Текст книги "Последняя бригада"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Шарля-Армана подозвал подъехавший на связной машине лейтенант.

– Вот, передайте вашим товарищам на острове, – сказал он, поставив Ламбрею на колени большой котел с горячей лапшой. – И поскорее проезжайте мост!

Лейтенант показал рукой на небо. Над ними кружил самолет.

Гийаде нажал на газ, и мотоцикл взвился, как дикий конь. За двадцать метров они увеличили скорость в два раза. Перед мостом Шарль-Арман заметил каски, выглядывавшие из траншей справа и слева, а потом уже ничего не видел, кроме асфальтовой ленты моста, изрытой по бокам фугасами.

Лейтенант сказал: «Поскорее проезжайте», и Гийаде спешил изо всех сил, нарезая крутые виражи, хотя и не любил быстрой езды.

Внезапно чудовищное жужжание перекрыло все звуки: с неба пикировал самолет. Ламбрею и Гийаде на миг показалось, что самолет вот-вот рухнет прямо на них. Но он пролетел мимо, поливая картечью берег и мост. В ту же секунду в реку возле опоры моста попал минометный снаряд, и столб воды обдал мотоцикл. Шарль-Арман инстинктивно накрыл котел с лапшой. «Господи, лишь бы не залило двигатель!» – подумал Гийаде, сдвигая на лоб мокрые очки, в которых все равно ничего не было видно. Минуту спустя они уже въезжали на остров.

Связные вылезли из мотоцикла и дружно расхохотались: они выиграли эту партию у неприятеля.

– Ну, старина, – облегченно вздохнул Гийаде, – если бы тебя не было рядом, я бы… я бы просто умер со страху.

– Почему? – спросил Ламбрей, вытирая шею.

– Ты такой спокойный! У тебя такой вид, точно тебе все до лампочки!

«Интересно, – подумал Шарль-Арман, – неужто я действительно выгляжу таким невозмутимым? А мне казалось, что это он спокойнее меня».

Их сразу же окружили курсанты.

– Шарль-Арман! – крикнул, подбегая, Большой Монсиньяк. – Как? Это ты?! И ты привез нам горяченького! Как мило с твоей стороны! Вот это по-братски. А мы уж было решили, что нас тут оставят умирать с голоду. Хорошо еще, что удалось найти уцелевшую бакалейную лавку. Хотя чувствуем себя натуральными грабителями, старина.

–   А мы по дороге приняли холодный душ, – ответил Шарль-Арман.

–   Ага, мы видели. Это катастрофа, только не для тебя, а для лапши. Ладно, пошли! Не стойте здесь, это опасный угол!

Монсиньяк повел их по разрушенным старинным улочкам к маленькой площади на берегу. На воде лежали тени от ветвей уцелевшей столетней груши.

–   Я вас видел сегодня утром сверху, – сказал Шарль-Арман, указывая на замок. – Какое же оттуда все маленькое! И площадь, и дерево…

–   Сейчас еще стало потише, а то эти придурки с четверть часа непрерывно били по песку, – отозвался Монсиньяк. – Они после этой ночи такое вытворяют! Кончится тем, что они потопят наш корабль. [18]18
  Остров посередине Луары на территории Сомюра действительно напоминает очертаниями корабль. (Прим. перев.)


[Закрыть]

И действительно, снаряды каждые полминуты падали на золотистую песчаную корму острова.

Бойцы подходили с котелками, сложенными друг в друга по пять-шесть штук, и черпали из большого алюминиевого котла.

–   Котелок лейтенанта! – крикнул один из них.

–   Давай отнесу ему, – отозвался другой.

– У нас, старина, потрясающий лейтенант! – заметил Монсиньяк.

Эту фразу Шарль-Арман слышал повсюду, где бы ни появился.

Лица курсантов почернели от копоти, струйки пота оставляли грязные разводы на лбах и щеках. У всех появилась привычка кричать. Большой Монсиньяк похудел, но не утратил своего наивного фанфаронства, даже наоборот. Взяв котелок, он оседлал колоду, в которой прачка стирала белье.

–   Кавалерист ест под минометным обстрелом! – рявкнул он с набитым ртом, уперев кулак в бедро, и, глядя на стоящий рядом мотоцикл, продолжил: – Вам, связным, везет. Болтаетесь повсюду. Вот скажи, ты ведь только что из штаба. У них там что, совсем нет артиллерии, чтобы задать жару этим сволочам на том берегу?

