Текст книги "Марк Твен"

Автор книги: Морис Мендельсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

«Ужасное мошенническое предприятие…»

Посылая письма с «Квакер-Сити», Марк Твен не думал, что они явятся основой большой книги. Уж подавно не приходило ему в голову, что это сочинение выпустит в свет издательство, не раз публиковавшее сочинения религиозного характера.

Воспринятое еще в юности от отца и из прочитанных книг критическое отношение к религии, а также природный здравый смысл, мешающий принимать на веру учения церкви, проявили себя в письмах весьма недвусмысленным образом. Все это дало себя знать – правда, в несколько меньшей мере – и в книге «Простаки за границей».

Сделанная нами оговорка вызвана весьма реальными обстоятельствами. Воспроизведенные недавно первоначальные тексты статей Твена, которые он писал во время путешествия в восточное полушарие, показывают, что некоторые из «богохульных» замечаний Твена-корреспондента в книгу не вошли. Рассказывая о своем пребывании в Италии, Твен, например, охарактеризовал одну церковь, которую ему случилось видеть, как «ужасное мошенническое предприятие», обслуживаемое «штатом из трехсот распухших, жирных бродяг церковного звания». Из «Простаков за границей» это колоритное замечание выпало. В книге только сказано, что во Флорентийском соборе «числится триста священников, благоденствующих и счастливых».

Все же в «Простаках за границей» церковникам досталось довольно крепко. Так, описывая богатства, собранные в католических церквах Европы, Твен с нескрываемым негодованием противопоставляет их народной нищете. Когда американские туристы «прошли сквозь высокие двери» церкви иезуитов, перед ними предстали, «казалось, все сокровища земли». «Громадные колонны, вытесанные каждая из целой мраморной глыбы, сверху донизу покрытые сложными узорами из серпентина; аналои из тех же драгоценных материалов, аналои, с которых живописными складками спадает каменный покров, соперничая в легкости с изделиями ткацкого станка; главный алтарь, сияющий полированной отделкой и оградой из восточного агата, яшмы, серпентина и других дорогих камней, которые мы плохо знаем даже по названиям; и повсюду плиты бесценной ляпис-лазури в таком изобилии, словно у этой церкви были собственные каменоломни. Среди всего этого великолепия золотая и серебряная утварь алтаря кажется дешевой и будничной. Даже полы и потолки там стоят целого княжеского состояния».

Весь тон этого описания говорит о том, что автора не столько радовала красота открывшихся перед ним драгоценных предметов, сколько мучила мысль о том, что все это стало достоянием попов, а не народа. И дальше Твен, задает вопросы, ответ на которые для него очевиден. «Какой же смысл, – восклицает этот трезвый и на редкость последовательный американский демократ, – позволять всем этим богатствам лежать без пользы, когда половина населения бьется из последних сил, чтобы хоть как-нибудь прокормиться? Разумно ли держать сотни миллионов франков в бесполезной мишуре церквей по всей Италии, когда правительство, чтобы не погибнуть, душит налогами народ?»

Сообщения о «чудесах», связанных с именами разных святых, вызывают у Твена едкие насмешки. Прочитав в одной книге о том, что в катакомбах св. Калиста «сердце святого Филиппа Нери так воспылало божественной любовью, что разорвало ему грудь», автор «Простаков за границей» смеется совсем не добродушно. Он проявляет интерес к тому, что святой Филипп… «съел за обедом».

Узнав о том, что прах Иоанна Крестителя показывают любопытствующим в двух различных церквах, Марк Твен выступает со следующим ядовитым комментарием: «Нам трудно было заставить себя поверить, что у Иоанна Крестителя было два комплекта праха».

А дальше следует раздраженное замечание о том, что вообще «слишком… много… реликвий». «Нам показывают, – продолжает автор «Простаков за границей», – кусок истинного креста в любой старой церкви, в которую мы заходим, а также гвозди из него. Я не берусь утверждать точно, но полагаю, что мы видели не меньше бочонка этих гвоздей. А терновый венец? Часть одного хранится в Париже в Сент-Шаиель, часть другого – в Соборе Парижской Богоматери. А из костей святого Дионисия, которые мы видели, в случае необходимости можно было бы, по-моему, собрать его скелет в двух экземплярах».

