил Нильс, входя через некоторое время в ресторан и чувствуя раздражение от пристального взгляда официанта.

– Пудрит носик, ясное дело, – хихикнул партнер. – Что у тебя за вид? Ангина, значит? Да ладно тебе. Мы что, собираемся вкладывать деньги в малярное дело?

Но у Нильса не было никакого настроения шутить со Сливной Пробкой. Он сел и стал нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Официант все еще пристально смотрел на него – не так ли чаще всего смотрят и на его отца? Официант прекрасно знал, кто он такой, и, чувствуя раздражение от того, что благосклонность официантов прежде всего связана с той одеждой, которая на тебе надета, Нильс так же пристально уставился на него, пока тот не отвел взгляд.

– Эта твоя альпинистка, как там ее зовут? – спросил Нильс, который уже достаточно наслушался о новой знакомой Сливной Пробки, хотя и слушал его вполуха. О ее браке с пожилым канадским богачом – тот умер несколько лет назад. Об ее экспедициях в молодости по гренландскому материковому льду, о ее мечте добраться до Северного полюса на собачьих упряжках – в первый раз не осуществившейся из-за снежной бури, но потом реализованной, несмотря на вывихнутую ногу и небольшую стычку с белым медведем. Она добралась до Северного полюса, но это было лишь начало, потому что теперь она одержима горами. На первых порах были так, мелочи, как она обычно говорила, снисходительно покачивая головой: Килиманджаро, Котопакси – а потом и более рискованные затеи: Монблан, Аконкагуа… Альпинистка никогда не забывала, как, раскачиваясь на ветру, словно мартышка, стояла на самой высокой ветке вяза позади дома на Нюбоверфтсвай в Ольборге. Она открыла для себя Гималаи: Ганеш Химал, Лангтанг Лирунг, Чо Ойу… все ближе и ближе к абсолютному вязу, крыше мира, самое рискованное из всего, финальная поездка на велосипеде с завязанными глазами, успешно осуществленная, когда вместе со своим старым другом Мак-Вальтером она в тридцать шесть лет покорила Эверест без кислородной маски. Они дошли до вершины. Они стояли наверху. Мир лежал у их ног, победа, победа, но кроме опьянения, которое ударило в голову, она чувствовала и какое-то неожиданное разочарование: выше ей уже не подняться. И спуск с горы – он стал также и спуском в переносном смысле. Но она постаралась выкинуть эти мысли из головы, и, спускаясь вниз, они постепенно развеселились, расшалились как щенки, дурачились как шестнадцатилетние, у которых в голове какие-то бесшабашные выходки, и Мак-Вальтер на третий день оступился и провалился в ледниковую трещину. Это была непростительная ошибка: глупо было так далеко от вершины проваливаться на тридцать метров, когда тебя невозможно вытащить наверх.