–   Эх, старина, – ответил Шарль-Арман, дожевывая на ходу, – но не думаешь же ты, что артиллерия поможет нам выпутаться!

С тех пор как он услышал эту фразу от майора, он успел повторить ее раз пятьдесят.

– А как там старина Пюиморен? Ты его видел?

– Да. Он возле железнодорожного моста. Там тоже будь здоров как палят!

–   Наверное, трусит, по своему обыкновению?

–   Да нет, вид у него был лихой.

–   Однако… если бы нам сказали…

И эту фразу Шарль-Арман тоже слышал раз двадцать. Но он знал, что Монсиньяк непревзойденный специалист по банальностям.

«Ого, хорошо устроился!» – говорили бойцы, заглядывая в его котелок.

На соседней улице разорвался снаряд, потом еще один, поближе.

– Спешиться! – скомандовал Монсиньяк, спрыгивая с колоды. – Они нам даже расслабиться не дают! Это неправильно. Эй вы, ну есть же божье перемирие, в конце-то концов! Ну что ты будешь делать! – крикнул он в сторону неприятеля.

Взрыв на краю площади заставил его броситься на землю проворнее, чем ему хотелось бы.

– Ну вот, началось! – сказал кто-то. – Пора уходить.

Они перебежали в сад, где была вырыта траншея. Ограда сада уже успела рухнуть.

Среди шума и грохота Шарль-Арман услышал где-то рядом голос Монсиньяка, который повторял, как заклинание:

– Все здесь погибнут! Никого не останется! Ну! Давай еще! Давай еще!

И его широкие плечи вздрагивали при каждом взрыве. Через несколько минут обстрел немного стих.

– Лопа ранен! – крикнул кто-то.

Принесли Лопа в изодранной рубашке и с простреленным плечом. Его наскоро перевязали бинтом из индивидуального пакета, заведя бинт под лопатку.

– Мне уже лучше, я могу идти сам, – сказал Лопа, поднявшись.

Видимо, помимо раны он получил еще и сильнейший шок. Лицо его под слоем пыли было серым.

– Ламбрей, тебе придется отвезти его в пункт первой помощи, – произнес Монсиньяк.

От волнения Гийаде никак не мог завести мотор.

–   Брось, старина. Давай я тебя подменю, – сказал Шарль-Арман. – Ты с самого утра за рулем. Наверное, здорово устал.

–   Нет-нет, все в порядке, – набычился Гийаде, вцепившись в руль.

Хотя они пересекли мост без особых приключений, Шарлю-Арману было тяжелее, чем в первый раз. Он устроился за спиной Гийаде, а рядом, в коляске, сидел раненый друг, и по бинтам у него постепенно расползалось кровавое пятно.

Лопа, обратив к Ламбрею бледное лицо, все твердил:

– Ты такой великодушный, Шарль-Арман, спасибо тебе.

Глаза Лопа ввалились, взгляд потух, щеки стали зелеными. Его друг Лопа, блестящий кавалерист, такой открытый… Лопа, которому он столько проиграл в покер, теперь, как автомат, повторяет слова благодарности, потому что хорошо воспитан.

«Он теряет сознание, он умирает», – подумал Шарль-Арман.

Но Лопа де Ла Бом, глотнув свежего воздуха, вдруг ожил и со злостью произнес:

– Пока ел лапшу! Идиотизм какой-то! Пока ел лапшу! Вот уж точно: война есть война…

4

Весь день Школа – с тремя минометами, противотанковыми пушками и десятком пулеметов – удерживала неприятеля на противоположном берегу. К полудню доставили еще несколько орудий. Они выпустили по паре снарядов, звук которых вселил надежду в тех, кто его услышал, и замолчали. То ли пушки были неисправны, то ли снаряды не того калибра – в общем, стало ясно, что на французском берегу придется воевать смехотворными средствами, годящимися разве что для легкой перепалки.

Тем временем противник продолжил обстрелы. Но к ним уже начали привыкать и даже сообразили, что минометный огонь не вызывает ощутимых разрушений. После сотни попаданий замок как стоял, так и стоит, все такой же крепкий и мрачный, и надо было подойти совсем близко, чтобы увидеть следы снарядов на стенах и несколько пробоин в башнях.