Разбросав по своей книге немало подобных безжалостных выпадов, сатирик пытается кое-где несколько смягчить создавшееся впечатление. Он говорит, что «обязан теперь во имя справедливости» сказать «что-нибудь хорошее» о священниках и церквах. Дальше идет рассказ о «благочестии», проявленном во время эпидемии холеры орденом доминиканцев. А все же встреченный на каком-то пароходике монах – это для Твена просто один из «жирных босоногих плутов».

Даже в Палестине, в этих «святых местах», молодой журналист не может (и не хочет) избавиться от ставших привычными для него скептических интонаций. Евангельские легенды он пересказывает то со скрытой, а то с совершенно откровенной насмешкой. Поведав о том, что Христос проклял Капернаум и две деревни «за то, что после всех великих деяний, совершенных здесь, они не покаялись, и предрек им гибель», Твен добавляет, что, хотя «теперь они лежат в развалинах, на радость паломникам», пророчество здесь «ни при чем». Прославленные путешествия Христа на самом деле были весьма короткими. Он «провел всю свою жизнь, проповедовал свое учение и творил чудеса в пределах среднего американского округа… – без какого-либо пиетета говорит писатель. – Как это утомляет, когда через каждые две-три мили ты вынужден прочитывать новую сотню страниц истории – ибо поистине все знаменитые места в Палестине расположены так близко друг от друга».

С нескрываемой издевкой Твен пишет, что «любой ручеек», журчащий в «святых местах», «нарекают высоким званием» и потом изливают «свою хвалу» на бумаге. «Если бы собрать воедино все стихи и весь вздор, посвященный здешним источникам и окрестным пейзажам, получился бы солидный том – неоценимая растопка для печи».

Что касается автора «Простаков за границей», то для него даже «прославленное море Галилейское» – это просто «мутная лужа».

Едкие антиклерикальные замечания сатирика были направлены главным образом в адрес католической церкви, но он не склонен был приукрашивать и протестантских пасторов – своих соотечественников.

Еще в фельетоне «Важная переписка», напечатанном в год окончания Гражданской войны, пресвитерианские, епископальные, унитарианские и иные священники были изображены расчетливыми дельцами, ловкими спекулянтами. Перечитывая корреспонденции из Палестины, ясно ощущаешь, сколько скрытого презрения и еле сдерживаемого гнева вызывали «их преподобия» у прямого, честного, ненавидящего всякие претензии Сэмюела Клеменса.

Одно из самых смешных мест в «Простаках заграницей» – описание несостоявшегося путешествия «паломников» по морю Галилейскому: «С самого младенчества этих людей учили чтить, даже боготворить святые места, которые предстали ныне их счастливым взорам… Стоять здесь, видеть все это своими глазами, плыть по этим священным водам, лобызать благословенную землю, простершуюся вокруг, – они лелеяли эту мечту, а годы уходили один за другим и оставляли неизгладимые следы на их лицах и иней в волосах».

Пародийно-возвышенный тон писателя заставляет нас предвкушать нечто неожиданно-комическое. И это ожидание оправдывается. Паломники шумно выражают готовность заплатить любую сумму за поездку лодкой по «священному морю». Однако, когда владельцы этой посудины требуют «два наполеондора», сияние на лицах «гаснет», и наступает «пауза».

– Слишком дорого, хватит и одного!

Последствия этого возгласа изображены Твеном с той великолепной яростью обличения, которая присуща лучшим его сатирическим произведениям. В каждой фразе здесь живет сарказм.

«Я так никогда и не узнаю, как это случилось, – меня и сейчас бросает в дрожь при одной мысли о том, как легко здесь совершаются чудеса: в мгновение ока «корабль» оказался уже за двадцать шагов от берега и убегал, точно объятый страхом! А восемь несчастных стоят на берегу – подумайте только! Такой удар… такой удар… после столь исступленного восторга!

…И разом в нашем лагере поднялись вопли и скрежет зубовный. Предлагали два наполеондора, даже больше… умоляя удаляющихся лодочников вернуться. Но те преспокойно уходили прочь и не обращали ни малейшего внимания на паломников, которые всю свою жизнь мечтали о том дне, когда они будут скользить по священным водам галилейским и в шепоте волн слышать божественную повесть; ради этого они одолели тысячи и тысячи миль – и в конце концов решили, что плавание обойдется слишком дорого? Дерзкие магометане! Подумать так о благородных поборниках иной веры!»

Нет, никак нельзя сказать, что Твен отправился в Палестину, чтобы утвердить превосходство протестантизма над воззрениями католиков. Его ясному сознанию была чужда всяческая поповщина. Нечто «мошенническое» он ощущал в любом проявлении религиозного ханжества.

Верхом на лягушке

Пока «Простаки за границей» проходили в издательстве все неизбежные этапы, Твен продолжал выступать с комическими «лекциями» и съездил в Сан-Франциско, чтобы получить у издателей газеты «Альта» право на воспроизведение печатавшихся в их газете писем. По дороге в Калифорнию он снова очутился на пароходе, капитаном которого был его новый друг – Уэйкман. Тогда-то, вероятно, и услышал Твен от капитана забавную и по сути своей антирелигиозную историю о путешествии на небеса, которая послужила основой твеновского рассказа «Путешествие капитана Стормфилда в рай». Рассказ этот появился в печати лишь сорок лет спустя.

Известность Твена как шутника, умеющего заставить смеяться даже самых мрачных людей, ширилась. Он часто выступал на званых обедах и еще чаще читал юмористические «лекции» на разные темы, а то и вовсе без определенной темы, но с обильным количеством острот, шуток. В одном объявлении было перечислено тридцать восемь тем, которые будут затронуты в «лекции» Твена, а затем говорилось, что «тщательно продуманные остроты будут прикреплены к каждой из них».

Посетители твеновских «лекций» получали изрядную дозу юмора еще до того, как входили в зал. Однажды на улицах Сан-Франциско появилась интригующая листовка. Она начиналась с требования виднейших граждан, чтобы лектор Твен убрался поскорее из города. Дальше был напечатан ответ Твена его гонителям. За ним следовало грозное предупреждение – за подписями ряда организаций – не устраивать лекции. В заключение прозвучали слова самого начальника полиции: «Лучше убирайтесь вон!»

Автором всей листовки был, конечно, Твен. Вечером зал оказался битком набитым.

На афишах Твена порою изображали верхом на лягушке. В одном журнале, где были напечатаны портреты наиболее известных лекторов, его нарисовали в шутовском костюме с бубенцами.

Смеялись слушатели, веселились и читатели. Твен создавал все новые рассказы, полные уморительных, гротескных ситуаций. Он нанизывал одну шутку на другую в таком темпе и с таким блеском, что слушатель или читатель быстро приходил в состояние счастливого изнеможения и ему начинали казаться смешными любые выдумки рассказчика, любые его чудачества. Писатель остроумно смешивал большое и малое, высокое и низменное, играл словами, пародировал. Великолепно зная все законы своей профессии, он умел задолго подготовить смешной конец рассказа и выдержать строгое выражение лица на протяжении длинного предисловия к комичному заключительному аккорду.

Твен, конечно, не боялся эксцентриады. Он писал и об «огнедышащем драконе, который… причинял больше неприятностей, нежели сборщик податей», и о том, что когда в спешке строишь вселенную или дом, то почти наверняка потом заметишь, что забыл сделать мель или чулан для щеток.

Блестящий образец твеновской юмористики тех лет – его широко известный рассказ «Мои часы».