Ночью, если смотреть сверху, Сомюр казался красным: горел давно покинутый обитателями жилой квартал на острове, отбрасывая кровавые отсветы в небо и на долину. Однако горящие руины занимали не более трех гектаров. Жертв было не много, но и защитников мало, а их рассредоточение слишком велико, и поэтому беды увеличивались пропорционально их выходу из строя.

Командный пункт полковника перенесли в небольшое кафе, расположенное на возвышенности на краю полигона, в тыловой части города.

В этом кафе, в два часа ночи, прислонившись головой к стене, дремал, сидя на стуле, Шарль-Арман. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза и узнал Лервье-Марэ.

–   Я уезжаю в Жен, – сказал тот. – Похоже, там сейчас жарко.

–   Правда? Что ж, удачи тебе, старина, – пробормотал Шарль-Арман и, окинув взглядом сполохи огня за окном и черный силуэт замка, добавил: – Тебе же всегда хотелось быть связным!

Он успел услышать только начало насмешливого ответа, так как опять провалился в сон. Конечно, Лервье-Марэ разбудил друга не для того, чтобы переброситься парой слов. Он и сам не знал, что хотел ему сказать. Он не мог выразить чувство усталости и опустошенности, не с кем было поделиться тоской и тревогой. С минуту Лервье-Марэ смотрел на прислоненную к стене голову Шарля-Армана в сдвинутой на затылок каске. И при взгляде на застывшее во сне лицо друга он снова почувствовал прилив одиночества, которое впервые нахлынуло на него сегодня утром. Никогда еще он не ощущал себя таким чужим в этом мире. Некоторые, как Шарль-Арман, например, воспринимали войну как отдых от проблем и чуть ли не как отпущение грехов. Но для Лервье-Марэ риск, напряжение и постоянное присутствие смерти означали крах юношеской уверенности. Он был баловнем, слишком долго находился под опекой матери, и его ранимую душу застигла врасплох враждебность людей и событий.

Мотоцикл, который вел Стефаник, был американской модели: зеленый, чуть удлиненный и верткий. Он гибко, как сверкающая рыбка, двигался в ночи.

Сирил обладал редким даром гнать машину с умом: чех не был только комком мускулов, обладающим необходимыми рефлексами. Он легко мог проехать с выключенными фарами по незнакомой каменистой дороге на скорости шестьдесят километров в час. После двадцати часов за рулем ему не нужен был отдых, он не терял присутствия духа, а тело оставалось сильным и гибким.

У сидевшего в коляске Лервье-Марэ, наоборот, болели ноги и каждый толчок отдавался в затылке. Перед его глазами проплывали деревья, темные поля и обочины с обвалившимися краями. Он страдал на поворотах, особенно когда машина закладывала на вираже внутрь. И мысли его текли совсем как ночная дорога, извилисто и отрывочно. Воспоминания или сочетания слов всплывали из темноты сознания, на миг заявляли о себе и снова тонули. Первые километры Лервье-Марэ еще боролся с усталостью, потом веки его сомкнулись, и, уже в полудреме, он начал сочинять письмо. Фразы следовали друг за другом, подчиняясь особой логике сна: «…не думай, что я люблю тебя меньше, потому что война… Наоборот, я начал понимать, что мир устроен совсем не так, как я привык считать… Шарль-Арман спит, прислонившись к стене, потому что не боится…»

Голову снова встряхнуло, и он проснулся. Спал он не более двадцати секунд. Но ему хватило и этого, потому что воздух посвежел, ночь посветлела, а ноги в ботинках заныли с новой силой.

– Как думаешь, могут они послать еще курьера? – спросил он.

Сирил не ответил.

Прошло еще несколько минут, и деревья снова утратили четкость очертаний, а изгибы обочин исчезли в темной и бесконечной неизвестности. Лервье-Марэ вернулся к письму. «Моя золотая мамочка… Не думай, что я люблю тебя меньше, потому что мир оказался не таким, как я привык считать… Это все равно как если бы Сирил переключил скорость: звук у жизни изменился с приходом войны… А вот Шарль-Арман, похоже, об этом не думает…»

В мозгу крутились две-три фразы, которые он посылал в темноту, но ухватить далекую, пляшущую, призывную, как маяк, мысль не удавалось.