Тему рассказа не назовешь оригинальной. Писатель поведал о том, как его «прекрасные новые часы полтора года шли, не отставая и не спеша», и как однажды он забыл их завести на ночь и «зашел в лучший часовой магазин», чтобы поставить часы по точному времени. Дальше, разумеется, часовщик начал возиться с часами, и они испортились.

Нечто подобное мог бы рассказать любой английский юморист. Он тоже показал бы, как каждое новое вмешательство часовщика приносит часам вред, как они ходят все хуже и хуже.

Твен начинает рассказ спокойно и размеренно. Но вскоре мы встречаемся с комическими преувеличениями фантастического характера. Через неделю часы «спешили, как в лихорадке, и пульс у них доходил до ста пятидесяти в тени». Уже эта путаница понятий, это сопоставление несопоставимого вызывает смех. Дальше количество смешных нелепостей возрастает. Через два месяца часы «оставили далеко позади все другие часы в городе и дней на тринадцать с лишним опередили календарь». Потом часы стали ходить медленно, и рассказчик «незаметно отстал от времени и очутился на прошлой неделе». Часы продолжают отставать, и гиперболы Твена становятся поистине «крокетовскими» по характеру, хотя они и более тонки в психологическом отношении. «Вскоре я понял, что один-одинешенек болтаюсь где-то посредине позапрошлой недели, а весь мир скрылся из виду далеко впереди. Я уже поймал себя на том, что в грудь мою закралось какое-то смутное влечение, нечто вроде товарищеских чувств к мумии фараона в музее, и что мне хочется поболтать с этим фараоном, посплетничать на злободневные темы».

В конце юморески есть характерная гротескная фраза. Рассказчик рассердился на часовщика и говорит: «Я раскроил ему череп и похоронил на свой счет».

Да, такой юмор не спутаешь с английским, например.

Хотя творчество Твена еще было очень близко по своему характеру к творчеству таких предшественников и современников писателя, как, например, Смит, Дэн де Квилл или Уорд, уже было ясно, что автор «Простаков за границей» несравненно более талантлив, чем они.

Твен радовался своему умению заставлять людей улыбаться, хохотать. «Морщины должны быть только следами прошлых улыбок», – как-то сказал писатель.

Ливи и Элмайра

К компании весельчаков, игравшей заметную роль среди пассажиров «Квакер-Сити», часто присоединялся юноша лет восемнадцати – Чарлз Лэнгдон. Отец послал юношу в длительное путешествие, чтобы он повидал свет и узнал людей, прежде чем займется долами. Джервис Лэнгдон, один из богатейших жителей города Элмайры в штате Нью-Йорк, оставит сыну шахты и крупную оптовую торговлю углем.

Как и во всяком хорошо воспитанном мужчине из «лучших» семейств Элмайры, в Чарли совмещалось преклонение перед «настоящими» мужчинами с культом своей семьи, которой ничто из этого грубого мужского мира коснуться не должно.

С Твеном было, конечно, весело. Ведь его профессия – забавлять, смешить людей. Поэтому неплохо было бы показать Твена родным. Сестре Оливии, или Ливи, болезненной, печальной девушке, доставило бы удовольствие послушать, как Твен, смешно растягивая слова, рассказывает какой-нибудь – разумеется, вполне приличный – анекдот. Это даже поднимет авторитет Чарли в глазах родных. Вот какой у юного Лэнгдона приятель – известный юморист Твен!

Когда после возвращения на родину несколько друзей по «Квакер-Сити» устроили выпивку, к ним присоединился и Чарли, который приехал в Нью-Йорк с отцом и Оливией. Чарли решил познакомить Твена с родными. Твен охотно согласился: он помнил, какое милое лицо было у Оливии на миниатюре, которую юноша как-то показал ему во время путешествия.

В семье Лэнгдонов Оливию считали мученицей, далекой от всего земного, – несколько лет тому назад она сильно ушиблась, поскользнувшись на льду, и долго не вставала с постели.

Первая встреча Твена с хрупкой и нежной Ливи произошла в декабре 1867 года.