Он еще раз вздрогнул. Мотоцикл катил по берегу Луары, и покрытая гудроном дорога блестела, как черная река. Лервье ухватился рукой за борт коляски: ему показалось, что они вот-вот въедут прямо в воду.

Слева над деревней поднималась высокая базилика. И снова, теперь уже в третий раз, Лервье перестал ощущать тряску, расслабился, задремал и даже не заметил, что мотоцикл остановился. Его разбудил голос Сирила:

– Приехали, старина!

Деревня Жен, расположенная на западе сектора, подверглась многочасовому обстрелу.

– Ну и салют здесь устроили! – заметил Сирил.

Длинный лесистый остров посередине реки непрерывно обстреливали из минометов. Над мостом, от которого остались только быки, похожие в лунном свете на ворота затонувшего замка, летали трассирующие пули, освещая дома и пригорки.

Короткий сон совсем лишил Лервье способности сопротивляться. Его била дрожь.

– Эй, Лервье, надо идти, – тормошил его Сирил.

В темноте они разыскали офицеров. Один из них, лейтенант, державшийся чуть отстраненно и чем-то напоминавший Сен-Тьерри в его худшие минуты, произнес, сильно растягивая слова:

– Отвезите меня на остров. Надо посмотреть, что там творится.

Они добрались до берега и погрузились в лодку. Сирил сел на весла. Вода масляно поблескивала, как начищенная старая кираса.

Лервье-Марэ казалось, что они скользят внутри ирреального пространства, и его все сильнее и больнее охватывало чувство странной размытости происходящего.

«Это все неправда, неправда…» – думал он.

И неподвижно сидящий на носу лодки мрачный офицер, и летящие по небу, как ночные хищники, снаряды, и поросший дремучим лесом темный остров, откуда непрерывно били наши пулеметы, – все это не укладывалось в каноны обычной жизни.

«Как быстро светает!» – подумал Лервье.

У него возникло предчувствие, что он не доживет до рассвета.

С соседнего островка, едва не задев лодку, вылетела дуга трассирующих пуль, похожая на рой светлячков. Лервье-Марэ так быстро отпрянул в сторону, что чуть было не перевернул лодку. Пули тяжело плюхались в воду.

– Эй, старина! Вам что, не терпится искупаться? – сердито спросил лейтенант.

Сирил налег на весла и причалил лодку к узкой полоске песка под деревьями.

– Только после вас, господин лейтенант, – сказал Лервье-Марэ и не узнал свой голос.

И с этого момента он впал в странное состояние: ни сон, ни явь, ни тревога, ни полное равнодушие. В темноте за деревьями красновато поблескивал пулемет. Они направились в ту сторону. Навстречу им вышел лейтенант. Остров сотрясался от взрывов. Лервье был уверен, что все они сейчас превратятся в ничто и он вместе с ними.

Лейтенант, что прибыл в лодке, заявил:

– Они засели на островке слева от тебя и обстреляли нас по дороге.

Упал еще один минометный снаряд.

–   Знаю, – ответил лейтенант, что был на острове. – Они недавно пытались сюда высадиться, но мы отбились. Но если они опять сунутся – уж не знаю когда, – то долго мы не продержимся.

–   А сколько продержитесь? Как думаешь?

–   Час, от силы полтора. Ну а потом, если нас всех не положат, можно считать, что Господь к нам благоволит. Из-за песка минометы каждые три минуты заклинивает!

Упал еще один снаряд.

Лейтенанты даже не пригнулись. Они обсудили разведданные и диспозицию, и в их тоне чувствовались презрение и гнев на судьбу, которая распорядилась запятнать их поражением в бою. А для Лервье их голоса звучали как воспоминание.

–   А как остальные, держатся? – спросил лейтенант с острова.

–   Как и здесь.

–   Иными словами, делают вид.

В этот момент с неприятельского берега выпустили осветительную ракету, и она зависла над островом, как прицепленный к небу фонарь, а потом стала медленно опускаться, озаряя все вокруг.

– Да ложитесь вы, черт побери! – крикнул тот лейтенант, что прибыл на лодке, и толкнул Лервье плечом.

«Вот интересно, – подумал Лервье. – Летит снаряд – им хоть бы что, а повисла ракета – сразу ложись!»

Следует признать, что свет ракеты – самый опасный. Он не похож ни на дневной свет, в котором видны тела и листья, ни на электрический, в котором блестят одежда, камни и украшения. Свет ракеты выявляет прежде всего форму предметов, ясно отделяя друг от друга деревья, травинки и ямки в песке. Вот бежит человек к пулемету, и при этом освещении четко видны его ноги и даже складки на коленях брюк. И весь остров просматривается сквозь деревья, и можно безошибочно различить каждую фигуру. Только смерть может освещать себе дорогу таким мертвенно-белым светом.

Солдат, которого сквозь деревья увидел Лервье, подбежал к лейтенанту с острова и что-то ему сказал.

–   Давайте их сюда, – ответил тот и обернулся к лейтенанту с лодки:

–   У меня двое раненых. Может, отвезешь? И еще один убитый. У тебя лучше получится его похоронить.

Все вернулись к лодке.

– Спасибо, старина, – сказал остающийся лейтенант отплывающему лейтенанту. – Так приятно сказать тебе «до свидания». Хотя, знаешь, сдается мне, что мы больше не увидимся.

– Откуда нам знать? – ответил другой.

Лервье-Марэ взялся за одно из весел, поскольку в лодке их было уже шестеро, и она практически черпала воду бортом. Лейтенант снова застыл на носу. Раненые сидели на банке. Один прижимал локти к животу, второй держался за скамью согнутой рукой, словно вот-вот потеряет сознание. Между ними и гребцами лежал убитый – один из присланных в подкрепление алжирских пехотинцев. Его масляно-черное лицо в обрамлении курчавых волос было обращено к небу.

Лервье услышал голос Сирила:

– Поднажми… Немцы настороже…

Почему они все оказались на этой глянцевой воде, в ночи, которой, кажется, конца не будет? Зачем все они здесь: парень со славянским акцентом, мертвый африканец и он сам, Жак Лервье-Марэ?

Лервье изо всех сил налегал на весло, но оно двигалось, повинуясь какой-то особой, нервной энергии и становясь с каждым гребком все менее податливым. Пальцы ощущали его как инородное тело, которое было гораздо живее сжимавших его рук.

Лервье-Марэ с удивлением обнаружил, что сам себя спрашивает, сколько ему лет, и отвечает, что двадцать.

С островка снова послышались выстрелы, и лодку окружила стая светлячков. Они сверкали и свистели повсюду, мельтешили перед глазами, падали на мертвое тело. Но на этот раз Лервье-Марэ даже не двинулся с места. Весло начало расти под его ладонями и жить своей жизнью, все более независимой. Ему вдруг стало трудно дышать, и он почувствовал, как все его тело содрогается от отвращения, потому что на дне лодки лежит мертвец с побелевшими глазами и со струйкой запекшейся крови в углу открытого рта.

5

– Я испугался, что ты… хлопнешься в обморок этой ночью, когда мы гребли обратно, – произнес Сирил.

Было полвосьмого утра. Сидя на траве рядом с командным пунктом, Сирил уплетал хлеб с мармеладом. Лервье-Марэ пристроился рядом с ним и что-то писал. Он оторвал глаза от бумаги и ответил:

–  Да, момент для меня был тяжелый. Лейтенант что-то сказал – и больше я ничего не помню.

–  Однако полковнику ты все хорошо доложил… Ты что, никогда не видел мертвецов?

–  Да нет, – отозвался Лервье-Марэ. – Я видел дедушку, мамину тетку и еще других…

–  Это не то… они не похожи на убитых. Этих мертвецов специально готовят, чтобы выставить на всеобщее обозрение.

Они с минуту помолчали. Лервье-Марэ, который старался не потревожить левую руку, перевязанную платком, заметил:

–  Смешно, но эта царапина придала мне сил. А то я уже ни сидеть, ни стоять не мог.

–  Да, похоже, тебе сразу стало лучше. Болит?

–  Почти нет. Если бы я сам себя как следует стукнул, было бы больнее. Все же забавно видеть, как летит пуля, которая тебя настигла!

–  Есть в этом что-то дьявольское, – отозвался Сирил.