Расставаясь, Чарли Лэнгдон пригласил своего занятного, хотя, пожалуй, и не совсем хорошо воспитанного, друга навестить их как-нибудь в Элмайре. Впрочем, этот странный человек, на которого даже трудно сердиться, настолько он эксцентричен, не стал откладывать встречи с сестрой Чарли до поездки в Элмайру. Примерно через неделю, в день Нового года, в одиннадцать часов утра, он отправился с визитом к знакомым, у которых в то время находилась мисс Оливия Лэнгдон, и, не соблюдая установленных приличий, оставался там до полуночи.

Когда в самом начале 1868 года Твен вместе с Оливией слушал в исполнении Диккенса отрывок из «Давида Копперфильда», он больше всего, пожалуй, думал о сидевшей рядом с ним девушке. Твен был увлечен ею. Впрочем, он не забывал, что и она и ее отец – люди другого мира.

Дочь богатого углеторговца, Оливия Лэнгдон действительно была далека от той жизни, которая протекала за стенами большого элмайрского дома Лэнгдонов. Элмайра состоятельных людей, по ее убеждениям, воплощала лучшее, что может дать цивилизация. Религия, размеренное веселье вечеринок у приятельниц, чистые улицы богатых кварталов, безупречная корректность манер – без этого жить невозможно.

Твен понял, что Оливия не обратит внимания на него до тех пор, пока он не станет приемлемым для Элмайры. Оливии все в жизни доставалось готовым, законченным. Привычный порядок вещей не вызывал у нее сомнений. Разве можно ставить вопрос о существовании бога, если все «приличные люди» верят в него, если доктор Ньютон простой молитвой поднял Оливию с постели после тяжелой болезни? Разве можно ставить вопрос: добиваться или не добиваться богатства, если среди знакомых Оливии никогда не было неимущих людей? Не обязательно иметь столько денег, сколько у ее отца, но особняк, минимальное количество слуг, экипаж – без этого, конечно, жить нельзя.

Твен удивил Оливию своей необычностью. Для нее, как и для Чарли, он был, возможно, и приятный, но, разумеется, чужой человек.

Из всей семьи только богатому торговцу углем приходилось в какой-то мере сталкиваться с той стороной жизни, которая так хорошо была знакома Клеменсу, – с бедностью, тяжелым трудом, неудачами, борьбой за место в мире. И Джервис Лэнгдон обратил внимание на журналиста Твена – этот человек далеко пойдет, он незаурядно способный юморист и нравится людям.

Прошло почти три четверти года с тех пор, как Твен видел Оливию. Чарли повторил приглашение приехать в Элмайру.

Сдав в печать «Простаков», Твен нашел время заехать к Лэнгдонам. Конечно, в их доме нужно тщательно соблюдать этикет. Чарли почти в два раза моложе Сэма, но при первой встрече в его доме он тщательно проверил туалет своего приятеля.

Твен провел в Элмайре неделю. В день отъезда он признался юному Лэнгдону, что влюблен в Ливи. Чарли был потрясен… До тех пор он не верил, что Клеменс может иметь какие-нибудь виды на его сестру,

– Слушайте, Клеменс, – заявил Чарли без всяких церемоний, – поезд уходит через полчаса. Вы еще можете поспеть на него. Зачем ждать до вечера? Уезжайте сейчас же.

Клеменс воспользовался своей привилегией шутника и не оскорбился. Конечно, ему здесь делать нечего. Единственный человек, который давал ему право находиться в доме, Чарли, теперь предлагал ему уехать. Все же Клеменс решил остаться до вечера. А вечером коляска, в которой он и Чарли ехали на станцию, по счастливой для Твена случайности перевернулась. Он притворился сильно пострадавшим. Твена внесли в дом, и он провел у Лэнгдонов еще несколько дней.

Сэмюел Клеменс полюбил Оливию Лэнгдон. Полюбил искренне и страстно. Полюбил со всем пылом человека, который только теперь, собственно говоря, начал созревать духовно, который сохранил юношескую свежесть чувств.

Но Оливия казалась Сэмюелу Клеменсу недосягаемым существом.

Стать редактором, а то и совладельцем приносящей хороший доход газеты, поселиться в комфортабельном доме, помогать матери, устроить, наконец, Ориона – это почтенный идеал. А если рядом с тобой любимая жена, Ливи, с ее тонким, прелестным лицом – разве может быть счастье выше?!

Все это были, казалось, такие же пустые мечтания, как надежда найти серебряную жилу в Неваде. Между тем Чарли стал откровенно враждебен к Твену – этот человек с «дикого Запада» протягивал лапы к его сестре. Оливия оставалась по-прежнему ровной, корректной. Неизвестно было, что она думает. Впрочем, во время болезни Сэмюела Клеменса она была к нему очень внимательна. Решить вопрос о женитьбе мог, конечно, только отец.

Никакого плана действий у Твена не было. Но само собой выходило, что растущая известность, повышающиеся доходы удачливого юмориста усиливали уважение Джервиса Лэнгдона к Сэмюелу Клеменсу.

Крупнейшее лекционное агентство предложило Твену турне. Оплата – сто и больше долларов за каждую «лекцию». Он может выступать хоть каждый вечер, но «лекции» должны быть посмешнее. Твен уже начинал чувствовать себя не очень хорошо на эстраде – ведь ему приходилось кривляться перед публикой за деньги, точно шуту. Но предложение он принял.

Началось большое турне. Твен зарабатывал теперь очень много денег. Книгу его набирали. Однажды, находясь неподалеку от Элмайры, Твен заехал к Лэнгдонам и попросил руки Оливии. Джервис Лэнгдон был удивлен. Нет, Клеменс не годится в зятья! Спросили мисс Оливию Лэнгдон. Она подтвердила, что вовсе не собирается замуж за мистера Клеменса.

Но ее все больше и больше влекло к этому необычному и милому человеку.

Успех «лекций» рос. Газеты все чаще писали о Твене, цитировали его остроты. Через некоторое время Клеменс снова появился в доме Лэнгдонов.

Джервис Лэнгдон расспросил Сэмюела Клеменса о его прошлом, о родне. У кого можно справиться об искателе руки его дочери? Твен сослался на знакомых священников в Сан-Франциско. Лэнгдон написал им письма.

Снова «лекции». Получена была корректура книги. Агенты Блисса во всех концах страны готовились к приему подписки. Цена книги – свыше трех долларов; ведь это не какой-нибудь роман, а книга о путешествии.

В начале 1869 года Лэнгдон получил ответы из Сан-Франциско… Да, эти священники знают веселого, способного парня Клеменса. Он много обещает, но лишен респектабельности. Нет, это не муж для дочери мистера Лэнгдона из Элмайры.

Джервис Лэнгдон не согласился с мнением священников и Чарли. Он дальновиднее их. Клеменс только у начала пути, и с каждым днем его звезда поднимается все выше. Надо лишь немного помочь ему, направить по верной дороге. Этот человек еще «сделает» себя. Джервис Лэнгдон согласен отдать свою дочь, выросшую в одном из богатейших домов Элмайры, журналисту, пишущему под псевдонимом Марк Твен.

Лэнгдон уже давно понимал, что Ливи полюбила Сэма Клеменса.

Элмайра, разумеется, не собиралась принять в свою среду этого человека, прожившего всю жизнь с фермерами, неграми, наборщиками, горняками, таким, как он есть. Твена следовало выутюжить, обломать.

Между Сэмюелом Клеменсом и его будущей женой завязалась обширная переписка еще со времени их первой встречи в Элмайре. Твен обращается к Оливии Лэнгдон с трогательными, а нередко и сентиментальными посланиями.

В одном из самых ранних своих писем он благодарит Оливию за намерение ежедневно молиться за него и обещает изменить свое поведение, чтобы сделаться достойнымэтих молитв.