Он так старательно начищал стоящие перед ним на траве огромные башмаки, словно хотел стереть их совсем.

– Да и вообще все оружие – от дьявола, – снова начал Сирил, – кроме холодного. У архангелов были мечи или копья, но огнестрельное – точно от дьявола. – И со смехом добавил: – Может, потому, что его изобрели уже после того, как выдумали ангелов.

И в голове у Лервье-Марэ промелькнуло видение: все счета в этом мире подводятся как в большой амбарной книге. Дебет-кредит. Колонка добра давно закончена, чернила высохли и поблекли. А все, что делается в мире нового, записывают в колонку зла.

Он привык к трудностям и усталости, и ночная тоска рассеялась с наступлением дня, но восстановить душевное равновесие почему-то не удавалось. В сознании остались разрозненные, беспорядочные образы белой от света ракет ночи. Точно так же, как после бала в Шеневе перед глазами долго стояли танцующие пары, теперь он видел руки, бросающие гранаты, и двоих солдат, несущих в лодку мертвеца.

Но видения исчезли, когда его поясница снова почувствовала прикосновение жестких бортов мотоциклетной коляски.

Едва рассвело, они с Сирилом снова преодолели шестнадцать километров, отделявших Жен от командного пункта. К шести часам утра они с тревогой заметили, что огонь над островом стихает. О тех, кто его защищал, ничего не было известно. Река вынесла потом несколько мертвых тел и среди них тело малыша Нойи. Вскоре неприятель ступил на южный берег, который отстаивали так отчаянно и такими неравными силами.

На остальных участках фронта установилось относительное затишье, однако во многих местах неприятель, воспользовавшись обширными брешами в обороне, все же сумел высадиться на берег.

Лервье-Марэ снова занялся письмом.

– Это… ты матери пишешь? – спросил Сирил, глядя в сторону.

–   Да. Пишу, что мы с тобой вместе…

–   А где она сейчас?

–   У друзей в Перигоре.

Письмо Жака отличалось простотой:

  20 июня.

Золотая моя мамочка, не знаю, когда моя весточка дойдет до тебя, но мне хочется, чтобы ты успокоилась сразу же, как только курьеру удастся до тебя добраться. У меня все хорошо. Я много думаю о тебе. Майор, приятель Щена, добился, чтобы меня назначили связным при полковнике. Шарль-Арман де Ламбрей тоже связной. Я уже получил боевое крещение и даже…

Два последних слова он вымарал. Ни к чему беспокоить мать своей царапиной. Он помнил, что на рассвете, в полудреме, у него родились какие-то прекрасные и глубокие слова первой фразы, но не смог их воспроизвести.

–   Передай, что я часто о ней вспоминаю, – взволнованно сказал Сирил.

–   Я тебе оставлю место, – ответил Жак. – Напиши несколько слов. Ей будет приятно.

– О! Ты думаешь?

Сирил покраснел и достал блок почтовой бумаги, изрядно испачканный и потрепанный по углам от долгого лежания в солдатском ранце.

– У меня руки грязные… – выдавил он, вытирая пальцы о штаны.

Он долго искал слова, прежде чем начать.

«Мадам, я по-дружески забочусь о вашем сыне…» Эту фразу он отбросил, сочтя ее слишком претенциозной. «Лучшие моменты, мадам… Я часто вспоминаю… Я изо всех сил желаю…» Дальше ничего не выходило.

Кончилось тем, что он начертал в высоком стиле, с росчерком, похожим на вымпел: «Примите, мадам, мое величайшее почтение».

Жак с изумлением посмотрел на Сирила: неужели, чтобы написать так мало, надо столько думать? Отчего у него покраснел лоб и дергаются руки?

«С чего бы это вдруг?» – подумал он.

Он был слишком молод, чтобы допустить мысль, что кто-то из друзей может влюбиться в его мать.

Успокоившись и растянувшись на траве, чтобы унять ломоту во всем теле, он мечтательно произнес:

– Хорошо бы сейчас принять ванну!

–   Хорошо бы вскочить на коня! – отозвался Сирил и показал на мотоцикл: – В этой штуке ты весь в пыли, а на лошади тебя обдувает ветерком. Потом даже вода покажется лучше.