Рассказывая Оливии о том, какие усилия он прилагает, чтобы стать «хорошим христианином», Твен вместе с тем время от времени делает попытки подсказать невесте мысль, что далеко не все в ее верованиях бесспорно. Он, например, пишет Оливии большое письмо об открытиях астрономов, о гигантских масштабах звездного мира и попутно дает ей понять, сколь наивны обывательские представления о вселенной и, по сути дела, также о боге.

Когда поступили гранки «Простаков», жених с невестой совместно принялись за чтение корректуры. Рядом с деликатной, хрупкой Ливи Сэм чувствовал себя неловким, неуклюжим, простонародным. Замечания двадцатитрехлетней неопытной девушки принимались с готовностью. Места, которые могли бы не понравиться строго религиозному высшему свету Элмайры, подвергались дополнительным исправлениям.

Твен без оглядки отдавался любви к невесте. Став женой Твена, Оливия Клеменс всегда называла своего молодого сердцем мужа «юношей». А Марк Твен много лет спустя занес в свои записные книжки следующий афоризм, навеянный счастливым личным опытом: «Считают, что любовь растет очень быстро, но это совсем не так. Ни один человек не способен понять, что такое настоящая любовь, пока не проживет в браке четверть века».

В городе Буффало, что в западной части штата Нью-Йорк, продавался один из трех паев газеты «Экспресс». Владелец пая должен был также редактировать некоторые разделы газеты. Предприятие как будто обещало постоянный приличный доход.

Мирный гражданин города Буффало, провинциальный литератор, добрый семьянин – разве не к этому стремился Клеменс в своих скитаниях по Америке? Твен ухватился за представившуюся возможность приобрести пай. Средства для этого были взяты взаймы у Лэнгдона.

В августе 1869 года Твен уже принялся за работу в Буффало. Он написал шутливое обращение к читателям, в котором обещал не вводить каких-либо реформ и новшеств, да и вообще не причинять беспокойства. Он будет вести себя мирно, будет избегать бранных слов, за исключением разве тех случаев, когда приходится поневоле выходить из себя. Он не может не браниться, говоря, например, о квартирной плате и налогах.

Летом же вышли, наконец, в свет «Простаки за границей». Первый тираж составил двадцать тысяч, но уже к концу года было продано свыше тридцати тысяч экземпляров.

Популярность книги росла. Газеты поместили ряд хвалебных отзывов. Писатель Уильям Гоуэлс, редактор солидного буржуазного журнала «Атлантик», назвал Твена одним из лучших юмористов Дальнего Запада. «Простаки за границей» пользовались успехом у самых видных граждан США. Уж очень много смешного было в этой книге.

Бракосочетание назначили на февраль 1870 года.

За несколько дней до свадьбы Твен написал старым друзьям: он хотел поделиться с ними своей радостью.

По понятиям состоятельных жителей Элмайры, свадьба была скромная – присутствовало не больше ста гостей. Из Хартфорда приехал на свадьбу новый друг Твена – священник Твичел. Он еще был молод, этот настоятель фешенебельной церкви в Хартфорде. Твичел – атлет, у него есть чувство юмора.

Во время своего лекционного турне Твен как-то обратился к знакомому в Буффало с просьбой подыскать для него и жены приличное жилище. Когда молодые прибыли в Буффало, их ожидал большой удобный дом с роскошно меблированными комнатами. Каковы были удивление и радость Сэмюела Клеменса и непосвященных родных, когда Джервис Лэнгдон вынул из шкатулки купчую и вручил ее своему зятю. Оказалось, что этот дом, мебель, посуда, ковры, канделябры, экипаж – свадебный подарок Лэнгдона молодым. Даже слуги были им подысканы заблаговременно.

Итак, Сэмюел Клеменс обязан теперь зарабатывать столько, чтобы иметь возможность содержать и дом, и слуг, и экипаж. Оливия Клеменс должна чувствовать себя точно в родной Элмайре.