–   Ты совсем как Ламбрей: если бы на свете не было лошадей, не знаю, что бы вы делали.

– Как видишь, старина, пока все заняты войной!

«Заняты войной… Верно, мы все воюем», – повторил про себя Лервье, словно эти слова не вязались с реальностью. Отдыхать в компании Сирила, перекинуться несколькими словами с парнями из другой бригады и на вопрос, что у него с рукой, ответить: «А-а… пустяки. Трассирующая пуля», будто получить трассирующую почетнее, чем простую, – все это и есть воевать?

А может, война состоит в том, что за долгие часы пребывания человека в разных боевых точках меняются его реакции, интересы и сама природа? Ведь хотя его ночные страхи и не оправдались, уже одно то, что он получил царапину, подарило ему чувство уверенности: он все же «прошел через это». Лервье-Марэ еще никогда не испытывал такого напряжения, такого ощущения преодоления себя, как в ту ночь, на пути в Жен, когда он убеждал себя, что просто обязан вернуться.

Нечто подобное он испытывал с женщинами: ему так много хотелось сказать, но в их присутствии он глупел и не мог выдавить из себя ничего, кроме банальностей. Как-то раз лейтенант Флатте, наставив на него монокль, заметил:

– Войной, дружище, занимаются как любовью. Работают те же органы!

«Нет, я не кавалерист, – думал Жак. – Я всего боюсь. У меня нет даже чувства, что я воюю, так как не могу дерзнуть».

Он резко поднялся, немало удивив тем самым Сирила, и сказал себе:

«Но теперь я дерзну… После войны… Женщины…»

И мысли его снова расползлись.

–   Лервье-Марэ! – позвал его офицер, стоящий в дверях командного пункта.

–   Ну вот! Опять ехать в Жен! – простонал Жак, снова почувствовав, как холодеет все тело.

«Делать нечего, делать нечего», – повторял он, быстрым шагом направляясь в сторону командного пункта.

Когда через несколько минут он вернулся с документами в руке, на его повеселевшем лице сияла широкая улыбка.

– Сирил, Сирил! – крикнул он. – Мы едем в бригаду, в нашу бригаду! Быстро собирайся и поехали!

Его бригада! Это было единственное место на земле, где Лервье-Марэ чувствовал себя уверенно.

6

Как только Сирил и Лервье-Марэ тронулись в путь, сектор снова начали обстреливать. На береговой линии завязался бой, и оборона была прорвана, как бумажная мишень. На перекрестках стрекотали автоматные очереди, у живых изгородей виднелись покореженные, дымящиеся минометы, виноградники были изрыты техникой, на улицах шли бои. Семена войны, идущей с севера, попадали на берег, не знавший войны со времен шуанов, и начали прорастать густыми пучками, как прорастает зерно в тех местах, где его зимой неаккуратно сгрузили с машин. Семена войны взошли и в зоне дислокации полевых частей. Тем не менее курсанты дрались, как дерутся упрямые крестьяне за свои поля или за церковь. Для них список погибших в вестибюле почета означал церковь, полоса препятствий в Верри – семейное достояние, и не один из них еще скажет: «Не позволим захватить нашу Школу».

Мотоцикл мчался по светлому шоссе. После тридцатичасовой поездки на ветру губы Лервье-Марэ запеклись, щеки задубели.

Сквозь огромные очки он перечитывал документ, который держал в руках. Этот важный приказ следовало доставить капитану Декресту и распространить по всем бригадам эскадрона. Надлежало, не дожидаясь наступления противника, части которого веером раскинулись в долине, поменять диспозицию и быстро, любыми доступными средствами сформировать непрерывный оборонный рубеж на высотах. Подкрепление из Сен-Мексена займет позиции на открытой местности. Таким образом, вся молодежь – курсанты-кавалеристы, пехотинцы, курсанты моторизованных войск, – все вступали в сражение.

Лервье-Марэ внимательно изучил каждую фразу, чтобы в случае чего по памяти ответить на вопросы. Скоро он предстанет перед Сен-Тьерри, и волнение ученика было даже сильнее, чем волнение фронтовика.

«Чем мечтать и писать письма, которые все равно не дойдут, лучше бы я побрился», – подумал он, инстинктивно поправив галстук и передвинув на место пряжку ремня.

Жаркое полуденное солнце слепило глаза, а синева неба была затянута легкой пыльной дымкой, которая часто появляется над Анжу. По этой небесной пастели всегда хочется провести рукой, а потом посмотреть, не осталось ли синевы на пальцах.

В ровном шуме мотора они катили по широко раскинувшимся холмам. Вдали аспидным блеском отливал шпиль церкви, придорожные тополя были пронизаны солнечным светом.

Лервье-Марэ прикидывал расстояние до церкви: километра два, а если учесть, что в ясную погоду следует добавлять, то, пожалуй, два с половиной… Вдруг что-то резко бросило его на бок, и весь окружающий пейзаж, с виноградниками, полями и косогорами, крутанулся перед глазами. Сирил сделал крутой вираж на широкой дороге, почти положив машину. На мгновение мотоцикл оказался на двух колесах, и Лервье-Марэ увидел у себя над головой просторные поля, почувствовав себя точно в море во время качки. Сирил приподнялся, как в стременах.

Наконец ему удалось выровнять машину, и третье колесо коснулось земли.

–   Что случилось? – крикнул Лервье.

–   Сзади! – заорал Сирил.

Лервье обернулся, но не увидел ничего, кроме убегающей ленты дороги.

– Изгородь слева! – снова крикнул Сирил. И тут Лервье разглядел за изгородью круглые каски.

– Ты что, не видел, как пули подняли пыль на дороге? – зло спросил Сирил. – Так погляди! Многовато для двоих!

Лервье внимательнее оглядел дорогу и окрестности.

– Там! – махнул он рукой, предупреждая Сирила.

На этот раз Лервье-Марэ услышал выстрелы: стреляли и сзади, и спереди.

– Господи, – прошипел Сирил. – Пригнись, я поворачиваю.

Мотоцикл юзом прошелся по дороге, подпрыгнул на выбоине и свернул на проселок, обсаженный тополями.

«Так и в дерево врезаться недолго, – подумал Сирил и посмотрел на спидометр: – Семьдесят пять… восемьдесят… Хватит».

Сбоку замелькали тонкие стволы тополей. Чех все же справился с управлением. Наконец, увидев между высоких осыпей узкую дорожку, ведущую к гребню, он сбросил газ.

–   Где мы? – спросил он, останавливаясь и вытирая лоб. Сдвинув каску на затылок, он на миг склонился над картой: – Надо держаться ближе к тылу, хотя это гораздо длиннее.

–   Старина, ты потрясающий водитель, – сказал Жак, переводя дыхание.

–   Ну, это мы еще посмотрим, – ответил Сирил, прислушиваясь к далеким разрывам.

Они снова двинулись в путь, и мотоцикл начал подниматься на пригорок. Склон сразу обстреляли. Это не был шквальный огонь: их хотели скорее напугать, чем уничтожить. Серию снарядов выпустили наудачу, как в лотерее. Неприятель стрелял сразу из нескольких точек. Справа от друзей в линию, как зубья расчески, легли шесть снарядов. На ежике скошенной травы виднелись темные воронки. Опасная зона, которую надо было проскочить, составляла метров триста. Мотоцикл вырулил на равнину. Сирил нажал на акселератор.

Рев мотора заглушил невыносимый свист, и вслед мотоциклу понеслись зубья еще одной расчески.

– Пригнись! – крикнул Сирил.

Повиснув в люльке на локтях, Лервье-Марэ нырнул внутрь, и голова его оказалась на уровне бортика. Воздух, где-то совсем рядом, раскололся от оглушительного взрыва. По жести коляски застрекотали мелкие удары, как будто ее дырявили карандашом. Потом вспышка – и полная глухота. Мотоцикл, не останавливаясь, ехал вперед. Опасная зона была позади. Сирил выпрямился, уши постепенно отходили от взрывной волны.

– Моя рука! – яростно и потерянно закричал Лервье-Марэ, и лицо его покрылось смертельной бледностью.

Вдоль бортика болталось нечто бесформенное, какое-то месиво из ткани и мяса, которое заканчивалось окровавленной кистью. Рука была изрешечена осколками, кости переломаны. Лервье пытался хоть чуть-чуть приподнять этот бессильно висящий кусок плоти, но ниже плеча рука его не слушалась.